Текст книги "Тантатива №2"

14

В нашем распоряжении оказалась вся оставшаяся жизнь, то есть, бесконечное множество дней и ночей. И пусть ночи мы пока проводили врозь, зато днем не экономили на чувствах. Наши дни еще не мелькали, как колесные спицы, от которых рябит в глазах, а были подобны тропическому плоду, который с утра начинал наливаться сладкой начинкой, чтобы к вечеру спелым упасть нам в руки и наполнить возвышенной дрожью: завтра все будет еще лучше, еще слаще, еще упоительнее. Мир сосредоточился вокруг нас, и мы были его центром и самим миром. С утра до ночи мы были вместе. Сам божественный медовый август был нашим покровителем и потворщиком. Тотальное, сердечное умиление – вот основа моего чувства. На пляже ли, где Сонька красовалась передо мной воплощением женского начала или на базаре, где она выбирала сочные яблоки, чтобы вонзить в них белые зубки, на людях ли с их среднестатистическими заботами или подальше от людских глаз, когда можно дать волю эмоциям – везде я чувствовал себя ее ангелом-хранителем, соединяющим протекцию с бесполостью, гарантирующую ей невинность. Быть с ней, наблюдать за ее плавными, разумными движениями, за игрой ее лица, слышать ее голос, гордиться ею и знать, что я тот парень, которого она выбрала – это ли не высшее счастье для влюбленного по уши юноши! И даже необъяснимая холодность ее матери по отношению ко мне лишь подогревала мои чувства. Такая вот человеческая, неподвластная законам физики энтропия. Август накануне девятого класса можно смело назвать нашим платоническим медовым месяцем. Впрочем, таковыми я готовился считать все последующие месяцы.

Что касается моего ясновидения, то оно в изрядной мере поутихло. Думаю, причиной тому – мое пренебрежение к окружающим меня людям (разумеется, за исключением родных и Соньки с ее сторонней жизнью). При этом в моем пренебрежении не было ничего унизительного: так в расчетах пренебрегают некоторыми сопутствующими величинами, чтобы оценить качественную, содержательную, рациональную или метафизическую природу результата. Как я уже сказал, в фокусе моего влюбленного внимания находилась только Сонька. С моими близкими, слава богу, было все нормально, и мелкие неприятности, которые особенно любили дядю Лешу, положительного баланса не нарушали. Дни рождения справлялись в срок и с песнями, больничные палаты нас миновали, а что еще надо для иллюзии благополучия? Да, когда-то ей придет конец, причем, как всегда внезапно, но, во-первых, я буду знать об этом заранее, а во-вторых, постараюсь помочь, чем смогу. От метеоролога я по-прежнему отличался тем, что не давал прогнозов, а знал наверняка.

Школьная жизнь потихоньку тронулась и, набирая ход, понеслась по привычной колее. Те же учителя, те же одноклассники, те же порядки. Девятый класс – последний год иждивенчества перед тем, как жизнь начнет предъявлять счет. Я успеваю и на баян, и на бокс. В музыкальной школе мне прочат музучилище, в секции бокса – первый юношеский разряд. Честно говоря, мне не нужно ни то, ни другое. Я хочу, чтобы мы с Сонькой учились в Москве. А пока мы успешно постигаем школьные знания и репетируем новые песни. И словно коршун кружит в отдалении Витька Царев. Все, в том числе и учителя знают о нашем противостоянии и за глаза называют его кто царской, кто королевской охотой. Понятно, что лань у нас одна и пока принадлежит мне. Больше всех этим, как ни странно, озабочены учителя. Наша классная приватно переговорила с нашими матерями, чтобы они устроили нам допрос с целью выяснить, не грешим ли мы тайком. Педагогический коллектив, видите ли, озабочен возможными последствиями нашей вызывающе тесной дружбы. Сонькина мать, Элина Сергеевна, не мудрствуя лукаво, показала дочь знакомому гинекологу, после чего взрослые облегченно выдохнули и строго погрозили нам пальцем. И это даже не смешно. При нашем желании учиться в Москве, надо быть дураками, чтобы не думать о последствиях. А разве мы с Сонькой похожи на дураков? Это, однако, не помешало размякшей после моих поцелуев Соньке, покраснев, однажды сказать:

«Представляешь, Мишуля, у нас когда-нибудь будут дети… Ты кого бы хотел?»

«Мальчика…»

«А я девочку!»

