Текст книги "Аккорд. Роман в трех частях"

Потом у нее родился сын, и пока она была молода и соблазнительна, все было хорошо. Но постепенно муж стал посматривать, а потом и похаживать на сторону, а она знала, но молчала. Потому что если бы любила, то и не молчала бы, а так молчала и утешалась воспоминаниями обо мне.

Да будет навеки проклят этот спившийся урод Леха, который испортил ей жизнь! Она ненавидит себя за то, что поддалась на его шантаж, который оказался блефом. Она до сих пор помнит залитую солнцем комнату, где мы последний раз любили друг друга, и бесконечно жалеет, что не сумела воспользоваться той единственной и последней возможностью забеременеть от меня. Она должна была вцепиться в меня, слиться со мной, обмануть, оглушить, изнасиловать! И этот ее фокус с менструальной кровью, за который она до сих пор себя корит! Да, она обманула меня, но только потому, что без памяти любила и хотела быть со мной! Кто же знал, что все так обернется… В общем, как ни крути, она кругом виновата и умоляет простить ее и пожалеть! Сегодня, прожив полжизни, она знает, что незаменимые мужчины есть, и что ее незаменимый мужчина – это я. А потому пожалуйте, Юрочка Васильев, к ней в постель, и она докажет вам, что любит до сих пор!

Я смотрел на нее – когда-то любимую, юную и хрупкую, а теперь чужую, полнотелую и надрывно-утомительную, страстями двадцатилетней давности, как гнилыми канатами подтягивающую меня к причалу снисхождения. «За нас!» – глядя на меня одурманенным воспоминаниями взором, воскликнула она, и я выпил – за ту мою далекую, сумасшедшую и желанную девчонку, что жила теперь где-то глубоко внутри нее, как в тюрьме. Выпил и снизошел – исключительно из желания знать, на что она еще годна, ибо ни о какой любви с моей стороны говорить уже не приходилось. К тому же, как свидетельствовал мой свежий опыт, дважды войти в одноименную любовную реку никак невозможно.

«Раздень меня, как когда-то…» – жеманно закатив глаза, попросила она заплетающимся языком, и я обнажил ее пухлое, многократно употребленное тело. Не находя в нем гибкости, изящества и свежести прежней Натали, я минут десять выталкивал из нее слезы, стоны и клятвы, так и не обнаружив и не присоединив к ним свои. Дождавшись, когда она заснет, я встал и оделся. Раз уж нам не суждено было быть вместе, то и пробовать не стоит, рассудил я и, посмотрев на прощание на ее тупенький, щекастый профиль, ушел навсегда, тихо защелкнув за собой дверь.

Если бы, не дай бог и при самом благочестивом стечении обстоятельств я на ней женился, то был бы счастлив до тех пор, пока мои привычки не стали бы ее привычками – то есть, приблизительно лет пять. Что было бы потом, лучше не думать.

Переводя ее значение в музыкальную плоскость и определяя ее место в моем аккорде, выражусь так: имея все шансы разрешиться в тонику, она так и осталась доминантой – зудящей и нерасторопной.

И все же, черт возьми, что нам делать, когда любовь сама становится злом?

Люси

1

Я сижу в компании с помятой памятью под голубым тентом полупустого, почти загородного кафе. Одинокий пилигрим любви, я громкими призывами тревожу ее развалины, приветствуя и привечая все, что откликается на имя Люси.

Стригущий лишай мегаполиса уже захватил здешние места, превратив живую природу в полуживую. День в полном разгаре, и солнце словно осатанело. Слева от меня искрится ртутными оспинами озеро. Неряшливые берега его усеяны ленивыми телами окрестных обитателей. Вместе с жирным запахом обугленного мяса оттуда доносятся пронзительные детские голоса, женское повизгивание, басовитая мужская перебранка, приглушенное плюханье, музыкальные и прочие улики человеческой незатейливости.

