Текст книги "После нас"

«Присоединяйтесь! Будьте, как дома! – зовут они свое стадо за красные флажки. – Это хорошо, это нужно, это можно!»

Они ведут себя, как холопы, у которых старый барин помер, а новый еще не приехал и не начал их колотить. Они делают то, что делали их недалекие предки в далеком семнадцатом году, когда на несколько дней получили в свое распоряжение Зимний и превратили его в отхожее место, мстя поверженной культуре за ее недоступность. Теперь их недалекие потомки творят с ней то же самое. Капли слез на девичьих губах они заменили каплями спермы. Постеры с женскими губами, тянущимися к глянцевой поверхности пениса, они хотели бы видеть в детских садах и школах. Литература, по их понятию, это не путь души, а пот голого тела. Развязные и похотливые, они уверены, что за ними будущее.

«Присоединяйтесь! Будьте, как дома! Это хорошо, это можно!» – уговаривают они, и души их – заброшенные колодцы, откуда тянет запахом разложения.

Модест Рябкин почувствовал, что своими грязными руками и мыслями они коснулись самого сокровенного, что у него было, и если не совратили его, то заразили…

Природа стыдлива. Береза, прикрывая тело косами с калиброванной красотой, смущается своей стати. Осина, дрожа от стыда, прячет глянец листьев за матовой поверхностью изнанки. Ель и сосна уколами оберегает свою вечную молодость от нескромных прикосновений. И все остальные прячут голое тело за нерушимой одеждой коры.

Природа бесстыдна. Рябина источает по весне приторный запах шлюхи, готовой к употреблению и отпугивает свою осень ярким нарядом нарумяненной старухи. Тополь раз в году толкает свое семя вам в рот. Всевозможные цветы и соцветия подставляют детородные органы любому, кто может их оплодотворить. Но это бесстыдство ради жизни. Чем же можно оправдать бесстыдство рукотворное – тупое и назойливое, как солнце на Северном полюсе?

Рябкин встал, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил полный стакан и выпил, не закусывая. Перед ним, раздвинув ноги, лежало дикое, в буграх и колдобинах поле, заросшее колючими коричневыми стеблями в обнимку с помертвевшим сухостоем. И было ему имя «современная проза». Воздух над полем пах желтым листом, родом с помойки, и ветер, зажимая нос, торопился миновать его стороной. Вся эта «радость» простиралась насколько видел глаз, и только где-то там, вдали, виднелся призрачный, как несбыточное желание лес с исполинами, великанами и эталонами ростом с небо. Спасаясь от видения, Рябкин зажмурился, и в следующую секунду водка открыла ему горькую истину: он никогда не увидит свою книгу и не вдохнет ее запах – живительный и целительный, как запах долгожданной женщины.

И тогда Модеста Рябкина, несовременного писателя и холостяка, неисправимого идеалиста и просто уставшего человека одолела хандра. Он поправил галстук, вышел на балкон, перелез через перила и, глянув в синее небо, сиганул вниз.

…Ему крепко повезло: он упал на дерево и сломал всего два ребра, а когда выздоровел, то стал писать, как все»

Часов в десять вечера позвонил Сомов и предложил завтра встретиться, когда будет удобно. Договорились на шесть вечера, выбрав местом встречи угол канала Грибоедова и Дома книги. На том и распрощались.