«Значит, будет и мальчик, и девочка» – постановил я.

Забавным здесь было то, что мы, стесняясь признаться в любви, не стеснялись мечтать о детях.

Учителя как всегда не там искали. Черти, как водится, в тихом омуте водятся. На зимних каникулах я предупредил Соньку:

«Думаю, после каникул будет большой скандал с Танькой Жуковой из девятого «Б»

«Какой скандал, откуда ты знаешь?» – уставилась на меня Сонька.

«Встретил ее сегодня на улице и увидел, что завтра ее застукают с каким-то парнем за этим делом…»

Вот так и получилось, что Сонька стала первой, кому я открыл свою способность. Не матери, не отцу, а ей. Она, конечно, не поверила, но когда после каникул всё подтвердилось, и Таньку потащили к директору, потребовала объяснений. Только как ей объяснить то, чего я сам не понимал?

«Я не знаю, откуда это у меня, – взял я ее за руку. – Просто вижу то, что скоро будет с человеком, с которым я знаком. Помнишь Стаса Мохова, который утонул пять лет назад? Я ведь его предупреждал, но он не послушался»

«Ты и про меня можешь сказать и про нас?» – суеверно глядя на меня, спросила она.

«Тебя я однажды уже предупредил с аппендицитом. А вот про нас с тобой я, как ни пытаюсь, ничего не вижу – ни хорошего, ни плохого. Может, это и хорошо…»

Отняв руку, Сонька долго смотрела на меня, а потом сказала:

«Ты страшный человек…»

«Я не страшный, я немного чокнутый! – жалко улыбнулся я. – Я же не вижу на годы вперед, а вижу только то, что будет сейчас, завтра, послезавтра. Это ведь даже хорошо: можно подготовиться и изменить. Я знаю, я менял…»

Сонька молчала, и я спросил:

«Ты меня теперь бросишь?»

«Я подумаю» – серьезно ответила Сонька и, найдя повод, ушла. Я не стал ее удерживать, я знал, на что шел, но скрывать свое сумасшествие от близкого человека уже не мог.

15

Когда мы на следующий день сошлись, она спросила:

«Может, это у тебя от бокса?»

«Нет, у меня и раньше так было»

«И у тебя не болит и не кружится голова, и сознание ты не теряешь?»

«У меня ничего такого нет, я абсолютно здоров, и скоро у меня будет первый юношеский по боксу»

Сонька с сомнением смотрела на меня, и я спросил:

«Ты что, матери или отцу рассказала?»

«Ну я так, уклончиво поинтересовалась… Не про тебя, а вообще…»

«Я тебя об этом не просил» – насупился я.

«Но надо же выяснить, что к чему!»

«Я не хочу, чтобы кто-то копался в моей голове. Это моя голова, и мне с ней жить»

«Значит, я для тебя уже просто „кто-то“?» – с тихой угрозой произнесла Сонька.

«Я такой, какой есть. Не нравится – не ешь»

Сонька сверкнула потемневшими глазами, круто повернулась и пошла прочь. Как ни странно, я почувствовал облегчение: всё сказано, скрывать больше нечего, как говорится, мяч на ее стороне.

На следующий день она позвонила и сообщила:

«В общем, я узнала. Таких как ты в медицине называют экстрасенсами. Для них самих это не страшно, а вот для тех, кто рядом с ними, неприятно: они могут читать их мысли. А я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли…»

«Значит, я уже просто „кто-то“?» – хотел сказать я с тихой угрозой, но она уже положила трубку.

На следующий день я, не дожидаясь, когда это сделает она, пересел за другую парту. Месяца два она шарахалась от меня, так что мне, улучив момент, пришлось ей сказать:

«Успокойся, я не умею читать чужие мысли, тем более неприличные»

Она затравлено на меня взглянула, но я повернулся и ушел.

Царев быстро оценил обстановку и на переменах стал к ней подкатывать. Не желая быть свидетелем его реванша, я уходил куда-нибудь подальше, удивляясь тому, как мое казавшееся незыблемым положение с легкостью флюгера перевернулось на сто восемьдесят градусов.

Чтобы жить дальше, я сосредоточился на трех китах: уроках, баяне и боксе. В школе не задерживался, с друзьями и одноклассниками был лаконичен, а то и молчалив. Школьный ансамбль без меня распался и, успеху, который мы закрепили в прошлом году «Синим платочком», в этом году не суждено будет сбыться. Я представил, как председатель жюри, не обнаружив в заявке наших имен, спросит учителя пения, где ваши звезды. Тот ответит: поссорились, и председатель жюри понимающе улыбнется: ох, уж эти школьные романы!

