Текст книги "Семья Звонаревых. Том 1"

Глава 17

Перед отъездом все собрались у Звонарёвых. Пришёл и Блохин, у которого недавно родился сын. Шура рожала в клинике женского медицинского института, всё прошло благополучно, ребёнок оказался здоровым и весил двенадцать фунтов.

– Как звать-то сынка? – спросил Борейко.

– Поп крестил Иваном, так что есть теперь на свете Иван Филиппович Блохин, горластый такой. На всю улицу слышно, как раскричится, – с горделивым видом подкрутил усы Блохин.

– Весь в папашу пошёл, – улыбнулась Варя. – Бунтует…

– А вы, Варвара Васильевна, как думаете, молчать надо, когда обсчитывают и обманывают нашего брата? – пристально взглянул на неё Блохин. – Иногда и другого касается, но не смолчишь. У нас, рабочих, один за всех, все за одного! Без этого нам никак нельзя.

– У вас жена, трое детей! О своих-то делах тоже подумать не мешало бы.

– Все рабочие дела – мои дела. Сегодня тронут одного, завтра другого, а там и до меня очередь дойдёт. Надо всем крепко стоять друг за друга – начальство посмирнее будет, побоится иной раз нашего брата обижать, – убеждённо ответил Блохин.

– Правильно, Филя, – поддержал Блохина Борейко. – В единении – главное оружие рабочих в борьбе за свои права…

– О, да ты, Боря, никак Маркса читаешь? – воскликнул удивлённо Звонарёв.

– Не я, Оленька, – указал Борейко на жену, – этими делами занимается. Ну и меня кое-когда просвещает.

– Очень даже полезное чтение, – сказал Блохин. – Будто пелена с глаз спадает, и всё видишь по-иному… Жаль, грамотей из меня больно жидковат, – сокрушённо вздохнул он.

– Учиться надо, Филипп Иванович, – посоветовала Енджеевская. – Большой вышел бы из вас человек, если дать вам образование. Жаль, что вы от нас далеко живёте. Я взялась бы подготовить вас для экзамена экстерном хотя бы сначала за четыре класса, а затем и за полный курс реального училища.

– Что надо, то надо, Елена Фёдоровна! – согласился Блохин. – Но нет у рабочего человека времени на учение. За десять, а то и за двенадцать часов работы так измотаешься, что и свет не мил. Ну и к тому же царь-батюшка на всех дорогах к заводу кабаки настроил, а школы во всём рабочем районе и в помине нет. Однако учиться буду, непременно буду.

– Тёмных и необразованных людей куда легче обманывать и дурачить, – сказал Енджеевский.

После скромного обеда стали собираться на вокзал. Первыми уезжали Енджеевские с Варшавского вокзала, за ними двумя часами позже с Николаевского должны были ехать Борейко. Блохин вместе со всеми отправился провожать отъезжающих.

Тепло проводили Енджеевских. Обещались подробно писать друг другу о своих делах. Лёля пригласила всех на лето к себе в Польшу.

Ещё теплее простились с Борейко.

– Помни, Филя, какая бы беда ни стряслась у тебя, я всегда готов помочь, чем только можно, – пообещал Блохину штабс-капитан.

– У вас есть верные друзья в Батуме, на которых вы всегда можете рассчитывать в трудную минуту жизни, – добавила Ольга Семёновна, крепко пожимая его руку.

– Ну, и на меня можете рассчитывать в любую минуту, – с чувством проговорил Блохин.

– Спасибо на добром слове! Того и гляди могут и меня выгнать со службы за неугодный начальству образ мыслей. На завод рабочим пойду. Поработаем вместе, – улыбнулся Борейко.

– А что ж, Борис Дмитриевич, и поработаем, – бодро откликнулся Блохин. – Чай, не впервой нам плечом к плечу. Помните, как бывало в Артуре, на Утёсе?

– Ещё бы не помнить! – воскликнул Борейко и обнял на прощание своего боевого друга.

5 марта 1908 года было объявлено о царской конфирмации приговора по делу Стесселя. Генерал был лишен чинов, орденов и присуждён к десяти годам заключения в крепости. Не найдя в его действиях ничего порочащего, царь оставил его в дворянском сословии.

