Текст книги "Аккорд. Роман в трех частях"

Женский инстинкт в отличие от мужского более осмыслен, более рационален.

Возможно, все было именно так или приблизительно так: волнение и остановившееся на эти несколько минут время могли существенно исказить мои ощущения. Одно я помню точно: остывая в объятиях моей возлюбленной и впервые уткнувшись губами в прозрачный барельеф ее груди, я испытывал не пустоту, не животное и моральное удовлетворение, не сытое чувство победы и уж тем более не отвращение к поруганной самке, которое возникает у некоторых мужчин, а все то же любовное чувство, сгустившееся теперь до слезливого умиления. Как будто его заключили в золотую, украшенную бриллиантами раму.

Какова, однако, сила любовной иллюзии, если мы, обнаружив у бездны дно, все равно полагаем ее бездонной!

Между прочим, кроме своей потрясающей персональной новизны, событие это в отвлеченном виде знаменательно вот еще чем. Мужчина становится мужчиной не потому что побывал в женщине, а потому что преодолев однорукое самопознание, получил возможность узнать себя через внешние сношения (к женщине все сказанное относится в еще большей степени). Непонятно? Ну, вот, смотрите: язык, до того как в его изучение вмешались неязыковые средства (математика, например) занимался самопознанием. Любовь, не опаленная ответной любовью, ограничена и обречена на прозябание. Человеческий разум заключен в узкие рамки своих возможностей и в таком виде не может выйти за них в принципе: то есть, занимается самоудовлетворением. Нужен некий внешний фактор, который бы проник в нас и эти рамки раздвинул. Первый половой акт дает разуму надежду, что рано или поздно такой фактор объявится, и что когда-нибудь он будет познан и познает сам. Таков, мне кажется, расширительный смысл потери невинности.

4

Безумный бог сожрал светило и проглотил луну с зарей…

Однажды я спросил моего пожизненного друга Гошу, помнит ли он, как лишился невинности и если да, то сохранила ли его память подробности. Жовиальный Гоша хмыкнул и сказал: «А какая по счету тебя интересует? Ведь я терял ее столько раз!»

И в самом деле, стоит ли придавать значение тому, что рано или поздно все равно случится? Небытие, например. Конечно, стоит, считаю я. С той лишь разницей, что теряя невинность, мы оцениваем урон задним, так сказать, числом, в то время как теряя жизнь мы теряем и саму возможность ее оценивать, отчего следует это делать заранее. И мы делали бы это и делали с блеском, если бы не принуждены были иметь дело со словами.

Фокус в том, что наше косноязычие проистекает из суверенного и беспардонного права человеческих слов вещать от имени вещей и своим тощим телом заслонять их многогранную полноту. Иначе говоря, слова по самой своей узурпаторской природе вводят нас в заблуждение относительно истинной сути вещей. Здесь тот же казус, что и с депутатами: присваивая себе право высказываться от нашего имени, они говорят совсем не то, что мы хотим. Или возьмите, к примеру, грибы: в природе их несколько сотен тысяч видов, и все называются грибами. Среди них встречаются весьма красивые – мухоморы, например. Очевидно, что видов любви куда больше, чем видов грибов – хотя бы потому что каждый считает свою любовь единственной и неповторимой. Однако съедобных видов любви, как и грибов – единицы. А между тем половой акт есть лучший способ это выяснить. Естественно, к первому мужскому опыту это не относится, поскольку он совершается либо по случаю, либо по большой любви. Как у нас с Натали.

Уж если кульминацию любви называть половым актом, то самый первый акт следует именовать половой конституцией. Я прекрасно помню то состояние, в котором оказался, после того как присягнул Натали на верность. Помню, обнаружив на себе ее кровь, я был смущен и слегка напуган. Натали, однако, успокоила меня, сказав, что в первый раз так и должно быть. Теперь я понимал внезапно онемевшего Гошу: его красноречие ушло вглубь и там захлебывалось от восторга.

