Текст книги "Аккорд. Роман в трех частях"

2

Основательному русскому человеку мало влюбиться – ему нужно до смерти полюбить.

В отличие от Ирен, культурные и умственные достоинства которой находились в тени ее сексуальности, Софи представлялась мне безмятежной и прекрасной terra incognita, чьи богатые ресурсы следовало освоить и обратить себе на пользу. Гуманитарная начинка моей новой возлюбленной делала наш процесс сближения не только волнующим, но и чрезвычайно полезным, и его когнитивность (светлая сторона) надежно прикрывала собой его темную сторону (физическое влечение).

О чем мы, студенты двух элитных московских вузов, могли говорить? Ну, разумеется, не о тенденциях развития мировой экономики. Возвышенное состояние душ требует возвышенных тем, и в этом смысле Софи оказалась в более выгодном положении.

Грандиозные прорехи в моей начитанности открылись ей в первый же день. За плечами у меня, как и у большинства советских людей, была школьная программа и случайные книги из числа модных, прочитанных невнимательно и наспех. Более того, не придавая литературе особого значения, я сторонился умников, щеголявших звонкими иноземными именами и цитатами, а если доводилось вступать с ними в спор, то я пережидал их самоуверенный напор и объявлял, что музыка превыше слов, чем, сам того не ведая, подтверждал мнение великого и несчастного Верлена: «Музыка прежде всего…». Но одно дело – давать отпор псевдоинтеллектуалам, и совсем другое – внимать очаровательному, нежному созданию.

Когда на следующий день мы встретились, она сказала:

«Я подумала, что «Регтайм» будет для тебя пока тяжеловат. Вот, возьми лучше Сэлинджера и начни с него…» – после чего по ее настоянию мы отправились смотреть «Христос остановился в Эболи». Лично я предпочел бы «Удар головой» или «Три дня «Кондора», однако всё, что мне тогда было нужно – это пребывать рядом с Софи, изнывая от переполнявших меня чувств.

В таком состоянии всё, что вы ни скажете друг другу, обретает скрытое и волнующее значение. Можно обсуждать фасад или угол здания, фонарь или автобусную остановку, не говоря про ранний мокрый снег, от которого так хорошо прятаться в кафе. Ах, какие у нее узкие и длинные, с лебединым оттенком кисти рук, и как изящно и непринужденно она поедает облитое малиновым сиропом крем-брюле! Какое тонкое и одухотворенное у нее лицо, и как трогательно она облизывает сочные, сладкие, доверчивые губы! Да, да, я все свободное время посвящаю баскетболу и джазу. Конечно, я покажу тебе все, что умею. Через два дня у меня игра, и я тебя приглашаю. Пойдешь? Тогда я за тобой зайду. Ничего, я подожду у подъезда. А в начале следующей недели прошу на репетицию джаз-квартета. Сейчас мы вместе с вокальной женской группой готовим программу для новогоднего вечера. Пойдешь? Вот и хорошо. Тогда я за тобой зайду. Конечно, конечно, я с большим удовольствием подожду тебя во дворе!

Она хочет, чтобы я полюбил литературу и поэзию. Что ж, ей в свою очередь придется полюбить баскетбол и джаз. Господи, неужели я смогу когда-нибудь поцеловать эти крылатые, налитые пунцовым соком губы?

Раньше Софи появится у меня на игре и на репетиции, чем я прочитаю «Над пропастью во ржи». И она была тут и там, и после этого в глазах ее зажегся теплый улыбчивый огонек. Да, да, вне всякого сомнения: ведь без огонька дальнейшие события попросту не состоялись бы!

«Устал?» – с заботливой интонацией спросила она меня после игры.

«В вашей вокальной группе очень даже симпатичные девочки!» – стараясь выглядеть непринужденно, сообщила она после репетиции.

Наконец я одолел Сэлинджера, о чем и сообщил моей прекрасной наставнице.

«Ну, и как?» – с любопытством спросила она.

Я помялся и сказал:

«Может я чего-то не понимаю, но, по-моему, такую галиматью мог бы сочинить и я…»

Софи рассмеялась:

«Ты знаешь, мне и самой этот роман не нравится – ну, ни капельки! История зауряднейшая! Видимо, у них там подростковая тема актуальна, но к чему демонизировать проблемы переходного возраста? Кроме того, язык просто ужасный – ну, просто ужасный! Ни малейшего намека на художественность! Так что ты абсолютно прав – это роман для невзыскательного читателя!»

