Текст книги "Суглоб"

Так и только так.

Так или иначе, сидим.

Уселись и сидим. Бывший белый кит и Андрей. Благово

Андрей Сергеевич.

Как Тургенев

Только он – Иван Сергеевич, а я – Андрей Сергеевич.

* * *

Тем временем собачник Павел, напившись памятного юностью портвейна, спит на голой панцирной сетке в пропахшем бензином бирюзовом вагончике. Ему снится тренога.

* * *

Отец отца отворил дверь и обрушил на меня фундаментальный кашель с клубами табачного дыма пополам.

– Добро пожаловать в бессмертие, – приветствует он меня, по всей видимости, намереваясь сразу же смутить, обескуражить, подавить и подчинить своей воле, к чему я, если откровенно, был готов и без громоздкого вступительного аккорда, – Что ты так смотришь на меня? Жив курилка! А мне ведь, батенька, сто лет. Ха-ха-ха. Жив, и неплохо выгляжу. Только ноги немного подводят, а так…

– Здесь не умирают, – переходит на шепот, – в Суглобе не умирают. Почти. Если нет настроения, умереть здесь практически невозможно. Разве что несчастный случай? Но, сам посуди, откуда здесь взяться несчастному случаю?

Да ты сам знаешь, сам мне рассказывал, когда был маленьким. Да ты и теперь маленький, сдается мне.

Нет? Не так? Прости, прости.

Да, что же мы в дверях-то? Проходи, не стесняйся. Я тебе рад. Не веришь?

Когда бы я не был рад тебе, зачем бы вызывал? Согласен?

Что, не утратил еще логики старый перец? Ха-ха-ха.

А ты, верно, думал, что старый перец уже давно почил, а письмо – чей-нибудь розыгрыш? Кто-нибудь из соседей решил подшутить. Так думал? Так? А оно – вона как!

Жив – здоров.

Здесь, без особой нужды не умирают. Как в твоей Гипорборее. То же самое.

Только никакой Гипербореи нет, а Суглоб – вот он. Хочешь – Гиперборей его назови, хочешь – Бомбеем. Зона бессмертия.

Старушек видел? Божьих одуванчиков? Ха-ха-ха. Так вот у них дети старше их самих. Так-то. А ты уж теперь решай, Гиперборея – не Гиперборея. Ха-ха-ха.

В дом-то проходи. Что ты, как неживой?

* * *

Никто не любит собачников.

* * *

Бывший белый кит снова закуривает.

Отмечаю про себя, Бывший белый кит много курит.

* * *

Квартира Бывшего кита и четырех его черепашек располагалась на втором этаже. Во всяком случае, дверь открылась на втором этаже. Вид же с кухонного балкона, куда мы проследовали с ним, попутно сфотографировав остановившиеся ходики, утробный зев серванта, лиловый хоровод карликов-ракушек и бездонное остывающее зеркало, предполагал этаж, как минимум двадцатый. Щемящая немота подступила к горлу. Закружилась голова. Я успел ухватить скользкие полозья дорог, рябое домино домов, чернеющую золотую трубу, зловещую слизь движения, и отшатнулся.

* * *

– Совсем не Гиперборея, подумалось мне.

Отец отца тотчас прочел мое слабодушие, – Нет, нет, в этом милом равнинном городке присутствует свое очарование. Пока ты не умеешь различать его. Это естественно. Здесь нужно пожить некоторое время.

Ты же никуда не спешишь? Впрочем, я уже спрашивал тебя об этом. Впрочем, я и без тебя знаю, что ты приехал навсегда. Впрочем, ты этого можешь не знать, но это не страшно. Я это знаю. И это – главное. Есть у революции начало, нет у революции конца, ха-ха-ха. Коммунизм. Конечная. Дальше поезд не идет, ха-ха-ха.

Ты помнишь коммунизм? Нет, не помнишь, не можешь помнить. Хотя? В общем, мы строили коммунизм, я, дядя Димитрий, Варвара Петровна, Демушка, Лазарь Моисеевич, дядя Володя, дядя Карл, твой отец… всех не перечесть. Практически все строили. Строили с утра до ночи и мысленно и фактически. Все. За редким исключением. Те, кто не строил, все равно делали вид, что строили.