Мне словно открылась тайная и главная сторона жизни и сделала меня всезнающим, всемогущим и великодушным. Будущее представлялось мне ликующим, пьянящим и солнечным, как апрельские дни нашего медового месяца. Руки сами тянулись к рукам, губы к губам и, пожалуй, самой трудной и утомительной нашей задачей была необходимость прикидываться невинными и беспечными. Узнай о нас враждебный взрослый мир, и остракизму подвергся бы не я – Натали. С несмываемой репутацией малолетней шлюхи она была бы зачислена в разряд отверженных и отдана общественному мнению на поругание.

В те дни главным моим занятием, всепоглощающим и неистовым, стало ожидание очередной нашей встречи. В выходные мы пользовались отсутствием моих родителей, проводивших весь день на даче, в будние – их же отсутствием, на этот раз на работе. Занятия были заброшены, уроки делались кое-как, и это накануне выпускных экзаменов!

Натали приходила – возбужденная, сияющая, грешная. Я же видел перед собой сошедшего с неба ангела, каким она рядом со мной, собственно говоря, и была. Испытывая замирающее предвкушение, мы спешили в кровать. Не знаю, как для кого, а для меня блаженство начиналось с первым прикосновением к Натали и затем, минуя бичи и хлысты страсти, продолжалось в послесудорожных объятиях, в которые я заключал мою разомлевшую возлюбленную с ее нежным лепетом.

Возникнув сам собой, обряд нашей любовной мистерии стал каноном: Натали оставляла меня в гостиной, заходила в комнату, раздевалась и забиралась в постель, после чего заходил я и делал то же самое. Она стискивала меня, я стискивал ее, и мы целовались (в губы) до тех пор, пока я не оказывался на ней. Воспроизводя из раза в раз одну и ту же мелодию любви, мы наслаждались ею и не мыслили себе иной. Когда Натали, задыхаясь и мотая головой, бормотала: «Юрочка, миленький, ой, мамочки, ой не могу…», я и понятия не имел, что речь идет об особом женском удовольствии. Вся наша милая возня происходила под одеялом, и все, что мы потом себе, вспотевшие, позволяли – это выпростать утомленные жаркие руки и оголить плечи. Затем мы лежали, обнявшись и обмениваясь милыми возвышенными глупостями, в то время как наши руки, ноги, животы и бедра вели под одеялом деятельный и тесный диалог.

Несмотря на свой нежный возраст, Натали знала все, что положено знать женщине. Объяснила, откуда берутся дети и научила, как этого избегать. Я свято следовал ее инструкциям, что, конечно же, отражалось на качестве моей коды, зато позволяло ей чувствовать себя спокойно.

Я любил смотреть, как она одевается.

«Отвернись!» – говорила она, выбираясь, обнаженная, из постели, за пределами которой обитал стыд. Я закрывал глаза и, выждав несколько секунд, оборачивался в ее сторону.

«Бессовестный!» – улыбалась она, не делая попыток прикрыться.

Пожирая глазами ее точеную, полированную фигурку, я смотрел, как продев в распяленные отверстия ноги, она натягивала трусики, как ломая руки, застегивала лифчик и превращалась в пляжную девушку. Как по воздетым рукам и телу скользила, расправляя складки, комбинация, и полуголые ноги и голые руки торопились доиграть свои партии. Как прятались под блузку флейты рук, а под юбку – виолончель бедер. Как зачехлялись в чулки скрипки ног, и как сверкнув из-под закинутой наверх юбки, покидало сцену ее перетянутое резинкой бледно-розовое бедро. Она шла в гостиную, а я с сожалением покидал кровать и мечтал о том времени, когда мы сможем проводить в ней все дни и ночи напролет.

Мои выпускные экзамены ничуть не мешали нам наслаждаться друг другом. Мы освоили мою дачу и узнали о себе много нового и приятного. Например, я узнал, что одеяло только мешает, что целовать можно не только в губы и что страдальческие стоны, гримаски и лепет Натали, за которые мне всегда хотелось ее пожалеть, на самом деле означают высшую степень женского удовольствия. Узнал про женские дни и про томительное воздержание. И самое главное – с каждым днем Натали была мне все дороже и ближе, а возможно, уже слилась со мной.