Остальные подсудимые были полностью оправданы, однако по «домашним обстоятельствам» их вскоре уволили со службы, без сохранения мундиров, но с пенсией.

7 марта, в десять часов утра, дворянин Стессель был заключён в Екатерининской куртине Петропавловской крепости. О его камере в газетах писалось следующее:

«Сухая, светлая, высокая комната в два зарешечённых окна, площадью в 60 кв. арш. (32 кв. метра). В ней имеются пружинная кровать, стол, стулья, шкаф, диван, кресло и зеркало. Последние предметы с особого разрешения его величества».

Встретив как-то на Невском проспекте Русю, Варя узнала от неё о режиме содержания Стесселя в заключении. Обед ему приносили из офицерского собрания крепости. Вера Алексеевна бывала у него каждый день, а по праздникам его навещали родственники и знакомые. Стессель взялся писать книгу «Ответ моим врагам».

Ему разрешалось гулять по внутреннему двору крепости без ограничения времени. Обещали к нему в камеру провести телефон, а Вера Алексеевна хлопотала о разрешении мужу раз в месяц отлучаться домой.

– Пожалуй, за ним закрепят постоянную ложу в опере или в Александринке, – пошутил Звонарёв.

– Вполне возможно, – подтвердила Варя. – Уже хлопочут о сохранении ему половины пенсии. Если это удастся, то он получит триста рублей в месяц, – больше, чем ты.

– Оказывается, лучше быть осуждённым генералом, чем порядочным инженером, – мрачно сказал Звонарёв.

Часть вторая

Глава 1

Варя перешла на четвёртый курс медицинского института. Лето 1908 года семья Звонарёвых проводила на даче под Петербургом – на реке Оредеж. И Варя, и дети окрепли, поправились. Вася почернел, как арапчонок, вытянулся и заговорил петушиным голосом, а маленькая Надюша совершенно отвыкла от комнат и целыми днями бегала на дворе. Голубоглазая и медлительная в отца, она унаследовала и его спокойный характер. Почти никогда не плакала, не капризничала и только тяжко вздыхала при огорчениях.

Каждую субботу на воскресенье из Петербурга на дачу наезжал Сергей Владимирович.

Уже в конце лета Варе удалось уговорить Шуру Блохину приехать с мальчиком на несколько дней в Оредеж.

Шура медленно поправлялась после родов, и жизнь на лоне природы, среди душистой зелени полей и лесов, быстро оказала благотворное влияние на её здоровье.

Однажды в субботу вместе со Звонарёвым приехал и Блохин. Он похудел, осунулся и был настроен очень мрачно. Существовавшие на военном заводе порядки были ему явно не по душе. Но чтобы не подводить Звонарёва, устроившего его на завод, он долгое время не ввязывался в споры с мастерами. Иногда, правда, он пытался действовать через Звонарёва, но тот далеко не всегда разделял мнения Блохина и старался не вмешиваться в конфликты рабочих с администрацией арсенала.

– Обсчитывают, семь шкур дерут с нас, а вы, Сергей Владимирович, будто слепой. Аж зло берёт на вас! Ну присмотритесь, прикиньте – что к чему, – уговаривал он инженера.

Раза два, поддавшись его уговорам, Звонарёв заступился за рабочих перед администрацией и этим настроил начальство против себя.

Завод находился в ведении артиллерийского управления. Во главе завода стоял генерал из артиллеристов-академиков по фамилии фон Майдель, прибалтийский немец.

Помощником его был полковник Тихменёв, ещё не старый, но уже располневший мужчина лет под сорок, добродушный, ленивый и спокойный. Он сумел ужиться с Майделем, несмотря на неприятный характер генерала. Впрочем, полковник уживался и с рабочими. Он любил пошутить с ними, а им нравился его грубоватый юмор, сдобренный крепкими простонародными словечками.

Больше всего Тихменёв опасался конфликтов с рабочими, хотя отлично понимал, что недовольство последних зачастую умышленно провоцировалось охранкой для того, чтобы выявить зачинщиков, а потом расправиться с ними.

Наравне с офицерами на военном заводе служили гражданские инженеры и техники, которые получали здесь пенсии за выслугу лет и имели возможность дополнительных заработков в виде консультаций и экспертиз на других предприятиях.

Положение рабочих, особенно после подавления революции 1905 года, ничем не отличалось от положения на других заводах. Так же снижалась заработная плата, преследовались рабочие союзы и профессиональные организации. Страховые кассы разрешалось иметь лишь общие с другими заводами района и только за счёт отчислений из заработной платы рабочих. Введенные в 1905 году недельные отпуска для рабочих были отменены и остались лишь для мастеров, прослуживших не менее десяти лет на заводе. Рабочий день продолжался десять с половиной часов. Никакой техники безопасности не было, и то в одном, то в другом цехе тяжко калечились люди. Изувеченных увольняли с грошовым пособием, а жаловаться было некому.

Многое на заводе зависело от мастера. Ему поручался набор рабочей силы. Обычно с утра каждый день у ворот завода собирались желающие получить работу. Тут мастер был полным хозяином. Он сам отбирал людей, сам отправлял на медицинский осмотр, сам устанавливал испытательный срок. Подчас взятка, магарыч решали всё дело. Мастер нанимал угодных себе людей, отстраняя зачастую более опытных и квалифицированных рабочих.

Немало злоупотреблений было при расчётах с рабочими. Ведомость на зарплату составлялась в цеховых конторах, сведения давали те же мастера. Оплата работы была повременная.

Широко была распространена система штрафов. Штрафовали за брак, за грубость, за опоздание, прогул, но чаще всего за непочтение к начальству.

Официально правом штрафовать располагал начальник цеха, а фактически штрафы были сосредоточены в руках мастеров, которые обо всех проступках рабочих докладывали начальникам цехов. Только в случае возникновения пререканий между рабочими и мастерами в них вмешивались начальники цехов, обычно принимавшие сторону мастера.

Администрация подбирала мастеров не столько по квалификации, сколько по политической благонадежности. По большей части это были немолодые, многосемейные рабочие с большим стажем, трезвые и набожные.

После бурного 1905 года чувствовалась сильная нехватка в мастерах. Некоторые из них погибли во время революционных событий, другие ушли с завода в ожидании более спокойных времён. На должность мастера дирекции завода приходилось выдвигать молодых рабочих, обязательно политически проверенных. Однако дирекция частенько ошибалась: среди молодежи попадались люди весьма развитые, далеко не благонамеренного образа мыслей, умеющие хорошо скрывать свои симпатии.

Блохин не подходил в мастера ни по одной из этих статей: ни политической благонадежностью, ни набожностью, ни особой трезвостью он не отличался. Зато у него были документы об участии в обороне Порт-Артура и рекомендация Звонарёва, и это решило его судьбу: без особой проверки Блохин был зачислен мастером в механический цех.

Помимо Блохина, в цехе работали ещё два мастера: Трофим Захарович Никифоров и Демид Петрович Воронин. Никифорову уже перевалило за пятьдесят лет. Это был седой, приземистый, угрюмый человек. К рабочим он относился требовательно и строго, но с начальством держался независимо. Мастером Никифоров работал лет десять, в 1905 году ни к каким политическим течениям не примыкал.

Воронин сызмальства работал на заводах, военную службу отбывал в гвардейском саперном батальоне. За участие в солдатских сходках он привлекался к ответственности, но был оправдан. После службы поступил на завод токарем по металлу. На его гвардейскую выправку и подтянутость обратило внимание начальство. Хорошо грамотный, трезвый и исполнительный, он быстро завоевал доверие начальника цеха капитана Быстреева и стал мастером. Первое время к нему, как к унтер-офицеру царской гвардии, рабочие относились с недоверием, но постепенно это недоверие рассеивалось.

Весёлым нравом и справедливым отношением к своим подчинённым Воронин расположил к себе людей, и только один Никифоров относился к нему сдержанно и недоверчиво.

Начальник механического цеха капитан Быстреев, лысый, худощавый, почти весь рабочий день сидел в своей конторке, пил чай, разговаривал по телефону и, позёвывая, «подмахивал» всякого рода бумажки, поступавшие от мастеров и счетоводов. Появлялся он в цехе редко, больше для того, чтобы размяться после длительного сидения на стуле. С работой цеха он знакомился по докладам мастеров, так как сам мало понимал в производстве и не любил разговаривать с рабочими.