4

– Нет, конечно, в чем-то он прав, этот вчерашний гуру, – начал с места в карьер Сомов, когда они, встретившись на следующий день, отошли после рукопожатия к гранитной тумбе обрешеченного канала. – Я тут вчера перечитал отдельные места из «Дара»… Ну, например, вот это…

Сомов извлек из внутреннего кармана демисезонной куртки листок и прочитал:

«Забавно: если вообще представить себе возвращение в былое с контрабандой настоящего, как же дико было бы там встретить в неожиданных местах, такие молодые и свежие, в каком то ясном безумии не узнающие нас, прообразы сегодняшних знакомых; так, женщина, которую, скажем, со вчерашнего дня люблю, девочкой, оказывается, стояла почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет тому назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые карты, совершенно преображенные лучем козыря. И с какой уверенностью тогда… Но, увы, когда и случается, во сне, так пропутешествовать, то на границе прошлого обесценивается весь твой нынешний ум, и в обстановке класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара, опять не знаешь урока – со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук…»

– Не всякий, продравшись через эти словесные заросли, не оцарапает свои ожидания легкой прогулки! – заключил он. – Вот тут тебе и ответ на вопрос, как и для кого сегодня писать…

– Когда это написано?

– Сто лет назад.

– Давно…

– Давно, – согласился Сомов.

– По-моему, конфликт старого с новым очень хорошо описан в твоем рассказе! – направил Федор разговор в сторону ответной похвалы.

– Хорошо или плохо – это дело вкуса, – отозвался Сомов и, закурив, продолжил: – Вот, например, для меня Набоков – ворожба словесной вязи, а для кого-то – самое настоящее рвотное. А всё потому что в нашем аквариуме уже не вода, а какой-то непонятный физраствор, и кто в нем водится уже и не поймешь.

И далее, не мудрствуя лукаво:

– Мне твой рассказ понравился. Знаешь, для меня важно не то, что написано, а как написано. Так вот у тебя слова стоят на своих местах, а это очень важно. В этом суть литературной речи. В ней слова, как ноты должны знать свое место, и тогда услышишь музыку.

– Спасибо, приятно слышать, – смутился Федор.

– Ты на каком сайте обитаешь?

– Как и все графоманы – на «Прозе»…

– Я там же. А насчет графоманов ты зря. Графоман – это зерно, имеющее все шансы прорасти. В любом случае графоман честнее профессионала, который пишет за деньги. Как ни странно, мы ближе к искусству, чем они, потому что у нас бескорыстные мотивы. Сейчас, подожди…

Сомов достал телефон, полистал и нашел нужную страницу:

– Вот смотри, как объясняет наши мотивы такой же бедолага, как мы с тобой:

«Речь идет о тайной, как омут, темной и губительной страстишке – суетливом сотворении внутри себя мира письменного, мелкого, эфемерного по образу и подобию мира внешнего, глубокого и грубого. Занятие столь же притягательное, сколь и небезобидное. Посудите сами – что за наклонность, вперив сосредоточенный взор в окружающее пространство, воровать и складывать в одном месте его случайные черты, выдавая их недоумение за гримасу сущего и умиляясь правдоподобной обитаемости того, что поселяется на бумаге! В чем, скажите, прелесть браться за портрет вашего арендодателя, чтобы представить его в искаженном и оболганном виде? Что за радость примерять на себя заведомо неподходящую размером одежду? В чем тут удовольствие – иметь приятное отношение к компании людей неуравновешенных и никчемных? А в том, что всё здесь в противоположность миру реальному зависит только от воли вашей извращенной фантазии и тротилового эквивалента ваших слов…»

– Тротиловый эквивалент слов… – повторил Федор. – Хорошо сказано…

– Да, согласен. Слова как кирпичи: из них можно сложить и красивый замок, и тюрьму. Ты, конечно, еще нигде не печатался?

– Конечно, нет! А ты?

– Бесполезно. В издательствах блат на блате, там нечего ловить. Знаю, посылал. Ответили только раз и то сквозь зубы. Так что наш удел – сетевая тусовка. А пойдем, что ли, кофейку попьем! Ты как, не против?

Федор согласился, и они, пройдя метров двести навстречу течению канала, вошли в кафе «Коффит». Федор заказал капучино с буше, Сомов – американо и чизкейк.

– У меня две слабости – кофе и сигарета, – сообщил Сомов, когда они устроились за отдельным столиком. – Ты, кстати, под мобилизацию не попал?