Однажды я подошел к Соньке и, не глядя на нее, предупредил:

«Скажи своему Цареву, что он скоро напьется и получит по морде»

Видимо, она промолчала, и через два дня он явился в школу с подбитым глазом. На перемене подошел к ней и стал что-то оживленно рассказывать.

«Наверное, врет, что из-за нее подрался…» – глядя на них со стороны, думал я, хотя точно знал, что он получил от собутыльников за свой гонор.

В первый же день и на первой же перемене после весенних каникул, то есть, почти через три месяца моего сумеречного существования она подошла ко мне и, стараясь выглядеть непринужденно, спросила:

«Знаешь, о чем я сейчас думаю?»

«Понятия не имею!» – холодно ответил я.

«Но ты же умеешь читать мысли!»

«Я не умею читать мысли!» – с раздражением ответил я.

«Тогда я скажу словами: мне без тебя очень плохо, вот…»

И порозовев, опустила глаза.

«Неожиданно! – скептически смотрел я на нее. – Ну, поверю я тебе, а завтра твоя медицина скажет про меня чего-нибудь еще, и мне что, снова мучиться?»

«Не скажет…» – комкала она пальцы.

«Ты первая и единственная, кому я открыл свою тайну, а ты тут же всем ее разболтала. И после этого я должен тебе верить?»

«Я только родителям и без твоего имени!» – в отчаянии смотрела она на меня.

«Предположим. Только они не дураки и прекрасно поняли, о ком речь. Запретили со мной встречаться, да еще всякой ерундой запугали. То-то ты от меня почти три месяца шарахалась! Только с чего ты такая храбрая стала? Зачем тебе страшный человек? Вон Царев – нормальный пацан, не может без тебя жить и матери твоей нравится!»

«Ты, правда, бесчувственный чурбан…» – пробормотала она и, опустив глаза, достала из отворота рукава крошечный платочек и приложила к глазам.

«Был бы бесчувственный, давно бы тебя забыл…»

«Прости меня…» – подняла она полные слез глаза.

Несколько секунд я молча смотрел на нее, а потом сказал:

«Пообещай мне, что…»

«Обещаю!» – не дослушала она.

«Ты же еще не знаешь что…»

«Мне все равно!» – распахнула она слипшиеся ресницы.

«Выслушай до конца»

«Хорошо!» – нетерпеливо смотрела она на меня.

«Так вот пообещай мне, что когда в следующий раз захочешь меня убить, хорошенько перед этим подумаешь»

«Обещаю!» – торопливо выдохнула она, и на лице ее появилась слабая улыбка облегчения.

«Хорошо. После уроков я тебя провожу»

«А ты вернешься за нашу парту?»

«Вернусь, только дай мне немного прийти в себя…»

За нашу парту я в этот день так и не вернулся. Когда же сошлись на школьном дворе, спросил:

«К тебе, ко мне?»

«К тебе!» – не задумываясь, ответила она и вручила мне свой портфель.

Дома она усадила меня на диван, заставила целоваться и, не обнаружив у меня особого желания, осторожно спросила:

«Ты что, разлюбил меня?»

Это слово, из того же гнезда, что и любовь, выпорхнуло черной птицей и ужаснуло меня, но не своей мертвящей безысходностью, а тем, что опередило слово любовь, которое мы еще ни разу не произносили и которое так легко могло остаться непроизнесенным. И я вдруг с клятвенной решимостью сказал себе, что никогда ее не разлюблю. Я обнял ее и как можно убедительнее сказал:

«Ну, что ты! Нет, конечно. Просто я еще не воскрес. Я еще неживой, понимаешь?»

«Прости… – прижалась она к моей груди и, помолчав, забормотала: – Я ведь тоже не жила, а мучилась… С ума сходила, по ночам письма тебе писала, рвала и снова писала… Есть не могла, похудела… Чувствуешь, какая грудь маленькая стала…»

«Я не знаю, какая была раньше…» – улыбнулся я.

«Хочешь, покажу…»

«Хочу, но только через год»

«А я так уже готова…» – жалась ко мне Сонька.

«Всему свое время» – с нежной строгостью взглянул я на нее.