Увидев впервые Блохина, капитан сразу обратил внимание на его угрюмо-сосредоточенное выражение лица.

– Что такой хмурый? – развязно справился он, хотя обычно ни о чём, кроме служебных дел, с мастерами не разговаривал.

– Тёща околела, – буркнул в ответ Блохин первое, что пришло ему в голову.

– Радоваться надо, что избавился от этого вредного элемента! – пошутил Быстреев.

– Оно-то, конечно, так, – охотно согласился Блохин. – Да вот беда – жена ревёт, дети плачут.

– Сколько у тебя детей? – справился капитан.

– Трое. Ртов много, а заработка нет, – сокрушённо бросил Блохин.

– Ничего, осмотришься, найдёшь где приработать, – намекнул Быстреев. – Только смотри, чтобы на тебя не жаловались на это самое, – предупредил он и выразительно потёр большим пальцем об указательный.

– Взяток не беру! – покачал головой Блохин.

– И дурак! Кто же у нас их не берёт? Если хочешь знать, всё на этом самом держится, – поучительно добавил Быстреев.

– Что правда, то правда, вашскородие! Всё у нас на взятке построено, нигде до правды-истины не доберёшься, – сразу повеселел Блохин, попав на хорошо знакомую ему тему разговора.

– Ты насчёт правды-истины среди рабочих не очень-то распространяйся! Они и так твёрдо убеждены, что мы все их обсчитываем и обкрадываем.

– Совершенную правду изволили сказать, вашскородие, – не замедлил согласиться Блохин, хитро улыбаясь.

На этом и окончилось первое знакомство Блохина с начальником цеха.

Новый мастер довольно быстро ознакомился с находящимся в его ведении оборудованием, с рабочими и порядками в цехе. Стало известно, что Блохин был уволен с прежнего места работы из-за столкновений с администрацией. Это сразу расположило к нему рабочих.

Как-то к Блохину подошёл токарь Фомин, худощавый брюнет с длинным смуглым лицом, и, лукаво прищурив свои голубоватые глаза, спросил весело:

– Говорят, вы, господин мастер, большой вояка?

– Бывало, – не заподозрив никакого подвоха, ответил Блохин. – С япошкой в Артуре воевал.

– А больше ни с кем драться не приходилось? – уже тише спросил Фомин. – Ну как бы вам сказать… с местным… японцем, здесь?..

– К чему это ты, а? – насторожился Блохин.

– Да так! Разные, значит, бывают мастера! – уклончиво ответил Фомин. – Не все по одной колодке деланы…

– То есть? – подозрительно уставился на него Блохин.

Фомин доверчиво подмигнул:

– Кто по хозяйской, а кто по рабочей…

– Ишь ты куда гнёшь, – уже веселее сказал Блохин и, подкрутив усы, добавил: – Признаться, хозяйская колодка тесновата мне, ногу от неё больно жмёт!

– Я так и знал, – улыбнулся Фомин. – Рад, что не ошибся в тебе, – переходя на «ты», заключил он и кивнул дружески. – Мы ещё не раз, Филипп Иванович, потолкуем.

Вскоре этот разговор стал известен многим рабочим механического цеха. И Блохин почувствовал, как исчезла стена недоверия, отделяющая обычно мастера и рабочего. Зато Воронин и Никифоров начали смотреть на него косо.

– Что ты, Филипп Иванович, к рабочим подлаживаться начинаешь, – упрекнул его Никифоров. – Боишься, что ли, чтобы тебя на тачке из цеха не вывезли? Напрасно ты доверяешься им.

– Пока бог миловал! Других вывозить приходилось, а самому в этой карете ездить ещё не довелось, – ответил Блохин.

– Для них ты всё одно господский прихвостень. В лицо улыбаются, а за глаза честят на чём свет стоит.

Воронин только хмурился, но молчал. Впрочем, ни он, ни Никифоров до поры до времени не жаловались Быстрееву на панибратство нового мастера с рабочими.

Глава 2

В конце смены к Блохину подошёл низенький, хилый рабочий в рваной, промасленной куртке и, гневно насупив мохнатые брови, проговорил громко – так, чтобы слышали другие рабочие:

– Выслуживаетесь, Филипп Иванович? Последние крохи у нашего брата отнимаете. Вот, поглядите, – распахнул он куртку, под которой было голое тело, – даже рубахи нет, а вы…

– Ты не ори, а толком объясни. Чего тебе надо? – строго проговорил Блохин.