Потом маленько заблудились. Маленько. Но какое отчаяние?! Что ты! Все прахом, конец всему! Мозги потекли! Что ты! Депрессия, паника, хаос. Однако зуд оставался. То, что раньше энтузиазмом называлось. Зуд, Андрюша – не только, и не столько болезнь, но состояние души. Тебе, как мне кажется, это хорошо знакомо. Одним словом, все разобрали до винтиков и на память забрали. И винтики на память забрали. А дальше…

Дальше что? Дальше – ты родился. Но не в этом суть. Родился и родился, эка невидаль?

Погоди-ка? Или ты раньше родился? Точно, раньше. Конечно, ты еще при коммунизме родился. Самый хвостик застал.

О чем я?

А, ну, да. Одним словом, все разобрали, разровняли, по сусекам разбрелись… а Суглоб-то забыли! Чуешь?

– Чую.

– Ни черта ты не чуешь. Но не расстраивайся. Чуйка с годами приходит.

А, может быть, все не так было. Скорее всего, не так. Суглоб и до коммунистов процветал… и до ига. Он, слушай-ка, покрыт испарениями от болот как непроницаемым куполом. Немцы не оккупировали и не бомбили, потому что знать не знали о его существовании. Болото и болото. Хоть сверху, хоть сбоку. А зачем болото бомбить? Вот он и сохранился, красавец Суглоб. Нравится тебе?

– Я еще не видел его толком. Вот, обратил внимание, церквей здесь нет.

– А для Суглоба, внучок, Христос еще не родился. И революции не было, и войны. Понимаешь? Не понимаешь. И мне трудно понять, но факт остается фактом.

Есть две версии. Либо мы ушли далеко вперед, либо бесконечно отстали. Скорее всего – и то и другое одновременно, – хитро улыбается, – в совокупности отсутствие.

Главное слово. Отсутствие.

А город – красавец! Что ты! Вот, подожди, еще кровохлебка зацветет.

Понравился тебе Суглоб?

– Я не видел его толком.

– Ничего, увидишь. Он еще присосется к тебе, ха-ха-ха…

– В каком смысле?

– Как клещ, ха-ха-ха. Как клещ, или, вот, как песенка. Знаешь, бывает, привяжется с утра и весь день не отпускает, и ночью, бывает, проснешься – она тут как тут, эта песенка.

Навязчивость.

Случалось с тобой такое?

– Один стишок из детства…

– Или стишок, правильно, очень правильный пример, пожалуй, даже лучше песенки. Стишок – покультурнее будет. Песенки теперь, сам знаешь, вспомнить стыдно. Уж лучше стишки. Хотя, и то, и другое – дрянь отчаянная. Но, все же, стишки попадаются иногда. Песен совсем не стало. Чувствуешь? буксую. Вот это и есть навязчивость. У нас это – фамильное. Ничего, не самая опасная болезнь. Оспа – другое дело. Но оспу, как будто, победили. Или нет?

* * *

Однажды утром в голову Виктора Викторовича Кучкина, большого поклонника разного рода песенок, прокралась песенка Бориса Борисовича Гребенщикова «Хочу я стать совсем слепым». Песенка не покидала Виктора Викторовича весь день и, следует заметить, действительно помогала ему до поры до времени. С песней он перевыполнил норму на токарном станке, благодаря песне рабочий полдник показался Виктору Викторовичу немыслимо питательным и вкусным. После трехнедельного отсутствия душевая одарила его и его товарищей горячей водой. Одним словом, Виктор Викторович испытывал тот восторг, что, наверное, испытывают летчики, когда благополучно завершают свой головокружительный полет и лилипуты, когда бездонный зал сатанеет от оваций. К вечеру он дошел до столь редкостного состояния духа, что впервые за двадцать один год супружеской жизни купил своей, отмеченной приступами романтизма жене Клавдии Клавдиевне символизирующий долготерпение и верность цветок гвоздику.

Уже в подъезде на лестнице межу третьим и четвертым этажом Виктор Викторович поскользнулся, упал, разбил голову и ослеп.

Навсегда.

Вот какими вопросами задался я, когда услышал эту историю: не являются ли навязчивости приметами закономерностей? и долго ли продержится рабочий класс в условиях высокой облачности?