Сегодня я скажу по-другому: этот роман похож на побывавший в смертельной аварии и не подлежащий восстановлению автомобиль.

После Сэлинджера Софи вручила мне «Завтрак для чемпионов» Воннегута, который я через два дня вернул ей со словами:

«Делай со мной, Сонечка, что хочешь, но я это читать не в силах!»

Она улыбнулась и выдала мне «Вечер в Византии» Ирвина Шоу.

«Это должно тебе понравиться…» – ободряюще улыбнулась она, и я вместе с приятными ожиданиями был перемещен романом на юг Франции.

Вначале там было упомянуто индейское лето, и оно напомнило мне о Люси. Не слишком ли часты эти напоминания? Может, песня Джо Дассэна родом с Лазурного берега? Хотя «золотистая дымка, неяркие осенние цветы» – такое можно видеть где угодно. Замечательные, должно быть, места! Море там пенится и бурлит под балконом, и купаться можно прямо напротив отеля. Интересно, какое оно, Средиземноморье – арена чуждых мне страстей?

«Девушка стояла, шевеля большими пальцами босых ног в сандалиях», и я вспомнил носки туфель Натали и Ирен, оживавших в минуты волнения их хозяек.

Вудсток, хиппи, наркотики, свободная любовь, публичные половые акты, американское матерное слово, исторгнутое во всё стадионово горло – таковы их нравы.

А вот какие женщины проживают на Западе: «Прямая, смешливая, требовательная, непоследовательная, восхитительно чувственная, ласковая, нетерпеливая и предприимчивая». Вы можете представить себе такую женщину за один раз?

«Лампы загорелись бледным, водянистым светом». Ну, бледный свет – это понятно. А водянистый?

Жена героя – шлюха. «Он знает ее недостатки. Она лжива, расточительна, коварна, часто претенциозна; ее дом заполняют люди второго сорта, потому что она боится соперничества блестящих, красивых, умных людей; она изменяла ему и в то же время мучила его своею ревностью; когда случаются неприятности, она неизменно перекладывает ответственность на других, обычно на него; нередко она надоедает ему. И все-таки он любит ее. В конце концов, нет браков без изъяна. Каждый из партнеров должен чем-то поступаться».

Весьма оригинальные представления о семейной жизни! Нет, это не для нас. Такое может быть только у них.

Герой пишет пьесу. «В число персонажей он включил также девятнадцатилетнего внука, одержимого первой любовью к неразборчивой девице на три-четыре года старше его». Значит, мы с Ирен всего лишь персонажи чьей-то пьесы?

«Он сказал Констанс «Я люблю тебя» и сказал Гейл «Я люблю тебя» – и в обоих случаях говорил правду. Возможно, слова эти относились и к той и к другой одновременно». И я бы понял героя, если бы первое признание от второго не отделял всего лишь день.

И так далее. Словом, чуждые нам нравы и пороки буржуазного общества – такие отвратительные и такие притягательные. Непривычный, больной мир банковских счетов, квитанций и чековых книжек, где мои ровесницы влюбляются в больных стариков, а больные старики спят с моими ровесницами. Стакан виски здесь, стакан там, случайные связи, одноразовая любовь, финансовые проблемы, престранные отношения, и как результат – необъяснимая тяга к саморазрушению. Они что там у себя в Америке, действительно так живут?

«Когда мне будет сорок восемь, я непременно должен перечитать эту книгу!» – сказал я себе и, представьте, перечитал! Правда, не в сорок восемь, а в пятьдесят. К тому времени я побывал во многих странах, в том числе и на Лазурном берегу, попытался приспособиться к заскорузлой расчетливости западных обывателей, попробовал восхищаться их улыбчивым, уважительным эгоизмом, проникся их нравами, пока не переварил их хваленое изобилие и не переболел собственным благополучием. Скажу только, что такие романы нужно читать в двадцать лет, потому что к пятидесяти они выдыхаются, как незакупоренное вино. К тому же мое былое почтение к литературе с тех пор изрядно поизносилось. Сегодня я спрашиваю себя: для чего пишутся книги? Зачем эти выдуманные герои с их вычурными страданиями? Что проку в историях, которые ничему не учат? Для чего эти бесплотные художественные образы, что витают над нашим здравомыслием, словно косноязычные духи над спиритическим столом?

Короче говоря, роман откликнулся умирающим эхом, да с тем и почил. Одно смущает: герой романа, не внявший категорическому совету врача бросить пить, тем не менее, все еще жив, и «никогда еще виски не казалось ему таким приятным на вкус».