– Не знаешь? – ехидно и зло ухмыльнулся рабочий. – А почему неправильно работу мою записал? Обсчитывать вздумал в угоду начальству?

– Не шуми, – глухо бросил ему Блохин. – Я тут ни при чём. Это начальник цеха распорядился оплачивать твою работу по третьему разряду.

– Завсегда вот так… Вы, мастера, всегда выкрутитесь, – пробормотал рабочий и, ссутулившись, направился к своему станку. Блохину стало жаль его.

– Сходи к капитану Быстрееву, с ним поговори, – посоветовал он рабочему.

Тот обратился к начальнику цеха. Быстреев пожал плечами и сослался на какие-то распоряжения начальника завода, а в бухгалтерии сослались на распоряжение Главного артиллерийского управления.

– Плакали мои три целкаша, – безнадёжно махнул рукой рабочий. – Все заодно, начиная от мастера и до самого большого начальства. И нигде не найдёшь правды…

– Погоди ругаться – может, я тебе чем-либо и подсоблю, – пообещал Блохин.

Кто-кто, а уж он-то по себе знал, что такое три рубля в бедняцком хозяйстве. Было обидно до слёз, жалко пострадавшего, не хотелось ронять себя в глазах рабочих, поэтому Блохин и решил обратиться за помощью к Звонарёву. Инженер пообещал переговорить с полковником Тихменёвым, но полковника на заводе не оказалось, и Звонарёв направился прямо к Майделю. Генерал был крайне удивлен вмешательством инженера в этот конфликт.

– Вам-то какое до всего этого дело? Вы работаете в конструкторском бюро, и такие вопросы вас совершенно не касаются, – сердито бросил генерал.

– Я считаю такую оплату труда рабочего неправильной и во избежание недовольства со стороны рабочих решил обо всем доложить вашему превосходительству, – пояснил Звонарёв.

Генерал сердито взглянул на стоявшего перед ним инженера и почти выкрикнул:

– Прошу вас, господин инженер, раз и навсегда запомнить, что дела рабочих вас совершенно не касаются и беспокоить меня по таким пустякам нечего. Есть начальники цехов, пусть они и разбираются в этих вопросах, а вам предлагаю обратиться к исполнению своих прямых обязанностей. Вы свободны, господин инженер! – кивком головы отпустил генерал Звонарёва.

Так плачевно закончилась попытка Звонарёва помочь рабочему. Как оплёванный, вышел он из кабинета директора, проклиная в душе и заводские порядки, и начальство, и себя с Блохиным вместе. Тяготила мысль, что нужно будет рассказать Блохину о своей неудаче.

– Вы уж простите меня, Сергей Владимирович, – проговорил Блохин, встретив Звонарёва в цехе и смотря в его сконфуженное лицо. – Вот досаждаю… Не надо было и идти к вам и беспокоить. Ведь знал же, что так выйдет. Да больно расстроился. Думаю, пойду сам – не стерплю ещё, подерусь. Вот и пошёл к вам. – Блохин помолчал. Комкая в руках промасленную тряпку, добавил: – А вы говорите «экономическая борьба»… Куда же она годится?

Вечером после работы Блохин заспешил в Тверской переулок. Маленькая квартирка на втором этаже была ему хорошо знакома. Здесь он часто встречался с Иваном Герасимовичем, секретарём районного большевистского комитета.

– На рожон не лезь, не болтай лишнего, присматривайся к людям и изучай их, – наставлял Иван Герасимович Блохина. – Не забывай: это военный завод. Провалишься – под военный суд пойдёшь и, считай, пропал… А нам ты нужен. Изучишь людей, тогда исподволь организацию сколачивай… Нам-то надо рабочих опять поднимать на последний решительный: не за подачки бороться, а за свержение самодержавия, за политические права… И в оба следи за мастерами, смотри, на провокацию не попадись.

– Не могу терпеть, когда какая несправедливость к рабочим, – пожаловался ему Блохин. – Ну будто кипит всё во мне. Так бы и бросился с кулаками на Быстреева либо на самого Майделя.