* * *

Взгляд Бывшего белого кита зарычал.

Переход от зевоты в рык был столь неожиданным, что от Андрея Сергеевича, тотчас растворившегося в углах и створках интерьера, осталась только беззубая улыбка умиления и разведенные, будто в танце руки.

В интонации Бывшего белого кита было столько тигра, что нашему путешественнику впору было бы задуматься, не было ли у них в роду горцев.

– Давай уже серьезно, начистоту. Что ты здесь делаешь?

– В каком смысле?

– Зачем ты явился? и какую цель преследуешь?

– Вы… ты пригласил меня.

– Этого не может быть.

– Но…

– Или я сошел с ума. Портить жизнь совсем молоденькому мальчонке – это, доложу я тебе, надо либо отчаянно его ненавидеть, либо, действительно сойти с ума. Есть еще вариант – беспробудный эгоизм. Но такое было бы возможным, когда бы я не мог бы ухаживать за собой. Я же, как видишь, прекрасно управляюсь со своими делами. Так что… так что…

Есть еще вариант – если тебе это было бы надобно по той или иной причине. Ну, предположим, твоя прежняя жизнь была бы невыносима. Скажи, твоя жизнь до Суглоба была невыносима?

– Не знаю. Я не думал об этом.

– Что значит, не знаю? Что значит, не думал? В таких вопросах особенно напрягать извилины не приходится. От этого все кричит и плачет, все в тебе кричит и плачет, или спит с кошмарами во сне. Тебе снятся кошмары?

– Нет.

– А, может быть, ты болен?

– Не знаю.

– Да, что-то такое просматривается. На самом дне. Надо бы тебе обследоваться. Но, здесь хороших врачей нет. Держим так, для проформы. Нет, может быть, когда-то они и были хорошими врачами, но, поскольку никто не болеет, практики, соответственно нет. Хиреют. Пьют. Впрочем, врачи везде пьют. У вас – не меньше. Тебе нянька нужна, вот что.

– Нет.

– Мне лучше знать. Только нянька из меня, сам видишь…

Хотя я, в сущности – добрый человек. Внешне может показаться, что я злой, даже чудовищный человек, даже, скорее зверь, нежели человек, но, если, как говорится, поскрести, проявится добрый человек, очень и очень добрый человек, даже, скорее ангел, нежели человек…

– Мне было нужно…

– Что?

– Мне было нужно приехать сюда.

– Зачем?

– Гиперборея.

– Что, Гиперборея?

– Здесь, предположительно, Гиперборея… была или есть…

– С чего ты это взял?

– Вы… ты написал мне.

– Исключено. Бред. Этого не может быть! Что бы я тебе писал? Бред! Это – не про меня. В чем угодно меня можно заподозрить, только не в этом. И если ты притащил с собой какую-нибудь писульку, даже не трудись мне ее показывать. Я заявлю, что это подлог, впаду в ярость, да еще и побью тебя, не ровен час. И откуда в вас молодых эта страсть к аферам? Еще народиться толком не успели, а уже клубки вьете…

Скажи на милость, на черта тебе эта Гиперборея? Не пора ли взрослеть?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– В каком смысле?

– Ничего нет. Все исчезло куда-то, ушло. Все что было.

– Что все?

– Детство, детские привычки, страхи, радости, дни рождения, коллекция марок, старинные книги, пластилиновый зоопарк, увеличительное стекло, ночной горшок, рисунки на стенах, гланды, морозы, и те исчезли. Должно же было хоть что-нибудь остаться? Так не бывает, чтобы все исчезло… враз.

– Хочешь вернуть?

– Нет. Наверное.

– А что хочешь?

– Честно?

– Разумеется.

– Не знаю. Каток, может быть. Я любил свой каток.

– Гиперборея не исчезла?

– Нет. Но, боюсь, недолго ей осталось.

– Плакать будешь?

– Зачем?

– Ну, при таких монологах обыкновенно припадают к иссохшей старческой груди и обливаются слезами.

– Не буду.

– Очерствел?

– Похоже на то.

– О самоубийстве не задумывался?

– Нет.

– Стихи не пишешь?

– Пытаюсь.