«Слушаюсь и повинуюсь, мой господин!» – потерлась она щекой о мою грудь и вдруг оглушила, словно громом с январского неба:

«Я тебя люблю…»

Оглушила, не стыдясь и не стесняясь, словно признавалась в этом уже сотню раз. Я молчал, оглушенный, и она, обратив ко мне лицо, как будто проверяя, не оглох ли я, отчетливо повторила:

«Слышишь? Я тебя люблю!»

И я, став, увы, только раскатистым эхом (потому что оглушить должен был я, а не она) отозвался:

«А я тебя люблю бесконечно…»

«Как бы я хотела доказать тебе свою любовь… – порывисто стиснула меня Сонька. – А ты?»

«Я свою докажу тем, что не дам тебе доказать твою…»

Она забралась с ногами на диван, прильнула ко мне в полулежачем положении и прикрыла глаза.

«Сегодня первый раз буду спать всю ночь… – пробормотала она. – Знаешь, это даже хорошо, что ты видишь будущее. Мы всегда будем знать, к чему готовиться, ведь так?»

«Так, Сонюшка. Главное, чтобы оно хранилось в моей памяти. Знаешь, мне иногда кажется, что я всё это уже проживал! Только раньше ты была с кем-то другим, а теперь со мной. Поэтому я ничего о нас не знаю. Это, конечно, полная чушь, но как иначе объяснить…»

«Я даже представить не могу себя с кем-то другим… Только с тобой… – сонно бормотала Сонька. – А как было бы хорошо, если бы ты всё про нас знал… Рассказал бы мне, кем я стану и как мы будем жить… Про наших детей бы рассказал…»

Она бормотала все тише и когда притихла, я сказал:

«Я знаю только то, что буду любить тебя всегда…»

Сказал и обнаружил, что она спит. Боясь пошевелиться, я просидел около получаса, невесомыми касаниями разглаживая ее волосы. Она проснулась также внезапно, посмотрела на меня и спросила:

«Я что, заснула?»

«Да, Сонюшка. Ты так сладко спала…»

«Это потому что я почти всю ночь не спала… Все представляла, как подойду к тебе и что скажу… Страшно боялась, что ты меня прогонишь…»

«Да я даже мечтать не мог, что ты подойдешь!»

Я поцеловал ее в теплые, сонные губы, и она, встрепенувшись, поинтересовалась:

«Все забываю спросить: как там твой первый юношеский поживает?»

«Никак. Вес ушел»

«Как это?»

«Сильно я похудел…»

Сонька стиснула меня, расслаблено выдохнула и пробормотала:

«Я тебя люблю…»

Наутро наша классная, увидев меня на прежнем месте, не удержалась и с довольным видом сказала:

«Ну, вот и хорошо!»

16

Все дальнейшее было не просто хорошо, и даже не прекрасно, а божественно. Такого умственного и душевного единения трудно было представить. Этому способствовали мятное дыхание весеннего ветра, задиристое, озорное солнце в лазурном небе, клейкий аромат набухших почек, далекие дымы костров, в которых горело все лишнее и ненужное и непомерная, задыхающаяся радость. Соединив под партой руки, мы улыбались, полные мечтаний и надежд, как оно только и бывает на заре многообещающе-таинственной взрослой жизни. Сами того не желая, мы стали зачинщиками деления класса на парочки, что избавило нас от назойливого интереса, центром которого мы до этого были. Уроки мы теперь делали не на страх, а на совесть и, сделав, бежали на встречу. По своей природе ли или под действием любовного яда, только Сонька хорошела день ото дня. Даже ее недружелюбная ко мне мать (что было странно: отцы наши были добрыми знакомыми) не могла этого не признать. Так часто и охотно, как в эту пору Сонька не звала ее «мамочкой» ни до, ни, тем более, после. Словом, всё вокруг и внутри нас было подозрительно хорошо.

Безусловно, происходящие в стране и мире события, так или иначе, должны были нас касаться, но не касались. На то были минимум три причины. Первая: наша провинциальность, которая, как известно, синоним равномерно-прямолинейного движения и житейской мудрости («перемелется – мука будет»). Вторая: относительное благополучие наших родителей (мой отец – начальник депо, ее – замглавврача областной больницы, моя мать к тому времени преподавала в техникуме, ее мать была врачом). Третья и главная: мы были до самозабвения поглощены собой. С какой стати нам переживать за мир, если здесь и сейчас все хорошо! Читая о беспокойных мировых делах, мы чувствовали себя в заповеднике стабильности. Тот, кто помнит семидесятые – знает, о чем я, кто не помнит – все равно ничего не поймет. Живут ли люди в столице или провинции, в центре города или в рабочем поселке – все стремятся получить долю личного счастья, в основе которого – отстраненность от внешнего мира.