– Нет. Я лейтенант запаса, но пороху не нюхал.

– А по специальности кто?

– Программист. ИТМО закончил.

– А я Техноложку. Выходит, не то мы с тобой закончили, – улыбнулся Сомов.

– Нет, я себя писателем не вижу, – без колебаний заявил Федор. – У меня это так, хобби.

– У меня тоже, – подхватил Сомов. – Но польза от этого занятия определенно есть. Я и мыслить, и говорить, и читать стал по-другому. Раньше читал все подряд, а теперь с первой страницы вижу, стоит ли терять время. Помню, в юности взахлеб прочитал «Чапаева и Пустоту» и подумал: вот новая литература, вот свежий ветер! А когда сам стал баловаться, понял, что пустота она и есть пустота. Просто время было такое – время надежд, иллюзий и всеобщего ниспровержения. Опасное, нездоровое время…

Сомов подцепил ложечкой кусочек сдобы, отправил в рот, прожевал, запил глотком кофе, и пока он это проделывал, выражение легкого недоумения на его лице исчезло, лицо отвердело.

– Я вот только одного понять не могу: это какими же м… даками надо было быть, чтобы отдать литературу на откуп врагам! Результат? Пожалуйста: сегодня русская литература работает против народа! Его враги наполнили ее нерусским содержанием, они перелицовывают наше прошлое, порочат настоящее, насмехаются над будущим! Русские классики в гробу переворачиваются!

Сомов даже покраснел.

– Ну, ладно, облажались – так исправьте, верните литературе статус идеологического инструмента! Вон Сталин – прекрасно понимал силу художественного слова для мозгов интеллигенции – а интеллигенция, между прочим – это главный баламут при любом режиме! Потому сам читал и отбирал, что можно, а что вредно. А нынешние без устали твердят, что ни идеологии, ни цензуры у нас быть не должно! А ничего, что отсутствие идеологии и цензуры равнозначно вседозволенности? То-то у нас нынче в моде не искренность и честность, а искусство притворства! Ты только послушай, что несут охамевшие лицедеи о стране, которая дала им всё! Ну, хорошо – не нравится власти слово «идеология», поменяйте его на «культуру» и полюбуйтесь, какую ТНТ-молодежь и юродивых блогеров с отмороженными тик-токерами вы воспитали! То-то они от мобилизации врассыпную, как тараканы! В сорок первом молодежь сразу же в военкоматы, а эти кто куда! А чего удивляться – какая культура, такие и мозги! Такое впечатление, что наверху культура никого не интересует! Им главное обеспечить фронт снарядами! Да, не спорю, дело это нужное. Только если к литературной гнили добавить гниль телевизионную, киношную и прочую, можно себе представить, сколько чужих снарядов разорвалось за тридцать лет в наших головах! Да с такими порушенными мозгами ни великой державы, ни великого будущего не построишь! В общем, вот такие дела… – внезапно сник Сомов и принялся доедать и допивать то, что осталось.

– Да, мне тоже не все нравится… – осторожно заметил Федор.

– А что тут может нравиться… – устало отозвался Сомов. – Если правил нет, пиши, как хочешь. Главное, нравиться публике. Вот и пишут. А басурманы радуются…

– А басурманы это у нас кто?

– Это всякие суки продажные. А вообще, выход есть: надо создать государственное литературное издательство и сделать нашей литературе переливание свежей крови. Надо исходить из того, что русский писатель должен быть мыслителем, а не шутом гороховым. Его дело воспитывать, а не развлекать. Для развлечения у нас есть попса и юмористы. Тоже еще те субчики. В общем, не знаю, что должно случиться, чтобы кое до кого дошло. Только как бы не было поздно…

Федор молчал, и Сомов хмуро заключил:

– Ладно… Не обращай внимания на мое ворчание…

– Да нет, все правильно. Какие-то правила должны быть…

Они встали, вышли наружу, отошли к парапету, и Сомов закурил. По его лицу разлилось блаженство, взгляд смягчился. Подкрепив кофейную сытость дымным десертом, он заговорил:

– Кстати, насчет будущего. У меня вот какая идея. Хочу художественно осмыслить не настоящее, в котором роются все кому ни лень, а будущее. Так сказать, набросать эскизы грядущего, которое будет после нас, сиюминутных. Только по-серьезному, капитально, без всяких там «после нас хоть потоп», без мантр типа «что было, то и будет», без этого ублюдочного трансгуманизма и прочих поэтических выкрутасов типа «голубые города, вороная борода, отдалённый мерцающий бог». Посыл тут такой: если герой «Дара» чтобы жить дальше оглядывался назад, мне нужно заглянуть вперед. Недаром же кто-то сказал: если вы не думаете о будущем, у вас его и не будет. А еще хорошо сказал один англичанин: «Я интересуюсь будущим, потому что собираюсь провести там всю остальную жизнь». Это как раз тебя касается. Не хочешь поучаствовать?

– Я плохо представляю, как это будет выглядеть, – замялся Федор.

– Мне и самому еще не все ясно. Есть разрозненные мысли, которые надо собрать в кучку, есть жизненный опыт плюс уроки истории. Но чтобы уравновесить мой пессимизм, нужен твой оптимизм, иначе мрачно выйдет, понимаешь?

– И что потом с этим делать?

– Зависит от того, что получится. А получиться может такое, что и жить не захочется. Шучу, шучу… – улыбнулся Смолов. – Жить надо пытаться при любых условиях. Как в блокаду. Кстати, люди, карабкаясь по древу жизни, незаметно оказываются в будущем, о котором они в детстве даже не подозревали. Например, в блокаду любое будущее кажется раем, но в мирное время бывает, что при взгляде на будущее раем кажется настоящее…

– Это всё, конечно, интересно, но я даже не представляю, как к этому подступиться…

– Для начала попробуй представить что будет, скажем, через пятьдесят лет. Втяни в это дело отца и деда, посмотри, как они это видят. В любом случае это будет хороший опыт и богатая пища для ума. Ну что, попробуем?

5

Наверное, так задумано природой, чтобы сознательная человеческая жизнь начиналась с недовольства. Потому-то новые поколения, миновав инкубаторий младенчества, цыплятник нежного возраста, бройлерную детства, птичник отрочества и выгулы юности возникают на пороге взрослой жизни с иронической усмешкой и в полной уверенности, что уж они-то в отличие от их приземленных родителей точно будут летать. Да, некоторые потом летают и довольно высоко, остальные же в полном соответствии с присказкой «курица не птица» пополняют ряды молчунов, ворчунов и драчунов. Тем не менее, прáва на разбег никто еще не отменял. Вот и Федор с некоторых пор задумал выразить свое недовольство в привольном, внежанровом виде. Даже название придумал: «Похождения критического разума». Почему бы нет: у кого-то разгуливает нос, у кого-то критический разум. Как инструмент влияния он необходимо связан с обществом, как навязчивая идея он вне времени и пространства. И то сказать: критика – это перманентное недовольство неудобным порядком вещей, а стало быть, направлено не только на прошлое и настоящее, но и на будущее. Как продукт рефлексии критика субъективна и в раздражении легко оборачивается критиканством, от которого отличается как лекарство от доброй порции сулемы. Впрочем, в молодом возрасте по-другому и быть не может: задорный нигилизм вкупе с бескорыстным недовольством делают их облади-обладателей истинными героями своего времени. Федор исподволь собирал материал: приглядывался к случайным прохожим и ситуациям, ловил нечаянные реплики и все свои летучие наблюдения и мысли наговаривал на диктофон. Так что, можно сказать, Сомов возник на его пути весьма кстати и что важно, определенно ему глянулся. Федору понравились его открытое лицо, прямой взгляд, твердая линия губ и упрямый, поделенный надвое и от этого имеющий самостоятельное значение подбородок. Понравилась созвучная ему тональность суждений, в которых помимо предметного, деятельного, ничего общего не имеющего с брюзжанием недовольства присутствовал внятно формулируемый жизненный опыт. Понравилось искреннее недоумение, с которым Сомов возмущался. Он словно вопрошал: «Как же так? Неужели этого никто не видит?», и было в его поисках справедливости что-то неисправимо детское. Помимо прочего он определенно поднаторел в литературных делах, что для Федора с его внезапным увлечением сочинительством было немаловажно. Словом, именно такой наперсник требовался ему на данный момент.