Хотя, по-хорошему, следовало обратить внимание совсем на другое:

«А спустя двадцать с лишним лет ты был наказан (или вознагражден?) за поступки, совершенные (или не совершенные) в молодости. Ничто не проходит даром, ничто не забывается».

Да, верно, только избитые истины жалости ни у кого не вызывают.

Еще одна дельная мысль:

«Пусть оценивают произведение неизвестного автора по его достоинству. Лучше, когда судят о вещи в чистом виде. Друзьям не придется тогда придумывать снисходительные отзывы, у врагов же не будет лишнего повода позлословить. В этом есть, конечно, элемент малодушия, но есть и здравый смысл, расчет на точность суждений».

Возвращая роман, я сказал:

«Понравилось, только у меня такое впечатление, что они там у себя целый день хлещут виски, а между делом обсуждают дела и занимаются любовью!»

И тогда Софи вздохнула и вручила мне «Регтайм».

3

Я читал роман три дня. Читал в электричке, в метро, в перерывах между лекциями, вечером и далеко за полночь. Читал, разгребая нагромождения слов и увлекаясь скрытым в них очарованием, до которого мой вкус явно не дотягивал. Прочитав, я тихо, словно крышку рояля, закрыл журнал и прислушался к остывающим струнам строк. Впечатление было слишком звучным и навязчивым, чтобы отвязаться от него двумя словами. Скажу так: автору удалось передать технику рэгтайма, при которой пальцы отскакивают от клавиш, как от горячей плиты. Впечатлил ритмичный аккомпанемент коротких звонких фраз и синкопированное изобилие движения и красок.

Интересно, за что Софи выделяет этот роман среди других? Может, за оголенные подробности и нескромные сцены? Но тогда с ее стороны это что-то вроде молчаливого маяка, указывающего курс нашим отношениям. Могу ли я думать иначе, читая роман ее глазами? Я так и вижу нас, склоненных над книгой голова к голове и читающих, например, вот это:

«Она была натурщицей и начинающей актрисой. Стэнфорд Уайт пригласил ее в свои апартаменты и угостил шампанским. В шампанском было кое-что лишнее. Когда она очнулась, извержение уайтовского вулкана лежало на ее бедрах, словно глазировка на булочках».

Или это:

«Они занимались любовью вдумчиво и медлительно, втягивая друг друга в извилистые поиски таких состояний оргазма, после которых уже и поговорить-то было не о чем и ни к чему».

А что скажете про это:

«Порыв бриза сорвал с кленов настоящий ливень нежно-зеленых почечек-сперматозоидов».

Не хватало только, чтобы она повернула ко мне безмятежное лицо и преспокойно спросила:

«Причем тут глазировка? И что такое оргазм и сперматозоиды?»

Вот, оказывается, откуда скромные девушки-филологи черпают взрослые знания! Впрочем, было в романе кое-что и для меня. Например:

«Он воспринимал любовь, угнездившуюся в иных сердцах, как физическую мягкость, как некую трещинку в физиологии, сродни рахиту в иных костях и расширению альвеол».

Лично я так не считаю. Тогда кто же из нас прав?

А как, скажите, будущему семьянину, относиться к следующему пророчеству?

«Вы буржуазный тип, вы захотите жениться. Меньше чем за год вы сломаете друг друга. Вы увидите, как она начнет стареть и сереть прямо на ваших глазах. Будете сидеть за столом и глазеть друг на друга, чувствуя лишь ужасные путы, которые вы считали любовью. Поверьте мне и держитесь от этого подальше».

А это уж совсем скверное рассуждение:

«Я вам кое-что скажу. Сегодня здесь были в этой комнате мой нынешний любовник и два прежних. Дружба всего дороже. Общие идеалы, уважение к человеческой персоне в целом. Почему вы отвергаете вашу собственную свободу? Почему вам обязательно надо за кого-то уцепиться, чтобы жить?»

Странное дело, но во всех женских персонажах, даже в молоденькой негритянке, даже в пропахшей рыбой эскимоске мне чудилась Софи. Можете себе представить, что я испытывал, читая следующую сцену:

«Волосы Эвелин рассыпались теперь вокруг нее на подушках. Глаза ее были закрыты, а губы растягивались в безотчетной улыбке, ну а Голдмен тем временем рьяно массировала груди, живот, ноги. Ступни Эвелин изогнулись, как у балерины на пуантах. Таз вздымался из постели, как бы ища чего-то в воздухе. Голдмен отвернулась к бюро, чтобы взять новую порцию смягчающего, когда молодка начала играть на простынях, словно волна в море».