Для полноты картины немаловажно то, что мы находились на пороге десятого класса и одним глазом уже заглядывали за школьный горизонт. Если правда, что каждый школьник мечтает стать на год старше и перейти в следующий класс, чтобы поскорее окончить школу, стать взрослым и потом понять, что школьные годы были самым лучшим временем жизни, истинно и то, что каникулы накануне десятого класса – это та беспечная свобода, что дается последний раз, а стало быть, воспользоваться ею следует так, чтобы не было нестерпимо досадно за бесцельно прожитое лето. Дело лишь в том, с кем его проводить. Наши летние планы мы знали наперед: вместе бóльшую часть июня, затем в июле Соньку везут на юг, а я в свои семнадцать остаюсь работать у отца в депо. А далее дородный, пышнотелый, медово-яблочный, как и вся наша будущая жизнь август. Возможно, кто-то пресыщенный и циничный усмехнется и ехидно спросит, каково это, когда возле тебя одна и та же девчонка, когда ты наперед знаешь, что она скажет, как посмотрит, что сделает, в то время как вокруг полно других девчонок, которые говорят, смотрят и делают не хуже, если не лучше. Каково это, когда твоей жизнью распоряжается посторонний человек, спросит циничный и пресыщенный, и я отвечу: нет ничего лучше, когда рядом с тобой девчонка, из-за которой ты дрался подростком, за которой ты раньше тайком подглядывал, а теперь открыто ею любуешься; девчонка, юную, невинную женственность которой ты оберегаешь, о которой заботишься, без которой, наконец, жить не можешь. Это и есть счастье, которого пресыщенному и циничному не понять. Если же он станет ёрничать и насмехаться, я скажу ему то, что сказал Кольке Парамонову, который после того как увидел нас с Сонькой, идущих рука об руку, подловил меня и, радостно улыбаясь, спросил:

«Ты чё ее, уже?..» – и шлепнул ладонью в торец кулака.

Из уважения к его возрасту я всего лишь сказал:

«Коля, ты же знаешь, я могу уложить тебя одним ударом. Ты этого хочешь?»

«Не, не, Мишка, ты чё, я же пошутил!» – отшатнулся Колька, будучи теперь на полголовы меня ниже.

«Я тоже» – улыбнулся я.

Так что, зубоскалы-пересмешники, добро пожаловать в гости к моему кулаку. Нужный вес я уже набрал.

Я заметил: там, где появлялась Сонька, вспыхивало солнце, даже если на небе оно в это время отсутствовало. Я никогда не узнаю, считал ли так я один или весь мир, но если мир так не считал, значит, он прозябал в потемках. У наших родителей, как и у многих в городе были дачные участки. Лучшего места для уединения не сыскать. Мы приезжали ко мне на неделе, Сонька надевала поверх купальника передник, начинала хозяйничать, и это выглядело, как наша будущая семейная жизнь, главные радости которой еще впереди.

«Люблю дачу, – говорила Сонька. – Мы с тобой здесь живем, как муж и жена»

Знала ли она, как на самом деле два человека становятся мужем и женой, я не знал. Сам же имел об этом сугубо мечтательное представление, обильно сдобренное ненормативной и, по мнению моих дворовых учителей, доходчивой лексике. Как ни пытались мне втолковать, что к чему, я никак не понимал, зачем людям уподобляться бродячим собакам. И это нормально: вкус экзотического блюда не объяснить никакими словами. Его не поймешь, пока не попробуешь. И суррогат рукоблудия здесь не помощник: оно не заменит магию женского соучастия и не превратит юношу в мужчину, также как работа с «грушей» не заменит ринг и не превратит его в бойца. Пока же я считал возникающее рядом с Сонькой мутное, оглушающее, распирающее плавки возбуждение постыдным, недостойным нас недоразумением.

«Как твоя грудь?» – отводя глаза, бесстрастно, словно врач спрашивал я.

«Поправилась! – вскидывала она радостное лицо. – Хочешь потрогать?»

«Хочу, но только через год» – неизменно отвечал я.