Вечером ему пришло письмо с рассказом под названием «Урок истории». Рассказ предварялся замечанием: «Это тебе, чтобы въехать в тему. Написано восемнадцать лет назад».

«– Желаю всем здравствовать и прошу садиться, господа, – по своему обыкновению начал урок в десятом классе одной из подмосковных школ учитель истории Сергей Николаевич Орлов. Он оглядел класс, желая почувствовать его атмосферу, и, увидев устремленные на него кокетливые взгляды юных дам и привычно-нахальные – юношей, удостоверился, что жизнь здесь идет своим чередом. В ожидании, когда все угомонятся, он нашел на своем мониторе нужный раздел и углубился в его изучение.

Постепенно шум в классе стих. Тогда Орлов встал и неторопливо пошел между рядами учеников, прижимая их взглядом к партам одного за другим. Выбрав среди них добродушного, лохматого увальня, он негромко сказал:

– Петров, прошу к доске. И не забудьте отключить ваш номинатор.

Номинатором назывался персональный аппарат, пользуясь которым Петров мог вполне сойти за гения. Аппарат был способен шептать Петрову на ухо любую информацию, а Петров, в свою очередь, сообщать всей планете чего и сколько вчера выпил. Шел 2046-й год, и мечты компьютерных идиотов давно сбылись. Петров неохотно отключил прибор и сразу превратился в белобрысую дубину с незатейливым умом и досадным выражением лица. Нерадостно выбравшись из-за стола, он побрел к доске, как на посмешище – действо, свойственное школам во все времена. Историк проследовал за ним, дал ему время освоиться и, убедившись, что Петров к допросу готов, не без иронии попросил:

– А расскажите-ка нам, батенька Петров, про основные события, которые случились на территории России в первой половине двадцать первого века. Сразу признавайся: учил?

– Учил, Сергей Николаевич…

– Тогда рассказывай.

И удобно устроившись в кресле, приготовился слушать, глядя на Петрова с таким интересом, будто видел перед собой живого очевидца тех событий.

Петров тоскливым взглядом обвел ухмыляющийся класс. Все было как всегда: лучший друг Вальдемар прятался за чужие спины, шалава Катька, пользуясь его отсутствием, вовсю любезничала с Петросяном, позорный волчара Жорж скалил зубы, отличник Ося Штуцерман скорбел за мировую историю, и только толстая Муська Недрыгайло сочувственно глядела на него коровьими глазами. Веселое весеннее солнце призывно рвалось в школьные окна совершенно так же, как и в те времена, о которых Петрову предстояло поделиться своими соображениями. За окнами заливались птички, на деревьях набухали почки, в синем небе кучерявились облака.

– Ну, что же ты, начинай! – ободрил Орлов задумчивого Петрова.

– В первой половине двадцать первого века на территории России произошло много разных событий, – попытался сходу прорваться Петров. И замолчал, припоминая, что ему по этому поводу рассказывал дед.

– Много, ох, много!.. – посочувствовал Орлов.

– Например, такое большое событие, как демократия, – вдруг вспомнил Петров.

– Демократия в России это не событие, это беда, – откликнулся Орлов.

