Текст книги "Стравинский"

Часть первая
Larghetto Сolla Parte*

1. Аристофан. Лягушки

Пожалуй, с лягушек и начнем.

Добрая примета начать симфонию с темы лягушек.

В одноименной пьесе Аристофана удивительным животным отведено как будто не так много места. Поверхностный читатель может принять эпизод с их появлением в прологе за блеснувшую не к месту нефритовую брошь, шутку гения, остроту, не больше. Ничего удивительного, драматург в очередной раз решил посмеяться. Над нами. Может быть, над собой. Комедиограф – смешливый человек, да и жанр требует.

Чуть менее поверхностный читатель попытается обнаружить приметы аллегории, и, как это всегда бывает, найдет тому подтверждение в кривых отражениях и спонтанных аналогиях. И только единицы, уникумы догадаются, что фрагмент с земноводными является тем именно неповторимым волнующим аккордом, ради которого и задумывалась вся комедия.

Да, если рассматривать в качестве лягушек собственно лягушек, получается неоправданно короткий диалог. Диалог – щепка. Диалог на прищепке.

А если немного вознестись, и завораживающий лягушачий мир рассматривать не только в ракурсе присутствия его обитателей, но и в контексте отсутствия оных? Что, если попытаться окинуть взором всю животворную субстанцию, волнуемую медленной испариной озер и болот? Ту, что окружает и питает всех и вся, простирается на тот берег Стикса, и дальше, до бесконечности? Ту, где содержатся не только что сами лягушки, но также воспоминания о лягушках, грезы о лягушках, раздумья о лягушках? Не правда ли, выстраивается совсем иная гармония, просачиваются новые смыслы?

Нет, не смеется Аристофан. Мало того, мы не можем исключить, что описанные события в действительности имели место, и автор был их свидетелем. Как такое могло произойти? – вопрос к ученым. А была ли древняя Греция той древней Грецией, что мы знаем из комментариев к главам и рукописям? Пусть археологи, палеонтологи, спелеологи и гробокопатели, кто там еще, анатомы и патологоанатомы не нашли доказательств существования Диониса и Геракла, но ведь они не нашли также доказательств их отсутствия.

Ленятся?

А может быть, умалчивают?

Между тем, еще не умерли свидетели. И они с нами, подле нас. Да-да, те самые лягушки. Присмотритесь к ним хорошенько. Воды Стикса в брюшках их, призрачные фигуры Стикса в глазах их. Присмотритесь, поговорите с ними, господа ученые, если, конечно, вы – те за кого себя выдаете. Хорошенько присмотритесь, прежде чем отправить на секционный стол.

Ужас, ужас!

Что, не умеете? Не знаете как? То-то и оно.

На самом деле терпеть не могу обличительных речей. Но в данном случае не удержался.

Однако вернемся к Аристофану.

Прочь сомнения. В эпизоде с лягушками, несомненно, содержится главная мысль комедии. Дионис, напомню – божество, учится у лягушек кваканью. Он так прямо и объявляет им, – Брекекекекс, коакс, коакс! У вас я кваканью учусь.

Учится усердно. Да что там, входит в раж, – Брекекекекс, коакс, коакс! Меня не переквакать вам.

Очевидно, что новое знание чрезвычайно важно для него. Почему? Ответ изумительно прост. Дионис постигает язык будущего, где, собственно уже и находится, переплыв орхестру в компании лукавого Харона. А, может статься, это вообще универсальный язык, перламутровая нить, опутывающая лягушек и людей, греков и африканцев, живых и мертвых. Такой язык, что окажись мы даже среди обезьян, мандрилов да гамадрилов, стоит произнести «коакс, коакс», суглинистый Дарвин тотчас отзовется и выйдет нам навстречу со спелым кокосом и распростертыми объятьями. Сдается мне, выдающийся эволюцонер, завершив свой земной путь, живет теперь где-нибудь в джунглях в обществе мартышек и питается кокосовым молоком.