Все же что за удивительная штука наша память! Основание и каркас нашей личности, она многолика и нефотогенична, капризна и метафорична. Она не только хранит для нас копию мира, но и сама подобна тому, что мы видим, слышим и ощущаем. Вот сейчас она похожа на озеро с его мутной глубиной, где плавает черт знает что, на бездонное небо с плывущими по нему, словно обрывки воспоминаний облаками, на хаотичное роение бежево-смуглой человеческой наготы, накрывшей буро-зеленые берега и на эту кружку светлого пива передо мной, на поверхности которого тает пена текущего момента. Откликаясь на все, она, как маска обладает высшей степенью безликости и в соответствии со своими вкусами и пристрастиями редактирует все, что мы в нее загружаем. Она как взволнованное отражение: верить ей так же неосмотрительно, как и не верить. Она самодержавна и независима, упряма и непредсказуема, глумлива и безнравственна, нездорова и разрушительна. Не память, а громыхающий бродячий оркестр! Во всяком случае, именно такой представляется мне моя память, когда речь заходит о третьей ноте моего аккорда.

Итак, вот она: в миру – Людмила, в женском монастыре моего сердца – Люси. Красивая одноклассница, чье счастливое сочетание базовых женских параметров делало ее уверенной и независимой. Мина замедленного действия, о которой я вспоминаю с тем же скверным и тягостным чувством, с каким свежеконтуженный сапер восстанавливает свой неверный шаг. Падкий на поэтические вольности, я мог бы сказать, что моя любовь к Люси подобна пробежавшей через мои дни трещине, если бы много лет назад то же самое и по тому же поводу не сказал великий лолитовед. Добавлю для разнообразия, что убегая от объекта сравнения, я так и не смог убежать от его сравнительной части, которая, в конце концов, догнала меня и расколола кривое зеркало моей первой жизни.

Порывистая, нежная, равнодушная, влюбленная, мятежная, покорная, умная, злая, бесцеремонная, смущенная – это та Люси, которую я хотел видеть. Вместо нее – практичное существо с ангельской оболочкой и деловой изнанкой. Сладкоголосая сирена с глазами, как две безмятежные лагуны с пульсирующей черной приманкой на дне. Ее влияние на меня тем более необъяснимо, если иметь в виду, что наши отношения, возникнув из ничего, в ничто, в конце концов, и обратились.

Она появилась у нас в девятом классе, и я долго ее не замечал. Чуждая эксцентричным выходкам и повизгивающей экзальтации простоватых подруг, она вела себя разумно и сдержанно, смотрела на мир практично и с дальним прицелом – словом, была мне неинтересна. А между тем ей незачем было искать моего расположения: как я уже сказал, была она девушкой красивой, здравомыслящей и целеустремленной – из тех, что сначала думают о высшем образовании, а затем обо всем остальном.

Мой грустный любовный опыт превратил меня в насмешливого и злого нигилиста, сильно осложнив мое общение с людьми простодушными и добросердечными. Отчасти эта демисезонная злость и помогла мне попасть в институт, в то время как Люси не поступила на юрфак МГУ. Большинство моих одноклассников пошли работать, чтобы через год уйти в армию, а вернувшись, жениться и постепенно раствориться в хаосе жизни. После расставания с Натали я был мрачен и нелюдим и не принимал участия в их возбужденных, почти взрослых посиделках, которые они, связанные пока еще крепкими узами школьного братства (нечто среднее между дружбой и родством), завели привычку устраивать по выходным, а то и на неделе.

