Текст книги "Стравинский"

– Ты страстный, Диттер!

– Я страдаю.

– Сомневаюсь. Врешь. Все врешь… Позволь напомнить, у всякого зеркальца три стороны: Фома, его отражение и его тень… Кстати, раз уж ты пригласил Фому… Кстати, где он? хоть бы краешком глаза взглянуть…

– Ты – Фома, Стравинский, ты.

– Фомы не будет?

– Не юли. Не нужно прикидываться дурачком. Ты и есть Фома.

– Кто?

– Фома.

– Не Веснухин?

– Что?

– Нет, ничего, это я про себя.

– Ты – Фома, Стравинский, ты.

– Не думаю… Достоин ли?

– О достоинстве ты говоришь? Или мне послышалось?

– Нет, не он, все же не он, не думаю, что он… И звать меня иначе, и внешне не похож… Нет не Фома… Немного сомневаюсь, конечно, но нет, не он… Я – хороший, не спорю, но он лучше. Если вообще не лучший. Пойми, Диттер, он больше всех чуда хотел. Он его, чуда, потому и боялся, потому и проверить хотел, перста вложить – боялся. Знал, если чудо подтвердится, он тут же умрет. От разрыва сердца, от счастья умрет. Не перенесет восторга. Зрячим-то он один был, потому трепетал, а товарищи его слепы, потому шагали уверенно. С котомками и думами. Нет, без дум, только с котомками… Не бездумно, но без дум… Понимаешь, нелегко любить безнадежно, тайно, но заполучить взаимность – это уж совсем непосильная ноша. Этот урок мы с Фомой на «отлично» выучили. В этом, да, мы с ним похожи. Хотя имена разные. Можно, можно перепутать. Так что ты меня опять не удивил. Я ведь тоже чуда боюсь. Чуда, красоты. Зеркальцем от радости отгораживаюсь.

– Зеркальце – метафора.

– А у меня и настоящее зеркальце есть. А вот хвоста нет. Жаль. Не вырос пока. Но мне бы хотелось иметь хвост. Только это должен быть мой собственный хвост, а не тот, что ты мне придумаешь. А знаешь, почему? У тебя мысли сухие. Как твой зонт, как сам ты… Если честно, от зеркальца устаю. Никак не могу представить, что физиономия моя может кем-то восприниматься как чужое нечто, чуждое. Вот ты об этом не думал, а я все время думаю. Это тяжело. Чужой, чужое. Физиономия, сам я. Кому-то может показаться, например, что от меня несет псиной. Почему нет?.. Или, наоборот, благовоние. А я, скажем, в этот момент страдаю, спина у меня болит. Котомка тяжелая и думы тяжелые, уж никак не до улыбок или рукопожатий. А то вдруг обниматься начнут, нацеловывать. От избытка чувств или по случаю… Так что, как видишь, в мешке спокойнее.

– Это, пока он не клюнул.

– Кто?

– Петух, кто же еще?

Стравинский торжествует, – Вот кого ты прятал! Вот и открылся… Сколько раз говорил тебе, не спорь, сердце попусту не торопи – не ровен час загонишь младенца. Он-то в чем виноват?

Всё. Диалог завершен. Дальше тишина.

Как у Шекспира.

Что скажете? Разве не чудо?

А Фому узнали? раз уж речь о Фоме зашла.

8. Октябрь, ноябрь. Исакий

 
нанизывая ветхие волынка локоны поклоны
сентябрь октябрь ноябрь сентябрь
нанизывая пластырь перечный пожары псы
сарайка сор сарай нанизывая ночь сарай корабль
скрипеть и плакать дурачки но солнце
поклоны дурачки скрипеть и плакать
 
 
но только не аккордеон и не гербарий умоляю
но не любовь любовь но без любви особой
попозже или ветер или никогда или оконца
горчица ожидание желток горчица что угодно
желток но только не аккордеон
но только не гербарий умоляю
 
 
октябрь ноябрь сентябрь октябрь
ноябрь сентябрь неспешно локоны поклоны
так гамма день за днем и день за днем
нет тишина как будто навсегда как будто
не ночь но псы молчат немые псы
и медный жук уснул
уж медный жук уснул без солнца
уж не храпит жук не храпит без солнца солнце
уж медный таз где было вишня раки и мизинец
пропал сожжен в июле далеко без солнца
давно в июле в жизни той где грело солнце
где солнце грело все сожгло дотла и радость
так называемый народ и раки и мизинец
 
 
теперь сентябрь октябрь ноябрь
теперь роток под корочкой слюда теперь родимец
поземка уж струился к солнцу и замерз
струился полоз запятая середина жизни
о сколько запятых и дён в той ленте пестрой
напоминаю не аккордеон и умоляю
хотел согреться но не смог
теперь согреться очень сложно
точнее не успеть такая осень
пусть не всегда но так случается поверьте
и не такие чудеса поверьте
все хоть волынка хоть собаки все молчат
молчат такое впечатленье
и локоны пожалуй и волынка
 
 
стон не был или был безвестие известка
безвестие известка сердцевина зябко
перчатка без руки струился без руки перчатка
по осени прозрачная где все прозрачно
рука перчатка яблоко прозрачно
надкушенное яблоко ноябрь поминки
поминки лепестки бесчисленные лепестки стрекоз
известка бесконечные поминки
посередине по краям посередине
старуха тлеют окна созерцанье
старухи в окнах лепестки стрекоз
старухи на просвет беспамятство и созерцанье
сокровище благих и созерцанье
сквозной со свистом на просвет сентябрь
или без свиста псы немые немота
сентябрь октябрь ноябрь сентябрь
ветшают песни на ветру старухи знают
и птицы знают немота не помнят знают
 
 
окно где гаражи и лужи в нотах и в дымах волынка
и капли будущей зимы на окнах со слепыми
подслеповатыми спросонья
подслеповатыми по жизни в ожиданье чая
подслеповатыми без дён и красоты
без дён без красоты волынка но молитва
безмолвная ютится в лампе красота
молитвою и локонами красота
холодная волынка радость и болезнь
минутах в десяти ходьбы Исакий
как будто Петербург как будто в керосине
как в синьке в синем как во сне Исакий
как с Петербургом жить неизлечимая болезнь
весь ужас красоты и мед сочится
сочится все равно не помним знаем
мы ничего не знаем вот беда
 
 
глотая горечь тополей прощание неволя
катиться бешеным клубком невольно
по воле провидения катиться нежность
но нежность вот ведь все равно невольно
Граф Найда Козлик Серый их кормилица и нежность
псы Козлик Серый их кормилица и нежность
сентябрь октябрь ноябрь в дымах и нотах
что сумасшедший вихрем в комнате пустой
катится шерстяным клубком невольно
 
 
катится шерстяным клубком невольно
катится сам сидит недвижим
на табурете у окна недвижим
на подоконнике сидит недвижим
стоит облокотившись надо бы побриться
согреться чай простуда полотенце
стремительно летит струится
стремглав в январь или февраль чем плохи
молитвы календарные хоть плач хоть слабость
а полотенце вафельное и окно немыто
давно беда но мы не замечаем
 
 
не бритва ж резать вены и цветы
в конце концов а лунный взор старухи
корабль в конце концов октябрь
кораблик не корабль пусть пряник
медовый корка хлебная а бритву
оставим февралю окно где гаражи
оставим чтобы потерять в сугробе
там в феврале на станции в сугробе
 
 
в сугробах псы не замерзают
ни Граф ни Козлик ни медведица большая
не мерзнут хоть зима что хорошо
не мерзнут хоть трещит мороз
мороз трещит а псы не замерзают
псы и медведица и тот родимец
и прочие по окнам созерцанье
подслеповатые по окнам созерцанье
так называемый народ застыл по окнам
нанизывая улей и волынка
застыл хотя улыбка допустима
пусть улыбается хотя прохладно
хотя прохладно и молчит Исакий
сентябрь октябрь ноябрь сентябрь
дожить до февраля а там уж плакать
сибирский город Петербург
 

9. Побег. Агностик

К лучшему, – сообщает по пробуждении Стравинский С.Р. пожирающему прямо в кастрюле колючий плов Алешеньке. – Надоели хуже редьки.

Алешенька будто и не слышит Стравинского. Будто не слышит или на самом деле не слышит. Не может оторваться от плова или обижен.

Или от плова оторваться не может.

Стравинский не оставляет надежд разговорить гуманоида, – Долго я спал?.. Я спал?.. Долго спал?.. Непостижимо… Остановись. Плов холодный, будет болеть желудок. Обижайся, сколько хочешь, кунсткамера закрывается. Четвергов больше не будет. В добрый путь… Разогрей плов, тебе говорю… Обленился ты, брат Алеша, еще хуже меня сделался… Пойду, пройдусь, что-то муторно мне. Слышишь меня?.. Пойду, куплю котлет, к котлетам что-нибудь. Хочешь чего-нибудь?.. Что хочешь?.. Котлет хочешь?.. К котлетам что купить?.. Хочешь чего-нибудь, спрашиваю? В конце концов, я не обязан возиться с тобой. Кто я тебе, мама? Кто я тебе, папа? Кто я тебе?.. И кто ты мне?.. В добрый путь… Они ушли, как думаешь? Четвержане ушли?.. Вообще кто-нибудь приходил?.. С улицы гарью тянет, значит, приходили. И горсточка ванили… Не смешно и мимо смысла. А рифма хорошая. Нет?.. Нет. Плохая рифма… Сержусь. Это я уже сержусь… Эй, ты почему молчишь? Ты живой?..

Сергей Романович подходит к кастрюле, заглядывает в нее. Ни плова, ни Алешеньки. С грустью констатирует, – Что и требовалось доказать.

Стравинский нахлобучивает куцее свое пальто, натягивает лысую свою шапку, на мгновение замирает в дверях, – Закономерно и к лучшему. Лучше не бывает. Теперь что-нибудь перекусить. Пища – вот привязанность, а порою страсть. То-то они всё о хлебе. И только свинья сокрытым благородством своим…

Не успевает закончить фразы – в дверях сталкивается с запыхавшейся Юленькой Крыжевич. Про себя Сергей Романович называет ее Евгенией Гранде в память о Евгении Гранде. Ну, да вы помните, я уже приводил это сравнение. И очень рад, что не ошибся в своем наблюдении.

Щеки Евгении пылают, – Как всегда опоздала, Сергей Романович.

– Что так?

– Ждала до последнего, Сергей Романович.

– Не сомневаюсь.

– Бежала от отца, Сергей Романович.

– Зачем?

– Сама не знаю. Ноги сами понесли, Сергей Романович.

– Жаль отца.

– Почему?

– Дочь потерял.

– Какую дочь?

– Тебя.

– Ах, да, конечно. Но я найдусь, и он утешится.

– В добрый путь.

– Спасибо.

– А ты запыхалась.

– Спешила, Сергей Романович.

– Куда?

– К вам, Сергей Романович.

– Зачем?

– Сама не знаю. Ноги сами понесли, Сергей Романович… От отца я убежала.

– Зачем?

– Хотелось бы пофотографировать, Сергей Романович, немного, Сергей Романович.

– Кого?

– Вас, Сергей Романович.

– Зачем?

– Вдохновение.

– Что?

– Как будто вдохновение посетило, Сергей Романович. Мы с отцом долго ждали.

– Меня?

– И вас и вдохновение.

– Зачем?

– Я не знаю. Отец знает. Но я от него убежала. Я прежде к личинкам склонность имела, о раковинах подумывала, а теперь вот ваш образ вдохновил. Вот, сбежала от отца. Как маленькая.

– Зачем?

– Не знаю. Захотелось пофотографировать. Вдруг.

– В добрый путь.

– Спасибо.

– Потеряет тебя теперь.

– Захотелось пофотографировать. Вдруг. Такого со мной давно не было. И вас долго не было. Но я знала, что вы вернетесь. Отец повел меня домой. А я знала, что вы обязательно вернетесь. И мне вдруг очень захотелось пофотографировать. А отец все время учит меня тому, да сему. Сама не знаю как, но я убежала. Ноги сами понесли. К вам. Сергей Романович. Хотелось. Очень. Это вдохновение, Сергей Романович? А вы в шахматы играете, Сергей Романович? Шахматы любите? Я всех чемпионов мира знаю наизусть. И героев античных. Это так, к слову. Сама не знаю, зачем сказала.

Стравинский некоторое время молчит, смотрит сквозь Юленьку-Евгению, пытается осознать происходящее, понимает, что сие выше его сил, – Пофотографируй, раз хотелось. А я пойду. Что-то муторно мне… Куплю котлет на всякий случай. К котлетам что-нибудь… Только бы положили в бумажный пакет. Терпеть не могу целлофановых пакетов. В целлофановых пакетах у котлет телесный вид. Пальчики, да ладошки. А тебе, как фотографу, небось, того и надо? Ну-ну, не тушуйся. Шучу. На самом деле мне нравятся капельки на фотографиях. Когда портреты испариной покрыты. Как бы испариной. Фактура!.. Впрочем, я ничего в этом не понимаю. Боюсь – ты тоже. Прости. Шучу. Ну-ну, не тушуйся. Что-то шутки сегодня не слушаются… Чувствуй себя как дома. Можешь прибраться или помыться. Чуть не ляпнул «побриться», вот бы хохма получилась… Вовсе и не хохма. Позор и всё. Приехали, как говорится. Что-то слова сегодня не слушаются… Похмелье – такая штука… Еще Тамерлан с утра запутал. Путаник этот Тамерлан… Захочется выпить – ступай к нему в катакомбу. Здесь рукой подать… Просто представься и всё. Фотограф, скажи… От Стравинского, скажи… Да я сам там буду скорее всего… Пойду, зайду. Надо, надо, чувствую… Соскучился. Только что расстались, а я уже скучился… Предчувствую коньяк… Предчувствие коньяка. Неплохое название. Для чего?.. Не знаю. Просто название. Дарю… А хочешь, оставайся. Приберись или помойся… Слоников посчитай, Валя Койкин приволок… Любишь слоников? Небось об Индии мечтаешь? Ты в Индию-то не спеши. К Индии готовиться нужно. Любишь готовиться?

