Текст книги "Аккорд. Роман в трех частях"

Мы выпили, и я спросил:

«Почему ты не ешь?»

«Не хочу. Нахваталась, пока готовила. А ты ешь. Потом еще горячее будет…» – прищурилась она с особым, острым смыслом.

Шампанское подействовало, и я ощутил головокружительное вдохновение.

«Ирочка, – ведомый любовным инстинктом, начал я, – мне страшно неудобно!»

«Почему?» – удивилась Ирен.

«Я столько раз представлял, как мы окажемся одни, и я скажу, что я… Ну, в общем, скажу, что я страшно рад быть с тобой наедине… А вместо этого я, как голодная овчарка, набросился на еду!»

«Ну, что ты! Это же нормальная мужская реакция!»

«Нет, не нормальная! И мне стыдно! Извини!»

«Глупости!»

«Нет, не глупости, потому что я тебя… люблю! Ирочка, можно, я тебя поцелую?» – вскочил я.

Она улыбнулась и медленно встала:

«Ну, иди, целуй…»

Я кинулся к ней, мы вцепились друг в друга и через пять минут оказались в ее постели.

2

Каждого из нас можно представить в виде хвостатой кометы: пышущее жаром ядро – сиюминутное состояние наших органов чувств, наше настоящее, и раскаленный, теряющий яркость хвост – наши воспоминания, следы нашего пребывания в прошлом. Чем длиннее и ярче хвост, тем своеобразней комета, тем решительнее она отличается от холодных небесных камней.

…Мы лежали на узкой кровати: я – на спине, Ирен – уложив голову мне на плечо и забросив согнутую в колене ногу на мои бедра. Поза абсолютного доверия, как я ее называю. Минуты, когда даже самая независимая женщина переживает состояние покорности. Мое размякшее ядро застряло на границе двух времен. Умиротворение, какого я уже давно не испытывал, переполняло меня. Бережно прижимая к себе мою белокурую, разомлевшую добычу, я рассеянным взглядом бродил по потолку, где трепетали стеариновые тени. Победивший все прочие запахи пряный аромат любимых волос ласкал мое обновленное обоняние, моя беззащитная кожа срасталась с теплой кожей Ирен, а на губах таял винный вкус ее губ. От оживленного в этот час коридора нашу келью отделяла тонкая дверь, и громкие, любопытные голоса жили и смеялись буквально рядом с нашей кроватью. Единственная досада, к которой следовало привыкнуть.

Далее тянулся раскаленный хвост подробностей: торопливо срывающие одежду руки, мечущиеся по обнаженному телу ладони, лихорадочные ненасытные поцелуи, каучуковая упругость набухшей груди, обжигающая дрожь твердокаменного копья, замирающий восторг копьеносца, короткий штурм крепостных ворот, вторжение, слепое упоение схватки, стонущий коллаборационизм осажденных, их ликующая капитуляция и судорожное исполнение заветной мечты. Каких-то особых инструкций перед штурмом я не получил и потому сделал то, к чему был приучен моим скромным опытом, а именно: при первых же спазмах любовной рвоты поспешно покинул радушную, гостеприимную крепость и опустошил себя на ее стены.

«О, какой ты у меня голодный!» – удивлялась Ирен, удаляя с себя обильные следы моей страсти.

Да, в постели она не новичок – таков был невольный итог моих первых впечатлений. Хоть я и был готов к чему-то подобному, признаюсь: ревнивое разочарование оставило на моем сердце чувствительную царапину. И все же, невзирая на досадный вывод, я лежал счастливый и растроганный, каким только и может быть мужчина, овладевший, наконец, любимой женщиной. Не желая выпускать Ирен из объятий, я заполнял молчанием паузу, которой не нужны слова, а лишь нежные потискивания и бережные поцелуи. Теперь, когда все любовные симптомы и приметы совпали, оставалось подтвердить диагноз делом. Разумеется, речь шла о браке. А как иначе? Ведь моногамия есть естественное и необсуждаемое продолжение взаимной любви! Невозможно даже вообразить, что Ирен могла бы принадлежать кому-то еще, кроме меня!

«Ю-ро-чка…» – тем временем выводила она пальчиком на моей груди.