– Ну да, я и говорю – беда! – торопливо поддержал Петров, пытаясь сообразить, что из этого следует.

– Ну и что было после этого? – поинтересовался учитель.

– После этого мы стали дружить с американцами и у нас тоже стали выбирать президентов.

– После этого тебя в очередной раз обокрали, мой друг, вот что было после этого! – поправил Петрова учитель, вызвав дружный хохот класса.

– Как, обокрали? – смутился Петров, не понимая, где и как его могли обкрасть.

– Успокойся: не тебя одного. На их месте, – Орлов повел рукой в сторону класса, – я бы так не веселился, если бы хоть немного интересовался историей своей страны. Вот вы, Метелкин, – обратился Орлов к Жоржу, темнокожему сыну темнокожего милиционера, – что вы знаете о периоде Реставрации?

Жорж вскочил и, подтанцовывая на месте, отрапортовал:

– Реставрацией в России называется период с девяностых годов двадцатого века по конец тридцатых годов двадцать первого века, когда завершился процесс денационализации, и была восстановлена историческая справедливость по отношению к частной собственности на средства производства!

– Учись, Петров, как надо приспосабливаться к среде обитания, – поучительно ткнул Орлов в сторону Жоржа. – Или ты считаешь, что ты у себя дома и тебе не надо приспосабливаться? Тогда, может, объяснишь, почему за последние пятьдесят лет территория России сократилась почти на треть?

Петров стоял молча, заложив руки за спину и разглядывая пол у себя под ногами.

– Кто знает? – обратился Орлов к классу.

Поднялся Ося Штуцерман и монотонно доложил:

– Токийский договор от 7 ноября две тысячи пятнадцатого года, Дальневосточная конвенция от 1 апреля две тысячи тридцать четвертого года, Московский четырехсторонний протокол от 25 декабря две тысячи сорокового года, Парижское соглашение от 9 мая две тысячи сорок пятого года…

– Довольно! – удовлетворенно прервал Орлов. – Вот, Петров! Что бы мы делали без евреев!

Класс притих. Все как-то разом почувствовали необычное в словах и поведении Орлова. В них было что-то недопустимое, чего он раньше никогда себе не позволял.

Решительно всем было известно, что Сергей Николаевич Орлов, потомок русских эмигрантов дворянского происхождения, приехал преподавать на родину своих предков из Парижа. Он сам выбрал казенную школу в маленьком городке под Москвой и все три года пользовался здесь большим уважением. Было ему двадцать восемь. Безусловно, воспитан он был и мыслил, как самый настоящий француз, что и не могло быть по-другому с человеком, чьи предки в восьми поколениях проживали на французской земле. Они давно смешались с этим народом, который в свое время прогнали со своей земли, и который, страдая необъяснимым благородством, приютил их в несчастную для них пору. Две культуры внутри себя соединили они в одну, на двух языках изъяснялись, свободно переходя с одного на другой, но с каждым поколением все меньше становилось пространство, которое Россия занимала в их душе. Они еще радовались ее успехам, но уже плохо понимали, что там происходит, пока однажды не наступил момент, когда российский корабль после долгих странствий возвратился, наконец, к тому берегу, от которого его оторвало и унесло взбесившееся море. И сразу стало возможным вернуться к родным березам, сиреням, тополям, чтобы если там и не жить, то хотя бы умереть. И дети тех, кого прогнали, теперь уже пожилые люди, вместе со своими детьми и внуками приветствовали, не скрывая слез, швартующийся корабль, и поднимались на его потрепанную палубу, пытаясь разглядеть в обветшалом оснащении знакомые по рассказам отцов черты своей заблудшей Родины, и не узнавали ее. Все теперь здесь было странным, все изменилось. Молодые капитаны клялись отремонтировать корабль, но их действия, дерзкие и неразумные, только вызвали опасности, не уступающие тем, от которых бежали предки переселенцев. Среди молодых эмигрантов нашлось немало таких, кто быстро оценил возможности неразберихи той поры, и сумел ими воспользоваться себе на благо, не без основания полагая, что ущерб, причиненный им давно чужой для них родиной, требует справедливой компенсации. Облапошив своих по первости наивных в капиталистических делах бывших соотечественников, они, совсем как граф Монтекристо, посчитали историческую справедливость восстановленной и окончательно стряхнули российский прах со своих ног. Что ж, судить их трудно, ибо человек внутри устроен так же, как устроено государство, в котором он живет. А французское государство устроено совсем не так, как российское…