Если б кто знал, каких мук стоила мне моя стойкость! А эта плутовка, будто испытывая меня, предлагала:

«Ты только вот так сожми и отпусти, и сразу все поймешь…»

Я отказывался и шел на участок, где находил себе какую-нибудь работу. Когда вечером мы уезжали в город, я чувствовал себя, как после камеры пыток, где познал самую из них мучительную: подневольное созерцание неприкасаемого девичьего тела. Забегая вперед, скажу, что все испытания того лета я с честью выдержал, чем подтвердил мнение мечтателей и поэтов, утверждающих, что платоническая любовь существует, и что именно она и есть истинная, как стопроцентное золото, любовь. Правда, при этом они почему-то умалчивают, что такое золото в быту крайне непрактично.

Мы сторонились людей, избегали знакомых, а встретившись, спешили расстаться.

«Я еле выдержала! – возмущалась Сонька после нашей случайной встречи с ее подружкой по двору. – И говорит, и говорит, причем, всякую ерунду, а сама глазами тебя так и ест!»

«Как жаль, что мы не можем ночевать на даче, – жаловалась она. – Никого не хочу видеть, кроме тебя! Даже родителей!»

После речки она растягивалась на шезлонге в ажурной яблочной тени. Я приносил «Спидолу», настраивал «Маяк», садился рядом на траву, гладил и целовал ее руку, а она другой рукой ворошила мои волосы. Ее чистая, нежная кожа пахла солнцем и речной рыбной свежестью. Я вдыхал ее запах и задерживал дыхание. Легкий ветерок делал то же самое. Насладившись, я с сожалением выдыхал, и растроганный ветерок окатывал нас своим теплым дыханием. Иногда она погружалась в блаженную дрему, и тогда я приглушал приемник и вставал, собираясь уйти. Она, не открывая глаз, цеплялась за меня и просила:

«Не уходи…»

Я оставался, и она бормотала:

«Я без тебя как одинокая птица…»

И я целовал ее сначала в губы, а потом в разгладившийся, но все еще заметный шрамик у нее на животе. Она садилась, целовала меня, обнимала, прижималась и пряталась у меня на груди. Вот, собственно, и все наши телячьи нежности. Их, однако, было достаточно, чтобы она с суеверным удивлением признавалась:

«Я люблю тебя прямо до ужаса, до крика…»

С двадцать седьмого июня я пошел на работу в депо. Отец устроил меня в лабораторию контрольно-измерительных приборов, к которым, как и ко всему электрическому, я испытывал стойкий научно-технический интерес. Дело было для меня совершенно новое, тем не менее, через неделю я уже самостоятельно влезал в притихшие электровозы и тепловозы, снимал с них вольтметры, амперметры, датчики температуры и давления масла и нес их на проверку, а проверив, возвращал на место. К сыну начальника депо внимание особое, я бы даже сказал, пристрастное, и отец, устраивая меня, понятное дело, нервничал. Успокоился он только тогда, когда начальник лаборатории не в службу, а в дружбу доложил ему, что парень я работящий. Здесь мне впервые довелось узнать, что такое трудовые будни и с чем их, так сказать, едят. Я впервые приходил с работы и, поужинав, шел с чувством некоего превосходства к праздношатающимся друзьям. На вопросы «Ну, как там, на работе?» снисходительно отвечал: «Вырастешь – узнаешь». До своего отъезда Сонька успела меня спросить, зачем мне это надо, и я ответил:

«Сонечка, да я же здесь без дела с тоски помру!»

«А я там…» – помрачнела Сонька.

Четвертого июля ее увезли на юг.

Я заработал за месяц сто рублей, купил тонюсенькое золотое колечко с бирюзовым камешком и стал ждать приезда Соньки. Дождался и, достав кольцо, сказал:

«Сонечка, это тебе. Я потом, конечно, другое куплю, получше, а пока это…»

«Что это, зачем?» – округлились Сонькины глаза.

«Ну, у моей жены должно же быть кольцо!»

«Ты с ума сошел… – расстроилась Сонька. – Тебе что, денег не жалко?»

«Для тебя не жалко»

Сонька смотрела на колечко, не зная, что и сказать. Наконец сказала:

«Но я же не смогу его носить!»

«Это пока, – успокоил я ее. – А через год уже сможешь. Ты спрячь его подальше, чтоб мать не нашла…»

«Ты сумасшедший… – растерянно пробормотала Сонька. – Нет, я не…»

«У тебя есть, куда спрятать?» – строгим голосом моего недавнего начальника прервал я ее колебания.

