Текст книги "Аккорд. Роман в трех частях"

Ирен. Послесловие

Уф! Дайте перевести дух! Кино, да и только, не правда ли? А вы считаете, что виноват я? А что бы вы сделали, если бы, не дай бог, оказались на моем месте? Не знаете? Тогда я вам скажу.

Позволено ли богине лгать? Древние греки считали, что не только позволено, но и положено. Я же считаю, что богиня не может себе позволить ни то, ни другое. Ирен сама заложила мину, на которой и подорвалась. Я любил другую Ирен, а вовсе не ту, предосудительную, какой она оказалась. Любовь щепетильна, но губит ее вовсе не минет, а ложь. Доверие – вот тот стержень, что скрепляет отношения двух абсолютно разных людей. Извлеките его, и они разрушатся, как рушится музыкальная конструкция, из которой удалили главную тему.

Таковы общие, со вкусом горькой истины места, известные всем и каждому. Именно ими я врачевал свою рану весь июнь.

Потом был стройотряд: мускулистое, потное, цинично-забористое мужское братство, кислое вино с липкими конфетами и донжуановы байки на ночь глядя. Интересно, женщины обсуждают мужчин так же похабно, как и мужчины женщин? Были гитара, костер и коллективный транс – советская школа пламенных чувств. Была деревенская луна, призрачное одиночество серебряных кустов и вялая интрижка с молодой поклонницей моего трехаккордового таланта, которая дальше поцелуя заходить не решилась. Словом, мир представлялся таким простым и предсказуемым, что на него без смеха и смотреть-то было невозможно.

В августе меня одолело неясное беспокойство: я словно пытался вспомнить, где и когда потерял нечто необычайно важное. К концу августа вспомнил, и стало ясно, что без Ирен мне не жить. Вернувшись в Москву, я на следующий же день отправился в общежитие. В крайнем волнении я постучал в знакомую дверь, и две певучие сирены в один голос разрешили мне войти. Открыв дверь, я увидел Ирен и одну из ее подруг.

«О-о, кто к нам пришел! Ну, проходи, проходи!» – пропела, как ни в чем ни бывало, сирена Ирена. Без следов былой разрухи на лице, подтянутая, красивая, любопытствующая.

«Иди-ка, Катенька, погуляй полчаса!» – велела она подруге, и та послушно удалилась.

Ирен пригласила меня сесть и предложила чай. Не желая тратить отведенные мне полчаса на ерунду, я отрицательно мотнул головой.

«Ну?» – с бесчувственным любопытством поглядела на меня Ирен, и я сказал, что пришел просить прощенья.

«За что?» – притворно округлились ее глаза.

Я выразительно на нее посмотрел. Дескать, сама знаешь. Нет, не знаю, усмехались глаза напротив.

«Ну, тогда, в метро… И потом…» – промямлил я.

«А-а, это! – смилостивилась Ирен. – Ерунда, забудь!»

«То есть, ты не сердишься, и мы можем начать все сначала?» – обрадовался я.

«Не сержусь, но сначала начать уже не получится»

«Почему?»

«Один хороший человек меня замуж зовет…»

«Так ведь я тоже зову!»

«Да? Только знаешь, какая между вами разница? Даже две!»

«Какая?»

«Во-первых, ему плевать, с кем я до него гуляла, а во-вторых, он на десять лет тебя старше!»

«Так и мне плевать!» – воскликнул я, умоляюще глядя на нее.

«Поздно, Юрочка, поздно, теперь уже поздно, – вдруг потухло и отвердело ее лицо. – Всё. Кончилась наша любовь. И пожалуйста, больше сюда не приходи»

Мир внезапно дрогнул и насквозь промок. Я отвернул лицо и с минуту сидел так, пока слезы не высохли.

«Ладно, извини…» – сказал я и с шумом отодвинул стул. Ирен встала вслед за мной. Я развернулся и шагнул к двери.

«Подожди» – остановила меня Ирен.

Я круто обернулся и взглянул на нее с отчаянной надеждой, готовый броситься к ней по первому же знаку. Она приготовилась что-то сказать, но передумала и, отведя взгляд, уронила:

«Нет. Все. Иди»

И я ушел.

