Текст книги "Стравинский"

А какая музыка у Игоря Федоровича?! Возьмите хоть «Петрушку», хоть «Жар-птицу» или «Симфонию». А «Весна священная»? Что ты!

Бывает, заведешь пластинку, закроешь глаза – такое великолепие и пожар. Так бы и не возвращался в настоящее.

Игорь Федорович, равно как и Иван Ильич, склонен исчезать. То появится – то исчезнет, то появится – то исчезнет. Ну, в точности Иван Ильич. Близнецы – они и есть близнецы.

Выходит, прошлое наше – в мареве. Будущее – в тумане, а прошлое – в мареве.

Но грусти нет. Ни малейших признаков. Стало быть, будем веселиться. Если получится.

А вот Сергей Романович при внешней аморфности, крайне активен и подробен как раз в настоящем. При полной погруженности в себя тоже наблюдает, анализирует. Собирает четверги. Будто бы собирает. Во всяком случае, смолоду собирал. Не оставляет надежды разобраться, систематизировать, что-то вычеркнуть или присовокупить, составить концепцию или опровергнуть, забыться, наконец. Во всяком случае, складывается впечатление, что надежда понять нечто одному ему ведомое еще не покинула его. Страдает, конечно. Пьет, случается. Для него и сон, и пробуждение – события. Невидимые труды и странствия. Круглосуточно. И во сне тоже.

Иногда заговаривает. Чаще стихами.

Чаще молчит. Тоже стихами.

Стихи, забегая вперед, непривычные. Иногда не понятно, то ли Сергей Романович стихи читает, то ли Сергей Романович сам по себе, а стихи – сами по себе.

Если Сергей Романович сам по себе, кто, в таком случае, читает стихи?

И зачем стихи, тем более непривычные, смутные стихи, когда и без стихов туман? И с давних пор. Если вдуматься с самого сотворения мира.

Вопросов много.

С тем, что, так или иначе, касается Сергея Романовича всегда так. Смутная фигура. Тень самого себя. То, как мы ощущаем себя в одиночестве, когда не спишь, но всё внутри замерло, дремлет. Себя помним еще, но вот что мы такое есть на самом деле – как-то туманно, и не думается об этом. И вообще не думается. Обломки фраз, какие-то рифмы не к месту, эхо желаний, утерянные предметы, невидимые купола и арки, пенистый океан, пыльные коридоры без окон, все в покое и движении одновременно зыбкое и непостижимое. Вот что такое Стравинский С.Р.

Воистину блуждаем, что твои сомнамбулы. Кто-то назовет эти блуждания особого рода творчеством, а кто-то, без затей – пустотой.

Изволите видеть – закольцевал. Пустоту закольцевал. Вот таким образом симфонии и складываются. Черновики симфоний.

Титанический труд – исследование пустоты. Между тем – зачин.

А, может статься, и реформа в обозримом будущем.

А без реформ мы куда? Все от сотворения мира – сплошная реформа. А иначе бы до сих пор жили без радио и реестра.

Случаются, конечно, перегибы, Вавилон, например. Но Вавилону уже дана гуманитарная оценка. Соответствующие акценты проставлены.

Будто бы проставлены. Нет?

Этот и подобные вопросы, назовем их главными вопросами – основа агностицизма. Вопросы, ответа на которые не существует. Во всяком случае, на этом берегу. Но обреченность не просматривается. Ни малейших признаков обреченности.

Стало быть, будем веселиться. Если получится.

Тем более, когда мы остаемся один на один со своими мыслями, категории времени и пространства исчезают. И так-то славно получается – захотел с покойником поболтал, захотел – на гондоле прокатился.