– Больно на душе, а ты и виду не показывай. И не каждому верь. Другой таким несчастным, такой казанской сироткой прикинется, что ты ему всё нутро своё раскроешь. А это, гляди, провокатор – майделевский или быстреевский глаз… И того хуже может быть – из охранки шпик…

Слушал Блохин наставления Ивана Герасимовича, старался строго соблюдать то, чему учили его, но порой нет-нет да и сорвётся, не стерпит.

– Выдержки в тебе ни на грош! – отчитывал его Иван Герасимович. – А революционеру-подполыцику нужен характер сильный, железный… Помнишь Страхову? Вот человек настоящий. Любимого человека потеряла, какое горе перенесла, а не сломилась, выдержала, только ещё сильнее стала. Вот у кого надо учиться… Сейчас большую работу ведёт. Нелегальную литературу из-за границы переправляет.

Иван Герасимович расспрашивал о заводе, о людях, подробно, во всех мелочах. И понимал Блохин, что многое известно Ивану Герасимовичу не только со слов его, Блохина, что многое, очень многое он знает куда лучше его самого, но заставляет его рассказывать для того чтобы он сам понял это многое. И действительно, получилось так, что в этих беседах рождалось в Блохине умение по-иному думать, разбираться в фактах, выбирать из мелочей главное. Незаметно и необидно учил Иван Герасимович нового ученика великому делу революции.

Догадывался Блохин, что не он один был от завода связан с подпольным комитетом, что и к нему ещё присматривались. «Ну что ж, значит, так надо!» – думал он.

Как-то во время одной из получек многие рабочие недосчитались денег, на которые рассчитывали. Поднялся шум. Обиженные двинулись к начальству, потребовали объяснений. Быстреев, а потом полковник Тихменёв снова сослались на очередное указание Главного артиллерийского управления.

Шум не унимался и в понедельник.

– Зажулили наши кровные денежки, – кричали рабочие. – Да лучше мы их в кабаке пропьем, чем Николашке отдадим!

Во вторник троих наиболее рьяно протестующих забрала полиция, двоих уволили, а остальные, боясь репрессий, притихли.

– Вот оно, как говорится, и дух вон, – посмеивался Никифоров в кругу рабочих. – Горланили, орали, а толку ни на грош. Каждому-то своя рубашка ближе к телу, никому не охота на казённый счёт в Сибирь ехать. Как ни плохо тут, а не так голодно да холодно, как там. Поумнел народ.

– Не в уме дело, Трофим Захарович, а в робости, – заметил Фомин. – Кто был похрабрее, тех забрали, а другие ещё с духом не собрались. Но соберутся, вот увидите!

– Тебя, смутьяна, забрать забыли. Чую, не миновать тебе решётки, – пригрозил ему пальцем Никифоров.

– С вашей помощью – это раз плюнуть, – язвительно бросил Фомин. – Замолвите куда следует словечко, и нет Фомина.

– Ах, чтоб тебя леший забрал, языкатого, – плюнул Никифоров. – Треплешь невесть что, а хватать будут тех, которые начальству неугодны. Если не себя, то других пожалей, голова садовая.

– Совсем уже из ума выжил старик! – покачал ему вслед головой стоявший поблизости Воронин.

– Э, нет, Демид Петрович, – возразил Фомин, – он поумнее, вернее – похитрее нас с вами: помалкивает, слушает, кто о чём говорит, а потом, значит, к начальству… Так и так, мол, Ваше благородие, крамольные речи в цеху…

– Думаешь, он провокатор? – недоверчиво спросил Воронин и, не дожидаясь ответа, сказал убеждённо: – Не похоже. Та сволочь на словах за рабочее дело распинается, начальству грубит, к забастовке призывает и даже под арест с рабочими идёт. Делает всё, чтобы заслужить доверие рабочих и получше всё узнать и выведать… Не такой Никифоров! Он за свою шкуру боится… Готов каждого из нас продать, чтобы только его не трогали.

Блохин молча слушал этот разговор, стараясь разгадать, что за люди перед ним.

– А ты, Филипп Иванович, как обо всём этом думаешь? – неожиданно обратился к нему Воронин.

