Текст книги "Баблия. Книга о бабле и Боге"

Алик обалдел. «Владимирский централ» побил все их предыдущие хиты, даже «Yesterday». В конце каждого концерта обезумевшие толпы скандировали «Владимирский централ» и требовали его как минимум троекратного исполнения. Долго Алик выдержать этого не смог и принял решение распустить группу. По этому поводу даже случился небольшой конфликт с Антуаном.

– Господи, ну что ты привязался к этому «Владимирскому централу»? Песня как песня, не хуже «Love me tender», между прочим.

– И чем же она не хуже?

– Да всем, тоже медляк, такая пронзительная, душещипательная.

– Душещипательная, значит?.. Вот я сейчас тебя за душонку твою мелкую и ущипну, так ущипну!..

– Ты только не горячись, Господи, ведь хорошо же живем, лучше, чем миллиардеры, бабы сами в постель прыгают, по доброй воле, баблайков куча. Дури завались, и мир лучше становится, любовь торжествует. Ну переделай слова, если хочешь, я вот тут набросал вариантик даже, послушай: «Harassment sexual – south and hot wind strong…» [3]3
  Сексуальные домогательства – горячий южный сильный ветер (англ.)


[Закрыть].

«Гады, сволочи, – мысленно застонал Алик. – Что же они делают: «Битлз» и это – им все едино… Твари. Самое обидное, что я их создал по своему образу и подобию, а значит… Холуи, и я холуй, получается. Так и есть. Помню, стою в Лувре, на «Мону Лизу» смотрю. Ну баба и баба. Губы только неправильно нарисованы, вовнутрь, и глаза лисьи, страшная даже. Ничего не чувствую. А в Москву приехал, стал орать на всех углах: «Ах, Мона Лиза, ух, Мона Лиза… Трепет… мурашки… волосы на яйцах шевелятся». Стыдно-то как. Интересно, а бог может покончить жизнь самоубийством? И что с ними тогда будет? Тоже сдохнут? Тогда стоит попробовать. Хотя нет, там же в Москве Сашка, близнецы, родители. Нельзя…»

– Ты это, Антуан, грань-то не переходи, раскаивайся немедленно.

– В чем, Господи? – удивился Антуан.

– Во всем.

Это, конечно, он не подумал, когда сказал «во всем». Раскаяние Антуана оказалось затяжным и нудным. Видать, много у него накопилось. Семь дней он просил развеять его по ветру, вырвать его гнилое семя с корнем, каялся в грехах, нервно курил и посыпал голову пеплом от шмали. Алику даже стало его жалко. На восьмой день Антуан успокоился и робко напомнил своему господу о латентной гомосексуальности. Мол, еще и гомосексуальность в программе была… Педиками Алик стать не позволил. Ни себе, ни ему. Логика была железная. Зачем им становиться педиками, со всей этой антисанитарией, сопутствующей туалетной тематикой и неприятными запахами, когда сразу можно превратиться в женщин. В красивых таких сисястых телочек, от которых сходят с ума все мужики поголовно. На том и порешили.

Быть сисястыми телочками оказалось действительно забавно. Все вокруг стали такие милые. Все стремились помочь, проявляли заботу и внимание, пытались разобраться в нюансах души, смешили, развлекали и кормили.

«Наконец-то меня оценили как личность, – радовался Алик. – Ведь раньше, когда я была мужчиной, меня всегда любили за что-то. За деньги, за талант, за статус, в конце концов. И только сейчас меня любят за то, что я – это я. Личность огромной внутренней духовной красоты, недюжинного ума и вкуса. Наверное, я ошибка природы, нужно было родиться женщиной. Вот оно, счастье. Наконец-то».