У нее началась преддипломная практика, и в спортзале она больше не появлялась. Несколько раз я видел ее в институте, но подойти к ней так и не смог. Через три месяца она вышла замуж за преподавателя. Мне показали его – лысоватый, очкастый, коренастый, в обнимку с портфелем – он двигался так, словно не чуял под собой ног. Два чувства испытал я, глядя на него – злорадное удовлетворение и черную зависть.

Постепенно я освободился от образа Ирен и его живой, немеркнущей власти, а дальнейшие события и вовсе отодвинули его на задворки памяти. Но судьба знает тех, чей счет не закрыт, и обязательно сведет их. Свела она и нас.

В мае двухтысячного года я, финансовый директор одного солидного московского банка, явился в министерство экономики Москвы на заседание. Разгуливая среди костюмно-галстучного развала и выискивая в нем знакомые лица, я вдруг увидел… Ирен! Да, да, никакого сомнения – это была Ирен! В темном деловом костюме, с большим запасом стройности, с теми же белокурыми, закрученными узлом волосами и хорошо узнаваемым лицом она оживленно беседовала с тремя солидным и дядьками, которые смотрели на нее, как на оракула. Я подошел и встал в трех шагах позади нее, намереваясь перехватить, как только она освободится. Она вдруг обернулась и обратилась ко мне, словно сама привела и поставила меня на это место:

«Подожди, я сейчас освобожусь…»

Мне оставалось только раскрыть, как те дядьки, рот. Через пять минут она освободилась, подошла ко мне и подставила щеку:

«Ну, здравствуй! А я тебя сразу узнала!» – приветствовала она меня, словно мы расстались только вчера.

«Сколько же мы не виделись?» – намекнул я на многовековую разлуку.

«Неужели девятнадцать лет? – подумав, удивилась она. – Это же ужас! А ты хорошо выглядишь!»

Мне ничего не оставалось, как совершенно искренне восхититься ее формой.

«Фитнесс, Юрочка, фитнесс! – отвечала довольная Ирен. – Ну, расскажи, как ты?»

И мы принялись разгребать опавшие листья дней, чтобы обнажить вскормившую нас почву. Муж у нее – профессор. Неужели, тот самый? Да, тот самый. Консультирует московское правительство. У них восемнадцатилетняя дочь и шестнадцатилетний сын. Сама работает в солидном финансовом учреждении, не бедствует. А моему сыну скоро пятнадцать, и жена тоже из Плехановки. Живу на Чистопрудном, дом в Голицыно. В общем, все путем. Тут последовало приглашение в зал, и наше сведение счетов прервалось на самом интересном месте. Мы сели рядом, и все время, пока шло совещание, я косился на ее незабвенный, проступивший из тьмы веков профиль. Иногда она поворачивала ко мне голову, улыбалась, и лицо ее как будто говорило: «Вот подожди – скоро этот балаган закончится, и мы от души поговорим!» После совещания мы устроились в кафе и продолжили. К этому моменту я был уже изрядно отравлен миазмами ностальгии, отчего минуя бездарные, слипшиеся года, спустился прямо к сути:

«Скажи, ты счастлива?»

«Нет, Юрочка, счастливой я была с тобой, а сейчас я всего лишь довольна. Заботливый муж, чудесные дети, благополучие, стабильность – что еще надо стареющей женщине! Это ты у нас молодой, а мне уже сорок один!» – спокойно и рассудительно отвечала Ирен, словно только и ждала, чтобы я ее об этом спросил.

«Ириша, я безмерно перед тобой виноват! Прости меня, если можешь…»

«Не вини себя, – отвечала Ирен. – Это я виновата: нагуляла себе кредитную историю… А ты был слишком молод и щепетилен, чтобы ее принять…»

«Глупо. Как глупо все вышло…»

«Да, глупо» – грустно согласилась Ирен.

«Неужели ничего нельзя исправить?» – выразительно взглянул я на нее.

«Нет, Юрочка, поздно! – твердо ответила она и после короткой паузы: – А ты знаешь, я так рада, что ты все такой же, каким я тебя знала! Многие мужики с возрастом портятся. А ты почти не поправился, густые волосы, тот же голос, то же живое лицо и те же чувства. В общем, красивый, добрый, мужественный мужчина!»

«Нет, нет, Ириша, это ты у нас красавица, а я так, кобель потасканный!»