– Очень, Сергей Романович.

– Вот и хорошо. Располагайся. Будь как дома. В добрый путь. Да это и есть теперь твой дом. Надо же, и не заметил, когда переехала. Шучу. Фотограф в семье – первое дело. Семьей жить будем, счастливой семьей. Шучу… А вообще, семья – счастье… Согласна? Не согласна?.. Оставайся, живи. Если ты не против, конечно. Хотя бы на то время, пока меня не будет… Поживи по-семейному. Хотя бы пока меня не будет. У меня слоники, другая всячина… Я же знаю, что ты о семье мечтаешь. Поживи, пофотографируй всласть… Вернусь – пообедаем… Ты свободна, я свободен. Два свободных человека. Редкость… Счастье обретем.

– Ах, Сергей Романович!..

– Шучу… Все время шучу. Безо всякого желания и удовольствия. Я – сам по себе, шутки сами по себе… А ты располагайся. Это уже кроме шуток. Можешь прямо на полу. Я, например, сегодня на полу спал. Алешенька пропал куда-то, так что прятать мне от тебя некого… А ты чего пришла-то?

– Вас хотела пофотографировать.

– У меня еще слоники есть. Антиквариат. Роскошь. Валя Койкин притащил. Где нашел, ума не приложу. Он всякое такое любит. И меня пытается приучить. Якоря, говорит. Какие якоря? Не знаешь?

– Я, если честно, античных героев предпочитаю. Я, Сергей Романович, вас хотела пофотографировать.

– В добрый путь… А ты видела слоников-то?

– Вас, Сергей Романович, вас именно. Пофотографировать. Пару снимков, не больше.

– Да хоть десять. В добрый путь. Я тебя люблю. Ты красивая женщина – большой рот у тебя, и вообще.

– Это после пластики.

– С Юльки Крыжевич пример не бери. Она над собой всякое такое творит, слышал, уши поменяла, а счастья, видишь, все меньше. Прорва нарастает. В мою сторону уже не смотрит. По-моему, вообще уже не смотрит. Так что ты с нее пример не бери.

– Так я и есть та самая Юлия.

– Нет, ты – Евгения. Гранде.

– Ужасные вещи вы говорите… Простите, мне что-то не по себе.

– А ты меня не слушай. Это тебе только кажется, что это я с тобой разговариваю. На самом деле ты сама с собой разговариваешь.

– Не буду.

– Я люблю, когда большой рот. Зубы на солнечной стороне. Всегда. Редкость. Потом, ты уважительная, мне показалось. Всегда по имени-отчеству обращаешься. Я замечаю. Всегда по имени-отчеству.

– Это, что бы вас, в свою очередь, не перепутать.

– С кем?

– С композитором.

– С которым из них?

– Со Стравинским.

– А, ну, да, конечно. Логично. Вообще тот Стравинский умер давно. А ты за словом в карман не полезешь. Тотчас ответила. Люблю. Ценю. Оставайся Евгенией. Тебе идет.

– А вы, правда, полюбили меня, Сергей Романович?

– Я всех люблю. И тебя люблю. И жалею всех. Отца твоего жалею. И не потому, что ты убежала, а вообще. Вот композитор Стравинский, тезка мой, умер – я и его жалею. А был бы и жив – все равно пожалел бы. Тезки – это знаешь, это неспроста, тезки эти. Что-то же хотел сообщить нам этим? Кто-кто? Никто, не важно. Ты думай все же, пытайся думать, хотя бы иногда. Отец – это хорошо, даже здорово, но самой пораскинуть мозгами тоже не мешает иногда. Вот Стравинскому, я имею в виду композитора, ему можно было и не думать. У него функция другая. Он вообще не человек, только с виду человек, а по сути… волна. Не волна, но что-то такое, зыбкое. Ветер, что ли. Ветер, скорее всего. Ветер тоже разный бывает. Бывает, ни цвета, ни запаха, даже движения воздуха нет, а все равно ветер. Такой вот композитор. Умер. Во всяком случае, так порешили. Ну, как решили, так и решили. Я им не судья. Я вообще – не судья. Бог им судья… Иногда думаю, а как бы я поступил на его месте?

– В каком смысле?

– Во всех смыслах. Мы с ним похожи, очень похожи, я видел портреты. Портреты, фотографии. Интересовался. Зачем? Ума не приложу.

– Не о композиторе я хотела говорить и не его запечатлеть. Он запечатлен навсегда. Самим собой запечатлен, собственным образом запечатан.

– Скажи, то, что у тебя со ртом…

– А что у меня со ртом?

– Эта пластика? Это как-то связано со страстью к фотографированию?

– Нет.

– Хорошо. Очень хорошо. Не впадай в зависимость. Никогда.

– А как же агностика? Я к агностике всей душой прикипела. К агностике и к вам, Сергей Романович.

– Агностика – другое дело. Агностика бесстрастна, ибо непостижима. Примет и канонов не имеет. Как будто не существует. Мы уверены, что она есть, даже чувствуем ее, но узнать, распознать не можем. Легкость, озон, понимаешь. Агностики – самые свободные люди на земле. Потому что мы как будто присутствуем, ходим, разговариваем, какие-то работы работаем, а с другой стороны, нас нет. При встрече не узнаем друг друга. Делаем вид, что узнаем, а на самом деле полный туман. Не туман – озон. Понимаешь?.. А к слоникам присмотрись. Хороши слоники. Теперь таких нет. И раньше не было, а теперь – и подавно.

– Я вас, Сергей Романович, фотографировать хотела, вас, и больше никого… А вы уходите. Я близка к отчаянию, если честно, и если вам интересно.

– То, что ухожу, это ты верно подметила. Уходящая натура. Так, кажется, фотографы говорят?.. Да, ухожу. Да, грустно. Что скрывать? Но, поверь, милая Евгения, это не имеет никакого значения. Просто поверь. И потом, ты же планируешь рано или поздно стать агностиком? Как я, как все мы? Хотелось бы тебе, кроме фотографирования, сделаться еще и агностиком, как я, как все мы? Прошу, будь откровенна.

– Хотелось бы.

– Тебе и карты в руки. Кстати и карты там, на полочке, подле слоников. Знаешь, что на картах императорская семья изображена? В маскарадных костюмах. Позировали незадолго до революции. Вот и революция. Любопытнейшие вещи происходят вне нашего сознания и понимания. Казалось бы, руку протяни – сколько ответов на самые витиеватые вопросы мироздания. Да только руку-то протянуть – не фокус. А ты попробуй удержаться, не заметить, пройти мимо. Это – волю иметь надобно. Терпение. Терпению всю жизнь учимся. Вот у меня друг Тамерлан, дворник. Всю жизнь терпению учится. А я у него учусь. Чего это ему стоит делать вид, что он дворник!.. А я? Ты думаешь, я – это то, что ты видишь и слышишь? Если бы так! Мы совсем не те, что есть. Мы – другое… Думаешь, к пьянству привязан? Рад бы привязаться. Подумай. О себе, обо всех нас хорошенько подумай. Вот сейчас самое время. Здесь отвлекать тебя никто не будет. Надеюсь. Очень на это рассчитываю. Прости, опаздываю. Котлеты разберут… В добрый путь.

10. Тамерлан. Терпение

Котлеты разберут раздается уже с лестницы. Дальше – мысли вслух.

Мысли вслух – конек Стравинского С.Р. Вообще у Стравинского всё – мысли вслух, и всё – конёк. Даже когда Сергей Романович будто бы участвует в диалоге, на самом деле разговаривает сам с собой, что вообще характерно для агностиков и психиатров, если в качестве прототипа психиатра использовать Ивана Ильича.

А кого же еще использовать, коль скоро роман о Стравинском?

Счастливая мысль, – бубнит Сергей Романович. – Счастливая мысль пойти за котлетами, но не ходить за котлетами, ибо… что? Ибо Тамерлан. Что Тамерлан? Где Тамерлан? Ушел наверняка. Куда? За котлетами. Как пить дать ушел за котлетами. Куда еще идти Тамерлану? Если Тамерлан ушел за котлетами, зачем мне идти за котлетами? Вот смеху будет, если я отправлюсь за котлетами, и Тамерлан отправится за котлетами. А к котлетам что? Уж он знает. Лучше меня знает. Заметный кулинар. Кулинар – Тамерлан. Знатная рифма. Что подтверждает мою извечную правоту. Что получается? Ушел от Тамерлана – пришел к Тамерлану. Что получается? Опять кольцо получается. Вот как с Нероном. Но этому зонту Диттеру невозможно же ничего доказать! Расскажи, как оно есть, разверни цепь событий от Тамерлана до Тамерлана – всё одно, не поверит. Выдумал, скажет, придумал, наверняка куда-нибудь, да заходил. Законченный негодяй и зонт! А Тамерлан – кулинар. Всем кулинарам кулинар! В добрый путь… Уж он-то, Тамерлан-то всё знает – какие котлеты, что к котлетам, и есть ли вообще в них смысл и содержание, в этих котлетах. Тридцать семь, двадцать четыре… допустим… всего пятьдесят три ступеньки… еще бы… два, один…

Всё. Двери враз, вдрызг, вразлет, вразнос, вдребезги!

Вот пошел, идет, пошел, по снегу пошел, шаги круглые. Сопит, шагает, сопит, шагает. Вой, свой, сипеть, сиплая, вой, мел, вой, волки, мел, меловое, морок, морока, колется, колется, лютует, тушит, тает, тушит, из-за, из, известь, свист, присвист, в сон, в сопло, в топку, в сон, вот, вот, в топку, в соль, самое соль, в соль, слеп, слепая, слепень, белые, слепни белые, мать, матушка, коса, соль, дышать, дышать, мачеха, хохотунья, дышать, не дышать, ха, хочет, хохочет, сипеть, сиплая, си, огонь, слепая, слепая, вьюга слепая, вьюга, вьюга, вьюга. Вьюга, одним словом. Си, старухи, шали, пеленать, шали, жаркие, жар, си, сидят, сиднем сидят, сиднем, семечки, коконы, семечки, шаль, белые, белые, известь, весть, дырочки, три, три дырочки, ротики, рот, роток, ба, бабы, снежные, снежные бабы, пух, шаль, пух, вьюга, вьюга, чем, почём, нипочем, нипочем, нипочем. Старухи, мать, мать, мать…

Старухи, – Знаем, кто у тебя, кто у тебя, – говорят. – Знаем, кто у тебя, кто у тебя живет, – говорят. – Знаем, знаем, знаем, кто у тебя живет, кто у тебя живет, – говорят.

Дразнятся.

Злые бабы, недобрые. Не скрыться, от них не скрыться. Нипочем не скрыться. Видели, знать, увидели, углядели, видели Алешеньку, видели, не видели, узнали, знали, знают, все знают, бабы, злые, сиплые, бабы, бобы, дома бобы, бобы у них, дома бобы, а тут Алешенька. Беда.

Седые, си, стужа, бежать, бежать.

– Нет никого, нет у меня никого, нет, не было, нет.

– Знаем, кто у тебя, знаем, знаем, кто у тебя.

– Врете все, врете, врете, врете всё, бабы!

– Знаем, кто у тебя, знаем, знаем, кто у тебя.

– Нет никого, нет и нет никого, нет никого.

– Знаем, знаем, знаем, знаем.

– И знайте, и знайте себя, знайте на здоровье, злые, зола, соль да зола. Нет никого, нет никого у меня. Нет Алешеньки. Не было, и нет, головешки.

– Сам головешка, как есть головешка.

– Да ну вас, злые вы.

– Бедствуем.

Жаль их. Баб этих жаль все равно. Не нужны никому. Не нужны больше никому. Замерзают. Уже не бабы, а ледышки, леденцы, одна на палочке покосилась, покосилась уже. Те прямо сидят, а одна покосилась.

Хорошо, что Алешенька ушел, спрятался, ушел.

Нет Алешеньки. Не было и нет.

Бежать, дальше, дальше, бежать, дышать, нечем дышать, нечем, вьюга, бежать, вьюга, вьюга, бежать, бежит, бежать. Марево, в марево, в мареве, марево.

А вот еще, вот еще старость, вот еще, что-то сегодня старики, что-то старики, что-то сегодня старики – отец, да старичок, вот еще сын, да старичок, сын-отец, да старичок сухонький, сухонький, его старичок, сухонький, иней, инок, нет, иней, белый, оба, белый, белые, заиндевелый, ха, хохочет, хохочут, хохочет, оба, два, отец и сын, сын и старичок, старик, вот, вьюга хохочет, сын, старичок хохочет, отец хохочет, старички сегодня, одни старички, надо же? Вьюга, мать, мать, мать…

А маленький? где маленький? нет маленького, отец и старичок, только отец и старичок, отец и сын, сын и отец – старичок, катает, сын катает, вместо, вместо маленького, старичка-отца вместо маленького, зачем? катает, вниз, и снова, вниз и снова, катает, катается, старичок катается, с горки, с горки катается, катается, простыть, остыть, простыть, простыня, в простыне старичок, в простыне, в саване, в простыне, вишь, вьюга, а они? вьюга, пеленать, а они? катается, вьюга, во вьюгу, вьюга, запеленатый, старичок запеленатый, во вьюгу запеленатый, попросил, катать попросил, как маленький, старичок, просит, просит, как маленький, смерти просит, старичок смерти просит, помрет, вот-вот помрет, помрет, как пить дать, помрет. Такие дела. Эх, Алешка! Алешку вспомнил – тоже маленький.

Опять же жаль, жаль, жало. Вьюга – жало. Что-то сегодня беда, что-то кругом беда. Вьюга что ли? Поскольку вьюга? Вьюга, вьюга? Нет, просто день такой. День такой, просто день такой, нехороший день. Хорошо не знать его, день такой вьюжный. День такой. Четверг, мать, мать, мать.

Вот собакам хорошо. Собакам хорошо. Хорошо, что собакам хорошо. Хорошо, слава Богу. Пусть, заслужили. Собаки заслужили. Спят, в сугробах спят, собаки, собаки, белые собаки, всякие собаки, спят, спят собаки, спят. Прячутся, прятаться, прячутся, все прячутся. Мимо, ми. Ни зги. Дышать, нечем дышать. Зи, зима, ма, мимо, мимо, долой, бежать, бежит, бежать, скорей, скорей. Там Тамерлан, там, там, Тамерлан, скоро, скоро, вот уже, вот уже, вот, вот, вот.

Всё, Тамерлан. Пришел к Тамерлану. Вот дверь, вот она, вот. Пришел, добрался. Пришел к Тамерлану. Тамерлан. Пришел к Тамерлану, добрался. Вот она дверь, двери, дверь, двери, двери…

Двери враз, вдрызг, вразлет, вразнос, вдребезги!

Теплушка, тепло, теплушка, здравствуйте, здравствуйте, где Тамерлан? нет Тамерлана, тепло, жаровня, жаркое, жар, здравствуйте, теплушка, тепло-то как! где Тамерлан? Нет Тамерлана. Ушел, за котлетами ушел.

А что к котлетам? Тамерлан знает.

Тамерлан много знает, всё знает.

Такой Тамерлан. На то и Тамерлан.

Тамерлан с порога, – Слушай, что кушаем, а?.. котлеты, мна… Тамерлан котлеты кушает. Кто? Тамерлан?! Что кушает? Котлеты! Мама, мама, мна… Ничего. ничего, ничего, ничего… ничего, ничего… Все пройдет, будем с тобой правильно кушать. Повремени немного, мна. Тамерлан может совсем не кушать, не спать, не кушать. Тамерлан шестьсот лет как умер, и что? А ничего. Двор метет, котлеты кушает. Что кушает? Котлеты, мна. Затаился Тамерлан. Так надобно. Повременить чуток надобно…. Ничего, ничего, ничего… Ну?.. Что к котлетам? А к котлетам – водочка! Зато водочка… Что пьем, мна?! Мельчаем, тем возвышаемся. Это я тебе говорю, мна.

Тамерлану верить нужно. Он, хоть и молод – сильно старый.

Эх, Тамерлан, красавец, чистый гоголь, носат, умен, лукав! Ходит важно, одну ногу вперед выбрасывает, другую прямо держит, крылья под шинелью трепещут, чуб вензеля выписывает. В пудре весь, стужей пахнет. Глаза – угли, всегда-то умен и весел, Тамерлан, дружище. Экзистенциалист*. Пьяница. В хорошем смысле. В хорошем, разумеется, смысле. Запой, знаете, запою рознь. Бывает такой запой, что и не запой вовсе, но лето и космос. Не тот космос, который ветошь, а настоящий, сверкающий.

Эх, Тамерлан! И детство его – лезвие. Костры, да эхо горное тугое.

Против него Сергей Романович – слабый огонек, бумажная душа. Мальчиком еще прозрачным лепетал – писать, что странно – не писать, что странно… что ему диктуются странные его строки, эх, тянутся как шелковая нить… бабочек и червячков не видел, а их никто не видел. Дескать, тянуть эту нить как пить нектар более странно и трепетно, чем даже самая-самая любовь. Или вот вино еще, это уже позже, не кровавое (цвет), отдающее кровью или розовое – нектар, нектар. Однако напивался скоро, смолоду уже, скоро-скоро и был смешон среди товарищей своих. Падал, строил смешные рожи, и скоро, скоро-скоро покидал товарищей своих при помощи товарищей своих. Синей птицей под руки, не бабочкой, птицей синей под руки, за руки, за ноги, куда? в светелку, и укладывался, укладывался прямо на пол белой птицей, уже белой птицей дожидаться возвращения безутешных родителей, безутешной мамы, потому что никак уж она не думала, никогда не думала, что из него вырастет такое, такое вот вырастет, никогда. Ткач. Хотя ни бабочек, ни червячков не видел он никогда. Пил смолоду много, чего уж там. И в зрелые годы не брезгует.

– Вот, кстати, о стариках. Шел к тебе, Тамерлан, стариков видел. Чуть-чуть. Что-то сегодня старики одни попадаются. Старики, да старухи. Обратил внимание? Зачем, не знаешь?

– Собираемся, мна. Хорошо, брат. Все на свои круги возвращается, Тамерлан знал.

– С другой стороны совсем их мало стало. И те мрут. Как куколки в муравейнике. Злятся и гибнут. В добрый путь… А раньше стариков много было. Бывало, выйдешь, яблоку упасть негде, целая ярмарка. Грибами о них пахло. А здесь что-то запаха не почувствовал, совсем никакого. Думаешь, простыл?

– Вьюга, слушай.

– Как-то скоро запеленали всех. Обратил внимание? И стариков и старух, всех запеленали. Кого во вьюгу, кого в саваны. А вот зачем в саваны пеленают?

– Вьюга, – вздыхает. – Однажды умрем. Однако не грустно.

– Думаешь, умрем все же?

– Не исключено.

– Разлюбили враз стариков-то. Раньше немножко, но как-то любили, а теперь – нет. Устали от любви, что ли? Не замечал?

– Зима холодная, мна. Южный человек сильно страдает. Страдаю, но терплю. И ты терпи, брат.

– Жаль их, стариков. Это еще хорошо, что я их не узнал, подумал, никакие это не старики, сугробы, да снеговики, а старики по печкам греются, песни с котами мурлычут. И те старухи – не старухи, и тот, в саване – не старик, и сын его не старик. Так, катается, а кто таков, неведомо. Скорее нет никого – вьюга да собаки в сугробах. День белый, боле ничего. В добрый путь… Ты-то сам никого не видел?

– Когда вьюга – лучше. Много лучше. Когда вьюга – люблю. Когда дома сижу. А что вьюга? Вьюга, вьюга, вьюга, ну, вьюга, вьюга, да, вьюга, что, вьюга? вьюга, вьюга, – не говорит, поет Тамерлан. Голос – ручей горный.

– А вот, Тамерлан, еще одна тревога, спешу поделиться с тобой.

– Говори, брат, без утайки.

– Подскажи, что делать, старухи Алешеньку спрашивали.

– Похмелье, брат.

– Грустно старухам без него, видишь как? По чуду тоскуют. Очень Алешеньку спрашивали. Погулять не выйдет? спрашивали. Это еще хорошо, что я не расслышал, а то бы в отчаяние впал…

– Не боись, брат. Ничего не бойся, никого не бойся. Тамерлан здесь, веришь? – голос у Тамерлана не голос – ручей горный.

– Да как бы порчу не навели.

– Порча – плохо, мна. А сам-то что? Алешенька-то что?

– Виду не подает. Исчез или спрятался.

– Умный.

– Умен и прожорлив Алешенька, дружочек мой.

– Хорошо, что исчез. Молодец. Я тоже исчез.

– Вернется?

– Так он и не уходил.

– Интриган Алешенька, боюсь, интриганом становится.

– А как иначе, брат? Оглянись, как? Время какое? Шайтан-время, мна. Ничего, ничего. Потерпи немного. Я терплю, и ты терпи, брат… Ну, давай, садись, давай, пей, кушай, давай… Э-э, что кушаем, мна!.. Ничего, потерпи. Солнце встанет – Тамерлан мясом накормит. Хорошим мясом накормит. Сыт будешь. Все сытыми будут. Скоро, скоро… Пока не могу, прости, брат, прячусь, вынырну – шакалы на запах сбегутся, мна… Ничего, ничего… Видишь, затаился?…

– Я тоже затаился.

– Молодец. Послушал Тамерлана? Молодец. Тамерлана слушай. Давай, выпьем.

Выпивают.

Немного помолчав, Сергей Романович продолжает, – Я им нынче дверь не открыл.

– Правильно сделал, мна.

– Я им больше никогда не открою.

– Кому?

– Кому? Да, вопрос… Сразу всех и не упомнишь… кого-то узнаю, кого-то нет… Каждый четверг являются. Стихи просят читать. В душу лезут… Много их, очень много. Я их не знаю, никого не узнаю… Я, видишь ли, агностик. Никого не узнаю. Кроме тебя… Я и себя не очень знаю. Совсем не знаю… Однако как только четверг – являются…