За короткое время Алик в образе сисястой телочки получил столько предложений о работе, сколько не получал за всю жизнь. Седеющий плейбой уговаривал сделать дизайн-проект его пентхауса. Накачанный деловепер был в восторге от концепции инновационного коттеджнего поселка, где все дома стояли на курьих ножках. Толстый инвестиционный банкир звал работать вице-президентом банка, проникнувшись теорией движения фондового рынка на основе женского менструального цикла. Любое слово Алика было в кассу. Любое движение ресниц означало многое. Попадались, конечно, и хамы, они нагло смотрели на Алику (такое женское имя он себе выбрал), предлагали деньги за секс и пытались ущипнуть за разные выпуклые места. Но даже их поведение доставляло удовольствие. Алика чувствовала себя центром мира, все ее хотели, просто некоторые волосатые двуногие особи (низшие существа практически) не всегда могли выразить свои желания адекватным образом и поэтому хамили. Тем более всегда находился какой-нибудь благородный рыцарь или группа рыцарей, которые отбривали зарвавшихся мужланов и защищали честь прекрасной дамы. Некоторым из этих благородных мужей Алика давала. Первый раз это получилось почти случайно. Они сидели с Антуанеттой (Антуан тоже не стал заморачиваться насчет имени) в модном клубе и вяло отбивались от предложений познакомиться многочисленных соискателей их внимания. Вдруг один из соискателей грубо схватил Алику за руку и потащил к выходу. Все бы могло кончиться плохо (для соискателя, разумеется), если бы не двухметровый благородный рыцарь из VIP-зоны, самоотверженно отбивший Алику у негодяя. А потом они сидели за столиком рыцаря. Он восхищался ее умом, красотой, вкусом, а также сочетанием всех трех этих качеств вместе. Они пили шампанское и шли кокаиновыми дорогами добра куда-то в ослепительную даль. Даль в конце концов оказалась уютным трехспальным замком рыцаря, недалеко от центра города. Приглушенно горели электрические свечи, тихо шептала глупости ненавязчивая музыка. Они танцевали, и рыцарь говорил, говорил, говорил… О душе, о глазах, об одиночестве, чистоте и еще о чем то… А потом Алика увидела мощную спину рыцаря в зеркальном потолке одной из спален. Из-под могучей спины сиротливо выглядывала ее маленькая растрепанная головка. Над Аликой нависала рыцарская башка. Лицо воина покраснело и перекосилось, зубы скрипели. В целом картина была достаточно отвратительной. И тут Алику проняло. Она почувствовала себя маленькой беззащитной овечкой, попавшей в лапы свирепого волка. Только волк был дураком, а точнее дурашкой, и его было отчего-то жалко. Волк тыкался в нее, иногда не попадал, снова тыкался, хрипел, стонал, и не существовало для волка задачи более важной, чем забраться в нее поглубже. А она все понимала, она стала очень мудрой тогда. Но сделать ничего не могла, да и не хотела. Потому что с помощью этого глупого самонадеянного животного, думающего, что он царь, властелин природы и ее, Алики, властелин, она могла создать новую жизнь. И эта жизнь начала бы разрастаться и там, в темном будущем, создавать новые жизни. Единственным ответом неизбежной смерти было то, что делал с ней сейчас обезумевший рыцарь. От понимания этой истины, от беззащитности своей и неожиданной мудрости Алике стало горько и тут же сладко, и снова горько, а потом сладко, сладко, сладко, сладко-о-о-о-о…

«Вот это да, люди так не кончают», – успела подумать она и потеряла сознание.

Проснулась Алика очень рано, от первых лучей солнца, пробивавшихся сквозь неплотно прикрытые занавески. Сразу увидела волосатую подмышку лежащего рыцаря. Оказывается, она спала, почти уткнувшись в нее лицом. Противно почему-то не было. После того, что вчера произошло, стал ей этот глупый и сильный дурашка родным. Роднее всех на свете. Уютно с ним вот так вместе лежать, спокойно и тепло. Захотелось прижаться к нему, погладить, поцеловать в небритый подбородок. Алика оперлась на локоть, приподнялась и потянулась к колючей щеке, но внезапно, словно подстреленная перепелка, рухнула на подушку. С другой стороны благородного героя лежала голая Антуанетта.

– Сууууукааа, – почти ультразвуком заверещала она, запрыгнула на мощную грудь рыцаря и, нагнувшись, вцепилась в волосы подлой соперницы.

– Шалава, шалашовка дешевая, шлюха подзаборная, убью!

Не до конца проснувшаяся Антуанетта инстинктивно двинула пяткой Алике в живот.

– Ты чего, свихнулась? Совсем дура стала, ты чего творишь, колес объелась? Курица драная, да отвали ты от меня.

Антуанетта сопротивлялась как могла. Царапала лицо, больно щипала за сиськи.

Благородный рыцарь проснулся и тут же охренел. Не самое лучшее пробуждение в его жизни получилось. Две разъяренные бабы мутузили друг друга, страшно при этом ругаясь и противно визжа. Причем полем битвы был он сам. На нем все и происходило.