Она уже думала о другом. Подавшись ко мне смущенным лицом, она понизила голос:

«Открою тебе один секрет… Теперь уже можно… – улыбнулась она. – Ведь я когда первый раз тебя увидела, ни о чем таком не думала. Вижу – молодой, красивый, наивный мальчик. Ну, думаю, дай, совращу его напоследок, а потом замуж пойду за какого-нибудь москвича! И не заметила, как влюбилась… Да, у меня до тебя были парни… Кстати, немного: ты – четвертый. Но любила-то я только тебя! И как любила! Я, можно сказать, молилась за нас! Ты спишь, а я гляжу на тебя и бормочу: господи, сделай так, чтобы у нас все было хорошо! Сделай так, чтобы он ничего не узнал! Господи, сделай так, и я в тебя поверю! Глупо, да? Ты даже не знаешь, на что я ради тебя была готова! А самое главное, знала – представляешь: зна-ла! – что у нас с тобой ничего не получится! Знала и сама лезла в петлю…»

Покраснев от волнения, она продолжала:

«Смешно сказать, но я даже была рада, что тебе все, наконец, стало известно, потому что жила в вечном страхе, потому что измучилась, и каждый наш день казался мне последним!»

«Бедная моя! Прости меня, прости… – накрыл я ее руку своей, и она ее не убрала. – Выходит, ты моя Ира, а я твой Ирод…»

Ирен обмякла и обратила на меня влажный, взволнованный взгляд.

«И еще знаешь что, – вдруг встрепенулась она. – Тогда, в сентябре, когда я выставила тебя… Гоню, а сама еле сдерживаюсь, чтобы не броситься тебе на шею… Я потом неделю ревела… Но и ты тоже хорош: нет, чтобы схватить меня и заткнуть мне рот поцелуем! Вместо этого тихо так, покорно смылся!»

«Ты права. Я потом часто об этом думал… Поздно я узнал, что женщина хочет совсем не то, что говорит…»

«Вот, вот! Только хорошо, что не бросилась. Не было бы нам с тобой счастья, Юрочка, не было бы! И эти мои проклятые кобели и возраст мой всегда бы стояли между нами. Это плохо, очень плохо, когда жена старше мужа…»

«Кто знает, Ириша, кто знает… – гладил я ее руку. – Ведь я любил тебя, любил как безумный…»

«Знаю, Юрочка, знаю. Только ведь ты любил другую – скромную и чистую… Ах, Юрочка, это я, старая, гулящая дура во всем виновата, я одна!»

«Не говори так! – с укором посмотрел я на нее и вдруг вспомнил: – Послушай! Тогда, в общежитии, перед моим уходом мне показалось, что ты хотела мне что-то сказать… Нет?»

«Да. Правда. Было дело… – смутилась она.

«И что?»

Она отвела глаза.

«Не знаю, стоит ли теперь об этом…»

«Если не хочешь – не говори!» – поспешил я ей на помощь.

«Нет, скажу! – покраснев, взглянула она на меня. Некоторое время она молчала, словно подыскивая слова и, наконец, решилась: – Да, хотела… Хотела сказать… что… ну, в общем, помнишь, я тебя перед этим… поцеловала… Ну, ты еще обиделся…»

«Да, конечно!» – покраснел я в свою очередь.

«Так вот, я тогда хотела, чтобы ты знал… Нет, я хочу, чтобы ты знал! – вдруг окреп ее голос. – Хочу и говорю тебе сегодня, что я никогда этого не делала ни до тебя, ни после…» закончила Ирен и опустила глаза.

Я склонился над столом, подхватил и поцеловал ее руку. Последовала неловкая пауза, в течение которой мы, глядя в разные стороны, уверен, думали об одном и том же. Наконец я прервал молчание:

«Извини, если мой вопрос тебе не понравится… Ты всегда была, как бы это сказать… сверхчувствительная, что ли… Неужели тебе все это время хватало мужа и не хотелось завести любовника?»

«Представь себе – не хотелось!» – усмехнулась Ирен.

«А если я тебя об этом попрошу?»

«Даже не проси!» – улыбалась Ирен.

«Но почему?»

«Милый Юрочка! – сказала Ирен, убирая руку. – Если бы ты знал, сколько раз мне это предлагали разные паскудные личности! Не хочу, чтобы ты был в их числе!»

«Извини…» – смутился я.