– Пора бабенку искать. Или няньку. Скорее, няньку.

Пока буду поить тебя чаем. Или ты претендуешь на водку? Нет. Чай, только чай. Я бы и водкой тебя угостил, да закончилась буквально перед твоим приездом.

Придется искать тебе няньку. Вот уж, как говорится, не было забот…

– Мне не нужна нянька.

– А это уже не тебе решать. Ты здесь на птичьих правах.

Не знаю, сколько понадобится времени, прежде чем ты привыкнешь к свободе. Знаешь, быть свободным человеком – очень непросто. Между нами, я, практически мертвый человек, лишенный головы, ног и принципов, и то не чувствую себя в полной мере свободным.

А нянька всем нужна. Не все признаются в этом.

* * *

…все эти набившие оскомину дары в виде рапан и прочих раковин, перламутровыми стадами пасущиеся на книжных шкафах, нередко, иногда в самые неподходящие моменты жизни, вызывают в нас мучительную тягу к морю.

Черепахи – отдельная тема.

* * *

До дрожи захотелось бежать без оглядки.

– Нет, нет, нет, – прочел мои мысли отец отца…

* * *

Стоп. Надобно определиться. Уже давно следовало сделать это

Надобно определиться, как я буду называть про себя отца отца. Бывший белый кит – долго, и я всякий раз в уме не проговариваю до конца это соцветие. Это нехорошо.

При свойственном мне известном смятении мыслей всякая недоговоренность может стать роковой, и зыбучий, я это превосходно понимаю, строй повествования может окончательно поглотить саму мелодраму. Останется только станиславская сверхзадача. И то – не пастушьим рожком, но произвольно гуляющим по речке мычанием далеких стад.

Отец отца также неуклюже и уже при втором использовании, откровенно говоря, исчерпало себя.

Вот они – муки литературного человека.

Вот я уже самонадеянно именую себя литературным человеком

Хочется стать литературным человеком.

Очень.

Ну, что с этим поделать?

Утешу себя тем, что все же пишу. Это – факт. Составляю некий папирус, и надеюсь быть прочитанным однажды.

А что, разве у других – не так?

Разве кто-нибудь рождается с надписью на лбу литературный человек?

Прости, Продин.

Краткость, краткость, краткость

Краткость – вот, что хорошо, вот что – рецепт и выход, и путеводитель.

Решено. Впредь буду звать его просто Китом

Краткость и простота.

Действительно хорошо.

Кит исключительно и непременно.

Хотя, как я уже докладывал, кит, на момент нынешней нашей встречи – метафора весьма условная. Китом он был когда-то, а теперь нечто иное. Нового сравнения не подобрал, так что оставлю кита, чтобы, упаси Бог, не соскользнуть на деда. Упаси Бог!

Все. Обжалованию не подлежит – Кит.

* * *

Итак, мне смертельно захотелось бежать без оглядки.

– Нет, нет, нет, – прочел мои мысли Кит, – ты никуда не побежишь. Бежать некуда и незачем. Бег по сути своей бессмысленная затея. К сожалению, к этому приходишь уже на излете. Впрочем, если поразмышлять над этим самым на излете, как знать…

Кит надолго задумался. На этот раз взгляд его застыл напоминанием о луне и болотах.

Сейчас он покроется паутиной трещин и рассыплется в тлен, явилась мне в голову новая нелепица, и увлекла меня, и поглотила, так что возвращение собеседника явилось для меня убийственной неожиданностью.

– Когда ты рассматривал город, обратил внимание на Шекспира?

– На кого?

– Внизу бежал человек. Шекспир.

– Какой Шекспир?

– Шекспир. Вилли.

– Вильям? Тот самый?

– Ха-ха-ха. Смотри-ка, даже с лица спал. Ха-ха-ха. Давно не виделись с тобой, вот я и забыл, совсем забыл, что ты крайне чувствителен и склонен к мистификациям. Ха-ха-ха. Нет, не тот, разумеется. Хотя полный тезка. Да, да, Шекспир – не прозвище. Настоящее имя. Кажется, он из армян. Скорее всего, не Вильям, а Вильян. Фамилия Вильян, а имя – Шекспир. Или наоборот. Но это – предположение. Хотя, очень логичное предположение. У нас здесь, в чем ты скоро убедишься – все наоборот.