В октябре я обнаружил у себя первые признаки выздоровления. Поскольку институтские знакомства только-только завязывались, то под приветственные возгласы примкнул к посиделкам и я. Да так удачно, что пожалел, почему не сделал этого раньше. Прилежный спортсмен, я довольствовался рюмкой-другой портвейна, после чего предавался улыбчивому созерцанию честн0й компании. Люси не пропускала ни одного собрания и была там на главных ролях. Доморощенный интеллектуал и анархист, каким был я, и предводительница девчонок, какой была красавица Люси, не могли не зацепиться. Как она потом призналась, к моей персоне ее кроме моих общепризнанных достоинств привлекли нескромные слухи и моя лаконичная, язвительная сдержанность. Со своей стороны я склонен думать, что мое задиристое поначалу обращение с ней диктовалось ранней, категоричной и неразборчивой местью всему женскому полу. Честно говоря, я в ту пору и сам не знал, чего хотел – укусить или обратить на себя внимание. Стоит ли говорить, что моя любовь к Люси, поначалу напоминавшая нежелательную беременность, заведомо была обречена на родовую травму. Иначе и быть не могло: если от переживаний, подобных тем, что я испытал после разлуки с Ниной, льет слезы вся мировая литература от Тристана с Изольдой до тюремной лирики наших дней, то жестокосердие женского предательства будет ее возмущать еще не одну сотню лет.

У нее был прямой строгий нос с резными прозрачными ноздрями, которые подрагивали, когда она сердилась, а ее чертовски привлекательные черты дышали непререкаемой правотой и снисходительным сочувствием к недалеким умам. На вечеринках я подсаживался к ней, и мы вел и искристые, холодные и чистые, как снег, разговоры, которые чаще всего заканчивались ее искренним удивлением: «Ты, Юра, редкий пессимист!»

К Новому году мы с ней определенно подружились – то есть, пребывали в состоянии бесполой и приятной зависимости. Заходить дальше мне не позволяла моя скорбная и все еще живая любовь к Натали. Да, она постепенно превращалась в уксус, и для ее ускоренной ферментации нужен был кислород новой любви. Гоша, будучи в курсе моих сердечных дел, как-то заметил: «Ну, и правильно, чувак! Люська классная баба! Не то, что эта шалава Наташка!» И я подумал: а почему бы и нет? Нет, не влюбиться, а внушить доверие, достаточное для того, чтобы залезть под юбку. Да, да, именно под юбку, и ничего больше! А разве эти девчонки годятся на что-то другое? Интересно, на что я рассчитывал, собираясь таким незатейливым способом склонить к греху былую отличницу, образцовую комсомолку и нецелованную девственницу?

Новый год мы с ней встречали в компании одноклассников. Находясь в шальном, предавантюрном настроении, я выпил, словно горькую воду три больших рюмки водки и сидел, глупо улыбаясь, не в силах остановить янтарно-зыбкую карусель расплывшихся лиц. Ко мне подсела Люси, подложила кусок мяса и велела съесть. Я с коровьей задумчивостью прожевал его, и она подложила еще один. Я, все так же глупо улыбаясь, съел второй кусок, после чего она вывела меня в прихожую, обмотала мою шею шарфом, помогла попасть в рукава пальто, нахлобучила на меня шапку и увела, нетвердого, на улицу. Помню, что на лице моем проступило блаженное и покорное чувство признательности. Впервые после Натали обо мне молча и укоризненно заботилась женщина. Думаю, от этого чувства и зародился во мне эмбрион новой любви.

Когда щедро иллюминированная уличная карусель замерла, мы вернулись к дому, остановились у подъезда и примолкли. Мягкая, немигающая тишина окутала нас. Под ногами поскрипывал снег, неслышно вальсировали снежинки. Люси подняла ко мне лицо с вопросительным взглядом, и я неожиданно для себя вдруг склонился и коснулся ее губ, готовый к тому, что она их тут же отнимет. Но она не стала уклоняться, и я, ожидая встретить пустоту, ощутил губами теплую, нежную опору и припал к ней. Мы стояли, обнявшись и прижавшись губами, а мир вокруг нас замер и затаил дыхание. Потом Люси отстранилась, поправила на мне шарф, положила руки мне на грудь и, не поднимая глаз, тихо сказала: «Вот так носи, а то простынешь. И больше сегодня не пей, пожалуйста…» Позже она признается, что в этот момент не знала, куда девать глаза, потому что это был ее первый взрослый поцелуй.