Иван Ильич и Сергей Романович живут и здравствуют в одном и том же городе – водянистом, сокрытом в самом себе городке Бокове. Бродят по одним и тем же улочкам, наблюдают одни и те же фигуры из облаков, мокнут под одним дождем, имеют общих знакомых и незнакомых, включая домашних и уличных животных, а вот встретиться у них никак не получается. Все как-то не складывается. Хотя оба нуждаются друг в дружке. Вы это поймете по мере погружения в детали предлагаемых вашему вниманию приключений, а речь пойдет о захватывающих духовных приключениях. О духовных приключениях духовных людей.

Персонажи будущей симфонии – исключительно духовные люди. Скажете, так не бывает, такого не было никогда. Но, во-первых, откуда нам знать? Ибо все, что сказано и написано, все эти мемуары и толкования с действительностью имеют мало общего. Примеров тому не счесть. Во-вторых, если такого и не было никогда, не означает, что такого не будет никогда. И, в-третьих, пожалуй, главное – так должно быть. Разве не к гармонии мы стремимся, разве не просветления ждем отчаянно?

Череда вышеназванных волшебных обстоятельств и сходств побудила меня написать короткое стихотворение, которое, когда бы ни генетическая скромность автора, могло стать вторым, а, может быть, и первым эпиграфом…

 
на мороз как в топку
громко чуть слышно
жизнь задалась…
 

Триединство. Закономерность, символ, суть.

Музыка явлена нам в трех ипостасях: собственно музыкой, стихами и бредом.

Наверное, именно эту фразу следовало бы сделать эпиграфом романа, но высказывание Стравинского И.И. показалось мне более значимым.

Названный герой мой, Сергей Романович Стравинский, тот, что агностик, как я уже докладывал, не дурак выпить. Вы легко и скоро сможете в этом убедиться, если хайку, навеянное Стравинскими, размышлениями о Цуимском сражении и триединой матушке России не отпугнуло и не побудило вас, дорогой читатель отправить сочинение в настоящую топку уже с настоящими бесенятами и петушками.

Всякий раз, затевая симфонию, я, как врач, и по мере возможностей стремящийся к честности человек, уже в первых абзацах стараюсь уберечь читателя от дальнейшего чтения.

Право слово, если уже принялись читать, бросьте это занятие, послушайте лучше еще раз «Жар-птицу», «Симфонию» и «Петрушку». Больше проку будет, честное слово.

Хотя замечу, такой симфонии свет не видывал. Во всяком случае, собрать воедино трех столь непохожих друг на друга однояйцовых близнецов, насколько мне известно, никому прежде в голову не приходило.

Снова триединство, обратите внимание.

Наряду со здоровьем пьянство рушит барьеры, спесь, брезгливость. Предаваясь пьянству, сами того не замечая, мы приобретаем новые свойства. Можем, к примеру, взлететь и вылететь, постичь бесконечность и участвовать в снегопаде, сделаться равным великим или другом лилипутов, играться со временем, как будто оно не вселенская каша, а часики на цепочке, воспеть или вовсе отказаться от времени.

Пьянство, медицинское образование, склонность к иронии и самоиронии – вот три достаточных условия, чтобы сделаться русским писателем. Незаурядным писателем, как минимум. Ибо всякий русский писатель незауряден. Если, конечно, он – настоящий писатель. И всякий русский композитор незауряден. Если, конечно, он – настоящий композитор. Как Стравинский. Или Римский-Корсаков.

Справедливости ради следует заметить – отличить настоящего писателя от ненастоящего невозможно. Потому что, во-первых, непонятно, какими качествами должен обладать судья, а во-вторых, каковы критерии отбора. То же относится и к национальной принадлежности сочинителей. Я, например, нахожу, по ряду примет Эриха Марию Ремарка чисто русским писателем. И Хэма.

Диккенса, конечно. Диккенса, может быть, даже в первую очередь.

Хотя какая разница, если в конечном итоге все мы оказываемся крайне недовольными своей смертью?

И здесь триединство.

Скажете – автор зануда какой-то, и окажетесь правы.