Слушай, а, может быть, Шекспрстваров? Как думаешь? Жил здесь Ричард Шекспрстваров. Наверное, его отец. Или отец отца? Нет, это я – отец отца. В общем, запутал ты меня окончательно. Совсем не жалеешь старика.

– Можно попросить у тебя сигаретку? мои кончились.

Кит протягивает мне сигарету, – Кончились? Бросай. Если купить не на что. Ха-ха. Так вот, между прочим, Шекспир и стишки кропает, не стишки, так, рифмованные словосочетания. На сегодняшний день – лучший и главный отечественный поэт. Поклонник краткости. Крайне краток. До неприличия. Пишет, соответственно мало и, между нами, отвратительно. Больше философствует. Вроде тебя. Сумасшедший немного. Вроде тебя. Вы с ним сойдетесь.

Гости у нас нечасто случаются, так что людишки к тебе липнуть тотчас начнут, но ты перво-наперво познакомься с Вилли.

Кстати, я предупредил его о твоем приезде. Он будет рад новому товарищу, да он уже рад. Он вообще человек компанейский и славный малый. Одна беда, выпить любит. А ты с ним не пей. Но эта напасть, если я умею разбираться в людях, тебе как будто не грозит. Угадал? Угадал. Так что ты с ним дружи, беседуй, а водку станет предлагать – скажись больным или зашитым, что, поверь моему опыту, придает веса в глазах сомнительного общества. Да, да, да.

Вили покажет тебе город, познакомит со всеми, введет, так сказать, в курс дела.

А стишки у него чудн’ые. Он и сам немного чудик, но толковый. Читает много. Читал когда-то. Теперь уже не читает. Теперь никто не читает. А ты читаешь? Можешь не отвечать. Хотя ничего зазорного нет. Ни в том, ни в другом ответе. Вы чем-то похожи. Может понять, посочувствовать, во всяком случае, сделает вид.

Знаешь, сделать вид в утешение – тоже дорогого стоит. Так что не спеши, никогда не спеши. Лучше насмеши, ха-ха.

Он всех заразил своими рифмами, этот Вилли. Утешит и приободрит. От меня – не дождешься. А он – и по головке, как говорится, погладит, и песенку споет. И похвалит, и посочувствует. А сделает вид – все равно приятно. И направит. А если не направит, значит не нужно тебя направлять, некуда и незачем, значит, сам до всего дойти должен. Ты, как я вижу, малый самостоятельный, хотя сам покамест ничего не можешь.

Ничего, это пройдет. Глаза лишишься – сразу прозреешь. Ха-ха-ха.

Это – я шучу. Хотел сказать, глаза боятся, а руки делают.

Были бы руки, а ноги – тут как тут, ха-ха.

Что-то ты грустный какой-то. Я уж и так, и этак стараюсь, а ты все букой смотришь.

– Нет-нет.

– Не нравятся мои прибаутки?

– Отчего же?

– Не нравятся, знаю. Они не могут нравиться. Лет тридцать назад я за такие шутки сам головы отвинчивал. А теперь – другое дело. Теперь я – человек смирный, покойный. А у старичков юмор специфический, никуда не денешься. Сами с собой разговариваем, песенки поем. Слух не имеет значения, ха-ха.

Вот, опять, глаза твои круглыми сделались. Что, что? Хочешь что-то спросить?

– Нет… то есть да.

– Так спрашивай же. И не тушуйся. Теперь я – твой главный родственник. Ну, что ты хотел спросить?

– …такая глупость…

– Ну же?!

– Нет, нет…

– Немедленно. Иначе обижусь навсегда!

– Все-таки вы… ты жив… или нет?

– Ха-ха-ха-ха. Вот это – вопрос. Ха-ха-ха-ха. Да, уж, спросил, как припечатал!

Что же? Отвечу. Вот только ответ мой тебе может не понравиться.

Хотя, почему же? Ответ мой будет вполне в твоем стиле…

И пауза

Кит замер, руки его повисли как ветошь, глаза сделались непроницаемыми как у покинутой куклы.

Долгая, опустошительная пауза.

Луна и болото.