«Давай оставим себе наши прекрасные воспоминания и не будем опошлять их глупой, бессмысленной связью! Хорошо?» – примирительно сказала Ирен и сама накрыла мою руку.

«Как скажешь…» – с неохотой согласился я.

При расставании она воскликнула:

«Ах, как хорошо! Как хорошо, что мы встретились и поговорили! У меня словно гора с плеч! Сегодня точно не засну…»

То же самое мог бы сказать о себе и я.

«Мы еще увидимся?» – спросил я, открывая ей дверцу ее машины.

«Если только случайно!» – улыбнулась Ирен, подставляя мне щеку.

Итак, подшив с бухгалтерской скрупулезностью первичные документы памяти, подвожу бесчувственный баланс.

Самобытность Ирен для моего взросления заключалась в первую очередь в ее искушенности и желании избавить меня от моей неопытности. Как важно, чтобы такая женщина рано или поздно появилась в жизни мужчины! Пока она отсутствует, его история будет хромой и однобокой.

В моем аккорде Ирен занимает почетное место чувственной большой терции, придавая его нижним интервалам полновесно радостное, несмотря ни на что, звучание. С ее появлением окончательно сформировался ми-бемоль мажорный лад моей юности. Всё дальнейшее есть его отрицание, и попытки вернуться к нему будут мучительными и бесплодными.

Софи

1

Мой неудачный роман с Ирен лишь подтвердил пугающую закономерность, что проявилась в трех моих предыдущих любовных историях, а именно: все они были прерваны злым духом постороннего вмешательства.

Казалось бы, такое всеобъемлющее и повелительное чувство, как любовь должно надежно защищать себя от вирусов зла – например, иммунитетом здорового эгоизма. Но нет: даже самая броненосная конструкция всегда имеет слабые места. Уязвимость любви в ее неуступчивости, категоричности, болезненной чувствительности, в том же эгоизме, наконец. Но вот вопрос: свойства ли это самой любви или ее носителей? Да, препятствия для соединения влюбленных есть всегда. Не думаю, что их не было у Гоши и Вальки. Согласен: возможно, я слишком серьезно к себе относился, и мне не хватало самоиронии, которой сегодня у меня в избытке. Меня даже можно упрекнуть в слабоволии – как минимум три мои истории могли закончиться в мою пользу, будь я менее разборчив и привередлив. То есть, отнесись я к любви, как к потребительской ценности, и я получил бы оскверненных Натали и Ирен и овладел бы гордячкой Люси.

Всё так, только в моем случае речь не идет о слабоволии: просто внутри меня надламывался некий хрупкий стержень, скрепляющий подвижные части воздушной конструкции, какой является любовь, отчего мои руки опускались сами собой. Представьте себе ноктюрн Шопена, чей любовный гипноз вдруг прерывается истошным пьяным воплем. Согласитесь: это уже не волшебство, а скандал и профанация, от которых хочется бежать, заткнув уши.

А может, все мои истории были лишь эскизами, из которых художник собирался создать полноценную картину? Ведь жизнь избавляет нас от иллюзий, а искусство их возвращает…

Оставим сердцу отходную молитву:

«Благословенная Венера, эрогенная и эректогенная вдохновительница любовного безумия! Да будет свято имя твое! Да будешь ты сиять в сердцах наших во все времена! Да коснется нас твоя милость, да снизойдет на нас твое благоволение! Введи в искушение рабов твоих, лиши их воли противиться тебе, дай им радость любить и возвысь до небес. Ибо твоя есть сила и слава во веки веков. Let it be.

Воистину не устану прославлять тебя, светлую и непогрешимую. Нет более почести, чем быть тобой обласканной, нет выше славы, чем служить тебе. Ты одна противостоишь злу, ты одна восстаешь против смерти, и за это мы величаем тебя.

Прими назад мою любовь к Ирен, ибо нет ей более места в моем сердце. Каюсь: не хватило мне силы духа, ни мудрости сберечь и приумножить твой дар. Прости мне мою неразумность и самонадеянность и дай мне взамен что-нибудь рациональное и предсказуемое.

Прости Ирен ее неразборчивое рвение, прости ее неумеренную тебе услужливость. Прости ее, как прощаю я, и в утешение щедро одари материнской любовью к чадам ее. Да будет так»

Оставим отходную сердцу, а памятью вернемся в осень восемьдесят первого.