В свою очередь сухопарый Харон отчего-то представляется мне глуховатым, плешивым, но молодящимся. С крашеными жидкими прядями и серьгой в ухе. К делу отношения не имеет – заметки на полях.

Какова же реакция лягушек на объявление Диониса о стремлении обучиться кваканью? – Ох, горька обида эта!

Что это? Обида на ученика, вознамерившегося превзойти своих учителей? Или знак того, что тайны лягушачьего рода неприкосновенны?

Скорее всего, нечто третье.

Бесхвостые растеряны, близки к отчаянию. Не в состоянии придумать сколько-нибудь значительного аргумента, чтобы остановить распалившегося бога виноделия и отвечают зеркально его собственной фразой, – Тебе же нас не переквакать.

Блестяще выстраивая конфликт, Аристофан, используя подобие рефрена, попутно решает и ритмическую задачу, – Меня не переквакать вам и тебе же нас не переквакать.

Возможно того лучше выглядела бы следующая связка – меня не переквакать вам и нас не переквакать вам, что есть идеальная рифма. Но это, невозможно, так как обращение на «ты» провозглашает принципиальное равенство божества, лягушки и человека, к сожалению попранное, низложенное и неприемлемое сегодня. Как и всякие прочие равенства.

А переводчик – неглупый малый. Если, конечно, осторожность является одной из примет рассудительности. Безусловно, является. В противном случае мы бы уже давно гуляли на дне описываемого Аристофаном, и не им одним, болота. Болото же, в свою очередь, стало бы частью нашего естества, с чем, если не лукавить, мы нередко сталкиваемся и при изобилии рассудительных людей.

Победа, не трудно догадаться, за Дионисом, – Вот уж нет! Я квакать стану, коли надо, целый день, пока я ваш коакс не одолею, брекекекс, коакс, коакс! Заставлю я умолкнуть вас: коакс!

Прямо скажем, пиррова победа!

Харон понимает это. В его интонации сквозит гнев, – Довольно! Стоп! Причаливай веслом! Слезай, да заплати!

А здесь Харон грузный. Отчего-то представляется мне уже угловатым таксистом, пару раз отсидевшем в тюрьме, с выцветшими добрыми глазами и татуировкой «Митя» на пальцах правой руки.

В дальнейшем все, без исключения, персонажи пьесы либо говорят на лягушачьем языке, либо сами являются лягушками. Нельзя исключить, что первоначальный вариант комедии и был написан на лягушачьем языке. К сожалению, после многочисленных переводов, нам достались только фрагменты в виде вышеупомянутых брекекекекс, коакс, коакс.

Вывод.

Осмелюсь предположить, в бессмертной, в прямом и переносном значении, комедии Аристофана не пролог, содержащий главную идею и событие, является частью пьесы, но сама пьеса является частью пролога.

Так что на премьерных показах, скорее всего, не актеры исполняли роли лягушек, но лягушки исполняли роли актеров, что в условиях подлинной демократии, царившей в древней Греции, осталось, разумеется, незамеченным.

2. Смутные стихи. Жмурки

Каждый четверг агностик Стравинский С.Р. устраивает четверги. Так называемые четверги Стравинского С.Р. Или знаменитые четверги Стравинского С.Р.

В профессиональной среде Стравинского И.И., в среде психиатров подобные четверги называют «сумерками». Как вы, наверное, догадались, в память о знаменитых сумерках Эрдмана Ю.К.*, где завсегдатаем как раз бывал тезка Стравинского С.Р., Стравинский И.И.

Никакой путаницы. Нужно просто еще раз медленно прочитать. И всё. Медленно прочитать, заглянуть в ссылку, и всё.

Мне термин «сумерки» нравится. Украдем их у Эрдмана Ю.К. для Стравинского С.Р. Ничего страшного. Мне кажется, Эрдману Ю.К. это даже понравится.

Несомненно, сумерки Стравинского С.Р. разительно отличаются от сумерек Эрдмана Ю.К. Ничего удивительного, столько лет прошло. А сколько лет прошло? Сорок? может, пятьдесят? Дело даже не в этом. Просто Стравинский С.Р. – не Эрдман Ю.К. Далеко не Эрдман Ю.К. Справедливости ради и Эрдман Ю.К. – не Стравинский С.Р. И во внешности их вы не найдете ничего общего, как в случае со Стравинскими И.Ф. и И.И.

Кроме того на сумерках у Стравинского С.Р. бывает, звучат так называемые смутные стихи или стихи смутных поэтов, точнее одного смутного поэта – самого Стравинского С.Р. Эрдман же и ученики стихов не декламировал. Предпочитал интеллектуальные жмурки, которые, насколько я могу догадываться, исключали любое чтение, тем более, вслух.

Спросите, что такое смутные стихи? Как бы объяснить?

Ну, вот вам пример…

 
каленый истопник пожар вожатый словом Петр
горят деньки там полночь или за полночь не суть
летят со свистом стоном изразцы узоры ветр
деньки в дому пощелкивают звездочки уснуть бы
уснуть бы тетива парить зеркальный брод
незримо фосфор тень слюда дыхание болот
сусальное рассказывали в детстве
слова наоборот играли в детстве
трещат мгновенья жизнь прорехи действа
чадит не надолго уснуть
чадит глагол и нищета уснуть
уснуть уснуть уснуть уснуть
жизнь коротка Петр строг но кроток
 
 
впасть будущее зренье в печке свил гнездо
спешат как на контрольных снимках черный белый
не обязательно но спешно мечет тени до
причины навсегда пернато и умело
седой и смуглый Петр от пота смуглый
сам йод и лед но пригоршня самума
 
 
сна нет четверг среда назад ему не кочергу бы нет
порог брести разбойничать слагать пожары
как раз эпоха по душе иль посох или нет
крошить стакан на нож чепрачный комиссар
такой вот истопник не факт что истопник но Петр
не факт что Петр но истопник и Петр
прохладный дребезги затылок уголь
июля юдоль
 
 
а вот не лето вот зима случайность дача
вне Рождества крестообразного случайность дача
вне торжества торжеств вне Рождества что важно
вне светлый путь вне Николай что важно
вне дедушка Мороз вне дрожь чудес что важно
вне календарь ну наконец-то слава Богу
вне календарь часы хотя слегка тревожно
вне элеваторы судьба зима быки пологие
вне заусенцы-стрелочки вне озаренье слава Богу
четверг хотя бы пятница четверг тревожно
неважно пусть среда протяжно и далёко
четверг дощатый дом чернеет свет далёко
гудит и греется и тщание и дым далёко
четверг гудит заболеваю дым простор
заболеваю дым простор и Петр
чернеет свет далёко Петр оцепененье
прощайте скорлупа часы и знаки
 
 
не знаю сам откуда Петр явился
явился и явился хоть сосед хоть уголовник
во взгляде старость пустота и ельник
какой там флейта пустота и ельник
кольцо явился сам немного водки
наколка голуби целуются и церковь
заболеваю топит печь в кармане водка
нет волка в ельнике нет волка в ельнике нет волка
однажды Петр является явился
сосед нечесаный кольцо хорошая улыбка
хорошая как будто голуби слетелись
им церковь пряник и защита и улыбка
Петр топит печь не проронит ни слова
чернеет и молчит оцепененье
 
 
потрескивает разом всех увидеть
увидеть разом всех отца и маму
отца и маму и себя увидеть
кто за столом кто совами на стульях
я предположим на полу
не Рождество неважно ни при чем
а важно что живые умершие тоже
что все живые умершие тоже
живые сами по себе или по воле бликов
по воле Петр как Петр закончит выпьем
сосредоточимся и выпьем напоследок
прощай болезнь и выпьем напоследок
 

Если это, конечно, стихи. Плохие стихи, или, наоборот, чрезвычайно хорошие стихи. А как понять? Что есть ориентир и камертон? Кто может оценить? Никто. Ибо всяк пристрастен. А пристрастен оттого, что сам пишет стихи.

Берусь утверждать, что любой, рожденный в России – поэт. Любой и каждый. Даже если он того не знает, и стихов своих не то что не декламирует, даже не слышит. Таких немало. С виду – немтырь, но стоит заговорить – чистая лирика льется. Даже если мат на мате.

Мат – вольная кавалерия словесности, рябь, чешуя, волынка и барабанная дробь, плеск голубей и выстрел в затылок.

Ну, и вот.

А где вы видели, чтобы поэт умел похвалить поэта в сердце своем? Поэт – поэта, музыкант – музыканта?

Психиатры – те могут, но так они сумасшедшие. Все без исключения. В нашем представлении. Равно как мы все – сумасшедшие в представлении психиатров.

Практически все.

Это – любя, с любовью, не подумайте. Кого же любить, если не сумасшедших?

Еще свиней, собак и лошадей.

Словом, этакий незамысловатый лабиринт получается. Колесо доверия. С белкой и свистком. Шучу. Лабиринт незамысловатый, а попробуй-ка найти выход. Непростое дело, совсем непростое.

Выход из того лабиринта видят, пожалуй, агностики. Вроде бы догадываются, да что там, знают, но… обмолвиться не имеют права. Иначе, какие же это агностики? Потому хранят молчание.

Молчание – золото.

Один из базовых постулатов агностицизма.

Все мы в той или иной степени агностики. Храним.

С некоторых пор нахожу, что мой агностицизм крепчает. Число позабытых знакомцев растет. Имена забываю, напутствия, некоторые значимые события.

Всё чаще приступы стихосложения.

Не поймите превратно, сочувствие, сострадание нам, агностикам знакомо. Равно, как и психиатрам, и поэтам, и музыкантам. В той же мере, если не больше.

Но – ни гу-гу. Палец к губам. Так что для кого-то молчание – золото, а для кого-то крест. Хотя, знаете, молчание – тоже поэзия.

Да еще какая!

Так что плохих стихов не бывает.

Справедливости ради, хороших тоже не бывает. Не может быть по определению. По чьему определению? Тех же самых агностиков. Вот вам в двух словах, как говорится, суть набившей оскомину фразы Евтушенко, поэт в России… Ну, дальше вы знаете. Не хочу повторять. Оскомина.

Спр’осите, что такое интеллектуальные жмурки? Насколько мне известно – это коллективное молчание на заданную доктором Эрдманом Ю.К. тему с погружением на самое дно подсознания. При участии белого сухого вина или красного сухого вина, в зависимости от времени года и заданной темы. А вино пятьдесят лет назад было отменное, что бы там не говорили.

И сейчас можно встретить неплохое вино. И неважно где и при каких обстоятельствах. А вот Эрдмана Ю.К. уже так запросто не встретишь.

Что происходит на четвергах Стравинского кроме чтения стихов? Скажу прямо, не знаю. Никто не знает. Да и в том, что там читают стихи, сомневаюсь.

Существуют ли так называемые смутные стихи на самом деле – большой вопрос. Вот я привел выше поэтический пример. Вам эти стихи не знакомы, мне – тоже. Скорее всего, таких стихов нет и быть не может. Ну, что это за стихи, в самом деле? Вообще, что это? Нет таких стихов, и точка. Вместе с тем, то, что это стихи – сомнению не подлежит.

Вывод.

Не всегда нужно доверять своему слуху и зрению.

Вот вам еще один постулат агностицизма.

Имейте в виду, агностицизм крайне заразителен. Достаточно и пяти минут пребывания в компании агностика, чтобы самому сделаться законченным агностиком. Даже не почувствуете. И не узнаете. Никогда. И никто не узнает. Однако, как говорится, распишитесь и получите. Так что противопоставление жмурок Юрия Карловича и Сергея Романовича явная поспешность.

Зачем же, в таком случае, городился весь этот огород, справедливо спросите вы?

Очень просто – вспомнился Юрий Карлович, вот я его и упомянул.

Мне вспомнился или Ивану Ильичу, одному из учеников, посещавших знаменитые сумерки, не важно. Кто-то из нас вспомнил, следовательно, упоминанию быть.

Выдающийся был человек, Эрдман Юрий Карлович. Близкие звали его «барон». Он из баронов был, Юрий Карлович. Почитайте его дневники-этюды, и сами убедитесь.

А Сергей Романович с его четвергами здесь ни при чём. Скорее всего.

А, может, visa versa,*** как говаривал Игорь Федорович, композитор, отличающийся изумительным сходством с только что упомянутым Иваном Ильичем, психиатром. Даром, что последний – альбинос.

Кто же этот агностик Стравинский, и кто такие его гости? Бывают ли вообще такие агностики и такие гости?

Придумать можно что угодно и кого угодно. И уж если нечто или некто придуман, он непременно уже существует. Персонажи – такая же реальность, что и наши соседи с их запоями и дрелями. А также с их прохудившимися чайниками.

А мог бы я, к примеру, вместо чайниками сказать чайками? А почему нет?

Персонажи – такая же реальность, что и наши соседи с их запоями и дрелями, а также с их чайками.

Пожалуйста.

Сказал. И тут же – нате вам. Будьте любезны, ступайте и выгляните в окно.

Можно и не ходить, и не выглядывать – знакомое по морским путешествиям курлыканье прежде даст о себе знать.

Чайки, прошу любить и жаловать!

С другими пернатыми не спутаешь. Явились тут как тут. Как говорится, не было бабе горя – купила порося.

Обожаю поросят. Уже объявлял. Не важно. Даже хорошо.

Ритм.

Ритм – главное, не уставал повторять Игорь Федорович.

Он о ритме говорил, я – о поросятах. Принцип – один и тот же.

Обожаю поросят. Может быть, даже больше, чем чаек.

А начиналось всё с чая, помните?

Цейлонский со слонами, помните?

У слонов и поросят много общего. Чайки – все же другое. И слоны – другое. Хотя если долго рассматривать слона, а потом резко перевести взгляд на чайник… Только это нужно делать резко.

Видите, что получилось?

Всё и все в этом мире связаны намертво невидимой бечевкой. Как письма из прошлого. Или будущего. Ибо всё возвращается на круги своя.

Однако что теперь с этими чайками делать? Серьезная проблема. Моря поблизости нет. Кормить их колбасой что ли? Покупать замороженный минтай? Придется каким-то образом выкручиваться.

Вообще фантазии опасны, доложу я вам. Да, но что мы без фантазий? И кто мы без фантазий? И вообще – кто мы? На каком основании рассуждаем о персонажах в интонации превосходства?

Если откровенно, некоторые, не скажу все, но некоторые из них точно лучше нас. Потому и живут дольше. Значительно дольше. Некоторые вообще не умирают.

Ох уж эта задачка бессмертия! Неразрешимая задачка. Философы веками бьются, что твои мухи о стекло.

Тщетно.

А мы – вот что, мы эту задачку прямо сейчас и решим. Поменяемся местами с персонажами – и вся недолга.

Чего проще, казалось бы? Но только этого нельзя. Ибо несправедливо, коль скоро уже прозвучало – некоторые из них лучше нас. Мы же захотим меняться местами исключительно с хорошими, во всяком случае, благополучными персонажами? Факт. А что делать подлым, сирым и убогим? И здесь, и на том бережке? И потом, совсем не обязательно персонажи захотят меняться с нами местами. Наверняка не захотят, уж я-то их знаю.

Что же делать? Силком тащить прикажете?

Ответ сам напрашивается. Упразднить категории времени и пространства.

Попробовать, конечно, можно. Другое дело, нужно ли? Решать вам.

3. Свинки. Осы

Свинки – не осы.

Хотя, если увеличить ос или уменьшить свинок, сходство найти можно. И те и другие – крепыши, и те, и другие стремятся к местам обитания человека, что часто является причиной их гибели.

Казалось бы, парадокс. Казалось бы, ген опасности уже давно должен был созреть в них, и путешествовать от особи к особи, из поколения в поколение как родимое пятно или косоглазие. Однако, надо же, свинки упорно обнимают солнечные лужи в наших дворах, а осы, вибрируя, карабкаются по окнам, исследуя приметы быта.

Мы-то уверены, что это всё – по глупости. Да что там? Мы даже не задумываемся над побудительными мотивами крылатых и хвостатых своих родичей. А, между тем, в странном поведении зверушек сокрыта глубокая идея…

Смерть привлекательна.

Может быть, сам смысл их существования – напоминание и предостережение нам?

Люди – не осы и не свинки.

Хотя, в контексте нормальной анатомии в случае хрюшек, а в патологической психологии в случае ос, сходство столь разительно, что раньше или позже проблема родства заявит о себе, как говорится, во весь голос. И, в свете всеобщего торжества низких истин, не факт, что человек окажется первым в очереди на Беседу. Даже если у него, скажем, дырка в голове.

Ножи, мокрые тряпки, ножки, ножи, ножки, мухобойки, нарукавники, подзатыльники, пяточки, лопатки, липкая лента, крючья, мешки, топоры, затылки, колья, языки, тазы и блюда… Согласитесь, слишком много улик для наивной сельской свадебки?.. да и городской свадебки, когда это – провинция.

Я уже не говорю о бутылях и скользких пятнах. Брр!

Забудьте.

И не обязательно иметь дырку в голове. Достаточно вспомнить свои, эх! шесть лет, и, вместо того, чтобы горестно следовать тысячным атласом своим начеку согбенно, завернуть в первую попавшуюся боковскую подворотню, распрямиться, крыла расправить, руки в бок, да и шагнуть в дворик-конфорку.

Как за пазуху. Как в лопухи.

Тут тебе и радуга, и смак, и коленца, и поцелуй. Синева и поросятки!

И мама жива. Нарезает салат из мясистых томатов. Говорю с такой горечью, будто ее совсем не стало. Скучаю.

А если повезет – просто синева. Без свадьбы, без пентюхов и плясунов этих.

Принести с собой немного бисера, дорого не обойдется, и любоваться и хохотать со свинками без умыслов и понуканий сколько душе угодно.

Здесь же осы. Ос не бойтесь – они благость чуют. Отрада.

В самом, что ни на есть, городе. Меж стен и колючек. Пастораль. Грядущая идиллия. По углам травка проклевывается. Скоро, скоро будет лужайка с васильками и зрячим дубом. Он единственный знает, как утешить, когда и как правильно шепнуть – все проходит. С поклоном. Как было принято в былые годы.

А, может быть, поклон и ни к чему.

Забыто многое. А многого отродясь не знали.

Экклезиаста редко кто читает. Экклизиаста, Давида царя. И прежде так было.

Еще в баню ходить перестали. Так – единицы ходят. Выпить, побалагурить.

Девственным остается только дым. Дым и девственницы.

А раньше как было? Уже и не вспомнить.

Впрочем, горечь не уместна. Всегда.

Повилика выбоины прикроет. Как в Абхазии благоуханной.

Или в Воронеже.

Дворик – всегда дом. Настоящий, неприбранный домашний дом.

Боковские дворики хранят тяжелую послевоенную поступь и запахи йода. Все эти веревки с мерзлым бельем, треснувшее желтое окно, зареванные клочки объявлений, упаковки из-под яиц, голодные баки, линзы, чешуя и пятна. Или, возвращаясь к свадебке – соленый стол с потрескавшимися лавками, каменеющими газетами вместо скатерти, горбушками, пузырями, стаканчиками, картами, домино, затылками, дырявыми локтями и затылками в золотистых клубах папиросного дыма.

На картах не обязательно девки голые, случаются и обыкновенные карты. И маленькие карты видел, которые удобно в ладошке прятать. Не обязательно соблазн и опасность. Старенькие старички, например, просто так играют, по-домашнему. И зимой, и на Рождество.

Конечно, там, на улице – парадно, ветрено, чуть надменно. Буквы глянцевые, барышни парят, автомобили глянцевые, туфли глянцевые, лунные, музы’ка лунная, большое всё, не охватить. Голову запрокинешь – не вернешься. От предчувствия успеха и запретной любви дух захватывает.

Опять же, глаза на улице другие. Как янтарь. Камушки.

Богатство.

Ужасно судьбоносно, изумительно красиво, но зябко. Антрацит.

Довольно скоро озноб наступает. Мы же пугливы. А в дворике жарко. И летом, и зимой. Лет двадцать назад пели, теперь не поют. Забыли слова.

Хоть и пахнет разбоем в сумерках, но разбойники-то свои – Гуня и Тепа. Толкуют в сумерках о тюрьме и сокровищах. Флибустьеры, гопники. Сидят на высокой лавке, ногами болтают, толкуют. Шепотом, как полагается в таких случаях, так что слов не разобрать. Замышляют. Или мечтают. Слов не разобрать. Пацаны совсем. Могут и так, и этак. И замышлять, и мечтать. Или лаются без зла.

То и дело лаются. Позже пройдет. Пока лаются.

Словом, сидят на лавке, ноги в сумерках, круги пускают, шепотом разговаривают, лаются, мечтают.

И летом сидят, и на Рождество.

Всегда.

У Тепы бита припасена, у Гуни – бита и обрез. Такая лапта.

У Тепы еще мотоцикл, только починить.

А под лавкой под пестрый шепот свинка засыпает. Сперва может показаться – тень, но это свинка. Черная.

Черные свинки – самые умные. Свинки вообще очень умные животные, а черные – особенно. Никогда не замышляют. Мечтать – могут. Умеют. Интересовался – знаю. Замышлять – ни в коем случае.

Опять же предчувствуют.

Белесые как-то реже, а черные – обязательно.

Засыпает свинка. Вздыхает тяжело. Она-то к разбойникам близко, все слышит, видит все, даром, что глазки прикрыты. Наперед видит, вот и вздыхает, засыпая. Жалеет пострелят. А с прикрытыми глазами лучше видится.

А в четвертой квартире – старичок. Парикмахер бывший. Белый весь, будто из наволочки скроен.

А на третьем этаже между рам оса – уголек. Утомилась от дневных трудов. Тоже спать укладывается. Зевает. И летом, и зимой между рам трудится. И в Рождество. Морозы ей нипочем. Когда мороз – пораньше укладывается. Трудяга. Уголек. Устала. Зевает.

Гуня зевает, Тепа зевает, свинка зевает, оса зевает, все сладко зевают, все скоро уснут.

Конец главке.

Но вы не печальтесь. Осы, свиньи, другие птицы и звери, гуси еще не раз будут появляться на страницах повествования, поскольку роман мой возможно и не роман вовсе, а уголок пейзажа. Пусть и городского.

А чем город плох? И в городе люди живут.

Вот, кстати. Раз уж Абхазию вспомнили…

 
Уж если воля и покой, уж если воля и покой…
Пусть будет, в самом деле. В самом том пределе
Где капля – жизнь. А жизнь уже как капля. И покой,
Живая капля в палевом тепле. В тепле ли,
 
 
В ма́сличном тепле ль. Живая капелька, колючка. Воля.
На скучном дне нескучный огонек. Иль голова из пара.
Иль вот мечта о синеве. Мечта, казалось бы, но воля
Однако ж. Воля и покой. Провал конфорки, зев футляра,
 
 
В углу паучий сон – трехпалых стульев сон. Покой.
К гостям готовились. Рты, голоса, всё умерло. А жизнь осталась.
В подтеках пол остался, сон в углу. И стыд, а, все равно покой.
Стыд раковин и ванн, стыд рака красного в тазу из детства. Старость.
 