В какое-то мгновение мне показалось, что я больше никогда, то есть, вообще никогда не услышу человеческой речи.

То, что ответа на свой вопрос я не получу никогда, я понял со всей очевидностью, когда Кит, как-то по-кошачьи заурчав и улыбнувшись будто спросонья, продолжил свою речь так, будто и не было предыдущего разговора.

Намеренно или по старости?

– Там внизу бежал человек. Обратил внимание? Шекспир. Вилли. Вам непременно нужно познакомиться. Большой придумщик, выпивоха и прохиндей, но отличается трезвым умом и надежен. Я ему про тебя уже нашептал. Он тебе рад. Ждет приключений.

Между прочим, он придумывает всякое такое в духе Шекспира. Стихи – не стихи. Рифмованная чушь. Обломки песенок. Думаю, намеренно подражает. Гордится имечком, хотя чем тут гордиться? А, может быть, и не подражает – само по себе получается. Кто знает?

На самом деле, между нами, двух слов связать не может, но речь у него ладная и дельные мысли приходят иногда. Вообще армяне – умный народ. Очень.

Иногда, не часто, в своих фантазиях, не побоюсь этого слова, достигает высот. Практически всегда. И не обязательно по пьянке, что, согласись, в наше время имеет колоссальное значение. Всегда имело колоссальное значение, во все времена…

Чудак немного. Не без этого. Но мы его любим. А здесь вообще все любят всех, ты в этом скоро убедишься.

Вот ты посмотри, как любопытно получается. Я тебе рассказываю про нашего Шекспира, а ты думаешь, какой еще Шекспир? куда ему до Шекспира? тот Шекспир – ого-го! а это, что за насекомое? еще туда же, Шекспир!

А ведь это не так, внучок. Откуда нам с тобой, старому, да малому, знать, кто из них величественнее, тот или этот? Откуда нам с тобой, старому, да малому, знать, что в свое время думали про того Шекспира? А, может быть, его за идиота держали?

Слова? Слова, говоришь? По писанному судить, говоришь? Да чушь это все. Разве в словах истина? А ну-ка положи на одну руку человека, а на другую – слово, да и взвесь. Что перетянет? Слов-то мы много слышали, а вот много ли людей видели?

Ну, да тебе этого покуда не понять.

Ты смотри, наблюдай, улыбаться учись, улыбаться. Здесь все улыбаются. Даже собачки улыбаются, обратил внимание? Всегда! При любых обстоятельствах. Думаешь, собачки не догадываются о существовании Павла?

– Какого Павла?

– Собачника Павла?

– Здесь есть собачник?!

– А как же? Равновесие, деточка никто не отменял. Даже в Суглобе.

– Да как же?!

– Постой, о чем мы говорим?

– О том, что в Гипе… в Суглобе не может, не должно быть собачников.

– Нет, нет, мы говорили о другом.

Что еще, что, что?!

– Что делать?

– Молчать и слушать! И уму-разуму набираться.

Что, прямо сейчас помчишься к нему? Ступай! Пусть пропишет тебе ижицу!

Ишь, лыцарь! Ты прежде разберись, осмотрись. Может быть, оно все не так, как тебе грезится.

И скорее всего не так.

И всегда не так.

И слушайся меня. Во мне мудрость кровоточит.

– Но…

– Цыц, мелочь! Итак. Здесь все улыбаются. При любых обстоятельствах. А обстоятельства всегда, подчеркиваю, всегда прекрасны. Всегда!

Все улыбаются, смеются. Вот тебе – главное чудо. Ты же за чудесами приехал? Вот тебе первое и главное чудо!

Только не пей много, если хочешь жениться. Хочешь жениться?

– Как-то…

– Что?!

– Неожиданно…

– Какая же здесь неожиданность? Ты ведь жениться приехал, разве не так?

– На ком?

– А вот это оставь мне. Нам с Шекспиром. Вили в таких делах толк знает, хотя и неразборчив. Мы тебе такую невесту подберем…

– Да у меня и в мыслях не было…

– У тебя не было, а у меня было. Ладно, об этом позже.