«И-ро-чка… – подхватил я. – Ирочка, Юрочка – смотри, как складно! Это неспроста!»

«Да уж… – обронила она и пробормотала: – Мы Новый год не пропустим?»

Я потянулся и достал с тумбочки часы.

«Еще целый час…»

Кажется, Ирен была не прочь понежиться: без всяких признаков беспокойства она уютно прижалась ко мне, и ее узкая теплая ладонь бродила по моей груди. Возможно, она, так же как и я, прислушивалась к набегающим волнам возбужденных голосов, не ведавших о том великом событии, что происходит у них под боком.

«Спасибо, что заботишься обо мне…» – пробормотала Ирен и рукой под одеялом погладила того, кому была адресована ее благодарность.

«Ну что ты! Иначе нельзя!» – с горячей укоризной отвечал я, стискивая объятия.

«Почему нельзя? – удивилась она и, помолчав, подняла ко мне лицо: – Ты что, никогда ЭТО до конца не делал?»

«Нет…» – смутился я.

«Бедненький!» – сложив губы в жалостливый бантик, потянулась она ко мне.

Я припал к ней, мои руки ожили, разбежались по ее ровной спине, взлетели на уютные гуттаперчевые холмы и затоптались по ним. Не отнимая губ, Ирен перебралась на меня и осталась лежать, поводя бедрами. Прервав поцелуй, она сказала: «Просто лежи и ни о чем не беспокойся…», после чего оседлала меня, ловко и плотно насадила себя на мое древко и превратилась в колышущееся боевое знамя.

Такими женщин я еще не видел: запрокинутая голова, рассыпанные по отведенным плечам волосы, приплясывающая грудь и напрягшийся живот. Все на виду, обнаженное, сочлененное, гибкое, волнующееся. Под стон пружин и речитатив снующих за дверью голосов, затаив дыхание и преодолевая стеснение, я гладил ее раздвинутые пружинистые бедра и жалел ее распяленное, всхлипывающее лоно. Я провожал ее на взлете и встречал при посадке, сдерживал ее крылатый порыв и направлял ее слепое усердие. Ее именем заклинал свои стоны и энергичными толчками сигналил о надвигающейся буре. Она, кажется, не слышала меня и все яростнее вонзала в себя разбухшее от влаги древко. Еще, еще и еще! Мне не надо было никуда убегать, и я дал себе волю – вот так, вот так и вот так! Лица наши перекосила болезненная, сверхутомительная гримаса. Казалось, с моей помощью Ирен пытается пробить в себе некую преграду, для чего раз за разом обрушивается на меня всем весом. Наконец ей это удалось: из образовавшегося отверстия ударил фонтан чувств, и наши солидарные судороги заставили ее, словно подрубленное стонущее дерево, медленно склониться ко мне. Запоздалые содрогания догоняли и сотрясали мою горячую наездницу и, успокаивая ее, я целовал ее застывшее лицо и оглаживал спину.

Придя в себя, она с утомленной улыбкой поцеловала меня, разогнулась, дотянулась до полотенца и, привстав над седлом, принялась освобождаться от моих даров, бесстыдно подставив мне набухшую грудь, округлившийся живот, выпуклые гладкие мышцы разведенных бедер с проступившими изнутри сухожилиями и выстланный черным бархатом пах. Завершив гигиенические хлопоты, она пристроилась сбоку, облокотилась, подперла голову ладонью и спросила, глядя мне в глаза:

«Ну как? Хорошо было?»

Это было не просто хорошо, это было безумно хорошо! Ничего подобного я еще не испытывал! О, Ирен, моя порочная и божественная Ирен!

Она склонилась надо мной и, вглядываясь в меня, невесомым пальчиком принялась обводить мои брови, нос, губы, подбородок. Нарисовав мне лицо, она расписалась на нем губами и, отпрянув, деловито воскликнула:

«Ну все, встаем, а то Новый год проспим!»

Я сел и стыдливо набросил на бедра одеяло. Ирен, напротив, жеманиться не стала. Выбравшись из кровати и наполнив комнату дрожащими тенями, она закружила по ней прекрасной голой ведьмой, демонстрирующей новое невидимое платье. Знакомый до этого лишь с подростковыми прелестями Натали, я застыл, захваченный неодолимым соблазном зрелой девичьей наготы.