Всё. Больше о триединстве ни слова. Считайте сами, если вам интересно, а я впредь отказываюсь. Какой смысл, когда кругом три, три, три? Три и будет.

А знаете что? Не считайте, пожалейте себя.

То, что называется вдруг, откуда не возьмись. Нечто.

Укладывается сначала на бок, потом на живот.

Речь о так называемой цивилизации.

Ворочается, так сказать. А, может быть, подобно дрессированной белке забирается в невидимый барабан. Только представьте – такая тучная реликтовая белка с окаменевшими лапками и тиной во взоре. С одышкой, разумеется – давно живем-то. Поворачивается, со всеми вытекающими последствиями.

Вытекающими – смешно, Бог знает, что можно подумать.

Слова игривы. И подчас опасны.

Или, например, крутит «солнце». Тоже вариант. Солнце – популярный фокус из моего детства, предмет бахвальства уличной шпаны.

Речь все о том же, о так называемом человечестве.

Нечто выполняет упражнение нехотя, медленно, с ветрами, стонами и скрипом. Представляю себе эту взмывающую громадную косматую массу с высыпающимися из складок и карманов фантиками, марками, спичечными этикетками (всё из детства), мятыми червонцами (уже позже), презервативами, слипшимися воздушными шариками, слипшимися резиновыми перчатками, табачными крошками, крошечными окурками, линзами, ракушками, ватрушками (порой смертельно и безоглядно тянет рифмовать), печатями, бланками, рулонами, юркими черепашками, юркими червяками, юркими рыбками, юркими рыбаками, настенными календарями, тлеющими сухариками и наскипидаренными воронами. Перечисление может быть продолжено сколь угодно.

Содержимое – на усмотрение читателя. По настроению. Безо всяких выводов, обобщений, аналогий и прочей белиберды. Исключительно по настроению.

А, может статься, нет никакой спирали. Мироздание засыпает и пробуждается, затем вновь засыпает и вновь пробуждается. В долгом сне, как положено, затеваются крылатые гипотезы, приставучие мелодии, тысячелетние свары и прочие прелести да пакости.

Поутру мироздание, как положено, приняв дождь, принимается населять своими затеями жизнь. Примется, так как сейчас, по достоверным приметам оно спит. Совсем недавно, буквально на наших глазах задремало. По достоверным приметам зреет храп. Не трудно себе представить, что это будет за храп, впрочем, экстрасенсы достаточно подробно описали его.

Несмотря на сон ноосферы, у отдельных её представителей, у меня в частности иногда, не скажу, чтобы часто, видимо по привычке, возникают разнообразные фантазии. Скоро, наверное, это пройдет, но пока еще возникают. Например, хорошо бы напоследок придумать что-нибудь этакое, чтобы, когда наступит храп, не было так страшно, как в поговорке, страшно невтерпеж.

Или там, в поговорке, речь шла о замужестве?

Тему замужества разовью чуть позже, а вот рифма, согласитесь, получилась сочная, хоть и нестандартная…

страшно – невтерпеж.

Хорошо бы придумать, например анекдот или байку.

Эх, умел бы я составлять куплеты, цены бы мне не было!

Увы! Анекдот свалять – идея несбыточная. Я вообще сомневаюсь, что анекдоты придумывают люди. Не я один сомневаюсь.

Объясниться. Пояснить. Надобно. Отступаю от собою же установленных правил и поясняю. Давно нужно было это сделать. Тогда бы не возникали вопросы «что», да «зачем», да «почему».

Итак. Выгляните в окно иллюминатора минут через пятнадцать после взлета. Когда вата небесная уже пройдена. Что видите? Можно назвать это шелком? Нет? А я бы рискнул. Теперь понятно, в чем смысл?

И хорошо бы начать с этого поганца Ницше, который, чего уж там, многих смутил, расстроил и вдохновил, который… Начать, предположим, так…

Открыл и закрыл…

Открыл, прочитал первую фразу, и больше не открывал. И никогда больше не открою, ибо…

Или сразу суть…

Видели его усы, этого самого Ницше?