Ты – вот что, ты слушайся его. У нас всякое бывает. Как и повсюду, впрочем. Люди здесь разные, встречаются и злоумышленники, ты в этом скоро убедишься. А ты – человек пришлый, новый. А Вилли всех знает, у всех – в почете. Хотя многие его и недолюбливают. За что? Ума не приложу.

Так что, прошу тебя, слушайся его.

Если хочешь.

А если не захочешь, пошли подальше и дело с концом. Не велика потеря.

Хотя, человек он, в чем ты не раз убедишься, неплохой.

Хотя положительным человеком назвать его язык не повернется.

Да что я тебе рассказываю, ты и сам все видел. Видел его?

– Где?

– Внизу, где же еще? На площадь он не ходит.

– Нет. Слишком высоко.

– Что?!

– Слишком высоко.

– Второй этаж! Или третий? Куда ты смотрел?!

Ну, да, ладно. Я сам виноват. Набросился на тебя. Давно ни с кем не общался. Зато теперь меня не заткнешь. Никогда не был болтуном, а с тобой что-то разговорился. Хотя я к тебе не испытываю никаких чувств, так же, как и ты ко мне…

– Почему?

– Старцы и дети болтливы. Иногда чувствую себя совершеннейшим ребенком. И слюна в правом уголке рта собирается прямо как у ребенка. Ха-ха-ха. Шучу.

Сейчас будет чай. Сейчас ты будешь пить чай. Или ты предпочитаешь что-нибудь покрепче? ха-ха…

Так сказать, с дорожки, ха-ха…

Как повелось, ха-ха…

С дорожки, да на посошок, ха-ха…

Кит ввинчивал свои перлы, сощурившись как электрик, колдующий с лампочками, не отключив ток…

Ввинчивал свои перлы, прищурившись как следователь, почуявший сладковатый запах страха…

Ввинчивал свои перлы, со скептическим клекотом, как будто намекал на некое хорошо известное ему порочащее меня обстоятельство, о котором говорить вслух не прилично, но и скрывать этого не хочется, в силу того, что шила в мешке все равно не утаишь. Хотя уколоться можно до крови.

Собачник Павел ворочался в моей голове.

Кажется, я заразился его манерами, – Я не пью…

Точнее, пью редко…

Точнее, мне не хотелось бы пить так вот сразу…

Точнее, мне вообще не нравится пить…

– Отставить! – прервал он меня в интонации свежеиспеченного генерала кавалерии, но, тотчас вернулся к мотиву увядания, так что я не успел по достоинству оценить этот взмах, – Будешь пить чай, а я буду смотреть на тебя.

* * *

При помощи дверей, дверок, ящиков и ящичков Кит приступил к бледному кухонному ритуалу со стаканом мутного чая и баночкой вишневого варенья. Наконец, показавшееся мне нескончаемым действо было завершено, и потусторонний родственник, оседлав пространство напротив, приготовился к наблюдению. Почерневший от любопытства беспризорный взгляд его метался между мной и предметами чаепития так, что предстоящая жалкая трапеза казалась мне кражей или пыткой.

– А сами… сам что же? – попытался я облегчить свою участь.

– Где ты видел, чтобы люди без головы пили чай? ха-ха.

– Откровенно говоря, эта шутка совсем не…

– Это, как раз, не шутка. Мне на самом деле одиннадцать лет назад отняли живую голову. То, что ты видишь – парафин. Мне предложили, я согласился. Живая голова ныла каждую ночь. Как говорится, не мог отказать себе в удовольствии, ха-ха-ха… Но… теперь вижу, поспешил.

Чаю, конечно, хочется, скрывать не буду.

Никогда не спеши. Спешка действительно выделывает с нами смешные кренделя.

– Что ты имеешь в виду?

– Не позаботился о будущем. Старый дурак! Я же никого не предупредил о том, что у меня отнимут ноги. Просто не пришло в голову. Первое время ждал, что кто-то из соседей заглянет. Но, видимо, соль и спички у них имелись в достатке, а запросто мы не общались. Полежал неделю, кожа стала шелушиться, появились пятна. Ну, ты знаешь, что за пятна. Неприятно. Очень.

Что же? Пришлось вставать.

Это уже потом, спустя какое-то время заглянул один проходимец, от слова проходить, проходя – проходи, ха-ха… поинтересовался, идет ли у меня горячая вода, на что я сказал ему, что у меня нет ног, и он ретировался, точно я болен проказой или бубонной чумой, ха-ха.