Роман сыграл со мной злую шутку: если до него я не допускал и мысли о постели, считая ее оскорбительной для утонченной красоты Софи, то теперь она проникла в меня и по ночам склоняла сонное воображение к разврату. В таком вот томительном эротическом состоянии я и предстал перед Софи холодным декабрьским вечером.

«Ну как?» – испытующе взглянула она на меня, когда я протянул ей журналы.

«Да, сегрегация – страшная вещь!» – бодро отвечал я.

«И все?»

«Нет, ну там, конечно, много еще чего… Например, откровенные сцены…» – сказал я, глядя на Софи и ожидая, что она смутится и отведет взгляд, что было бы подтверждением ее тайных намерений. Но нет, Софи не покраснела, а поглядев на меня с оттенком жалости, предложила:

«Пойдем где-нибудь посидим…»

И мы направились в кафе-мороженое. Устроившись за столиком, Софи достала журналы и положила перед собой.

«Давай-ка я тебе кое-что объясню, – уставившись на меня своими черными глазищами, мягко начала она. – Понимаешь, среди прозаиков есть рассказчики, и есть художники. И если раньше ты имел дело с рассказчиками, то в данном случае мы имеем счастливое и редкое сочетание того и другого. Для таких писателей слова – это краски, воображение – кисть, а замысел – полотно. Вот смотри, – открыла она журнал в нужном месте, – вот здесь, прямо с самого начала:

«Тяжелая нудноватая угроза холодно поблескивала на скалах и мелях Новой Англии. Необъяснимые кораблекрушения, смелые спасательные буксировки. Странноватые дела на маяках и в лачугах, гнездящихся в прибрежных сливовых зарослях. По всей Америке открыто гуляли секс и смерть. Женщины очертя голову умирали в ознобе экстаза. Богате и подкупали репортеров, чтобы скрыть свои делишки. Журналы надо было читать между строк, что и делалось».

Видишь, как необычно и выразительно? Всего несколько строк, и ты попадаешь в другую эпоху. Вот смотри, еще: расплескались аплодисменты… пассажирские лайнеры трубили в свои басовитые горны… ветер крепчал, и небо затягивалось, и великий океан начал метаться и разламываться, являя на свет божий вздымающиеся плиты гранита и скользящие террасы сланца… Чувствуешь разницу с предыдущими романами? Сейчас я тебе кое-что процитирую, а ты постарайся вникнуть»

И Софи с удивительным проворством принялась листать страницы, с ходу попадая в нужные места и выдергивая оттуда женский профиль, который словно новое созвездие отчеканился в ночном небе, бесценные перья над кучей женских волос, веревки жемчугов, что раскачивались на шее и бились на грудях, и остроумие лопавшееся на губах, подобно пузырям эпилептика. Там обещаниями взлетали из-под стогов краснокрылые скворцы и глаза выделяли влагу счастья, там мальчик смотрел, как его мама выходит из пятнистой колеблющейся тени кленов и как ее золотые волосы, кучей собранные на голове в непринужденном стиле ежедневного невроза, вспыхивают словно солнце. Дикие штормы там срывали камни с утесов, и ветры свистели бешеным бандитом, а вокруг царил опустошающий холод. Там полная луна появлялась в голубом небе и огромные ледяные бедра земли вздрагивали и вздымались к ней. Там глаза с голубыми, желтыми и зелеными пятнами напоминали раскраску школьного глобуса.

«Он угостил ее несколькими банкнотами из своего бумажника» – прочитала Софи, и я тут же вспомнил скабрезный эпизод, из которого она извлекла эту фразу. Получалось, что меня привлекла нескромная сторона дела, а ее… А что привлекло ее? Ну да, было тут что-то необычное и непривычное, но оно не восхищало меня, а скорее, беспокоило: так эксперименты Сесиля Тейлора заставляют морщиться поклонника Баха.

«А вот здесь, смотри, смотри! – с воодушевлением воскликнула Софи и прочитала почти с нежностью: – «Вдруг – толчок, и Гудини ощутил, что чувствительные крылья как бы обрели собственное самосознание, словно бы нечто сверхъестественное внезапно присоединилось к его предприятию…» Представляешь – крылья обрели собственное самосознание! – блестела глазами Софи. – Можно ли точнее передать момент отрыва от земли?! Вот это и есть настоящая литература! Слушай дальше!»