Сразу суть…

Натуральный таракан.

И всё.

И ни слова о нем больше.

Пара фраз – а Вельзевул низложен.

С этим тараканом, кажется, угадал в десятку, в самое яблочко!

Одна точная фраза и усатый меднолицый Вельзевул низложен!

И попран!

Каково?

В принципе можно было бы вообще больше ничего не писать. Но на байку не тянет. Недостаточно. Пропадет фраза. Жаль. Надо бы как-то развить. Итак.

Видели его усы? Этого самого Ницше? Натуральный таракан.

Что дальше?

Байка – плохо. Баек и без меня хватает. Среди шоферов и рецидивистов я встречал таких мастеров баек, куда мне с ними тягаться?

Взять того же Ницше. Хотя он и таракан, но в байках дока.

Спро́сите – за что его так-то? Ответ – за то самое! Твердо так, с металлом в голосе…

За то самое!

Чтобы впредь не возникало соблазна задавать уточняющие вопросы.

За то самое!

Или вот, еще лучше, обожаю этот оборотец…

Хотелось.

И всё. И попробуй что-нибудь мне предъяви после такого-то аргумента.

Откровенно говоря, я смертельно обижен на этого Ницше. За эту вот самую первую фразу. Не осмелюсь повторить. За ту фразу, что лишает каких-либо надежд одним махом.

Надежда должна оставаться. Во что бы то ни стало. Надежда пульсирует. Как голод. Или радость. Зачем? Не знаю.

Сочинять с такой пульсирующей надеждой внутри по идее не положено. В особенности в наше блеклое время.

К слову, поэты, как правило – очень грустный народ, а самые лучшие стихи – те, что навеяны беспролазной печалью.

Опять стихи. Зачем здесь поэзия? Причем здесь поэзия?

А о чем вообще речь?

Плевать. Хочу. Намерен сочинить, придумать, вспомнить кое-что. Выудить, сверить, проверить. Зачем? Для кого? Не знаю. Для себя.

Хотя я теперь склонен к созерцанию. Таким как я теперь уже ничего не остается кроме созерцания.

Нам, чьи ноги помнят твист и болгарские сигареты, портвейн и Болгарию саму… Стоп. Что значит, ничего не остается? Да разве есть на свете ценность значительнее созерцания? И создан ли более значительный персонаж, чем Обломов Илья Ильич, который… что?.. Который – всё. Наше всё. Как Пушкин.

Пушкин и Обломов – недурная компания. Африканец и вельможа.

Итак.

В точности как обожаемый Илья Ильич, я склонен теперь к созерцанию. И самосозерцанию. По большому счету, склонен к пустоте (привет Стравинскому С.Р.). Склонен к пустоте в самом яхонтовом значении этого слова. К пустоте, пустотам, ибо пустоты – это детали. А что может быть приятнее для сочинителя, чем собирание и нанизывание деталей? Включая пустоты.

Кругом триединство и пустоты. Уже и сам устал. Но что делать, когда это так?

Склонен к пустотам, паузам, в то же время, к беседам с собаками, включая воображаемых собак, весьма полезных для письма и вообще весьма полезных во всех смыслах. В особенности их глаза.

Вот, казалось бы, фраза абсолютно не сочетается с предыдущими фразами. Выпадает и трещит петушком на трамвайной дуге. Однако же мне так захотелось, я и вставил. Это и есть свобода, не та мнимая свобода, когда орут и толкаются. В особенности в трамваях моего детства. Или на площадях моей юности.

Перед сном беседуйте со своими питомцами. Возьмите за правило. Хотя бы перед сном.

Так что же всё же, сочинительство или созерцание?

А совместить нельзя? Совместить нельзя. Уж тут уж что-то одно. Или сочинительство или созерцание. Нельзя. Где угодно, кроме изящной словесности. Изящная словесность потому и называется «изящной», что сочетает несочетаемое…

Они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…

Теперь понятно, что имел в виду Александр Сергеевич?