Не заботясь о позах и ракурсах, Ирен неторопливо подбирала нашу разбросанную тут и там одежду и складывала ее на стул. Моя упомянутая выше camera obscura заработала с лихорадочной скоростью. Вот Ирен остановилась в метре от меня (щелк!), повернулась ко мне спиной (щелк!) и наклонилась за чулками (щелк, щелк, щелк!!). Вздыбились и разверзлись молочные берега ягодиц и явили мне взрывные подробности ее заповедных мест (и до сих пор являют, лишь закрою глаза). Подернутые мускатной тенью створки приоткрылись, и сердце мое превратилось в пушечное ядро. Плохо соображая, я потянулся к Ирен рукой, но она отступила, подобрала с пола мои трусы и надела их. Затем притворно спохватилась: «Ой, это же твои!», подошла ко мне, скинула их и застыла передо мной ожившей, ошеломительно доступной богиней, наполнив мою голову изнемогающим щелканьем. В безотчетном порыве я сполз на колени, привлек ее к себе и прижался щекой к животу, погрузив подбородок в щекочущие райские заросли. Она запустила пальцы в мои волосы, и когда я накинулся с поцелуями на ее живот, ее руки с мягкой силой потребовали у моих губ спуститься ниже. Я принял их призыв за случайный судорожный каприз, но они продолжали настойчиво толкать меня вниз.

Куда?! Зачем?! Ведь там же… Да, и что? Ты считаешь, что это гадко и непристойно? Нет, но… Тогда вниз и вперед! Но я не могу – богиня, все-таки! Глупости! Богиня тоже человек! Давай, красавчик, смелее! Мужчина ты или нет?

И я подчинился. Примяв курчавый мех и чувствуя себя так, словно бросаю оскорбительный вызов высокому белокрылому покровительству, я прикоснулся губами к ее теплому, влажному лону. Ирен расставила ноги, прижала мою голову к себе, и мой рот погрузился в невообразимо нежные, глянцево-скользкие, податливые складки. Придерживая меня одной рукой за затылок, другой рукой она нервно теребила мои волосы, давая понять, что плацдарм захвачен и что следует развивать наступление дальше. Но кто мне скажет, что делать дальше? И я замер, не в силах оторвать губы от горячего гейзера, чьи колдовские терпкие испарения дурманили мое растерянное обоняние.

Ирен, видимо, решила, что для начала с меня хватит, и ослабила хватку. Я обмяк и спрятал полыхающее смятением лицо у нее на животе, думая лишь об одном: как быть с губами? Облизнуть их было бы чересчур смело. Вытереть рукой – значит, обнаружить брезгливость. И я освободился от жгучей влаги, делая вид, что целую ее живот и думая лишь об одном: как я теперь этим губами буду ее целовать? Как верующему после ЭТОГО целовать крест?!

То, к чему Ирен меня подтолкнула, стало для меня откровением. Впервые я всеми органами чувств коснулся этой таинственной и малоизведанной мною части женского материка. Даже не части, а могущественной метрополии, которой подчиняются остальные органы женского тела (и мужского, кстати, тоже). До поры, до времени она скрыта туманом извращенных представлений, но приходит время, туман рассеивается, и она становится мужским фетишем. Ее культ пантеистичен, ее власть абсолютна. С беспощадностью черной дыры она затягивает мужчин в свои розовые, тропические объятия – жаркие, тесные и влажные. Творя вместе с ними любовную мессу, она доводит их до религиозного исступления, лишает разума, становится центром вселенной, изнаночным миром пятого измерения, приемным покоем для их обезумевшего естества. О ней нельзя говорить низкими и плоскими словами, и достойные ее гимны еще не написаны.

В подтверждение того, что такие попытки время от времени предпринимаются на самом авторитетном уровне, сошлюсь на поэтические вольности Луи Арагона – поэта и романиста, члена Гонкуровской академии, лауреата Международной Ленинской премии, написавшего во времена своей грешной молодости роман «Вагина Ирены» (это примечательное совпадение имен и обстоятельств обнаружилось мною много лет спустя). И лишь мое неисправимое целомудрие заставляет меня употребить здесь латинский термин «vagina» вместо того похабного, заборного словца, которым автор, минуя многочисленные эвфемизмы (а их по собственным подсчетам французов больше тысячи), обозвал вышеуказанную женскую принадлежность.