В ту ночь я оказался в затруднительном положении: вместо того чтобы принять вызов, сжечь мосты и предаться строительству новых, я прислушивался к воплям, доносившимся из замка моего сердца: то в своей темнице корчилась и взывала к милости падшая Натали. А между тем Люси была хороша. Танцуя с ней, я сквозь тонкое теплое платье поговорил с упругим лифчиком, с подтянутой высокой талией, с узкой прямой спиной и даже, как мне показалось, перекинулся парой невнятных слов с верхней резинкой трусиков. Мы топтались в стороне от тесных пар, и Люси вдруг обняла меня, деревянного, за шею. Я склонился к ней, ее щека коснулась моей щеки, и я ощутил заоблачно-небесное благоухание ангельской карамели. Совершенно не к месту я представил ее в моей постели, замершую в моих объятиях, и у меня перехватило дух. Кролик медленно, но верно вползал в пасть удава.

Танец закончился, и чтобы привести чувства в порядок, я подсел к Гоше.

«Вижу, чувак, у тебе с Люськой полный нормулек!» – приветствовал он меня.

«Нормально!» – отвечал я.

Люси тем временем подошла к компании девчонок и они, хихикая и заглядывая ей в глаза, накинулись на нее с вопросами. Да, да с вопросами. Это было так очевидно! Трепеща от нетерпения, они ловили ее реплики, желая знать, как ей удалось прибрать к рукам самого Васильева.

«Неужели целовались?» – наверное, жадно интересовались они.

«А что тут такого? – наверное, спокойно удивлялась она. – Подумаешь – Васильев!»

Бориска Фомин запустил магнитофон, и несравненный Джо Дассэн забормотал про красивую заграничную любовь (о чем же еще он мог бормотать?), приглашая нас разделить его страдания. Сам не знаю почему, я сказал Гоше:

«Если Люси меня сейчас пригласит – значит, это судьба!»

При первых звуках музыки Люси повернулась ко мне и через всю комнату вопросительно на меня взглянула. Со мной что-то случилось: оцепенев, я смотрел на нее, не имея сил подняться. И пока я смотрел, к ней подкатил галантный Бориска, и Люси, помедлив, пошла с ним. Гоша отправился к Вальке, а я остался сидеть, одинокий и покинутый, наблюдая за тесным единением пар.

Выходит, не судьба? Выходит, так. Да только кто же в семнадцать лет верит в судьбу? В этом возрасте пока еще верят в любовь и в светлое будущее! Да если даже не любовь и не судьба: отношения наши с Люси зашли не так уж и далеко, чтобы горевать над их плачевной участью! И я, усмешкой сглаживая смущение, налил полную рюмку коньяка и выпил его, как Гоша учил – лихим гусарским махом. После чего обернулся в сторону танцующих и поймал укоризненный взгляд Люси: из Борискиных объятий она неодобрительно покачала головой.

Если понимать под судьбой нечто древнегреческое – человекоподобное, разумное и несовременное, то в такую ее ипостась я не верю. Если же иметь в виду некий замысловатый и безмозглый порядок вещей, который выходит нам то боком, то радостью – да, такую судьбу я признаю. С этим можно спорить, однако одно я знаю точно: судьба мудра и дальновидна. И когда она затевает свои многоходовые комбинации, когда не пускает нас туда, куда мы стремимся, она пытается уберечь от некой страшной участи не нас, а наших потомков. Впрочем, на этот счет существуют (и у меня в том числе) другие мнения.

Под утро я проводил Люси домой, и на прощанье мы долго целовались.

Молчали, смотрели друг на друга, улыбались и снова целовались. Мне было тревожно и радостно – как будто я одновременно нарушал строгий запрет и получал отпущение грехов.