– Девочки, ну не ссорьтесь, – попытался помирить он баб. – Вы обе хорошие. Нам же хорошо было вместе. Лучше любовь, чем война. Давайте продолжим наши игры.

Бывшие подруги на секунду замерли, посмотрели друг на друга и синхронно, как будто долго репетировали вместе эту сцену, набросились на рыцаря. Алика вцепилась ногтями ему в грудь. Антуанетта вырвала клок волос с лобка. Алика укусила за ухо. Антуанетта драла длинными пальцами ноздри.

– Тварь…

– Кобель…

– Поиграть захотел…

– Ща поиграем…

– Больше ни с кем играть не сможешь…

– Игралку оторвем…

– Сука…

– Ничтожество…

Благородство рыцаря имело свои пределы. Он схватил девок за узкие талии, забросил их себе на плечи и понес через гостиную к выходу. Двери открылись, мир вокруг Алики быстро завертелся, через секунду она обнаружила себя сидящей голой задницей на холодном и грязном асфальте. Из разодранной коленки сочилась кровь. Еще через секунду на нее шлепнулась вопящая Антуанетта. Потом из двери прощальным салютом грустно полетели их еще вчера такие красивые, а сейчас скомканные и жалкие тряпочки. А потом дверь захлопнулась. Тряпочки еще кружились в воздухе, а подружки уже, обнявшись, рыдали друг у друга на грудях четвертого размера и жаловались на жизнь.

– Гад он.

– Сволочь.

– Как он мог?

– Как ты могла?

– А ты?

– Все равно он гад.

– И сволочь…

Унизительно было очень. Вот так сидеть голыми задницами на асфальте и плакать. Трахнули их и выбросили, как использованные презервативы. И это их, королев мира практически. Как он мог, как посмел?! Да кто он вообще такой? В глазах Антуанетты вспыхнул огонь мести.

– Слушай, подруга, я вспомнила, ты же бог у нас. А давай он раскаиваться будет неделю… нет, месяц… нет, вообще всю жизнь. Или лучше развей его по ветру. Или в жабу преврати, как официанта. Помнишь?

Алик вспомнил, все вспомнил. Удивительное дело, за время их существования в образе девочек он начал забывать, что он бог. Не важным казался этот факт, гораздо важнее было; кто как на него (на нее?) посмотрит, что скажет вон тот красивый парниша и правильно ли облегает грудь лиф вечернего платья. Даже гогот и восхищенное цоканье миниумов в ее сторону казались важнее. Как будто пелена глаза застилала. Вуаль. Он не поглупел, нет. Внутри он оставался все тем же циничным, усталым делягой из Москвы, неожиданно сошедшим с ума и ставшим богом. А снаружи… Мир искажался. Вуаль причудливо преломляла окружающую действительность. Перед Аликом раскрылась тысячелетняя тайна загадочной женской логики.

– Так, значит, они не дуры, как я раньше думал. Значит, все эти немотивированные истерики, глупые эсэмэски, идиотская самоотверженность, умопомрачительная подлость и прочая чушь – не следствие врожденной тупости. Просто вуаль искажает. Способ жизни у них такой. Сверхзадача неосознанная, родить, жизнь продолжить. Отсюда все. И между прочим, в этом есть правда, большая правда. Чуждая мужикам, но правда. Правдивее нашей будет. Вернусь в Москву, надо для жены что-то хорошее сделать. Показать ей, что понял ее. Куплю что-нибудь дорогое. В театр сходим. И перед Наташей извинюсь. И тоже куда-нибудь сходим.

– Ну так чего, будем козла в жабу превращать? – прервала размышления Антуанетта.

– Козла в жабу? Будем. Всех будем. А ты пока раскаивайся давай.

– За что, Алика?

– Сама знаешь за что. Видела вчера, что я не в адеквате, и подсуетилась сразу. И не Алика я тебе, а Господь Всемогущий. Поняла?

– Поняла, – обреченно вздохнула Антуанетта и начала покаяние.