Так продолжалось до конца июня, когда однажды Натали не пришла в назначенный час. Такое случалось и раньше, но, как правило, вечером недоразумение рассеивалось. Однако в этот раз она не пришла и вечером. На следующий день около одиннадцати утра я отправился к ней домой. Разгорался чудный летний день. Воздух дышал покоем и миролюбием. Ах, сейчас бы на дачу! Искупаться и в кровать. У нас с каждым разом получается все лучше и лучше. Люблю, когда она после этого дремлет, уткнувшись мне в плечо…

Добравшись до ее квартиры, я позвонил. Мне открыл низкорослый, широкоплечий, коротко стриженый парень с приплюснутым, как у боксера носом и глубоко запавшими глазками под выгоревшими бровями. Я спросил дома ли Наташа. Он прилип ко мне злым, тревожным взглядом и вместо ответа спросил бесцветным голосом:

«А ты кто?»

«Знакомый» – ответил я.

Парень несколько секунд рассматривал меня, а затем сказал:

«А ну идем!»

«Куда?»

«Во двор…»

«Мне Наташа нужна…»

«Нет ее дома. Во дворе подождем…»

Мы молча спустились во двор и дошли до знакомых мне берез. Парень повернулся ко мне и криво ухмыльнулся:

«Так это ты, что ли, ее жених…»

«А тебе какое дело? Кто ты такой, чтобы спрашивать?» – отступил я на шаг.

«Слушай сюда, щенок! – ощерил он желтоватые зубы. – Ее жених – я! И если еще раз увижу тебя здесь – убью!»

«Да ну! – рассмеялся я ему в лицо. – Ну, давай, убивай, потому что я никуда не уйду!»

Парень сузил глаза и как бы нехотя, с ленцой махнул правой рукой и угодил мне под дых. Я сломался и рухнул березам под ноги.

«Убью, я сказал…» – обронил парень, развернулся и зашагал к дому.

Я пришел в себя, отдышался, встал и побрел туда же. Поднялся на этаж, позвонил и отступил от двери. Дверь открыл тот же парень.

«Ты чо, не понял?» – прорычал он.

Прикрыв кулаками лицо, я бросился на него. Он обхватил меня, и мы влетели в квартиру. Под моим напором он грохнулся на спину, и его затылок с коротким, тупым звуком впечатался в пол. Я оседлал его и вцепился ему в горло.

«Убью, сссука, убью!» – хрипел я, чувствуя, как напряглась под моими пальцами вражеская шея.

Извиваясь, парень тянул пальцы к моему горлу. Мои руки оказались длиннее, и тогда он принялся лупить меня по почкам, по печени, по прессу и в солнечное сплетение. Но пробить мышцы гимнаста не под силу даже этому хрипуну. Ненависть пропитала и превратила их в броню, которую сейчас не пробила бы даже пуля, не то что кулак. Он все же разбил мне губы, и тогда я, нависнув над ним и сжав его горло клешней одной руки, кулаком другой стал молотил ненавистное лицо.

«На, сссука, на, тварь, на, получи!..»

Прихожая наполнилась бабьим визгом. Он бился в уши прозрачной звенящей волной, и на гребне ее пенилось:

«Ой, что делается! Он же убьет его, убьет! Ой, не могу, ой, помогите!»

«Юрочка, миленький, отпусти его, отпусти!» – неизвестно откуда кричала Натали.

Растерянный мужской голос вставлял:

«Тащи его за правую, а я за левую!»

Парень подо мной хрипел, дергался и с резиновым визгом возил подметками по полу. Я же ослеп от ненависти. Я хотел оторвать эту проклятую багровую башку и забросить ее в корзину унитаза! Я жаждал разорвать это тело на куски и спустить туда же!! Хрипящий враг обеими руками вцепился в мое запястье. Меня пытались оттащить, и два голоса – мужской и женский, визжали мне в самые уши: «Отпусти его, отпусти!..»

«Юрочка, родненький, миленький, отпусти его, прошу тебя, отпусти-и-и-и-и!» – верещала Натали.

Визг проник, наконец, в мою голову. Я ослабил хватку, встал на ноги и распрямил скрюченное тело. Между мной и парнем тут же стеной встали две фигуры, а к моей груди прилипла Натали. На полу, держась руками за горло, корчился раздавленный мною червяк.

«Пойдем, пойдем отсюда скорей!» – повиснув на мне, кричала в лицо Натали.