И все же, зачем я в ту ночь побеспокоил судьбу? Зачем загадал? Зачем поставил на кон гармонию моей жизни?

Кстати, та песня Джо Дассэна называется «Индейское лето».

2

Хочу поделиться одним важным выводом, к которому меня привела порочная привычка к наблюдениям и размышлениям. Хочу, ни больше, ни меньше, внести свой вклад в теорию любви. При этом я имею в виду не бытовую ее версию с двумя постулатами «все бабы – дуры» и «все мужики – сволочи», а ту, где постулат всего один, но зато великий: «Любовь, как и поэзия есть сотворение мира».

Всякая интимная любовная практика питает публичную любовную теорию, и среди ее методов язык (lingua) – самый распространенный, а любовный роман – один из его самых уязвимых и неточных инструментов. И не потому что мы пользуемся одними и теми же неловкими словами, а потому что точность и объективность противны природе художественного творчества. Не существует любви, как таковой, но существуют ее бесчисленные воплощения, и любовный роман – их непозволительно вольный пересказ. Упаси вас бог изучать любовь по любовным романам!

С другой стороны, следует опасаться приверженцев точных наук. Если для меня любовь – всемирная форма чудесного помешательства, то для них она – внештатное состояние, измененное (разумеется, в худшую сторону) сознание, результат внушения и самовнушения. Для них любовь – хорошо обжитые, можно даже сказать, заплеванные места. Пашня, которой все равно, какое зерно в нее бросят. Одухотворение обнаженной груди и голых коленок. Вскипающие пузыри необоснованного воодушевления и жалкий пшик неизбежного разочарования. Они приравнивают любовь к наркотической зависимости и видят в ней не более чем стремление к удовольствию. Повелители аптекарских весов, они утверждают, что им ведома ее ДНК. Они говорят: достаточно обдать вас феромонами и блокировать ими действие прогестерона, а после запустить у вас производство фенилэтиламина – et voila! – вы в зависимости у объекта вашего влечения. А дальше выбирайте, какая любовь вам по душе – романтичная, безответная или взаимная – и в соответствие с выбором принимайте допамин, серотонин, эндорфины и окситоцин. И не забудьте про тестостерон и эстроген. И будет вам абсолютное счастье, даже если оно невыносимо мучительное. Словом, для них любовь есть род хорошо изученной болезни, поражающей в первую очередь людей с ослабленным любовным иммунитетом.

В чем я, пожалуй, с ними соглашусь, так это в том, что у каждого из нас существует вторая половина, найти и соединиться с которой не удавалось еще никому на свете. Факт давно известный, но теперь еще и подтвержденный научно. Не хватает лишь прибора, который мог бы определять местонахождение нашего второго «Я». Уверен, есть люди, готовые отдать за такой прибор полцарства.

Однако при всей учености моих оппонентов им ни за что не объяснить причин круговорота любви в природе, когда она с земли возносится на небо, а оттуда низвергается обратно на землю и попадает в канализацию, откуда вновь устремляется в небо. Им остается только гадать, каким образом любовная антигравитация отрывает нас от земли и перемещает в другое измерение. И как они объяснят поведение сердца, раненого кривым ножом измены и все же готового, подобно лифту, вознести до небес очередную пассажирку? И поддаются ли расшифровке поэтические чудачества влюбленных?!

Далее. Наперекор их теории я утверждаю, что свергнутая любовь не разлагается на составные части и не выводится из организма, а остается в нашем сердце и нашей памяти навсегда. Таким образом, перед нами сводный хор пленниц, и мы, указав дирижерской палочкой на любую из них, можем заставить ее петь громче других. Доказательством тому служат мои текущие заметки. Но это, так сказать, предпосылки к открытию. Само же открытие касается не голосов пленниц, а их взаимодействия и заключается вот в чем.

У каждой любви свой голос, но мелодия у всех одна. И когда к голосу первой любви через какое-то время присоединяется голос второй любви, а за ней третьей, и так далее, то под сводами нашего сердечного храма звучит, по сути и по содержанию, религиозный любовный гимн в форме канона. Не многоголосый хорал, а именно канон, слушать и понимать который дано далеко не всем. Трудность тут в том, что с возрастом число голосов растет, и среди них начинают попадаться фальшивые и нерадивые. В результате полифония превращается в какофонию, и тут уж в ней сам черт не разберет! Но если у зонгеркоманды есть проблемы, то это забота капельмейстера, не так ли? Теперь-то вы, надеюсь, понимаете, зачем я затеял ревизию голосов? Впрочем, пока мелодию подхватил всего лишь третий голос, и мой канон звучит вполне стройно.

…Разбежавшись, я подпрыгнул, помятые крылья подхватили меня и понесли. Сначала я кружился на низкой высоте, словно высматривая, не машут ли мне из тех мест, которые собирался покинуть. Не уверен, что я не спикировал бы, если бы меня снизу окликнула Натали. Люси, чья начальная скорость была равна моей, тоже не спешила набирать высоту и летела рядом со мной.

Все вечера и выходные были теперь в нашем распоряжении. Лыжные вылазки, каток, кино, неспешные прогулки и нетающие снежинки на ее длинных ресницах. Серьезные разговоры о настоящем и будущем. Однообразные целомудренные поцелуи, которые Люси, не понимая в них толк, считала, видимо, единственно возможными. Я вел себя с ней внимательно и сдержанно. Самая, скажу я вам, подходящая манера обращения с девушкой, в которой не было пасторальной непосредственности Нины, ни отчаянной безрассудности Натали. Она был а спокойна, любознательна, заботлива и рассудительна. «Серьезная девушка» – говорили про нее. Серьезная и красивая. Таким место в президиуме.

Раньше она вела классные собрания и солировала в школьном хоре, теперь обсуждала с моей матерью экономику домашнего хозяйства, а с моим отцом – новости международной политики. Сидя со мной на диване, она без малейшего смущения обращала на меня внимательное лицо, где на дне светло-серых безмятежных лагун пульсировала черная приманка спелой девственности. Когда она просила меня что-нибудь сыграть, я играл ей прелюдии Гершвина – мои первые, робкие подступы к джазу. На восьмое марта я подарил ей семь малиново-бледных, мелкозубчатых гвоздик. К этому времени сдержанность моя сменилась осторожным воодушевлением, которому, однако, было далеко до того замирающего блаженства, что я испытывал с Ниной и Натали.

Может, из-за отсутствия любовного опыта, а может, потому что такими были ее представления о мужских ухаживаниях, но моя чувственная скупость ее нисколько не беспокоила. Странно, ведь рядом находились Гоша и Валька, которые время от времени ярко и громко ссорились и так же феерически мирились, не говоря уже о том, что Валька, числившаяся у нее в близких подругах, могла рассказать ей много занимательного и полезного про балаганную пестроту и затейливость межполовых отношений. Но нет, в ее чистом, доверчивом взгляде отсутствовал даже намек на похотливое подстрекательство. Но ведь подстрекателем мог быть и я!

Любил ли я Люси в то время? Если говорить о той заоблачной, задыхающейся мере, что я установил сам себе, то нет. Но я привязался к ней, сильно привязался. Мы хорошо смотрелись рядом – натурально плакатные юноша и девушка. Серьезные и красивые, спокойные, уверенные и сознательные. Пропитанные советским l'aire du temps. Будущие строители коммунизма. Будущие создатели ячейки советского общества. Но как раз этого я делать не собирался. С Ниной – да, с Натали – да, с Люси – нет. Ведь жизнь, как оказалось, только-только начиналась!

Как-то в середине апреля у нее на работе выпал свободный день, и я, не поехав в институт, привел ее к себе. Была середина дня – как раз та его поясничная часть, за пазухой у которой мы так часто и удачно прятались с Натали. Мы сели на диван и приготовились целоваться. Обняв ее, я стал играть с ее губами, чего раньше не делал. Я не отпускал их так долго, что она даже уперлась руками мне в грудь, но освобождаться не спешила. Игра возбудила меня. Подперев одной рукой ее напряженную спину и придерживая ее голову другой, я набросился на безвольно откинутое лицо с короткими, торопливыми поцелуями. Рот ее приоткрылся, сомкнутые ресницы подрагивали, кулачки на моей груди сжались. Вернувшись к ее губам, я принялся облизывать их и посасывать, словно сладкую малиновую конфету – до тех пор, пока не почувствовал, что ее руки приготовились оттолкнуть меня. И тогда я тихо отстранился. Ее ресницы дрогнули и раскрылись, словно мохнатые лепестки зрячего цветка. Ровные, сухие щеки разгорелись, серое дно лагун заволокло изумлением, влажные губы набухли и покраснели. И то сказать: такого массажа я им еще не делал!

Я потянулся к ее лицу и, искупая брутальность нежностью, покрыл его легкими, воздушными поцелуями. После этого вернулся к ее губам, и они робко мне отвечали. На третий раз она, превзойдя самоё себя, принялась целовать мое лицо. Выходило так неловко и нежно, что меня прошибло давно забытое умиление, отчего лифт моего сердца взлетел еще на один этаж.

Не могу здесь не сказать вот о чем: у нее был роскошный рот, у нее были выдающиеся губы, которым она не знала цены. Великий адалюбец сказал бы, что рот ее похож на рану. Добавлю только, что рана ее была красивой, глубокой и незаживающей. Все тот же непревзойденный сластолюбец заметил бы, что ее верхняя губа подобна летящей птице. Если птице, почтительно добавлю я, то из породы райских. По мне ее губы походили на застывшие волны: круто взметнулась верхняя, обнажая жемчужное дно, а нижняя, такая же тугая и полноводная, прорвала жемчужную запруду и готовилась затопить мое сердце. Ее губы – это сама любовь в живой пластической форме. Но не дай бог их обидеть: они, словно розовый моллюск, тут же смыкали створки и передавали слово строгим глазам.

«Эх, ты! – сказал бы мой друг Гоша. – Не можешь описать губы, а туда же: берешься писать про любовь! Вот я, например, не морочу голову ни себе, ни другим, а просто поедаю их, как сочную, ароматную клубнику!»

Перед тем как уйти, она посмотрела на себя в зеркало, обернулась ко мне и укоризненно сказала:

«Посмотри, что ты сделал с моими губами… Что я теперь дома скажу…»

И я в припадке нежности сгреб ее в охапку вместе с темно-коричневым (падчерица школьной формы) шерстяным платьем, комсомольским значком, доверчивыми глазами, набухшими до барабанной звонкости губами, зеркалом, квартирой, городом и весной. Жизнь моя снова выбиралась на большую дорогу.

Посеяв в Люси порочное желание, я ухаживал за ним, как за капризным экзотическим растением. Наблюдал, как распускаются его стыдливые цветы, как после очередной прививки страсти Люси в полном смятении отстраняется от меня, и черная приманка на взбаламученном сером дне ее лагун наливается дрожащим отблеском пламени. Мне казалось – еще чуть-чуть, и она сама попросит меня об ЭТОМ. Я методично и расчетливо подталкивал ее к краю, не думая о том, что будет с нами после. Перед сном ее горячая, обнаженная тень витала надо мной и, прикасаясь к моим губам и бедрам, ввергала меня в сладко-мучительный, гулкосердечный транс, избавиться от которого можно было лишь одним-единственным способом. Интересно, думал я, если девчонки испытывают то же самое (а они непременно должны испытывать что-то подобное), то как она может терпеть эту пытку, зная, что есть я?