Выздоровление душевное ничем не отличается от выздоровления физического: и там, и там требуется время и терпение. Урок пошел впрок, и отныне прекрасная половина человечества поделилась для меня пополам: на одной стороне девушки с историей, как Ирен и Натали, на другой – девушки для истории, как Нина и Люси. В употребление годились и те, и другие, но само употребление было теперь регламентировано их предназначением. Первой половине в любви впредь было отказано, а сердцу велено серьезных отношений с ними не затевать. Интрижка и флирт – вот все, что они заслуживали. Постель и эрзац чувств – вот участь, которую они выбрали сами. Во вторую половину предстояло влюбиться и выбрать там жену. Налицо крепнущие признаки разборчивости.

Выбор у меня, как вы понимаете, был. Я мог пуститься во все тяжкие, и пустился бы, если бы причиной разрыва с Ирен была ее измена. Но драматический резон нашего расставания мести не подразумевал и на некоторое время превратил меня в печального отшельника. Находясь в безвольной, беспросветной хандре, я полагался на властный и непререкаемый случай, который указал бы мне на новую избранницу. Короткий и натужный летний роман с второкурсницей, имя которой уже давно забылось, лишь отпугнул меня от принудительных методов забвения. И когда в прозрачной, сотканной из лунного света и соловьиных трелей темноте колхозного сада я попытался запустить руку в ее не столь отдаленные места, и они меня не приняли, я был даже рад: изображать после этого влюбленного, так же как и прятаться от вопрошающих глаз было бы выше моих сил.

В сентябре, как я уже сказал, Ирен указала мне на дверь. Я подчинился, и гулкое эхо расставания еще долго бродило по опустевшим коридорам моего сердца. Ситуации абсурднее трудно себе представить: моему свежему, неутомимому телу шел двадцать первый год, мои гормональные цистерны были переполнены, моему квартету рукоплескали поклонницы, неистовые болельщицы с трибун кричали: «Давай, Юра, давай!», а я изводил себя грустным одиночеством. Иногда некий квартировавший внутри меня доброжелатель пытался меня сосватать.

«Ты посмотри, какая прелесть!» – вкрадчиво шептал он, указывая на эмансипированную, богемного вида девицу, смело и призывно взиравшую на меня из зала.

Мое сердце притворно вздыхало и говорило:

«Да, конечно, но, к сожалению, она курит…»

Я и по сей день отношусь к курящей женщине как к участнице некоего всемирного заговора – тайного и небезобидного. Женщина должна пахнуть цветами, а не табаком и участвовать только в заговоре любви, считал и считаю я.

Вечером седьмого ноября мы собрались на квартире нашей однокурсницы. Не знаю как вы, а я, приходя в компанию, первым делом любуюсь женщинами. Без сомнения, у каждой из них есть личная фея, потому что самые изощренные праздничные уловки еще нужно одухотворить. В такие минуты светятся новым светом даже знакомые девушки, а незнакомых я попросту поедаю глазами, словно аппетитное экзотическое блюдо. Отсюда тот неожиданный и неудержимый интерес, который возбудила во мне неизвестная молодая особа, представленная хозяйкой, как ее лучшая школьная подруга.

«София. Можно просто Соня…» – с протокольной вежливостью сообщила незнакомка.

Она и в самом деле заслуживала того, чтобы смотреть на нее во все глаза. Облик ее с пугающей полнотой и точностью удовлетворял всем требованиям моего привередливого вкуса. К тому же смущала ее схожесть с Валькой, ранее уже одобренной приемной комиссией моего сердца. Бледное тонкое лицо и укрощенные заколками роскошные агатовые волосы. Кажется, лишись она своего строгого, украшенного двумя нитками матового жемчуга платья, и они могли бы прикрыть ее наготу. Не волосы, а красиво упакованная шелковая мантия. Незнакомка вдруг отделилась от цветных говорящих пятен и затмила их своей лаконичной черно-белой красотой. Я ощутил покалывания в разных частях моего защитного поля. Что мне сделать, чтобы ей понравиться? И натянув маску компанейского парня, я растворился в веселом застолье.