Алик товарища (подругу?) не слушал. Он размышлял, не стоит ли закончить эксперимент с девичеством. Вроде бы испытал уже все. Решил, что не стоит, уж больно приятно было быть бабой. А еще очень хотелось влюбиться и родить от любимого. Почувствовать, что это такое вообще…

Антуан оказался шлюхой. После случая с благородным рыцарем он (она?) стал давать всем подряд. Правда, с богом в постельных делах предпочитал не пересекаться. С ним была другая проблема. Алик замучился делать ему (ей?) безоперационные аборты. Контрацептивов Антуанетта не признавала. Таблетки, видите ли, портят фигуру, а презервативы убивают ощущения. Конечно, хорошо ей, когда господь личным гинекологом работает. Даже наказать ее как следует не получалось. Ведь теперь Алик понимал женщин. Просто бесится девка. Ищет оптимальный путь для продолжения жизни. Глупо, но ищет. Не виноватая она, он сам пришел, гормон этот проклятый. Может, и найдет. Хотя шансов, конечно, мало.

Алику после прозрения стало намного хуже. В вуали появились дырки. Нет, он еще флиртовал с мужиками и даже спал с ними. Но все было не то. Только удавалось забыться, почувствовать себя беззаботной, неотразимой Аликой, даже влюбиться почти, как сразу неприглядная картина реальности лезла сквозь прорехи в вуали. Романтика разрушалась. Искренность пропадала, и все начинало походить на флирт молодящегося педика с ничего не подозревающими натуралами. Фу, отвратительно. Он снова стал чувствовать себя мужчиной и сделать с этим ничего не мог.

Кончилось все достаточно неожиданно. Однажды, после многодневной оргии, измученная Антуанетта притащилась с несчастным видом к ним домой и, смущаясь, рассказала, что она, наверное, заразилась всеми нехорошими болезнями сразу. Но было так клево, что оно того стоило. Алик взбесился. Ничего не говоря, он превратил Антуанетту снова в Антуана. Посмотрел на него и грустно сказал:

– Не достоин. – Потом посмотрел на него еще раз. Потом на себя в зеркало. Тяжело вздохнул прошептал: – Да и я не достоин тоже.

И снова стал собой. Антуан рыдал, просил вернуть женский облик. Нес какой-то бред о толерантности, о том, что он транссексуал, о том, что он, Алик, именно таким его и создал. И виноват он в этом сильно. Ему и исправлять. И лучше бы он его убил. Или не воскрешал…

Алик слушал его монолог, и на него наваливалась тоска.

«Тоже мне бог, – думал он. – Одного человека нормальным сделать не могу. А туда же, бог… Лузер я какой-то. И мир не улучшил. И зажечь, как следует не удалось. И удовольствия не получил никакого. Ничего не получил. Не сумел…»

К тоске подмешивалась тревога. Она росла. Потом заполнила все вокруг. Потом все задрожало. И внутри, и снаружи. И он оказался у себя дома на кухне перед разъяренной женой.

8
Сашка

– А? А? Позвонить? – истошно орала Ленка. – Я сейчас позвоню, я узнаю. Посмотрим, как тогда ты запоешь. Что, испугался?

Алик смотрел на жену слегка отстраненно. Не успел еще отойти от своей бурной жизни в Либеркиберии. Отстраненность помогла. Прочел он в Ленкиных глазах страх и вопрос прочел: «Ты мой? Я твоя? У нас же дети, их растить надо, на ноги ставить. Так ты мой все еще?»

Жена кричала от страха. Что вот, появилась какая-то чужая самка в их жизни. Молодая и красивая, наверное. И он, Алик, может соскочить к ней, и мир тогда разрушится. И снова станет холодным и опасным. И никто не защитит. И придется устраиваться самой в этом страшном и холодном мире. А на ней три комочка, три кровинушки родненьких. И одна она им будет опорой. Потому что самец, он что? Кого трахает, с кем живет – того и любит. И детей от той только любит, с кем живет. И защищает только ее…

Ленка вопила от ужаса, хотя и не ее это мысли были, не логическим путем она к ним пришла. Глубоко все сидело, намного глубже, чем в голове. В ДНК, в спинном мозге, в гормонах, в самой сути ее. Действительно, животным был этот страх.

«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой, – пожалел себя Алик. – Тут проблемы, там разборки. Да еще понимание это дурацкое. Вот уж воистину многие знания – многие печали. Ведь не превратись я в женщину, послал бы я Ленку далеко с ее придурью. А теперь… Делать что-то придется».

Он подошел к жене, обнял ее, прижал голову к груди, стал гладить волосы.