– Не люблю языком трепать зазря, – ответил обиняком Блохин. – Придёт время, все себя как на ладони покажут. А сейчас что же гадать на кофейной гуще. – В душе он не доверял Воронину, слишком уж тот подчёркивал своё доброе отношение к рабочим.

Через несколько дней один из подчиненных Блохина попал под приводной ремень и изувечил правую руку. Травма была настолько тяжёлой, что пострадавшему угрожала полная инвалидность. В бессознательном состоянии его отправили в городскую больницу.

Быстреев немедленно подал рапорт начальнику арсенала о случившемся происшествии. Майдель, воспользовавшись тем обстоятельством, что несчастье произошло в послепраздничный день, наложил на рапорте следующую резолюцию: «Сам виноват. Попал, очевидно, спьяну! Надо было смотреть, куда лезешь». С этой резолюцией рапорт Быстреева и подшили к другим решённым делам.

Узнав о возмутительной отписке начальника завода, рабочие заволновались и потребовали выдачи пострадавшему единовременного пособия на лечение. Воронин горячо поддержал требование рабочих и вызвался пойти к Быстрееву походатайствовать о пособии. Предложил он пойти с собой Блохину и Никифорову, но последний решительно отказался.

– Мало ли у нас калечится рабочих. Ежели каждому давать пособия, так и казны не хватит, – заявил он, но, встретившись с осуждающим взглядом Воронина проворчал: – Нечего мне соваться в такие дела, не пойду.

Блохин и Воронин отправились к Быстрееву. Капитан равнодушно выслушал их ходатайство, ответил коротко:

– Получит то, что полагается. О большем я хлопотать не стану. Пусть меньше пьют по праздникам, тогда и руки целы будут.

Блохин рассказал всё Звонарёву. Тот не смог ничего посоветовать, достал из кармана десятирублевую бумажку и протянул её Блохину.

– Возьми, Филипп Иванович, и передай пострадавшему. Это всё, чем я могу помочь в данном случае. Майдель уже проучил меня раз…

– Эх, Сергей Владимирович! – огорчённо сказал Блохин. – Да разве ж проживёт искалеченный человек на подачках? Ведь на работе ж он инвалидом стал. Пособие ему сейчас вот как нужно… Потом пенсию от казны… Нас не слушают. Может, вы ещё раз рискнете, а?

– Ладно, попробую поговорить с Тихменёвым, – не совсем охотно согласился Звонарёв.

– Человек он вроде неплохой, – заметил Блохин. – Может, и посодействует.

Но полковник не помог.

– О пенсии говорить не приходится, – заявил он Звонарёву. – Пострадавший работает у нас всего-навсего четыре года. Пенсия же – двенадцать рублей в месяц – даётся после двадцатипятилетней службы, да и то каждый раз с особого разрешения начальника Главного артиллерийского управления, только при полной потере трудоспособности. Рублей пять в качестве единовременного пособия, пожалуй, и можно было бы выдать, но господин Майдель не пойдёт на это из-за принципа. Он считает, что во всем виноват сам рабочий. – Поразмыслив с минуту, он предложил: – Давайте-ка лучше соберём между собой кто сколько может. По десятке, по пятерке – и получится сносно…

– А почему нельзя применить в данном случае существующий закон о страховании рабочих от несчастных случаев? – спросил Звонарёв.

– Временные правила, а не закон, – уточнил Тихменёв. – Пользоваться этими правилами только рекомендуется, а не приказывается. Ну а кроме того, для установления факта получения рабочим травмы на производстве не по его вине надо вызывать фабрично-заводского инспектора. Вам не приходилось сталкиваться с этими субчиками? За бутылку вина любой из них напишет всё, что угодно начальнику. – Полковник криво усмехнулся. – В наших условиях обязательное страхование – это «бессмысленные мечтания», как говорится в каком-то царском манифесте.

Звонарёву ничего не осталось делать, как взять предложенные деньги и уйти.

– Да, вот она, наша рабочая житуха, – угрюмо промолвил Блохин, когда Звонарёв познакомил его с ответом полковника Тихменёва. – Калечат, потом, как собак, на улицу вышвыривают.

Сергей Владимирович посоветовал ему обратиться ещё к фабричному инспектору, но Блохин только длинно выругался и сплюнул.

– Знаем мы этих хозяйских блюдолизов.