«О сладкое лоно Ирены! – пишет он. – Такое крошечное и такое бесценное! Только здесь достойный тебя мужчина может наконец-то достичь исполнения всех своих желаний. Не бойся приблизить свое лицо и даже свой язык, болтливый, распущенный язык, к этому месту, к этому сладостному и тенистому местечку, внутреннему дворику страсти за перламутровой оградой, исполненному бесконечной грусти. О щель, влажная и нежная щель, манящая головокружительная бездна!»

Да простят меня за подробности, но следуя заявленной ранее цели, я никак не могу их избежать, какими бы пикантными они ни были. Новый опыт оказался настолько радикальным, что обойдя его стыдливым молчанием, я рискую оставить стройное здание моего эссе без целого этажа. Смущенному же читателю я посоветовал бы вообразить себя доктором, для которого предмет моих рассуждений – не более чем часть женского тела, в то время как для межполовых отношений это самая пронзительная часть поэмы по имени «женщина». Эти два взгляда существуют раздельно, как материя и антиматерия, и попытка их смешать приведет к тому, что один из них непременно аннигилирует.

То, что Ирен заставила меня сделать, было подобно целованию боевого знамени, своего рода присяге на верность. Сколько я их потом перецеловал, этих боевых знамен – каждый раз клянясь им в верности, а после эту клятву нарушая! Мое романтическое любовное вероисповедание было отныне потеснено телесным, языческим фетишизмом, а каждый любовный обряд превратился в удовлетворение неистовой земной страсти, в познание любовного опьянения. Но это все потом, позже. А пока мы оделись, сошлись и обнялись. Мои губы бродили по ее голове и, спустившись к уху, неожиданно произнесли то, что должны были произнести уже давно:

«Я люблю тебя, Ириша!»

Она отстранилась, пристально взглянула на меня, быстро поцеловала и спросила:

«В туалет не хочешь сходить?»

«Да, пожалуй» – согласился я.

«Тогда давай сначала ты, а потом я…»

Мы включили свет и приняли невинный вид на тот случай, если кто-то в эти предпоследние минуты года захочет захватить нас врасплох. Ирен выглянула в коридор, убедилась в отсутствии нежелательных свидетелей и сделала мне знак рукой. Не знаю почему, но она с самого начала избегала оглашения нашей связи. К счастью, мои сокурсники собрались в этот час на квартире одного из наших, и я без опаски совершил экскурсию по местам общего пользования. После меня туда отправилась Ирен, и когда мы воссоединились, до Нового года оставалось десять минут. Сдвинув стулья и тесно прижавшись плечами, мы сидели рука в руке в ожидании кремлевских курантов.

«Ты не жалеешь, что встречаешь Новый год со мной, а не с группой?» – спросил я ее.

«Ну что ты такое говоришь! – с укоризной отвечала она. – А ты?»

«Ириша, это лучший Новый год в моей жизни!» – с жаром воскликнул я.

То же самое и с тем же жаром я могу повторить и сегодня.

3

Мы встретили бой курантов затяжным поцелуем и запили его беззубым шампанским.

Рядом со мной находилась мечта всей моей девятнадцатилетней жизни. Близкая, желанная, доступная, с томным прищуром темных глаз и слабой улыбкой удовольствия на мокрых от вина губах. Мы были одни на целом свете. Все прочие, невидимые и необязательные, достигали нашего слуха ватным отзвуком веселья. Мы любили, мы принадлежали друг другу, и впереди нас ждали осязаемые ласки, нетерпеливая игра ненасытных рук, плакучая истома и сомнамбулический лепет. Эта волшебная ночь в сказочной пещере с тремя узкими койками, сплетницей-дверью, нетающими снежинками на алебастровом небе и призрачным трепетом свечей казалась мне началом прекрасной легенды. Всё в наших руках, всё в нашей власти! Это ли не повод для серьезных планов? И я рубанул:

«Ириша, выходи за меня замуж!»

Ирен с изумлением на меня взглянула и сказала:

«Ничего себе!»

«Что?» – удивился я.

«Нет, нет, ничего! Просто это так неожиданно…» – растерянно улыбалась она.

«А что тут неожиданного? После того, что у нас было, я просто обязан на тебе жениться!» – с пылом воскликнул я.

«Обязан?» – с укоризной обронила Ирен.

«Нет, ну, в хорошем смысле, конечно!»

Она посмотрела на меня растроганным взглядом:

«Спасибо, Юрочка, но ты же меня совсем не знаешь!»

«Я знаю только одно: ты лучше всех!» – взяв ее за плечи, внушительно и серьезно сказал я.

Есть в жизни молчаливые моменты, которые стоят тысячи убедительных слов. Это был именно такой момент. Мы находились в самом эпицентре стихийного бедствия по имени любовь и, желая спастись, крепко и тесно прижались друг к другу. Ирен обхватила меня за шею, щекой прижалась к моей щеке, и я замкнул на ее спине нежные кандалы объятий.

А между тем к двадцати неполным годам это было мое третье предложение! Марьяжный зуд, да и только! Сегодня я вместе с сочувствующим мне читателем улыбаюсь моей былой добронравности: увы, такова завидная привилегия той молочно-восковой человеческой спелости, что зовется юностью!

Мы снова уселись за стол и проговорили около часа. Ирен впервые приоткрыла дверь в темные покои своей памяти. Собственно говоря, ничего темного в них не было. Наоборот, там под присмотром добрых, улыбчивых родителей и неутомимого сибирского солнца светло и радостно жила бойкая девочка – умная, способная и любознательная. Прилежно училась, переходила из класса в класс, с серебряной медалью закончила школу. Рискнула поехать в Москву и поступила в институт. Считает, что ей повезло и теперь не представляет, как можно жить в другом городе. Нет, конечно, Новосибирск очень хороший город, красивый, большой и серьезный – один Академгородок чего стоит! Но разве может он сравниться с Москвой! В общем, влюбилась она в меня не вовремя. Ей сейчас нужно думать совсем о другом. Ну, ты понимаешь… Я понял и подсказал:

«Вот и выходи за меня замуж! Подольск – это ведь та же Москва, только лучше!»

«Ах, Юрочка! – вдруг порывисто потянулась она ко мне и обняла за шею. Затем так же порывисто отстранилась и, глядя мне в глаза, заговорила горячо и торопливо: – Только ради бога не думай, что я оказалась с тобой в постели ради какой-то там прописки! Если честно, ко мне поклонники в очередь стоят! Я могу выйти замуж хоть завтра! Но с тобой у меня другое! Ведь я в тебя влюбилась! Влюбилась, как кошка – до противного весеннего воя! Никогда со мной такого не было, никогда! Ах, как я сопротивлялась! Я говорила себе, что я старше тебя, и ты не сможешь, не захочешь меня полюбить – ведь кругом столько молодых девчонок! А если даже полюбишь, то когда узнаешь поближе, отвернешься от меня – ведь я давно уже не девушка… Что у меня, наконец, серьезные, взрослые планы, что… А в общем, что я только себе не говорила – все бесполезно! Ничего не смогла с собой поделать, а теперь вот признаюсь тебе в любви. Скажешь, дура, да?»

В ответ я словно влюбленный смерч затянул ее в объятия и принялся беспорядочно целовать, бормоча самые нежные, самые потайные, самые истеричные слова, какие у меня только были.

«Ты правда меня любишь?» – глядели на меня ее доверчивые, влажные глаза.

«Ириша, милая, я с ума по тебе схожу! Ничего не бойся, слышишь, ничего! Я буду любить тебя всегда!» – страдая от невозможности достойно выразиться, надрывалось мое сердце.

Сегодня я знаю: любовь есть самый совершенный и непревзойденный галлюциноген. Так сказать, утешительный приз человеку за ту короткую, бренную дистанцию, что зовется жизнью. Неудивительно, что в неумеренных дозах она помрачает разум, отчего клятвы влюбленных, по сути, напоминают бред. И все же, если наши отношения с Ирен не пошли дальше кровати, то в том нет моей вины. Впрочем, предсказывать им бесславный конец мог в тот момент только безумный прорицатель, а очевидным было лишь одно: своими признаниями мы забрались друг к другу в самую душу.

Однако ближе к делу.

Несмотря на смену декораций и несдержанный пыл повзрослевших актеров, наш сердечный диалог сутью, содержанием и откровенностью ничем не отличался от нашего с Натали лепета. То есть, с любовной точки зрения в нем не было ничего для меня нового. Пожалуй, более зрелым стало представление о тех последствиях, которые маячили за спиной объявленных нами чувств. Ведь из того возраста, в котором мы находились, до детей рукой, что называется, подать, и многие молодые люди в то время уже присматривали подходящее для семейного гнезда дерево. За примером далеко ходить не надо: тот же Гоша, вернувшись в мае из армии, женился осенью на Вальке, и было им тогда, как и мне двадцать с небольшим. Поскольку в армии Гоша сильно оголодал, то после его возвращения они с Валькой недели две не вылезали из постели, отчего ко дню свадьбы невеста оказалась на четвертом месяце беременности. Через два с половиной года у них родился второй сын, и сегодня они живут дружно и счастливо, продолжая любить друг друга вопреки всем химическим хитростям.

Думаю, секрет их неугасимого чувства таится в рыжей Валькиной гриве, ее белой коже, синих глазищах, пунцовых губах, вкрадчивом голосе и прочих невянущих ведьминых прелестях, которые с годами становятся только убедительнее. А самое главное в ней – это ее хамелеоновая способность быть той, о которой здесь и сейчас мечтает простоватый Гоша. Она может быть и развязной шлюхой, и властной матроной, и ребячливой пастушкой, и лишаемой девственности новобрачной. Редкой, элитной породы женщина!

Сегодня, глядя на семейное Гошино счастье, я спрашиваю себя, правильно ли сделал, что не дал в свое время Вальке шанса увлечь меня. Ибо, как я теперь понимаю, мужское счастье в том и состоит, чтобы найти такую колдунью, как она и подчиниться ей. Ведь мужчина, очарованный женщиной, и беспризорный мужчина-кобель отличаются друг от друга, как плавное легато от нервного стаккато или как сыр с маслом от сыра с плесенью. Мужская беда, однако, в том, что поначалу все женщины кажутся нам колдуньями, и когда со временем их колдовство оборачивается шарлатанством, мы чувствуем себя обманутыми. Кто-то из нас смиряется, а кто-то отправляется в новую экспедицию: женский материк, как известно, так же гостеприимно необъятен, как и необъятно гостеприимен.

Что до меня, то я пребывал в самом светлом, самом чистом, самом растроганном состоянии, в котором только может пребывать до смерти влюбленный мужчина, получивший весомое подтверждение взаимности. И то что я не торопился в изнывающую от нетерпения кровать, говорило о приоритете душевных ценностей над плотскими. Не эта ли ее первоочередность есть самый красноречивый признак истинной любви? Ирен казалась мне трогательным, слабым, невыносимо беззащитным существом, и раздвигая плечи до размеров комнаты, я готов был защитить ее от всего мира.

«Не хочешь спуститься вниз, потанцевать?» – спросил я.

«Зачем вниз? У нас есть магнитофон!»

Она включила музыку, и мы, тесно прижавшись, затоптались на месте. Я терся щекой о ее волосы, она отводила голову, смотрела на меня глубоким, затуманенным взглядом, быстро целовала и снова пряталась у меня на плече. После второго танца я подвел Ирен к столу, наполнил бокалы и сказал:

«Предлагаю выпить за…»

И этот момент Джо Дассэн запел «Индейское лето».

«Подожди, Юрочка! – схватила меня за руку Ирен. – Страшно люблю эту песню! Пойдем!»

И подхватив меня, закружилась, тихо напевая у меня под ухом. Слава богу, у нее был хороший слух и легкий, приятный голос.

«Вот так совпадение!» – тем временем думал я, вспомнив не к месту Люси. Ну, и что она, где она? Последний раз я ответил на ее письмо в начале декабря. Долго подбирал слова, мучился: писать было не о чем. Получился, как всегда, вежливый обмен любезностями. Школьная подруга, холодная сияющая комета, улетевшая после выпускного взрыва к черту на кулички. Жалею ли я, что мы расстались? Нисколько. Ведь иначе я не встретил бы Ирен.

Музыка действительно была хороша, и распаленный ее буржуазной безысходностью, я вдруг подхватил Ирен на руки, так что дрогнуло пламя свечей, и закружился с ней, расталкивая широкой спиной тесноту комнаты.

«Я хочу тебя, Юрочка!» – шепнула Ирен, прижимаясь ко мне.

Часы показывали половину второго ночи – первой ночи января одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Я поднес Ирен к кровати и вернул в вертикальное положение.

«Раздень меня…» – томно попросила она.

И я впервые в жизни раздел женщину. Раздел так неумело, так неловко, что не оставил у Ирен сомнения в моем неофитстве. Она не стала испытывать мое миссионерское терпение, легла на спину, и когда я торопливо разоблачился, позволила собою овладеть. Мне снова было разрешено идти до конца, и когда я улегся рядом с ней, то спросил:

«Ириша, а как же предосторожности?»

«Все нормально, не волнуйся!» – успокоила она меня.

«А я и не волнуюсь! – сказал я. – Ребенок – это же прекрасно!»

«Какой ты у меня еще глупый!» – прижала она к груди мою голову. А мне и не надо было быть умным, потому что за меня теперь все решала моя колдунья.

«Я хотела бы посмотреть, где и как ты живешь» – сказала Ирен немного погодя.

«Ириша, это как раз то, что я хотел тебе предложить: утром поедем ко мне, отоспимся, вечером посидим с родителями, и ты у меня переночуешь! Хорошо?»

«Хорошо. Только встать надо не позже девяти – девчонки вернутся…»

И рассказала, что между ними так заведено: время от времени кому-то из них требуется комната, и две другие ищут, где переночевать. Сегодня ее ночь.

На меня, как на радостный костер выплеснули ведро воды. Вот оно, оказывается, как. Вот, оказывается, как это делается. Вот почему мой номер шестнадцатый. Значит, пока я ждал очереди, кто-то в этой очереди был первым. Я представил, что на том месте, где я лежу, лежал, возложив голову ей на грудь, кто-то другой, кому она перед этим признавалась в любви. Гадкая, скользкая змея шевельнулась в моем животе и поразила меня тошным, гиблым ядом.

«И что, тебе раньше тоже нужна была комната?» – ровным и строгим, как линейка голосом спросил я.

«Бывало» – последовал ответ.

Я убрал голову с груди Ирен и отстранился от нее, насколько позволяли размеры кровати. Она тут же нависла надо мной и принялась меня тормошить:

«Ну, Юрочка! Ну, Ю-ю-юрочка! Ну, ми-и-иленкий! Ну, прошу тебя, не дуйся! Ведь я же тебя предупредила, что я девушка взрослая! Ну? Предупредила? И потом, ведь я тебя тогда еще не знала! А между прочим, у тебя ведь тоже были девушки! Знаю, были. Немного, но были. Вот и у меня был… один… человек… Но я его уже давно забыла! Теперь у меня есть только ты! Ну, котик мой, ну, не сердись, ну, дай, я тебя поцелую!»

Я отвернул голову, и тогда она, отшатнувшись, откинулась на спину и сказала скучным, бесцветным голосом:

«Это как раз то, чего я боялась…»

Мое праздничное настроение рассыпалось впрах. Мне вдруг стало стыдно моего второстепенного значения, щенячьего восторга, смешной неразборчивой доверчивости, стало обидно за мою незаслуженно щедрую нежность и придыхательное обхождение. Нелепое и неуместное отрезвление, учитывая, что к этому моменту я уже знал, что Ирен – девушка с опытом. Знал и, словно не веря, ждал скабрезного подтверждения. И дождался. Странно: она могла этого не говорить, могла изображать скромную неопытную девочку, и я бы охотно ей поверил. Но она призналась. Ну, зачем, зачем она это сделала?!

Я молчал, и рядом со мной молчала Ирен. Черт бы побрал этих неразборчивых девиц! И когда они только успевают?! Сначала спят с кем попало, а потом размазывают слезы по щекам и просят пощады! Ну, положим, Ирен плакать не станет, а просто выгонит меня, пожелай я прикинуться оскорбленным и обиженным. А в чем, собственно говоря, я могу ее упрекнуть? Разве я не сам ее выбрал среди десятков, сотен, тысяч? Выбрал такой, какая она есть, не интересуясь ни ее историей, ни теми парнями, что были у нее до меня. Я мог обойтись ее телом, но посчитал, что она достойна моей любви. Так в чем же она виновата? И снова, как когда-то с Натали, я ощутил опасную тяжесть моего молчания. Еще немного, и оно превратится в оскорбление, которого Ирен не потерпит, потому что гордость для нее превыше любви.

«Прости. Я люблю тебя и не могу об этом спокойно слышать. Понимаешь?Не могу. Прости» – произнес я угрюмо.

«Ты всегда будешь меня этим попрекать, всегда… Как поссоримся, так и напомнишь, чтобы сделать больно…» – грустно и обреченно сказала Ирен.

Она лежала, как неживая, и это было так непохоже на ту беспечную, беззаботную Ирен, которую я знал, что мне вдруг стало жалко ее до слез. Я набросился на нее, горестную и безучастную, и осыпал ее градом истеричных поцелуев: от плеч через грудь и живот и ниже, ниже, еще ниже – туда, куда она направила меня прошлый раз. Я знаю, ей было приятно. Уверен – там ждет меня искупление!

Согнувшись в три погибели, я подобрался к цели, неловко пристроился и, раздувая ноздри, погрузился губами в первоисточник сущего. Во мне проснулась чья-то память и научила новой захватывающей игре. Все оказалось на удивление просто: я должен был вести себя так, будто это были влажные, гладкие губы, которые только что облизнули. Ирен приняла игру и назначила свои пальцы в надзиратели моим волосам. «Сильней, сильней!» – командовали они и гнули мою голову вниз. «Легче, легче!» – и ослабляли хватку. Наконец бедра ее стали часто и крупно вздрагивать, пальцы замерли и напряглись, и вот она уже изогнулась ко мне, подхватила под мышки и потянула на себя. «Иди, иди сюда, мой глупенький!» – бормотала она, и дальше была моя пенистая ария, пенные волны ее придушенного ликования и слепые, остекленевшие глаза. И это была уже взрослая любовь.

Заметьте, я описываю только то, что имело для меня в тот момент патентную, так сказать, новизну, а значит, определенным образом влияло на мое любовное чувство. И описанное действо, о котором еще вчера я не думал вообще, а если бы думал, то с брезгливостью, сегодня представлялось мне острой, экзотической приправой к божественному блюду, а объект действа – шедевром, незаслуженно скрытым в отличие от витрины лица в кладовых тела. И здесь крайне важно, что поменять мое представление о нем, как о чем-то порочном и нечистом мне помогла любовь.

Моя голова вернулась на грудь моей возлюбленной (самое райское, между нами говоря, место на земле), и я спросил, правильно ли я ЭТО делал. Вопрос оказался с подвохом, и Ирен сдержанно ответила:

«Если ты думаешь, что до тебя я только этим и занималась, то ошибаешься. Я не знаю, как правильно и как неправильно. Но раз мне было хорошо, значит, правильно»

И, помолчав, добавила:

«У меня был всего один мальчишка. Здесь, в Москве. Без особой любви, так, из любопытства. Ничем таким мы с ним не занимались. И если я знаю что-то этакое, то только из рассказов моих соседок. Вот они – девушки бойкие. Такое могут рассказать – всю ночь кавалеры будут сниться! И про ЭТО они мне рассказали – да еще с таким аппетитом! Я когда поняла, что у нас с тобой все получится, то перед сном мечтала, как мы будем этим заниматься. Можно сказать, мечта моя сбылась: это действительно было что-то волшебное! – стиснула она объятия. – И вообще, так хорошо, как с тобой у меня никогда не было! Ты мой самый сладкий, самый любимый мальчик на свете!»