– Лен, Леночка, успокойся, пожалуйста. Не было ничего. Придумала ты все себе.

– Точно не было? – Жена с надеждой, задрав голову, посмотрела на него. – Точно? Ты не врешь? Только работа? Детьми поклянись!

Детьми они договорились не клясться. Хотя…

– Лен, ну мы же договаривались…

– Нет поклянись. Клянись, тогда поверю.

– Хорошо. В последний раз. Даешь слово, что в последний раз?

– Даю. Клянись.

– Ну, клянусь.

– Чем клянешься?

– Лен, может, не надо?

– А! Я все поняла. Я звоню Наташе. Прямо сейчас…

Жена потянулась к телефону.

– Хорошо, хорошо. Клянусь… здоровьем клянусь.

– Чьим здоровьем?

– Ну чьим? Детей, конечно.

Повисла пауза. Он подумал, что дети могут быть чьими угодно. Африканских негров, например. Они там и так от голода дохнут. Все равно им. Ленка тоже о чем-то думала. Молчание затягивалось.

– Чьих детей? – подозрительно спросила она.

«Вот сволочь, – огорчился Алик. – Знает меня как облупленного. И натуру мою хитрожопую понимает до донышка. Главное, ей-то это зачем нужно? Ее же дети, такие же как и мои – ее. Чего она ими рискует? Ну да, ну да – женщина она все-таки. Как я мог забыть. Не виновата она, не специально тупит. По велению природы».

– Знаешь что, я уже все сказал. Вот достала, ей-богу. Хочешь, бери телефон и звони Наташе. Пускай надо мной в понедельник весь офис ржать будет. Я согласен. Бери, на, чего задумалась, звони…

Алик протянул жене телефон и замер. Момент был ключевым. Он шел ва-банк, пер на танки с голой грудью и красным знаменем. Осуществлял психическую атаку… Усиливая драматичность момента, зазвонил протянутый телефон.

«Если это Наташа, я повешусь», – мысленно решил он.

Звонила Сашка. Жена увидела ее имя на телефоне и шумно выдохнула. Алик поднес трубку к уху.

– Привет, пап. Мать рядом?

– Напротив стоит.

– Вы только не волнуйтесь. И с матерью поаккуратней. Короче, живот у меня на уроке заболел, пошла к медсестре, а она, аппендицит, говорит. «Скорую» вызвала. «Скорая» приехала, тоже говорят, аппендицит. В общем, из школы меня не ждите. Я в больницу поехала.

– В какую больницу?

– Пап, не тупи. В обыкновенную городскую. Пятьдесят седьмую, по-моему.

– Никуда не уезжай, я буду через пятнадцать минут.

Ленка догадалась. Лицо ее стало цвета белья из рекламы «Тайда».

– Что? Что? Что случилось?

– У Сашки аппендицит, похоже.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а, – жена рухнула на пол и, сидя, широко раскинув ноги, начала раскачиваться, дергать себя за волосы, выть. – А-а-а-а-а-а-а-а-а. Это ты виноват, ты поклялся… А-а-а-а-а-а-а-а-а-а.

– Я не поклялся.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а. Поклялся.

– Не поклялся, не успел, хотя ты очень просила.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

– Да даже если и поклялся. При чем здесь это? Не врал я тебе.

– Сашка, Сашенька, прости меня. Что же бу-у-у-у-д-е-е-е-т?! – Ленка неумолимо впадала в истерику. Он позволить этого не мог. Время поджимало.

– Хорош выть, коза тупая, – крикнул Алик нарочито грубо, – ребенку там плохо, а она воет. А ну быстро взяла себя в руки и пошла вещи собирать. Быстро, кому я сказал, дебилка отмороженная.

Он хорошо знал жену. Не хуже, чем она его. Прекратить истерику могло только жесткое хамство, металл в голосе и апелляция к материнским чувствам.

– Да, да, ты прав. Прав, прости меня, ты прав да, конечно.

Ленка вскочила с пола и начала хаотично метаться по квартире. Она хватала вещи, отбрасывала их, хватала новые и снова роняла на пол. Иногда она останавливалась, ловила ртом воздух и опять начинала метаться по комнатам. Близнецы, почуяв неладное, проснулись и устроили синхронный припадок невменяемости. Няня справиться с ними не смогла. Они выбежали в холл, встретили там ошалевшую мать, испугались и заорали еще отчаянней. Ленка шумно, как марафонская бегунья на финише, два раза хватанула побелевшими губами воздух, увидела растерянно стоявшую около близнецов няню и, срываясь на фальцет, пролаяла почти:

– Какого черта ты здесь встала, дура. За детьми следи, овца рязанская!