«Й-й-есть» – наконец решилась она.

«Тогда держи и смотри, не потеряй. А впрочем, если потеряешь, я тебе другое куплю»

«Нет, ты точно сумасшедший… – растроганно посмотрела она на меня и потянулась с поцелуем, а поцеловав, торжественно произнесла: – Вот увидишь, я буду хранить его, как зеницу ока»

Мы успели воспользоваться благодатью первой недели августа. Когда она на даче первый раз после юга разделась, я осторожно заметил:

«Сонечка, загар – это, конечно, красиво, но тебе он не очень идет. Он тебя простит. Ты в нем как фабричная девчонка. На самом деле ты другая, из благородных»

Сонька отмахнулась:

«Ничего, скоро смоется»

Приятным событием для меня стал приезд сестры Зои, решившей учиться у нас на ветеринара. Разумеется, я познакомил ее с Сонькой, и, судя по всему, между ними возникла симпатия. Они о чем-то долго и оживленно говорили, после чего Зоя мне сказала:

«Теперь я тебя, Мишаня, понимаю. Очень хорошо понимаю»

Оказывается, Сонька среди прочего упомянула про случай со Светкой, и сестра мою верность подтвердила. По ее словам, Сонька осталась довольна.

Зоя поступила и, таким образом, у меня под боком появилась старшая сестра.

Потом похолодало, зачастили дожди, и мы с Сонькой как две бабочки стали готовиться к осени.

В конце августа Сонька с возмущением сообщила:

«Представляешь, мать опять таскала меня к гинекологу! Все боится, что ты лишишь меня невинности. Сказала, что если такое случится – голову мне оторвет. Хоть бы скорее уже школу закончить, да уехать!» – с сердцем заключила она.

Скоро, однако, такие вещи не делаются, и начался затяжной штурм последнего школьного бастиона. Это из пятого в шестой можно перейти, как попало, а десятый класс следует закончить достойно. Особенно тем, кто собирается учиться дальше. Я разбирался в математике и прочей зауми, Сонька – в биологии и химии. Это был удобный повод помогать друг другу, и мы делали уроки сообща, против чего не возражала даже ее мамаша.

Вот мы и стали гордостью и очередной надеждой школы. Стали тем авангардом, который ведет за собой всю школьную братию в бесконечный бой за выживание. Уж сколько наших предшественников растворилось без следа (доказательством тому тающее из года в год число бывших выпускников на одноименных вечерах встреч) в крепком растворе по имени жизнь. Пришла и наша очередь. Положение обязывало, и мы, как бы, исподволь и разом повзрослели. Обязательное и необходимое условие для тех, кто из оранжерейных приделов готовится шагнуть в жару, холод и стужу настоящей жизни.

В ноябре я выиграл в городском юношеском турнире по боксу в категории до 75 килограммов и сразу стал школьной легендой. На меня приходили посмотреть даже первоклашки, и всем, кто хотел, я давал пощупать мои бицепсы.

«Ты, Михаил, универсальный человек, – восхитился Владимир Иванович, наш учитель пения, слушая, как мы с девчонками репетируем „Аве Мария“. – Только что дрался не на жизнь, а на смерть, и вот, пожалуйста – Бах! Просто какой-то бабах!»

И правда: три мои девочки во главе с Сонькой под мой аккомпанемент сотворили такое, отчего многие учителя прослезились, потому что эта музыка для учителей, а не для учеников. На новогоднем вечере мы уже исполняли три песни «Битлз»: «This Boy», «Yesterday» и «Till There Was You». Словом, все шло своим чередом. Уже было решено, что на время сдачи вступительных экзаменов в Москве Сонька будет жить у своих родственников, а я буду снимать комнату, которую они мне подыщут. А дальше студенческие общежития.

«Представляешь – Москва! Чего там только нет! Будем ходить по музеям, театрам, выставкам! – мечтала Сонька. – Мы были там проездом. Конечно, там шумно и загазованный воздух, но не это главное, а главное – ци-ви-ли-за-ция!»

В марте я ей сказал:

«Видел тут во сне экзамены. Все наши, вроде, живы и здоровы и все благополучно сдадут. Проблемы будут только у Кольки Артамонова, но и он сдаст. Людка Смирнова вытянет на золотую, у тебя в аттестате будет четыре четверки, у меня – пять. Что дальше – не знаю»