Рюмка, другая, слово направо, слово налево, улыбка туда, улыбка сюда – вы же знаете, как это бывает в молодости. Все говорят, у всех сильные, звонкие голоса, и тот, кто хочет, чтобы его слышали, должен кричать. И вот уже кричат все. Софи сидит на другом берегу квадратного клетчатого озера, затянутого круглыми листьями испачканных тарелок. Сидит, непринужденно отведя прямые плечики и снисходительно отбиваясь от назойливого внимания нашего старосты. Ее изящные кисти порхают на уровне груди, ее сочные губы беззвучно трепещут, пытаясь ему что-то объяснить. Наконец все в изнеможении кричат: «Юрка, давай за фано!», и я, успев поймать любопытный взгляд, брошенный в меня двумя большими метательными орудиями, направляюсь к станку.

У нас замечательная группа – другой такой нет. У нас содержательные традиции, которым мы до сих пор следуем, собираясь раз в году. Мы любим петь, мы поем, мы будем петь, и всякий раз наш сводный цыганский хор распевается громоподобным величанием самому себе: «Пускай погибну безвозвратно…» Я сопровождаю наш молодой, неистовый рев параллельными аккордами, и тут уж все, в том числе и Софи, не могут не признать, что это хорошо. Я дирижирую, как заправский тапер: дергаюсь в такт всем телом, подскакиваю на стуле, машу локтями, словно крыльями и мотаю лохматой головой. Спиной я чувствую устремленный на меня черно-белый взгляд. Закончив, я оборачиваюсь и вижу, что мой силуэт отделился от цветных говорящих пятен и тихим поющим удивлением уселся рядом с Софи.

Мы аплодируем сами себе. Возбужденные лица окружают меня и требуют продолжения. Мы исполняем «Дорогой длинною, да ночкой лунною…», «Что-то грустно взять гитару…» и, разумеется, «Цыганочку». Мы воодушевлены, как победители, мы едины, как формула заклинания, мы верны, словно слова присяги, мы святы, как текст молитвы. Попробуй не возлюби нас в такой момент!

Твой выход, дерзость! И я, призвав к тишине, пускаюсь в сольное плаванье. «Апатит твою Хибины мать» – хорошая прелюдия к рискованным частушкам. Я заменяю сальности испуганными синонимами, прикрываю срамные места фиговыми листками нескладухи, невинным тоном презентую похабности, презираю цензуру и упиваюсь девчоночьим повизгиванием. Я рискую, но шальное вдохновение побеждает ханжество, и ненормативная лексика становится законной частью поэзии. Кто там смотрит на меня со смешанным черно-белым чувством?

А теперь еще по рюмке, и танцы! Разрешите вас пригласить? Да, пожалуйста.

«Где вы учились играть?» – ангельским голосом интересуется белокрылая Софи, обдавая меня магнетическим жаром черных глаз.

«В музыкальной школе» – говорю я и мысленно благодарю музыкального бога за то, что надоумил родителей отдать меня туда, отчего я теперь интересен этой необыкновенной, неизвестно откуда взявшейся девушке. Каким шальным, бесхозным ветром занесло к нам эту жгучую красавицу?

«Я тоже играю, но мне до вас далеко» – признается Софи.

Ее лицо находится на расстоянии короткого броска моих губ, и я не могу оторвать от него глаз: тонкая белая кожа, гладкий высокий лоб, ровные, сухие, с нежным розовым отливом щеки. Я держу в руках самый свежий и совершенный продукт ближневосточной цивилизации, известной мне ранее экономическими показателями, а теперь вот воплотившейся в породистый образец бесприютной, чужеродной, предосудительной красы. Вечная Суламифь на праздновании годовщины Великого Октября. «Прекрасны в подвесках щеки твои, в ожерельях – шея твоя! Глаза твои – голуби. Волосы твои как стадо коз, что сбегает с гор Гилада. Зубы твои как стадо стриженых овец, что вышли из купальни. Как алая нить – твои губы, и уста твои милы. Вся ты прекрасна, подруга моя, и нет в тебе изъяна!» – и мне нечего добавить к тридцативековому диагнозу. Хотя изъяны, видимо, были. Иначе сейчас она находилась бы в объятиях какого-нибудь лощеного ловеласа, а не искала знакомства среди однокурсников подруги.

Софи не выдерживает моего взгляда и подставляет мне хрупкие завитки розового ушка.

«У вас замечательная компания!» – роняет она в сторону.