Но были и такие, в ком российский идеализм не истребить и в десяти поколениях, потому что в России не страдают идеализмом только те, кто на кладбище. Даже бродячие собаки здесь страдают идеализмом. Как раз из этой породы и был Сергей Николаевич Орлов. В его семье к России всегда относились с благоговением, гордясь ее историей и оплакивая несбывшееся. Один за другим члены семьи, когда приходил их черед, отправлялись на историческую родину послужить ее пользе, и через некоторое время возвращались оттуда в смущении и задумчивости. В суждениях о ней были уклончивы и ненавязчивы, плохого не говорили и младших от поездки не отговаривали. Сергей Николаевич окончил факультет славянской истории и отправился в Россию, имея убеждением то, что страну эту преследует фатальное невезение, что каждый раз, когда наступает поворотный момент, удача отворачивается от нее и что только совместными и согласованными действиями каждого на своем месте можно вырвать ее из порочного круга безнадежных иллюзий. Здесь он осел в маленьком городке, потерявшемся в паутине подмосковных автострад, чтобы иметь возможность наблюдать самую исконную часть русской земли и ее обитателей. Два года он, рационалист по определению, пытался соединить книжные взгляды на Россию с обескураживающими проявлениями русской натуры, пока, вдруг, не осознал сказанное когда-то Сенекой, учителем и наставником смущенных, но страждущих: «Что же, по-твоему, будет с нашими нравами, если на них ополчился целый народ? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь».

Подражать Орлов отказался, возненавидеть – не захотел. Наконец, устав мирить желаемое с житейским, он принял решение вернуться. Никто в классе еще не знал, что это его последний урок.

Орлов оглядел притихший класс и сказал, обращаясь к Штуцерману:

– Надеюсь, мой комплимент не вскружит вам голову, тем более, что существо вопроса вы так и не осветили.

Потом повернулся к Петрову и примирительно сообщил:

– Конечно, вы абсолютно не виноваты в том, что произошло без вашего участия и, в свою очередь, вряд ли измените ход истории, если вам доведется в этом участвовать.

Озадаченный Петров попытался понять смысл сказанного, но Орлов уже гнал его на новые флажки:

– Вернемся к упомянутому вами периоду Реставрации. Если я вас правильно понял, основным его содержанием являлся процесс гармонизации интересов различных групп населения…

– Ну да… – вытаращил глаза Петров.

– И именно тогда был заложен фундамент нынешнего режима в России…

– Ну да! – глупея от умного разговора, согласился Петров.

– И нынешняя политическая и экономическая стабильность свидетельствует о завершении переходного периода от волюнтаристского этапа развития России к постэволюционному…

– Ну да!! – радостно выпятил грудь Петров.

– А что думает по этому поводу господин Ульянов? – спросил Орлов, неожиданно развернувшись на своем кресле к классу и вытянув руку-приглашение в направлении задних рядов. Оттуда поднялся юноша невысокого роста, курчавый и высоколобый.

– Я уже неоднократно заявлял вам, Сергей Николаевич, что не согласен с вашим мелкобуржуазным подходом в освещении российской истории, – заговорил юноша легким уверенным голосом средней тональности, – Впрочем, это касается и официальной историографии. Что же до так называемого «периода Реставрации», то основным содержанием того периода является борьба широких народных масс с преступным олигархическим сообществом за изменение частного характера собственности на средства производства, а вовсе не гармонизация интересов различных групп населения. Во-вторых, нынешний режим вовсе не отличается стабильностью, поскольку по-прежнему является антинародным. И в третьих, постэволюционный этап, как Вы изволили выразиться, выглядит таковым только потому, что обеспечивается огромным госаппаратом подавления и принуждения, находящемся на содержании транснациональных корпораций.

Ульянов закончил речь и сел, не дожидаясь разрешения.

– Как видите, Петров, господин Ульянов с вами не согласен, – как ни в чем не бывало прокомментировал Орлов.

– Он всегда не согласен, – пробурчал Петров.

– Придет время и ваш товарищ Петров будет со мной согласен во всем! – подал голос Ульянов.

– Вы меня пугаете, Ульянов. Неужели вам мало бед, что пережила Россия?

– Но вы же сами считаете демократию бедой для нее, а кроме того, вы не можете не согласиться с тем, что именно благодаря условиям, созданным в стране кучкой агентов мирового империализма, народ был лишен доступа к распределению национальных богатств, и именно эти условия ему продолжают до сих пор навязывать под видом «демократии», что на самом деле таковой не является. Что же тогда считать бедой, как не нынешнее положение России? – встал и снова сел Ульянов.

Класс с интересом наблюдал за набирающей силу дискуссией, вызванной необычным поведением Орлова. Даже шалава Катька забыла про Петросяна и вместе со всеми крутила головой то в одном, то в другом направлении. Ульянова многие не любили за замкнутость и высокомерие, и потому приняли сторону Орлова, желая, чтобы он поставил Ульянова на место. При этом, вряд ли кто из них, за исключением нескольких учеников вполне понимал, о чем идет речь.

– Пожалуй, мы с Петровым согласимся с вами в том, – улыбаясь, пошел в атаку Орлов, – что перераспределение собственности, доставшейся в наследство от коммунистического режима, произошло, я бы сказал, оскорбительным для большинства граждан способом. Но также верно и то, что они это оскорбление проглотили. Ничего подобного во Франции, например, быть не могло. Однако, это означает лишь то, что большинство российских граждан, в отличие от французов, находят такие условия существования разумными, а общественный гражданский договор – справедливым, о чем свидетельствует согласие, царящее в обществе. То, что Петрова обокрали, конечно, прискорбно, но сделано это было с его одобрения. И если он не воспрепятствовал этому пятьдесят лет назад, как вы хотите заставить его сделать это сегодня?

– Через р-революцию, – скорбно подсказал Ося Штуцерман.

– Я не сторонник вульгарного марксизма, на что пытается намекать провокатор Штуцерман, – мгновенно отреагировал Ульянов, – и в полной мере учитываю исторический опыт России в этой области. В моем реферате «Развитие капитализма в России», который я представил вам неделю назад, я подробно изложил мои взгляды на дальнейшие пути развития страны с учетом сложившейся ситуации…

– Да, да, я с интересом ознакомился, – с готовностью подтвердил Орлов.

– …И пользуясь случаем, хочу донести эти взгляды до ушей отдельных лакеев мирового сионизма и прочих инородцев, – отвердел голос Ульянова.

Послышались возмущенные возгласы пополам с аплодисментами.

– Господин Ульянов, я разрешаю вам продолжить только при условии, что вы обещаете выбирать выражения, – предупредил Орлов.

– Хорошо, обещаю, – быстро согласился Ульянов и продолжал: – Я исхожу из того, что в конце двадцатого века в России была предпринята попытка возрождения капиталистических отношений. Не касаясь гинекологических подробностей процесса, больше похожего на усилия группы педерастов оплодотворить в темной комнате пожилую даму, скажу только, что результатом их стараний явился уродливый плод, полностью соответствующий возможностям его родителей…