«Все нормально, – приходя в себя, прохрипел я, – все нормально, пойдем…»

Обняв добычу за плечи и облизывая разбитые губы, я спустился с ней во двор. Было тепло и солнечно. Отходя от наркоза ненависти, надсадно ныли костяшки рук. Я заткнул за пояс разорванную рубашку и сказал:

«Пойдем ко мне…»

Пока мы шли, не сказали друг другу ни слова. Когда пришли, Натали развела марганцовку и принялась промывать мои ссадины. Когда она приложила ватку к моему лицу, ее страдающие глаза оказались так близко, что я не выдержал и, отведя ее руку, поцеловал мои любимые омуты. Словно погрузился в них. Она молчала, и только подрагивали под моими губами ее веки.

«Что случилось?» – спросил я, оторвавшись.

Глаза ее наполнились слезами, и она тихо сказала:

«Ничего…»

«Рассказывай» – велел я.

«Мне стыдно…» – пробормотала Натали.

«Рассказывай» – повторил я.

«Если я расскажу, ты меня бросишь…»

«Рассказывай!» – прикрикнул я.

Она с испугом посмотрела на меня и начала:

«В общем, это Лешка… Я тебе про него говорила… Из армии вернулся. Теперь хочет на мне жениться…»

«Да мало ли что он…» – начал я, но она прикрыла мне ладошкой рот, убедилась, что я молчу и продолжила:

«В общем, его мать и моя мать – старые подруги, и Лешку я знаю с детства. Когда была маленькая, даже считала его своим братом. Он всегда заступался за меня и все такое… А перед армией стал ко мне… приставать… В общем, один раз заманил к себе… ну и, в общем… силой заставил…» – всхлипнула она, отвернулась и замолчала.

До меня не сразу дошел смысл ее слов. Заставил силой что – поцеловаться? Ну, конечно! А что еще он мог заставить сделать четырнадцатилетнюю девчонку! Ничего сверх того я и представить себе не мог! Она тем временем продолжала:

«Ну, в общем, я тогда никому ничего не сказала, потому что и сама не очень сопротивлялась… А потом приходила к нему еще несколько раз, и мы с ним этим занимались…»

И тут я все понял. Меня обдало волной жаркого, срамного стыда. День вдруг разом померк, а к горлу подступила равнодушная тошнота.

«Перед армией он сказал, чтобы я его ждала и что когда он вернется, то женится на мне… А потом мы с тобой… ну, в общем, надо было давно тебе все рассказать…» – проникали в меня словно сквозь вату ее слова.

Оглушенный громом ее признания, я сидел с окаменевшим лицом, отгоняя воображение от смутной тени чужого мужчины, который занимался с ней тем же, чем и я. Она всхлипнула и проговорила:

«Ты теперь, наверное, не захочешь меня больше видеть, да? Ну, и правильно, все правильно…» – поникла ее голова.

Мне пора было что-то сказать. Например: «Уходи…» или «Все нормально, не переживай!», но тупое, безжизненное разочарование размерами с целый мир – разочарование, о котором я еще вчера не имел понятия, опечатало мой рот. Натали и разочарование – можно ли представить себе что-либо абсурдней?

Я долго молчал, очень долго. Непозволительно долго. Натали сидела рядом, отвернувшись и тихо всхлипывая. Молчание мое затянулось, и казалось, еще чуть-чуть, и оно станет красноречивее слов, и тогда Натали тихо встанет и незаметно уйдет. И я сказал:

«Мне плевать, что у тебя с ним было. Ведь ты же не знала, что мы встретимся…»

«Не знала…» – эхом откликнулась Натали и громко всхлипнула. Потом вдруг бросилась ко мне, упала рядом со мной на колени, обхватила меня, неудобно прижалась и заплакала в голос:

«Юрочка, миленький, родненький прости меня, пожалуйста, прости! Ведь я никогда не любила этого проклятого Лешку, я только тебя люблю, тебя одного, слышишь! Я жить без тебя не могу! Я же, дура, сказала матери, что мы с тобой поженимся, а она сказала Лешке, и он сказал, что убьет тебя, если я его брошу…» – и дальше сплошной бабий вой – тоненький и безнадежный.