 
Часы стоят. У рака звездочка во лбу была. А старость – это воля.
Поскольку все ушли. А пар – молчун. И паучок молчит, не шелохнется.
Вот эта звездочка – не капелька ли та, что огонек, и жизнь и воля?
Пусть будет. Пусть много будет, россыпь – на цветках и на оконце,
На скорлупе, на львином бюсте Пушкина… и на оконце.
Покой, и жизнь, и капелька, и воля…
 
 
Трехпалый паучок – молчун. Цветы молчат, сам подоконник. Все – покой.
Как видите, тепло молчит, молчит герань, и вата, и постель пустая. Все – покой.
 
 
Подарков хочется, конечно. Пусть леденцов, пусть петушка. Всегда в потемках. С детства
Хочется. Хотя б искрящей корочки, пусть даже скорлупы в потемках с детства
Хочется. Подарков хочется. Всегда. Всегда в потемках. С детства
Хочется. А рака было жалко, ибо он живой, и умирал в неволе.
 
 
Асбест. Абхазия. Аз – скорлупа. Аз – воля.
Алтарь. Меловый круг. Аз – немота. Аз – воля.
 
 
Война была. Вот что, была война. Или убийство. Что-то в этом роде. Воля
какая-то. Или дуэль… не помню, кончилась, иль нет. Уже покой, уже не слышно.
Остыл простор, остыли пушки.
 
 
Белым бело, часы стоят, асбест и скорлупа, покой и воля.
С дуэли Пушкин возвращается с бубнящей головой подмышкой.
Пусть говорит. Пусть лучше Пушкин.
 

Это уже другого поэта стихи. Но не Пушкина. Возможно, автора у этих стихов вообще нет.

Странное заявление? На самом деле всё просто. Там, на третьем этаже, где оса уснула – бюстик Пушкина с отбитым носом. Бюстик Пушкина и чайник со свистком. Не тот, что у Визбора – другой. Неприглядный. В подтеках и ссадинах. Впрочем, кому – как. Лично мне нравится. Настоящий чайник. Из жизни. Дырявый, наверное. Не видел, чтобы его когда-нибудь с подоконника снимали.

Чайник и бюстик Пушкина без уха. На третьем этаже в окруженье ос. А под лавкой свинка.

А смутных стихов не бойтесь – они благость несут.

Вот, кстати. Раз уж Воронеж вспомнили…

 
наутро вонзаясь пшеничной стрелой
поезд дневной всегда новобранец
сон и тоннель и вода преисподней
подушка чернеет рай позади
заспан в сравнении с раем грядущим
вода в подстаканнике угли и чай
деготь и соль и зрачки верхней полки
будет домчимся однажды куда
 
 
Воронеж Воронеж Воронеж Воронеж
Воронеж предвестники степь да игла
будут и сливы наверное вишни
русский пейзаж и этрусский и овен
подушка чернеет и мчится овалы
поезд белесый до судорог солнце
повинное мечется утро в стакане
живое в сравнении с мертвенным днем
сделать глоток продолжается жизнь
там за окном слава Богу безлюдно
 
 
рогож пастораль посланница счастья
судорог солнца ночного пейзаж
в темень в макушку в висок пробужденье
тише малыш пассажир обнищал
 
 
Воронеж Воронеж Воронеж Воронеж
дневные там трудятся стог и ежи
на солнце сверкает пшеничные иглы
Воронеж в остатке спелый хмельной
Воронеж и лодка и глянец и зев
на солнце икра перламутровых рыб
немое посланники сила и солнце
церковка нет не утонет на солнце
пусть даже Потоп не утонет не тонет
пусть даже Потоп не утонет на солнце
 
 
начало и кончено зыбкий пейзаж
и кончено утро пустой и безбровый
тише малыш почернела подушка
а все же домчимся однажды куда
свет простыни сизокрылою печкой
 

Перекормил-таки стихами. Не смог удержаться.