У няни, как по команде, из глаз хлынули слезы. Ленка, осознав, что не права, и будучи не в силах извиниться, снова уселась на пол и завыла. Близнецы с криками «Сука! Матька сука» начали бить ее по голове в четыре руки. Дом Алика стал неотличим от сумасшедшего. Пора было брать ситуацию в свои руки.

– Так, заткнулись все быстро! – голосом сержанта американской армии гаркнул он. Энергетический посыл оказался настолько силен, что все действительно заткнулись. Даже близнецы перестали колотить мать и испуганно обняли ее за шею.

– Ты, – Алик показал пальцем на няню, – взяла детей и отвела в детскую.

Няня беспрекословно выполнила приказ.

– Ты, – он показал пальцем на жену, – встала, вытерла сопли, позвонила моим родителям, сказала, чтобы приехали, и спокойно, ты слышишь, спокойно начала собирать вещи. Когда приедут родители, подвезешь вещи в больницу. За руль не садись. Мой отец тебя довезет. Я, – Алик показал большим пальцем на себя, – еду к Сашке, договариваюсь по пути о хорошей больнице и звоню тебе.

Усмирив домашних, он сбавил обороты. Мир в очередной раз был жестко отструктурирован суровой мужской рукой. С Ленки слетела всякая ответственность, и она тут же успокоилась. Очень доверчиво и по-детски она посмотрела на него влажными глазами и, немного заикаясь, все еще сидя на полу, спросила:

– Аличка, все же будет хорошо? Правда, хорошо?

Одним рывком он поднял ее на ноги, сжал ее руки своими лапами, ответил:

– Я обещаю, все будет отлично. Ты меня знаешь. Я тебя не обманывал никогда.

Несколько секунд они стояли, держась за руки, а потом он поцеловал ее в лоб, развернулся и вышел из квартиры.

Обычно до школы ехать двадцать минут. Алик доехал за десять. По пути звонил всем, кому можно и нельзя. Когда входил уже в школу, от кого-то пришла эсэмэска с телефоном врача из рошалевского центра на Полянке. Он набрал номер, и врач сказал, что их ждут не дождутся. Оркестр, цветы, отдельная палата и лучший хирург прилагаются в ассортименте, раз сам Арсен Автандилович просил. Кто такой Арсен Автандилович, Алик не знал. Мелькнуло совсем неуместное в этой ситуации чувство гордости за себя. Не последний он, значит, человек в этом городе, раз сам Арсен Автандилович… Особо сильно он не переживал, не до того было. Ухнуло, конечно, сердце, когда Сашка позвонила. А потом истерика жены, хлопоты по устройству в больницу, гонка по забитым (хорошо еще суббота) московским улицам. Не до чувств. Но когда увидел Сашку, сиротливо сидевшую на краю банкетки в кабинете медсестры, сердце ухнуло снова.

– Привет, пап, вот и похудею, хотела похудеть и похудею наконец, отрежут лишнее.

Сашка хорохорилась, но было видно, что боится.

«А ведь ее будут резать, – вдруг понял он, – ножом Сашку будут резать, и черт его знает, как оно все повернется. Есть ли в этой стране еще медицина? Даже на Полянке, у Кремля, даже от самого Арсена Автандиловича…»

Во рту стало кисло. Сердце застучало где-то в горле, захотелось блевануть. «Держаться», – сам себе приказал Алик. С ироничной полуухмылкой сказал:

– Это, Сань, подростковый радикализм так худеть. А жрать меньше не пробовала?

– Хы-хы-хы, – засмеялась дочка и схватилась за живот. Расслабилась тем не менее, потому что вот он, папка приехал. Большой, уверенный, издевается, как всегда. А значит, как всегда, все и будет. Хорошо.

– Папаша, мы вас и так долго ждали, а у девочки острый аппендицит, температура тридцать семь и восемь. В больницу надо быстро. Нам как раз пятьдесят седьмая место подтвердила. Полис привезли? – Седая докторица заметно нервничала.