Она деликатна, душиста и невинна от корней смуглых ног до пуантов волос, а значит, я обречен на чопорное ухаживание. Неужели я смогу когда-нибудь коснуться этих крылатых, налитых пунцовым соком губ?

«А вы?» – спрашиваю я, и она сообщает, что учится на третьем курсе филфака. Отделение иностранных языков. Французский и английский. Ей нравится.

«А вы читали «Рэгтайм?» – спрашивает Софи, когда мы устраиваемся после танца в укромном месте.

«Я их не читаю, я их играю!» – отшутился я, не решаясь признаться, что понятия не имею, о чем идет речь.

«Вы, как музыкант обязательно должны прочитать этот роман! – укоризненно говорит Софи. – Если хотите, я вам его дам»

Более прозрачного приглашения к отношениям трудно себе представить.

«Спасибо, Соня! – воодушевляюсь я. – Я обязательно вам его верну, можете не сомневаться!»

И тут в наш разговор вмешивается Джо Дассэн. «Индейское лето». Привет от Люси. Ничего удивительного: после недавней смерти певца его романтичная душа вселилась во все отечественные магнитофоны. «О чем он пел, не знаем мы совсем…» Я встаю и приглашаю мою легкокрылую собеседницу. Пружинистой игрой рук устанавливаю между нами безобидную дистанцию и спрашиваю:

«Давно хотел узнать, о чем эта песня»

«Ничего особенного, – отвечает Софи. – Там герой бродит по пляжу и вспоминает, что был здесь со своей девушкой год назад, и что тогда была такая же осень. В Штатах ее называют индейским летом. Бабье лето по-нашему. Он вспоминает, что сказал ей тем утром и ему кажется, что с тех пор прошла целая вечность. И потом припев: давай уедем, куда захочешь и когда захочешь и будем любить друг друга вновь, когда любовь умрет. И вся наша жизнь будет похожа на это утро, украшенное красками золотой осени…»

«И все?» – искренне удивляюсь я.

«Ну, там есть еще второй куплет, но в принципе смысл тот же: герой вспоминает девушку, спрашивает себя, где она сейчас, что делает, думает ли о нем. Он вспоминает прибой, солнце и счастье, которые катились по морю вечность тому назад, век назад, год назад… В общем, обычная шансон д'амур…»

Я наслаждаюсь ее осторожным любопытством и благосклонным взором, я ненасытной губкой впитываю черно-красную патоку ее глаз и губ. Знаменательное переживание, взволнованное удовольствие, когда новые черты, новое лицо, новая улыбка, новый голос с инфекционной бесцеремонностью устраиваются в нашей душе! В ожидании завершения инкубационного периода мне лишь остается попытаться предугадать вкус новой любви. Так было со мной всегда. И даже сегодня, с высоты моего опыта я не устаю себя спрашивать: что заставляет нас вручать сердце тому, кого не знаешь, тому, чья история загадочна, чья благосклонность всего лишь улыбчива, а намерения неисповедимы? Зачем нужно пускаться в рискованное предприятие, для чего, очертя голову, кидаться в отважную авантюру по имени любовь? Ведь продолжение рода не требует пожизненной верности – ему достаточно кратковременного сердечного займа, каким являются брачные танцы у животных или медовый месяц у людей! К чему это фундаментальное ощущение праздника, это чувство бессрочного ликования, эти основательность и грузность, которыми наливается пустая душа, чтобы погрузиться на самое дно блаженства?

Софи разрешает себя проводить, и мы отправляемся в соседний двор, но не кратчайшим путем, а кругосветным – то есть, огибаем земной шар и попадаем туда с другой стороны. Нас сопровождают Дюрренматт, Сартр, Ионеско, Кафка, Сэлинджер, Умберто Эко, Воннегут, Теннеси Уильямс, Артур Хейли, Франсуаза Саган, Ирвин Шоу, Джойс, Базен, Гессе, Кэндзабуро Оэ, Олдридж, Фаулз и прочие малознакомые мне постояльцы журнала «Иностранная литература», до которых так охоча Софи, и с которыми отныне придется иметь дело и мне. Описав окружность радиусом не менее километра и незаметно перейдя на «ты», мы останавливаемся у ее подъезда и договариваемся встретиться завтра на этом же месте в два часа дня.

Я смотрю на Софи, и мне кажется, что мы знакомы сто лет.