Я поднял ее, обнял, подождал, пока она успокоится и сказал:

«Пойдем, ляжем…»

«Пойдем…» – покорно откликнулась она, вытирая слезы.

Мы вошли в мою комнату и впервые разделись на виду друг у друга. Затем легли, прижались и долго лежали, пока я не ощутил на своем плече горячую влагу.

«Не плачь, – сказал я. – Ты сегодня же переедешь к нам…»

Она затрясла головой:

«Ты ничего не понимаешь…»

«Тут и понимать нечего: переедешь – и все!»

«Нет, нельзя!» – трясла она головой.

«Почему? Ну, скажи, почему?»

«Нельзя…» – тихо и печально ответила она.

Я добрался до ее скорбного лица и, глядя в него, воскликнул:

«Почему – нельзя? Ведь я тебя тоже люблю!»

Так я впервые произнес великое слово, обозначив им то огромное и нежное, что с трудом вмещалось во мне. Произнес, не задумываясь, как будто говорил его уже сотни раз. Я принялся покрывать поцелуями мокрое, солоноватое лицо, и она потянула меня к себе. Я занял исходное положение и вдруг всей кожей ощутил, как тень чужого мужчины слилась со мной. Все то же тайное разочарование кольнуло мое сердце.

Глядя на меня огромными, пылающими глазами, она попросила:

«Юрочка, когда тебе будет хорошо, останься во мне, не уходи…»

Я не послушался и сделал по-своему.

«Ну, зачем, ну, зачем! Не уходи, останься!..» – стонала Натали.

«Нельзя!» – сказал я, когда она успокоилась.

В следующий раз она обхватила меня ногами и прилипла бедрами, но я изловчился и вырвался. Ребенок? Да, я не против. Но показывать пальцем будут на нее.

«Ну, почему ты меня не послушался, почему…» – припав ко мне, печально бормотала Натали.

Уходя, она сказала:

«Потерпи несколько дней, не приходи ко мне, я сама к тебе приду… Насовсем…»

Я ждал три дня. Я ждал целую вечность. Я жил, подгоняя нерадивые жернова времени. На четвертый день я не выдержал, договорился с двумя крепкими друзьями из нашего двора, и мы отправились к Натали.

Поднявшись на ее этаж, я позвонил. Дверь открыла Натали, и по ее безжизненному лицу и пустым глазам я понял, что опоздал.

«Привет!» – сказал я.

«Привет…» – безжизненным эхом отозвалась она.

Мы стояли и смотрели друг на друга: я – с белым от плохого предчувствия лицом, она – со скорбной печалью.

«Что?» – выдавил я.

«Я к тебе больше не приду…» – еле слышно проговорила она.

«Почему?» – шевельнул я мертвыми губами.

«Потому что если я от него уйду, он тебя убьет…»

«Чушь!» – воскликнул я.

«Нет, не чушь… Он бешеный, он может, я знаю…»

«Так переезжай ко мне!»

«Поздно…» – смотрела она на меня с черной мукой в глазах.

«Почему?» – не унимался я.

«Потому что я… – ее глаза наполнились слезами. – Потому что я… с ним… потому что я с ним… уже живу…»

«Что значит – живешь?» – не понял я.

«Живу… Как жена…» – пробормотала она и опустила глаза.

Язык у меня онемел, неимоверная тяжесть придавила плечи, тело опустело.

«Ты… ты… ты…» – силился сказать я, сам не зная что. И вдруг круто развернулся и, миновав растерянных друзей, кубарем скатился по лестнице. Ноги сами понесли меня прочь от этого дома, от неслыханного предательства и от самой моей жизни. Слепой, оглохший, раздавленный, я не знал, как дальше жить, как смотреть на этот мир, как дышать этим воздухом. Опустевшее тело наливалось кипящей жидкостью. Она заполнила грудь, подступила, клокочущая, к горлу, достигла глаз, перелилась через веки и покатилась по щекам.

Помните, в начале этой истории я предупреждал, что когда скажу «Три!», вы заплачете? Итак, я говорю: «Три!»

Ну, плачьте же! Ну, что же вы не плачете?!.

Натали. Эпилог

Смещеньем дней смущает сердце звезды потухшей параллакс…

Избавьтесь от любви, и мир снова станет недобрым. Так после анестезии к нам возвращается боль.

«Создать, чтобы разрушить» – вот протозакон Вселенной. Именно ему мир обязан своим непрерывным обновлением. Однако то, что для неживой материи – благо, для существа разумного есть зло. Сотворить любовь, а затем разрушить ее – разве это разумно, разве это не зло?

Скажем прямо: зло есть нормативное состояние мира, в то время как добро – навязанный ему паллиатив. С момента своего создания мир подчиняется злу. Оно во всем: и в звездах, и в черных дырах, и в природе, и в человеке. Ненависть к постоянству питает материю, антиматерию и человеческий род. Две тысячи лет назад сентиментальный Бог, не в силах видеть человеческие мучения, дал человеку любовь, чтобы с ее помощью тот мог хоть как-то противиться злу. И в этом смысле я, Юрий Алексеевич Васильев, неверующий финансист и воинствующий материалист, принимаю христианскую доктрину и нахожу ее весьма дельной и полезной. Только вот что прикажете делать, когда любовь сама становится злом?

Не стану изводить вас печальными подробностями моих постнатальиных (постнатальных?) страданий. Во-первых, их отчаянная безысходность не превосходила общечеловеческую, а во-вторых, как уже было сказано, они лишь материал, из которого я сегодня извлекаю крупицы любовного вещества, чтобы построить из них мою периодическую систему любовных элементов. Вот некоторые из вновь извлеченных.

Избавление от Натали было бурным и мучительным – совсем не таким, как от Нины. Разница между ними такая же, как между абортом и выкидышем – то есть, вмешательством и помешательством. Отличаются ли любовные переживания разнообразием, и можно ли их каким-то образом смягчить надлежало выяснить в дальнейшем.

Два раза из двух моя журавлиная партия была прервана враждебным вмешательством внешних сил. Два раза мои пальцы в самый разгар исполнения бесцеремоннейшим образом прищемили крышкой рояля. Случайность это или закон покажет будущее.

Пожалуй, главное достижение: я впервые пал жертвой женской измены. С годами мне открылось следующее: коварное или самоотверженное, оно всегда внезапно и разрушительно. Тебя попросту выбрасывают за борт, и корабль плывет дальше, не обращая внимания на твои истошные крики. Твоя задача – доплыть до первого попавшегося острова и дождаться следующего корабля. Стоит ли говорить, что на новом корабле у тебя возникает желание поднять мятеж и завладеть судном. Не является ли тот бессердечный любовный карнавал, в который я, возмужав, вовлекал замужних женщин, бессознательной местью за мое поруганное юное чувство?

Далее. Даже того короткого времени, что было нам с Натали отпущено, достаточно, чтобы утверждать: постель истинную любовь только укрепляет.

Кроме того я обнаружил у себя стойкий семейный рефлекс, и несмотря на фиаско, осознал, что когда-нибудь им воспользуюсь. О том, что он, как и все наши инстинкты, уязвим, я узнал позже.

А вот и верное средство от любви: дура – самый убийственный диагноз, который только можно поставить любимой женщине.

Сердце наше, что старинный замок: тут тебе и тронный зал, и подвалы с темницами, и пыточные. Попавшие в них бьются о прутья грудной клетки, требуя их освободить, но остаются там, пока не умрут вместе с сердцем. Мне еще долго мерещились Натальина фигура и ее голос, и проклиная изменницу, я с болезненным замиранием вглядывался в ту тополиную аркаду в конце нашего дома, откуда она однажды мне явилась. В нашем дворе она с тех пор не появлялась. О ней быстро забыли, и даже ее бывшая подруга не могла сказать о ней ничего вразумительного. Не удивительно: Подольск не такой уж и маленький, и при желании в нем можно не видеться годами.

Расскажу о двух наших случайных встречах, подробности которых, надеюсь, сотрут с этой истории налет натужной театральности.

Первая случилась через три года после нашего разрыва. Была середина мая, и я, отгородившись от публики ширмой солнечных лучей, блаженно щурился на перроне вокзала в ожидании электрички. Свежее и невесомое, как майский воздух настроение, боевая готовность крепкого, пружинистого тела, предстоящее свидание с Ирен – разве этого мало, чтобы быть счастливым?