– Полис подвезут в больницу, а едем на Полянку, к Рошалю.

– Так там же мест нет.

– Появилось неожиданно одно, вот телефон врача, нас там ждут. А вот оплата за билет до больницы, – он протянул три тысячи рублей. – И давайте без формальностей.

– Что вы, я не могу, зачем вы так…

– Берите, берите и поехали уже. Время дорого.

Она взяла, конечно. Бумажной волокитой голову морочить не стала. С больницей созванивалась уже из машины. Лежать Сашка категорически отказалась. Сидела в кресле, он сел на скамейку напротив. Кузов «Скорой помощи» нещадно громыхал. Скрипел, стонал и грозил развалиться на ходу.

«Здесь и здоровый помрет, – подумал Алик. – И тут крадут, сволочи».

Сашка сникла, опустила голову, только огромные черешневые глаза блестели в темноте. Алик взял ее за руку. Рука была холодной.

– Боишься?

– Нет, чего бояться? Операция ерундовая, врачи хорошие, ты обо всем договорился. Чего бояться?

Дочка говорила преувеличенно бодро. Очевидно, врала, а на самом деле умирала от страха.

– Ладно, Сань, кому ты втираешь. Говори правду. Мне можно. И вообще бояться – это нормально в такой ситуации.

– Ну, боюсь. – Ее глаза заблестели еще ярче.

– Чего боишься, говори, легче станет.

– Так, боюсь, и все…

В ярко блестевших глазах появились первые слезинки. Алик обнял дочку, она не выдержала и разрыдалась. Мощно, со всхлипами и переходящими на крик вздохами.

– Вот так вот, вот так и помру-у-у-у, не влюби-и-и-и-вш-ш-ш-и-и-сь-сь-сь!

У него сбилось дыхание. Это было так трогательно, так не пошло. Как будто вынырнул из мутного заиленного пруда и схватил глоток лесного воздуха. А уже и не чаял вынырнуть. Мир стал ярче и четче. Словно резкость кто-то подкрутил. Вот она, его дочка, его продолжение. Очень красивая, очень родная, очень светлая, и он любит, любит, любит ее, и ничего, кроме любви, в нем нет. Как будто по ржавым канализационным трубам пустили молоко и мед. И уходит ржавчина, и растворяется грязь. А дерьмо сном кажется муторным. Потому что нет на свете никакого дерьма и не было никогда. Сон дурной…

Захотелось плакать. И не от страха за Сашку, а от счастья. Ведь он знал, догадывался, верил, что это в нем есть. Когда в сигаретном дыму придумывал хитрые схемы – знал. И когда девок трахал без намека не то что на любовь, а на хоть какие-нибудь чувства даже – знал. И когда о Планке думал каждое утро – знал. И когда с Антуаном зажигал – догадывался. Знал, догадывался, а сомнения все же были. А сейчас не осталось сомнений, только любовь. Очистился он, легким вдруг стал…

– Так и помру-у-у-у, не не влюби-и-и-и-вш-ш-ш-и-и-сь-сь-сь, – продолжала рыдать дочка.

«Надо ее успокоить, – подумал Алик. – Слова какие-то сказать, любовью поделиться. Но что тут скажешь? Когда искренность такая и правда. Все будет пошло и глупо, чего бы ни придумал».

Решение пришло неожиданно легко. Он вспомнил финальную сцену «Утомленных солнцем-2» Михалкова. Когда обожженный, умирающий мальчик-танкист на руинах церкви просит молоденькую медсестру о первом эротическом приключении в своей короткой жизни. Они еще с Сашкой изрядно поглумились над слезливой, почти из индийского кино, задумкой автора. Слишком там все было. А сейчас в самый раз.

– …Помру-у-у-у-у, не… не… – дочка никак не могла успокоиться.

Алик выпустил ее из объятий, отодвинулся и, жалобно глядя в глаза, голосом умирающего контуженого танкиста по слогам произнес:

– По-ка-жи мне сись-ки.

– Что?! – Сашка от удивления перестала рыдать.

– По-ка-жи мне сись-ки.

– Хы, – выскочил одинокий смешок из дочки и после долгой паузы еще один: – Хы.

А потом согнулась пополам и не засмеялась даже, а заржала. Хохотала так же, как и плакала – взахлеб. Хваталась за больной живот и все равно смеялась.