Вот, кстати, к слову пришлось. О чём они там говорили на Сенатской площади? Ну, пока стояли, мерзли?

Вчера Архип достал щуку килограммов на семь, например.

Или.

Третьего дня двадцать пять рубликов проиграл… да казённых.

А потом – бах! и нет Милорадовича! Михаила Андреевича. Вольтова дуга истории.

А сочинение? что сочинение? Мне нравится перебирать буквы, слова. Просто так. Без цели и задач.

А в беседах с собаками таится огромный смысл.

Прежде старухи из чулок коврики вязали. Из чулок, тряпочек разных. Дивные коврики. Теплые, пастельные, как сама старость, поскольку старость – ничто иное, как изнанка детства. Не удивляйтесь, если вы уже встречались с этими ковриками. Коврики из чулок и бродячие собаки – неизменные мои персонажи, кочуют от сочинения к сочинению.

Еще Цусимское сражение. Часто размышляю о нем. О Милорадовиче и Цусимском сражении. С детства. Думаю, например, а что если бы все сложилось не так, а иначе. Или просто представляю себе, вот они идут, отливая серебром: «Князь Суворов», «Ослябя», «Аврора»…

А Милорадович, скажем, простыл, и в тот злополучный день из дому не вышел. Укрылся пледом, читает себе «Леона и Зыдею» юного Миши Загоскина.

«Аврора» – особая песнь. Позже побалую вас одной, связанной с крейсером, любопытной историей из жизни тропических животных. Не броненосцев, нет. Логика не всегда срабатывает. Далеко не всегда.

Эх, Цусима! Какие люди, какие корабли! Доблесть, понимаете, честь! Вот как будто всех доблестных и честных морских офицеров собрали вместе и убили. Вместе с кораблями. Хитросплетения большой игры с неведомыми правилами. Партия прописана заранее. Например, если бы революции было назначено накрыть Японию, всех доблестных и честных японских морских офицеров собрали бы вместе и убили. Вместе с кораблями. То есть, поражение потерпел бы адмирал Того, и наверняка совершил бы харакири в цветущем возрасте или в цветущем орешнике. Но, во-первых, революция в Японии – очевидный перебор, так как японцам хватает землетрясений. А, во-вторых, ко времени сражения, доблестные и честные офицеры были собраны как раз на русском флоте.

Игорь Федорович при жизни не успел или не хотел создать симфонии на материале Цусимы, может быть, ему это и в голову не приходило. Зато теперь, когда времени у него бесконечно много, он наверняка задумался об этом. Иначе быть не может, раз уж эта мелодия прозвучала во мне, точнее в моей поэме о Стравинском.

Точнее так. В настоящее время великий композитор Игорь Федорович Стравинский работает над симфонией о Цусимском сражении, почему, собственно, автору и вспомнился этот именно, а не какой другой из многочисленных эпизодов русской истории. Я бы так сказал – невелика хитрость полюбить победу. Ты сумей поражение полюбить искренне и нежно.

А нынешние старухи, обратите внимание, от того, что без любви оказались, сами как будто из чулок связаны.

Были еще, помнится, в школьные годы такие циркули со скобой или петелькой, не знаю, как лучше назвать, куда вставлялся карандаш. Копеечные. Теперь таких не найти. По тем дешевеньким циркулям память теплая. А в дорогих, металлических циркулях из готовален души не нахожу. Наверное, потому, что не чертежник. Не чертежник, не математик. Цифровой кретинизм у меня. Не помню, в каком году школу кончил. Всякий раз спрашиваю. Испуган точными науками навсегда. Учительница строгая была. С нечистыми волосами и родинкой на шее.

Возьмите хоть понедельник, хоть вторник, любой день недели, любой город или поселок сегодня.