А дальше длинные руки лежали на ручках кресла, будто сломанные в запястье, и маленькие чистые аккорды повисали в воздухе, как цветы, а мелодии складывались в букеты. В холодных роскошных закатах тени ложились на большие ступени, вода становилась черной, плиты мостовой – розовыми и коричневыми, луна гналась за поездом, и лунный свет мог согреть лицо, мрак и пустота с неслыханной наглостью колыхались возле бровей, и ощущалось засасывающее кружение пустоты. Выборные кампании прохлестывали взад-вперед через всю страну, вздувая в толпах надежды и уподобляясь ветрам, что ерошат великие прерии…

«Ну, и так далее! Короче говоря, этот роман хорош тем, что в нем живет поэзия!» – подвела черту Софи и обратила на меня победный взгляд – дескать, вот что и как надо читать.

«Да, интересно!» – глубокомысленно изрек я.

«Только не думай, что я хвалю этот роман, потому что его написал еврей!»

«А причем тут еврей?» – искренне удивился я.

«Но я ведь тоже еврейка…»

«А я русский! – с вызовом воскликнул я.

«Да, ты русский…» – погрустнела Софи.

«Сонечка, ну причем тут это? – загорячился я. – Ты – еврейка, я – русский, а Луи Армстронг – негр! Так что же – я теперь не должен любить ни тебя, ни Луи Армстронга?»

Вырвавшееся из моих глубин любовное признание стало неожиданным для меня самого. Что же тогда говорить про Софи, которая быстро на меня взглянула и опустила ресницы. Щеки ее зарделись.

«Да, я же не сказала самого главного! – спохватилась вдруг она. – В романе есть любопытное замечание. Вот послушай: «Он (дед) читал внуку наизусть куски из Овидия. Это были истории о людях, превратившихся в животных, деревья или статуи. Истории метаморфоз. Женщины оборачивались подсолнухами, пауками, летучими мышами, птицами; мужчины становились змеями, свиньями, камнями и даже «легкими дуновеньями». Мальчик не знал, что он слушает Овидия, да это и не имело значения. Дедушкины байки внушали ему, что формы жизни неуловимы, летуче-изменчивы и в принципе все что угодно в мире может быть чем угодно иным…» Так вот: эта рожденная интуицией инстинкта мысль Овидия лежит в основе поэзии. Я не знаю, могут ли мужчины оборачиваться змеями, а женщины подсолнухами, но есть вещи и есть слова, и если вещи мы смешать не можем, то можем смешать слова и на словах обратить кого угодно во что угодно. Хрестоматийные примеры: «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои» или «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля» – это поэзия, это открытие. А в строчке «Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново» ничего нового нет. Вот, послушай»

И чаруя меня черным пламенем глаз, Софи забормотала нараспев:

 
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки…
 

И далее в том же духе. Я завороженно смотрел на блестящий шарик стихотворения, что раскачивался передо мной.

«Ну, как?» – оборвала гипноз Софи.

Да, у нее определенно был свой подход. И терпение. Наверное, их этом у учат. Ведь как аккуратно и ненавязчиво она подвела меня к стихам! Начни она с них в первую нашу встречу – и подозрение в манерности вместе с предвзятым мнением о поэзии было бы ей обеспечено.

«Здорово!» – искренне откликнулся я.

«Это ранний Мандельштам. А вот еще»

 
Передо мною волны моря.
Их много. Им немыслим счет.
Их тьма. Они шумят в миноре.
Прибой, как вафли, их печет…
 

«Это Пастернак. А вот Бродский…»

 
Осень. Оголенность тополей
раздвигает коридор аллей
в нашем не-именьи. Ставни бьются
друг о друга. Туч невпроворот,
солнце забуксует. У ворот
лужа, как расколотое блюдце…
 

«Здорово!» – гляжу я на нее во все глаза.

«Пастернак, Мандельштам, Бродский – вот настоящие поэты!» – с воодушевлением восклицает Софи.

«А Пушкин, а Есенин, а Маяковский?» – робко вставляю я. На тот день из стихов в моем репертуаре были только частушки.

«Ну да, ну да, они тоже… – снисходительно соглашается Софи. – В общем, как говорил Кропоткин: «Читай поэзию: от нее человек становится лучше».

С тех пор я читаю поэзию, но лучше, кажется, не стал.

Между прочим, после этого разговора я решил, что Софи должна вести себя в постели также целомудренно, как Мать Малыша. То есть, закрывать глаза и зажимать уши.