«Привет!» – вдруг услышал я позади себя.

Открыв глаза, я обернулся. Смешно сказать, но сердце мое ахнуло и замерло. Натали. В модном кремовом расстегнутом плаще, под которым темно-синей искрой (цвет ее незабвенного купальника) переливалось добротное платье. Новая, подросшая, повзрослевшая. Короткая пышная стрижка и косметика. Ни тени смущения и все тот же портновский глаз. На меня с бесцеремонной улыбкой взирала зрелая девица на выданье, явно не нуждавшаяся в прощении.

«Ба-а! Кого я вижу! Вот так встреча!» – воскликнул я, безотчетно взяв развязный тон.

«А ты сильно изменился!» – не отрываясь, смотрела она на меня. Голос у нее набрал грудную силу и тембр.

«Ты тоже» – ответил я.

«В Москву?» – она.

«В Москву…» – я.

Мы продолжали рассматривать друг друга, и я лихорадочно листал иллюстрированное резюме нашей истории. Думаю, она тоже. Мне даже показалось, что взгляд ее на несколько секунд затуманился и ослеп. Еще бы, ей есть что вспомнить: когда-то из-за нее подрались два парня, и один из них чуть не задушил другого.

Подошла электричка. Мы прошли в вагон и уселись друг напротив друга. Поезд тронулся, и по лицу ее побежали быстрые прозрачные тени. Черты его, преждевременно и обильно обожженные мужскими гормонами, потеряли былую бархатистость и отдавали гладким керамическим блеском. Некоторое время я молчал, не зная, с чего начать. Она, словно чувствуя мое смущение, взирала на меня с ободряющей улыбкой. Роли наши незаметно поменялись, и теперь вместо нее неловкое замешательство испытывал я.

«Замужем?» – подавшись вперед, спросил, наконец, я.

«Нет. Собираюсь»

«За этого твоего Леху?» – усмехнулся я.

«Да что я, дура, что ли?» – усмехнулась она.

Я замолчал, не зная, о чем говорить.

«Слышала, у тебя после десятого класса любовь была…» – не сходила с ее лица покровительственная улыбка.

«У меня после тебя много чего было…» – прищурился я.

«Ну вот, а говорил, что любишь только меня! Обидно, черт возьми – ведь я из-за тебя, можно сказать, счастьем своим пожертвовала!» – не переставая улыбаться, пропела она.

«Да что ты говоришь?! А что же ты перед тем как жертвовать, со мной не посоветовалась, а?! Что же ты сразу к другому в постель прыгнула, а?!» – издевательски процедил я.

«Времени не было, Юрочка, времени… – невозмутимо смотрела она на меня уже без улыбки. – Не уступи я ему, убил бы он тебя…»

«Да ну! Так уж и убил бы?!»

«Так уж и убил бы…»

«Ну, убил бы и убил, тебе-то что!» – раздраженно воскликнул я.

«Как – что?! И как бы я с этим жила?!»

«Молча! Вон, мы три года не виделись, а ты веселая, довольная и замуж собираешься… Так что брось мне эти сказки рассказывать! Незаменимых мужиков не бывает!»

«Дурак ты!» – подобралось и отвернулось к окну ее лицо.

Короткий разговор наш, словно пустая вагонетка, шумно и стремительно прогрохотал по колее, которую мы, как оказалось, все эти три года молча и ожесточенно тянули навстречу друг другу. Прогрохотал и застрял. Подождав, я спросил:

«И как же твой Леха тебя отпустил?»

«Нашелся один, который ему рога обломал…»

«А я бы не обломал?!»

«А ты бы не обломал…»

Я шевельнул желваками, и она сказала:

«Не обижайся, но он на шесть лет тебя старше, и вообще…»

Я тут же вспомнил наш первый разговор на пляже, когда она, снисходительно усмехнувшись, сказала: «А ты еще маленький…», и мне вдруг до зубовного скрежета захотелось ее унизить. Нехорошо улыбнувшись, я сказал:

«А ведь ты меня обманула…»

«То есть?» – взглянула она на меня с недоумением.

Подавшись вперед, я криво усмехнулся, понизил голос и напомнил ей о том, чему не придал поначалу значения, и что моя обида открыла мне много позже:

«Ну, эта твоя кровь в наш первый раз… Ведь ее не должно было быть… Интересно, как это ты умудрилась?»

Она заметно покраснела, откачнулась и, справившись с замешательством, спокойно произнесла:

«Ничего особенно… Надо было только день подгадать…»

«Что и требовалось доказать! А ты мне все – любовь, да любовь!» – смотрел я на нее с язвительной усмешкой. Она вскинула на меня отчаянный взгляд и собралась что-то сказать, но передумала и, нахмурившись, уставилась в окно.

Говорить больше было не о чем, и оставшиеся до Москвы пятнадцать минут мы провели, пряча глаза и хмуря брови. Выйдя из вагона, мы молча проследовали через вокзал и вышли на улицу. Тут она остановилась и повернулась ко мне.

«Я скоро перееду в Москву, и мы с тобой, наверное, больше не увидимся. Прошу тебя, не думай обо мне плохо. Я всегда тебя любила и все, что делала, я делала для тебя. И еще я очень хочу, чтобы ты был счастлив!»

Ткнувшись губами в мою щеку, она повернулась и ушла, а я поспешил на свидание с Ирен, успокаивая взбаламученное подземное море чувств, которое все это время, как оказалось, было ворчливо и неспокойно.

С тех пор мы не виделись восемнадцать лет. И вот как-то в мае девяносто восьмого я приехал проведать родителей, и мать мне сказала:

«Можешь себе представить, кто тебя искал?»

«Кто?» – не удивился я: меня всегда кто-нибудь искал.

«Наташа!»

«Какая еще Наташа?» – теперь уже удивился я, отыскивая в памяти знакомую женщину с таким именем.

«Ну, Наташа, с которой ты в школе дружил!»

Насколько тесно я с ней дружил, мать так никогда и не узнала.

Оказалось, что Натали заявилась к ним собственной персоной – шумная, богатая, нетрезвая, и после ахов и охов дала матери номер своего телефона, наказав, чтобы Юрочка обязательно ей позвонил.

Я позвонил и несколько минут слушал ее причитания по поводу отпылавшего солнца, отрыдавшего неба, отшептавшей воды, остывшего песка, отскрипевшей кровати, отзвучавших вальсов Шопена и почившего гостеприимства родительского дома. Потом она спросила, можем ли мы встретиться, и я сказал, что не против, и мы встретились в ее большой московской квартире. И пустой, добавлю я, поскольку кроме нее там никто больше не жил. Меня ждал богатый стол и в меру располневшая, с медными волосами и выражением показной беззаботности на лице женщина, лишь отдаленно напоминавшая юную Натали. Радушие ее не знало границ и, помогая себе шведской водкой, она познакомила меня с неизвестными подробностями своей жизни.

Оказалось, что мужа ее, паука-мироеда из нынешних, потянуло на молоденьких, и он с ней развелся, обеспечив ее квартирой, машиной и кое-какими средствами. Нет, она не бедствует и, можно сказать, живет в свое удовольствие. И теперь, став свободной, она подумала, почему бы нам не попытаться по старой памяти сойтись, раз уж все так сложилось. Мы выпили еще, и она, сверкая пьяными слезами, стала извлекать из себя и перетряхивать переживания двадцатилетней давности – слежавшиеся, потускневшие, неубедительные, потерявшие цвет, вкус, запах и не вызывавшие во мне ни малейшего отклика. Она, видите ли, тяжело переживала наш разрыв. Целыми днями плакала, приходила украдкой в наш двор, пряталась за деревьями и высматривала меня, а когда видела, то стискивала зубы, чтобы не завыть. Узнавала обо мне через третьи руки и питалась слухами. Потом я поступил в институт и каждый день стал ездить в Москву. Она даже знала, на какой электричке, и когда ей было совсем невмоготу, приходила на перрон и смотрела на меня из-за чужих спин. Потом она познакомилась со своим будущим мужем, и страдания ее поутихли. Нет, она меня никогда не забывала, но память ее как бы окуталась нежной, грустной дымкой. Она часто вспоминала нашу встречу в электричке, и того трогательного, обиженного парня, каким я остался в ее памяти. С тех пор я, оказывается, почти не изменился.