Нынешний Боков возьмите. Скажем, Советский проспект. Что там? Запах электричества. Сажа и бронза. По вечерам фонарики снуют – машины. Не часто, нет. Мертвецкие в просторных окнах. Кварц. Газеты под ногами. Скорлупа яичная иногда. Вороны иногда. Голубей не стало. Заикание и гул. Редко слова. Бранятся…

Боков возьмите. Скажем, Куету. Что там? Горячие лужи. Конюшня на отшибе. Окна уже маленькие, живые. Собачьи свадьбы. Теплушки, теплушки, бойлерные. Всегда тепло. Дождик теплый. В синем киоске сахарная вата. Сортиры известкой побелены. Шепот, да лепет. Всегда тепло. Слова – редкость. Бранятся, разумеется…

Возьмите Боков. Скажем, Худоложье. Зимой пряничные домики снегом укутаны. Как елочные игрушки. Тут и там глаза кошачьи. Желтые и зеленые. На проспекте – фонарики, а здесь – глаза кошачьи. Машин не бывает. Колодец в ледяных узорах. Нож в сугробе. Гуси шествуют протяжно. Собаки лают только по праздникам. Слова – редкость. Бранятся, главным образом.

С одной стороны – город, а поворотись-ка на восток – роса сияет. Что за станция? Россия-матушка. Расея.

По тюрьме теперь многие скучают, в связи с чем, обращаются друг к другу «братишка». Лубок и жертвенность в потустороннем свечении. Свет сочится с той стороны, с того берега. Присмотритесь хорошенько. Где же тут тарелочкам не прилететь?

Справедливости ради, много смеемся. Ну, хотя бы так.

А на диване хорошо.

Все видимое и невидимое связано одной тонюсенькой нитью. И этот мир, и тот, и старухи, и их коврики, и их пушистые воспоминания, и постояльцы тех воспоминаний, их соседи, непременно соседские собаки, пушистый кот, пожиратель лимонного дерева, декабристы, террористы, Государь император, Пушкин, его голова, дети, внуки, внучатые племянники, так называемый народ, копошение народа, маета, празднества и войны, кивера, корветы, лапти, прохоря, лепни, циркули и цирки, посуда в раковине, немая лампочка. Опять же Илья Ильич.

От Ницше вроде бы отказались, а он не желает, как говорится. Его в дверь – он в окно, таракан.

Старик Плюшкин, его коврики из чулок, какой-нибудь улан в кресле бряцает, дядя Гена, сосед, хороший, слесарь, домашний, седой, редкость, кролики опять же пушистые, и карликовые, их теперь много стало, лошадь, сосредоточена, рабство свое принимает как неизбежность, при этом великодушна и добра, другие разные лошади, император Август, другие императоры, месяцы март, апрель, май, июнь, июль, Навуходоносор.

Кто еще? Вымершая птица гасторнис, уже не такая пушистая, но все же.

И так до бесконечности.

Если вдуматься, ничего не меняется. Ничегошеньки.

Опять же исчезает легко. Закрыл глаза – и всё. Но это, конечно, запрещенный прием.

Солгал. Никогда не был гасторнис пушистым, так клочки какие-то. Печальное будущее содержалось уже в самом его обличии.

Что значит, солгал? Мне представляется, что когда-то он был очень даже пушистой птицей, пушистой и голосистой. Значит, таким он и был.

Ваше здоровье!

И довольно. Пора приступать.

Так, чтобы было понятно, ниточку продолжаем тянуть, а свет, предположим, выключили, или поменяли. Сделали его едва тлеющим.

Итак. Я сплю с котом в головах и собаками в ногах. Выпил чуток и завалился спать. И Стравинский С.Р., Сергей Романович спит. Отдыхает. Потому свет и поменяли. А вот лошадь за окном, обратите внимание, так и стоит, не шелохнется. Изумительно умные глаза у той лошади.

Перед сном беседуйте со своими питомцами. Примите за правило.