– Сиськи. Хы-хы-хы. Ой не могу, сиськи. Хы-хы. Ну ты и отморозок. Покажи мне сиськи. Хы-хы-хы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.

Из глаз у нее катились слезы. На этот раз от смеха. Он тоже засмеялся. Обрадовался, что вот так, таким странным способом, но помог дочке. Успокоил. Они ехали в скрипящей, разваливающейся карете «Скорой помощи». Ехали в больницу на операцию и смеялись. Вокруг шумела суетная Тверская. Люди торопились, боролись за существование, пили, ходили в рестораны, воровали деньги. Вот «Скорую», например, обокрали, осталось только колеса снять. Все делали люди, чтобы быть счастливыми. Но у них не выходило. А у этих двух – у Сашки и Алика – вышло вдруг. Счастье поселилось в раздолбанной, обворованной «Скорой». Обыкновенное человеческое счастье.

Так, смеясь, и доехали до больницы. Похохатывая, вошли в приемное отделение. Врачи смотрели на них испуганно. Даже спросили у Сашки, не употребляла ли она наркотиков или алкоголя. Дочка попыталась сдержать смех и от этого рассмеялась еще сильнее. Корчась в припадке веселья, еле ответила: «Нет». Осматривающий ее врач уже совсем собрался вызвать психиатра из неврологии, но к нему подошел другой доктор и прошептал на ухо волшебную фразу:

– Она от Арсена Автандиловича.

Это, конечно, многое объясняло. Врач успокоился и продолжил осмотр. Они уже собирались идти в палату, когда приехала Ленка. Бросилась к Сашке, стала осыпать ее поцелуями, плакать. В воздухе снова запахло истерикой. Алик договорился с врачами, что ночь после операции проведет в палате с дочкой. Благо палата, спасибо неведомому Арсену Автандиловичу, была действительно отдельной. Жена, конечно же, захотела остаться с дочкой вместо него. Но Сашка вдруг проявила неожиданную твердость.

– Мам, я тебя люблю и все такое… Но не надо со мной оставаться сейчас.

– Почему, доченька?

– Не надо, и все. Отец спокойный, а ты будешь охать, ахать, я разнервничаюсь. Не надо. Завтра лучше приезжай, утром.

Ленка, надо отдать ей должное, поняла. Перекрестила Сашку мелким незаметным движением и пошла к выходу.

– И не звони каждые пять минут, – вдогонку ей крикнула дочка. – Только каждые десять.

Жена вскинула вверх руки и показала десять пальцев. Поворачиваться не стала. Плакала.

– Пап, я правильно ей сказала? Ну правда, довела бы она меня.

– Конечно, правильно.

– Но я все равно ее люблю, сильно. Так же, как и тебя. Я вас одинаково люблю. Ты не думай.

– Я и не думаю. Пошли давай.

И они пошли.

Подготовка к операции заняла несколько часов. Сначала делали анализы, потом ждали седого профессора, пока приедет из дома. Доктор приехал злой, недовольно пробурчал, что вот опять Арсен подкинул ему работки в выходные, но, увидев Сашку, разулыбался, стал подшучивать и вгонять в краску юную девицу. Явно получал от этого удовольствие. А когда Алик протянул деньги, он совсем успокоился, сказал: «После, потом» – и назначил операцию на десять вечера. Профессор был опытным, вменяемым и евреем. Все три фактора внушали Алику оптимизм.

В ожидании операции говорили ни о чем. О ерунде всякой. Шутили много, похохатывали. Издевались над звонившей каждые десять минут Ленкой. Он предложил принимать ставки на звонки жены: когда она позвонит через 10 минут, а может быть, через 9.54. Не угадали ни разу, но каждый звонок встречали оглушительным смехом. Время прошло незаметно. Только когда Алика попросили выйти из палаты, чтобы дочка смогла привести себя в порядок перед операцией, у него снова что-то ухнуло внутри. Две санитарки вывезли каталку из палаты. На каталке лежала Сашка. Голенькая, бледненькая, накрытая больничной простынкой, в уголке которой чернел расплывшийся штампик. Каталку повезли к лифту. Алик старался идти рядом с ее головой. Не успевал, сбивался с шага, суетился, пытался догонять. Говорил, что все будет хорошо, дотрагивался до ее руки, поправлял простыню. Дочка от страха тараторила: