Текст книги "Аккорд. Роман в трех частях"

И склонившись к моему уху, жарко прошептала:

«Юрочка, я так тебя люблю, так люблю – ну, просто до бесстыдства!»

Ну, и кто сказал, что чем дальше мужчина и женщина забираются в лавку дьявола, тем больше отворачиваются от них ангелы? А по-моему, теперь, когда мы себе ЭТО позволили, любовь наша стала чем-то вроде железобетонного облака!

Мы уняли приступ слезливой нежности, и Ирен сказала:

«Знаешь, Юрочка, любовь, как война – все списывает. Вот мне, например, все равно с кем ты был раньше!»

«Если хочешь, я могу рассказать…»

«Нет, не надо. Теперь ты только мой!»

«И все же – у меня была одна девчонка, и мы тоже с ней ничем таким не занимались. Так что у меня это тоже первый раз…»

Да, просвещенные, молодые друзья: я – герой не вашего времени. Но в том времени, откуда я родом, героями были все. Мы были молоды, отважны и доверчивы. Нас могли обмануть политики, но не любовь, и мы дивизиями сдавались ей в плен, чтобы стать ее рабами. Дети романтической эпохи, мы даже в кровати оставались целомудренными и стыдливыми. И мне жаль будущие поколения, которые обязательно найдут противоядие от любви и стыда и после этого перестанут быть людьми.

«Знаешь, Юрочка, мы, девочки, устроены совсем не так, как вы, мальчишки, – тем временем говорила Ирен. – Мы переживаем сильнее и глубже, чем вы, и поэтому нас перед ЭТИМ надо гладить, целовать, признаваться в любви, просить прощения, всякие слова хорошие говорить… В общем, надо сначала подготовить. Тогда и мне будет хорошо, и тебе. Понимаешь?»

«Понимаю…»

«Попробуй, а я буду подсказывать. Только ради бога не думай, что я это уже с кем-то делала! Просто я женщина и я знаю! Вот давай, я покажу, как надо меня целовать…»

И она к тем приемам, что я знал, добавила свой острый, любопытный язычок. Что за странное щекочущее ощущение, когда в лежбище твоего лежебоки-языка вторгается гибкая, яркая, сочная дама и пытается занять его место!

«Вот так, говорят, нужно делать и ТАМ! – многозначительно повела глазами вниз Ирен и деловито продолжила: – Теперь грудь! Вот, смотри!» – и стала показывать, где и как сильно ее надо трогать, что и как целовать.

Подпалив сухую инструкцию любовным огнем, я попробовал, и получился послушный ручной пожар. Закрыв глаза, Ирен с блаженной улыбкой его переживала.

Что за ночь: каждые пять минут – великое открытие! Ирен, между тем, продолжала:

«Мне будет приятно, если ты погладишь меня здесь, здесь и здесь, – взяв мою руку в свою, провела она ею по животу, паху и внутренней стороне бедер. – А особенно здесь, – и положила мою ладонь себе на лобок. – Вот, смотри: теперь самое главное!»

Она выделила из моей ладони средний палец и преподала ему первый урок точечного массажа, от которого, в конце концов, возбудила и себя, и меня.

«Теперь ты…» – убрав руку, пробормотала Ирен и закрыла глаза.

Я оказался хорошим учеником, что она вскоре и подтвердила мелким подрагиванием и короткими тихими стонами. На поле боя выкатилась моя царь-пушка и под страстное уханье пружин довершила наши показательные маневры…

Придя в себя, Ирен сказала:

«А у меня целых три раза получилось… Кошмар!»

И спрятав лицо у меня на груди, пробормотала:

«Ты, наверное, считаешь меня совсем бесстыжей, да?»

4

Стоит счастливому событию родиться, как внутри него начинают работать невидимые часы. Не ведая отпущенного срока, событие склонно его преувеличивать, не замечая, как назначенные ему границы сжимаются, превращая его в рубец памяти. Зачем жалеть о части, если и само целое (жизнь) плохо кончается?! Все события моей жизни просты и однозначны, как детские кубики. Но кто тот ребенок, что складывает их в столь причудливую конструкцию?

Любовь состоит из тысячи мелочей, и каждая мелочь важна. Например, самоотверженная решимость Ирен ехать со мной морозным новогодним утром на край света по имени Подольск. Трогательно бессильная, с нежелающим просыпаться лицом, безвольно брошенными на колени руками, опущенными плечами и согнутой спиной, она сидела на кровати, собираясь с духом, и мне было ее безумно жаль.

«Оставайся! – говорил я. – Потом я за тобой приеду»

«Нет, нет! – лепетала она. – Сейчас я встану… Сейчас, подожди… Вот, сейчас, сейчас…»

Пожелай она остаться в согретой нашими объятиями постели, и я бы ее понял, но некая моя ничтожно малая часть с безукоризненной памятью и злобным нравом не забыла бы, не простила и ждала бы своего часа, чтобы припомнить нарушенный уговор и восторжествовать.

Или похмельный новогодний рассвет за окном полупустой электрички и безвольно покачивающаяся сонная голова Ирен на моем плече.

«Моя бедненькая, сладенькая Иришка! – учился сюсюкать я. – Вот подожди, сейчас приедем, я сделаю тебе горячую ванну, вымою тебя и уложу в свою постель, и ты выспишься совсем как дома! А если понравится – можешь остаться у меня навсегда…»

«Хорошо, Юрочка, хорошо… Только не пугай этим свою маму» – бормотала она с моего плеча.

Приблизительно так все и случилось. Я привел Ирен домой и, не вняв ее просьбе, представил ее родителям, как невесту, чем до корней волос смутил ее и ошарашил мать. Интересно, а кого еще я мог привести к себе домой первого января в начале одиннадцатого утра? Любовницы, знаете ли, в такое время еще спят в своих постелях, и только полусонные верные жены уже на ногах. Словом, никаких уловок. Любовь не терпит плутовства. Тут каждая мелочь может стать роковой.

Познакомив Ирен с родителями, я принялся ей угождать. Превосходя предупредительностью всех метрдотелей мира, я ходил за ней по пятам, забегал вперед, заглядывал в глаза, подсовывал ей кухню, гостиную, комнату родителей, мою комнату с диваном, кроватью и пианино. Ее спортивная, подтянутая фигура прекрасно вписалась в знакомый мне со времен ночных детских страхов интерьер, и когда она, закутанная в длинный халат, с сияющим, по-детски припухлым лицом и тюрбаном на голове томно выплыла из ванной, кто-то внутри меня восхищенно ахнул и подтвердил:

«Да, это она, твоя будущая жена!»

Рассказывая вам свою историю, я ни в коем случае не претендую на обобщения, но сдается мне, что никому не удалось и не удастся миновать этот ранний, романтичный период взросления, отмеченный поисками Вечной жены (и Вечного мужа), когда брак видится залогом счастливой взрослой жизни. Это уже потом, когда блекнет таинство альковного уединения, и любовь превращается в супружеский долг, многие не прочь избавиться от этого заблуждения.

Мы пили чай и смущенно улыбались. Мы можем делать это каждый день, с умилением думал я. Мы будем это делать каждый день, торжественно пообещал я себе, глядя на веселую, молодую, с распущенными белокурыми волосами женщину у меня перед глазами.

Она захотела немного поспать, и я, уложив ее в мою кровать, наклонился, чтобы поцеловать. Она обняла меня за шею и сказала:

«Не надо было говорить твоим родителям про наши планы…»

«Ириша! – воскликнул я. – Да наши планы у меня на лбу написаны!»

Когда я вернулся на кухню, мать осторожно спросила:

«Когда же вы собираетесь пожениться?»

«После окончания института»

«Ну, тогда ладно…» – вздохнула моя славная, мудрая мать, глядя снизу вверх на своего неразумного сына.

Ирен явилась после сна веселая, свежая и деятельная. С хозяйской сноровкой, что жила у нее на кончиках пальцев, она легко и быстро помогла матери собрать на стол, дала несколько дельных кухонных советов, успела поговорить с отцом о последних достижениях экономической науки и нашла время, чтобы прильнуть ко мне в укромном месте. Ее волосы тонко пахли ромашкой, ее кожа отливалась молочным здоровьем, ее хотелось взять на руки и идти с ней по жизни, как с песней.

За ужином она вспомнила родительский дом, своих интеллигентных, трудолюбивых родителей, что ждут ее на зимние каникулы и очень напоминают ей хозяев этой квартиры, в которой также уютно, как и у них. До чего же она соскучилась по домашнему теплу! Речь ее лилась легко и свободно, глаза лучились приветливостью, на лице читалось удовольствие. Я попытался взглянуть на нее глазами родителей и остался доволен: в своем темном выходном платье с голыми, соблазнительными руками, с гладко зачесанными светлыми волосами, открывающими изящные ушки с золотыми сережками, с подведенными глазами и помадой на губах она выглядела неотразимо и убедительно. Я опять не ошибся с выбором, думал я, глядя на королевский поворот ее головы, с которым она обратилась к матери, чтобы сообщить, какой у нее замечательный сын.

Потом мы удалились в мою комнату. Ирен переоделась в красивый тренировочный костюм, забралась с ногами на диван и прильнула ко мне.

«Если бы ты только знал, как я устала от общаги! – были ее первые слова. Потом она поцеловала меня и голосом, каким ребенок просит почитать на ночь сказку, попросила: – Расскажи, как ты тут без меня жил…»

И я, имея за окном наглядное пособие в виде родного города, стал рассказывать ей доподлинную историю моего счастливого, полублатного детства, сопровождая их короткими кивками в сторону окна и приговаривая: «Это было здесь, недалеко…». Разумеется, отношения с девушками в моих воспоминаниях были не предусмотрены, хотя, возможно, именно на них Ирен и рассчитывала. Потом я играл для нее песни зарубежной эстрады, и она очень точно подпевала. Иногда она вскакивала с дивана, порывисто обнимала меня и припадала ко мне губами. Так мы дотянули до ночи и стали готовиться ко сну. Я попросил у матери еще один комплект постельного белья, давая тем самым понять, что приличия будут соблюдены. Я застелил диван в моей комнате, и мы, пожелав родителям спокойной ночи, закрылись у себя, после чего тут же воссоединились в моей кровати.

«Не волнуйся, там ничего не слышно» – заключив в объятия, успокоил я ее на всякий случай.

«А ты откуда знаешь?» – ревниво откликнулась она.

Ах, Ирен, моя грешная, сладострастная Ирен! Моя ненасытная искусительница, мое неутолимое желание! Теперь, когда все слова были сказаны, а запреты сняты, нам оставалось только широко и свободно предаться самому упоительному на свете занятию, каким является обладание любимым человеком.

Пользуясь размашистыми размерами кровати, я приступил к повторению пройденного, намереваясь, кроме всего прочего, тщательно и с пристрастием обследовать подводную часть айсберга. Подобно вдохновенному скульптору я с удовольствием и со вкусом поработал над алебастровой грудью и уже вдохнул жизнь в слегка выпуклый мраморный живот, когда почувствовал, что скульптура изнемогает. Пришлось утолить мой творческий восторг раньше времени.

Не прошло и получаса, как Ирен призвала меня вновь. В этот раз мне удалось спуститься до ватерлинии, где я впервые воспользовался моим трепещущим жалом. Действовал я им, как теперь понимаю, довольно беспорядочно, и все же некий яд, который с него стекал, довел мою сладкую жертву до неистовства. Сжимая мою голову, словно мяч, она то тихо и жалобно скулила, то стонала протяжно и удивленно. И когда я пустил в ход главный калибр, она, почти как Натали, замотала головой и залепетала, глотая слова:

«Ой, Юрочка, ой, миленький, ой, не могу, не могу, не могу…»

Доведя себя до слез, пощады она, тем не менее, не попросила.

Ирен находилась в том одержимом порывистыми желаниями возрасте, когда молодой, здоровый, дорвавшийся до удовольствий женский организм поглощает мужские ласки с той же ненасытной жадностью, стонами и хлюпаньем, с какой пересохшая земля впитывает струи парного дождя. Влюбленная и искушаемая, она страстно и неутомимо льнула ко мне. Орошенная, убегала в ванную, а возвратившись, прижималась ко мне влажным лобком.

«Юрочка, сладенький мой! Ну, так все было хорошо, так хорошо, что лучше и быть не может!» – едва не всхлипнув, пробормотала она из последних сил, перед тем как провалиться в сон, а потом остаться у меня еще на одну ночь и убедиться, что бывает и лучше.

Наутро я впервые в жизни, не считая вчерашнего торопливого подъема, проснулся в одной кровати с женщиной. Ирен лежала, отвернувшись и подставив мне спину. Я не удержался, положил руку ей на бедро и с нежным значением прогулялся по нему. Ирен ожила и потянулась, да так, что под моей ладонью дрогнули и задрожали жилки. Я припал грудью к ее спине, забегал рукой по ее телу и через пару минут открыл новую для себя, полную неспешного сладострастия позу.

5

А дальше, собственно говоря, начинается наш новобрачный быт – то есть, то самое восхитительное чередование тихих и буйных радостей, чья ретивая неукротимость подобна добровольному заблуждению, которое для остроты переживаний и во имя собственного здоровья следует в себе поддерживать. И заклинание «Все и всех разлюбят, а я и меня – нет» подходит для этого как нельзя лучше. И вот что я вам скажу: поскольку это заблуждение есть самая лакомая часть любви (как у омара хвост), следует употреблять его самым истовым и тщательным образом.

Началась сессия. Я предложил Ирен переехать ко мне, но при всем ее желании она, как и я сам, была в меру нерадива и зависела от учебников и конспектов, которые могла найти только в общежитии. Чтобы быть ближе к ней, я стал туда приезжать и, обосновавшись у кого-нибудь из сокурсников, время от времени наведывался в ее комнату. В течение дня всегда находились полчаса, когда ее подруги, словно по уговору исчезали, дверь закрывалась на ключ, и мы жадно и новобрачно целовались, а один раз даже успели сделать ЭТО на стуле, после чего, встретившись смущенными взглядами, дружно рассмеялись.

«Вот ничего себе! Называется, зашел на минутку!» – воскликнула очаровательно раскрасневшаяся Ирен.

Как я уже говорил, она ревностно следила за тем, чтобы нас не видели вместе, и когда шла меня вечером провожать, покидала общежитие в одиночку, чтобы воссоединиться со мной метрах в двухстах от метро.

«Почему мы скрываемся?» – удивился я однажды.

«Не хочу, чтобы знали в группе. Узнают, скажут: ну, Ефимова, ну, стерва, молодого себе завела! А я не завела – я полюбила. Только никому этого знать не положено. Не их это собачье дело!»

«А те, что живут с тобой?»

«Они девки нормальные…»

Нормальные девки, молчаливые и загадочные весталки коммунального очага, смотрели на меня, как на живую иллюстрацию красивой и романтичной истории с их подругой в главной роли.

После каждого экзамена она ночевала у меня. Итого, в январе вместо тридцати одной всего пять (не считая трех праздничных) жарких, исповедальных, душераздирающе-нежных, обморочно-страстных ночей. На мое счастье или на беду Ирен оказалась чрезвычайно чувствительной к тактильным ласкам, и того, чему она научила меня вначале, с лихвой хватало, чтобы довести ее, что называется, до беспамятства. Сама она стеснялась этого своего свойства и считала его недостатком.

«Опять я кричала, как сумасшедшая? – смущенно спрашивала она. – Что твои родители подумают…»

Мне ее несдержанность, напротив, нравилась, и за отсутствием достаточного опыта (Натали в этом смысле была ребенком) я полагал, что так должны себя вести все женщины. Однако мои последующие сексуальные связи (а к ним помимо восьми судьбоносных следует отнести с десятка два случайных) убедили меня, что в лице Ирен я имел дело со здоровой формой гиперсексуальности – своего рода мужской мечтой.

По мере того как Ирен осваивалась в моей квартире, во мне оживал, если можно так выразиться, синдром женского присутствия, в то время еще благостный и целебный. Занесенный в меня Натали и отчасти Люси, он наполнял меня ощущением обретенного порядка, в котором были и цель, и смысл, и радость, и покой.

Утром она готовила мне завтрак.

«Нет, нет, Анастасия Андреевна! – отвергала она предложение матери. – Я сама!»

Она глядела, как я ем и улыбалась. Я же представлял себе, как буду уходить на работу и целовать ее в прихожей, как отец целует мать.

В начале февраля она уехала домой на каникулы. Это был последний раз, когда она могла там побывать: лето мы договорились провести вдвоем, и если удастся, съездить в Крым.

«Юрочка, я уже соскучилась!» – сказала она мне в аэропорту, прощаясь.

Вернувшись, она привезла с собой бездонную и безграничную радость. Ничто не мешало ей теперь переехать ко мне, что она и сделала. Наступили упоительные, шальные дни невозможного счастья и, казалось, им не будет конца. Мы оба похудели и засыпали в электричке, прильнув друг к другу головами. Бывали дни, когда мы оставались дома, и тогда наш союз отливался ровным светом семейного благообразия.

«Юрочка, иди завтракать! – и я шел завтракать.

«Юрочка, обед готов!» – и я шел обедать.

Кофе готов, чай готов, ужин готов, и вот уже сама Ирен готова, чтобы ее испили до дна. Там где можно, мы ходили под ручку – красивые, спортивные, серьезные, сознательные, плакатные, пропитанные советским l'aire du temps. Будущие строители коммунизма, будущие создатели законопослушной ячейки общества. Увидев наше образцово-показательное отражение в витрине, я расправлял плечи и шутил. Ирен вскидывала на меня радостное, послушное лицо и смеялась, как ручная, преданная жена. Она любила меня, я это точно знаю. Любила до слез, до самоотречения, до ликующей покорности. В свою очередь, я любил ее истерически, нечеловечески, до священного озноба. Она казалась мне вместилищем нового, упоительного и бесконечно прекрасного мира.

Так мы прожили март, апрель и почти весь май. В середине мая, как я уже говорил, в один из редких дней, когда Ирен ночевала у себя в общежитии, я встретил на вокзале Натали. После памятного разговора в электричке, я расстался с ней, унося с собой горький привкус ее запоздалого признания. Всё дальнейшее я, пересмешник эзотерических истин, склонен приписать ее дурному глазу.

В конце мая случилось вот что. То ли весенний дурман помутил моей возлюбленной разум, то ли материализовалось то, что давно витало в воздухе, но однажды ночью она по-особому вкрадчиво и таинственно устроилась у моих бедер и завладела моим жезлом, с которым любила играть, как с живой теплой куклой – раздевая, одевая и разговаривая. Я нежился, закрыв глаза и чувствуя, как от безобидной ритмичной игры во мне вырастает томительный и мучительный восторг – предвестник любовного катарсиса. И вот когда температура моего котла подобралась к красной черте, и он готов был взорваться, Ирен сделала то, от чего я чуть не сгорел от стыда. Захваченный врасплох, я дергался, сотрясаемый редким сочетанием восторга и негодования.

Разумеется, она ждала от меня благодарности. Вместо этого я отвернулся, отделился от нее одеялом и замолчал. То, что она сделала, было нечестно.

Она не должна была этого делать. Она осквернила себя и оскорбила мое целомудрие.

Почувствовав неладное, Ирен забеспокоилась:

«Ну, Юрочка, ну, ты чего, а? Чего ты? Тебе не понравилось, да? Но почему? Ведь ты же меня целуешь, а чем же ты хуже? Ну, Юрочка! Ну, Ю-ю-юрочка, ну, ми-и-ленький, ну, не молчи! Ах, так? Ну, и ладно!»

В ту ночь я спал на диване. Утром она принялась тихо плакать, и мы помирились.

«Больше никогда так не делай» – строго сказал я, с ужасом осознав, что внутри меня включился счетчик ее недостатков.

А еще через два дня наш староста – заядлый курильщик и моралист, сурово сказал мне:

«Разведка донесла, что тебя часто видят с одной девицей из нашей общаги. У тебя с ней что – серьезно?»

Вместо того чтобы сказать: «Да, она моя невеста!», я принял беспечный вид и ответил:

«Так она же в сборной факультета! Вот и пересекаемся на тренировках! А что?»

Вместо того чтобы сказать: «А! Ну, извини!», мой старший товарищ продолжал:

«Если у тебя с ней серьезно, то имей в виду – она шалава еще та!»

«В смысле?» – подломился подо мной железобетонный мост.

«В смысле, любит это дело!» – донеслось до меня сверху.

«Откуда ты знаешь?» – прокричал я с середины пропасти, чувствуя, как мои внутренности собираются покинуть меня через горло.

«У нас в общаге всё про всех известно. Один мой знакомый пятикурсник с ней пару лет назад гулял. Говорит, что был у нее не первый и не последний, и что у нее в комнате все такие же шалавы…» – сообщил заботливый друг, не обращая внимания на грохот, с каким мое тело рухнуло на дно глубокого, безнадежного ущелья.

«Зачем ты мне это говоришь?» – выдохнули мои мертвые губы.

«На всякий случай» – строго посмотрел на труп блюститель нравственности.

Язык мой – труп мой…

Вечером мы, как всегда встретились в метро.

«Пойдем, что же ты!» – затормошила меня Ирен, когда я вместо того чтобы подставить ей локоть и направиться к эскалатору, отошел к стенке и встал.

«Подожди, поговорить надо…» – отводя глаза, выдавил я.

«Что случилось?» – тревожно спросила Ирен.

Я молчал, не зная, как начать.

«Слушай, – наконец сказал я, – зачем ты меня обманула? Ведь у тебя же было много парней…»

Кровь отлилась у нее от лица. Она спрятала руки за спину, отвернулась и принялась как когда-то Натали, втаптывать в пол носок туфли.

«Значит, сообщили… – наконец, повернула она ко мне перекошенное бессильной усмешкой лицо с глазами полными слез. – А я все ждала, когда тебе доложат…»

Я молчал. Все было слишком очевидно. Выходит, все ее приемы, все ее озарения были частью ее богатого опыта, а вовсе не ее любовным творчеством и подсказками соседок по комнате. И то что она сделала два дня назад, она делала и раньше. Думать об этом было невыносимо, не думать – невозможно.

«У меня к тебе просьба – привези мне завтра вещи…» – через силу улыбаясь, произнесла она дрожащими губами.

«Хорошо» – выдохнул я.

«Пока…» – прошептала она, повернулась и стремительно ушла.

Кошмарней ночи, чем та, я не припомню. Две команды мускулистых, обнаженных по пояс парней вцепились в мое сердце и тянули в разные стороны. Одна команда называлась «Забыть», другая – «Простить». За ночь ни одна из них не преуспела, и утром я повез Ирен вещи. Я собрал все до последней ленточки, не оставив себе на память даже заколки. Приехав в общагу, я зашел в знакомую комнату, где в тот момент никого кроме нее не было.

Ирен выглядела ужасно. Нет, нет, она была, как всегда ухожена, где надо припудрена, затушевана и напомажена, только вот вместо глаз – две пустые глазницы. Там, где раньше плескались солнечные блики – два пересохших озера с черными берегами и бурым дном.

«Вот, я привез…»

«Спасибо… Чаю хочешь?»

«Нет, спасибо…»

Говорить было не о чем, и мы неловко и недолго помолчали.

«Поцелуй меня на прощанье…» – попросила она и закрыла мертвые глаза.

Я вяло и невыразительно ее поцеловал. Она отвернулась и отошла к окну.

«Все, уходи…» – донесся до меня шелест ее слов.

И я ушел.