Или оспой. Оспа мне больше всех нравится, ха-ха.

Он подумал, что я смеюсь над ним, и был недалек от истины, ха-ха.

Он сам старик, этот проходимец, а старики боятся операций больше проказы или бубонной чумы, ха-ха.

Я и сам операций боюсь до смерти, ха-ха.

Вот такая, ха-ха, песенка, такая, ха-ха, проказа.

Между прочим, и проказа, и бубонная чума все еще существует, и не факт, что когда-нибудь их серебряное сияние не прольется на наши головы снова. Все к тому идет. Я не предсказываю, не страдаю этим грехом, но вижу это со всей очевидностью. Да ты и сам знаешь, что у вас творится. Людей отпустили, оне тотчас захрюкали.

Что, скажешь, я не прав?

Молчишь? то-то.

Не расстраивайся – до Суглоба зияние дойдет нескоро. Если вообще дойдет. Суглоб – место особенное, сокрытое.

– Какое зияние?

– То самое.

Все ты понял. Не лепи дурака. Терпеть не могу, когда из меня лепят дурака.

А то ты не знаешь, что такое зияние?

А, может быть, ты – агент, провокатор? Может быть, тебя заслали, сюда? Так мы это уже проходили, зараз тебя вычислим, заразу.

Кто ты? Агитатор? Так у нас выборов нет, и быть не может. Чьи интересы ты представляешь?

Тебе деньги нужны? Это – по адресу. Бери, сколько хочешь. У нас деньги – нечто наподобие фотографий из семейного альбома, представляют исключительно гуманитарную ценность. Правда, некоторые коллекционируют. Как ты в детстве. Марки или этикетки. Ха-ха-ха.

Что, не ожидал? Ха-ха-ха.

Я шучу. Здесь все – замечательные юмористы. Привыкай. Не девушка. А хоть и девушка, здесь это мало кого волнует. Ха-ха-ха. Скажу больше, здесь это вообще никого не волнует. Ха-ха-ха.

Да, совсем забыл. Слушай-ка, говорят, Гитлер хоронился сначала в Испании, потом в Аргентине. Не очень-то заботился о конспирации. А умер в шестьдесят втором. Ничего не слышал на этот счет?

– Нет.

– Скорее всего, он здесь прячется. Здесь – единственное место на земле, где его никто не узнает. Здесь он никому не нужен. Представляешь, какое разочарование? Такой огород из костей нагородил, и никому не нужен.

Приведи мне его, если встретишь. Мне хотелось бы побалакать с ним о том, о сем. Как ни крути, он – незаурядный человек. Что скажешь?

– Ничего.

– Купишь мне радио. У меня уже четыре года нет радио. Как считаешь, может ежик без головы и без ножек находиться в таких нечеловеческих условиях? Ха-ха…

И это – не смотря на сложившееся веками всеобщее безграничное обожание инвалидов.

Знаешь, как меня теперь обожают? Нет? Вот и я не знаю. А хотелось бы. Не скрою.

Теперь боюсь укладываться. Стою, хожу. Стою главным образом. В кладовке. Сам не знаю почему, полюбил кладовку. А вот курить выхожу в комнату. И гуляю по комнате. Иногда выглядываю в подъезд. Если никого нет. Зимой на лыжи встану. Ха-ха-ха…

У меня, как видишь, нет радио. И телевизора тоже нет. Здесь ни у кого нет телевизоров. Из-за болот не могут протянуть кабель. Радио – редкость, а телевизора многие вообще не видели.

Местные жители не имеют возможности принять участие в дискуссии о Сталине.

Я не могу принять участие в дискуссии о Сталине.

Никто не может принять участие в дискуссии о Сталине.

Понял мой намек?

– Я не люблю политику.

– А кто же ее любит? А ты думаешь, что Гитлер и Сталин – это политика? Нет, милый мой, это совсем не политика. Что угодно, только не политика. Что же ты думаешь, сумасшедшие, выдающие себя за Гитлера или Сталина или за их детей или других родственников – политически ориентированные люди?

Нет, милый мой, сумасшедшие – это сумасшедшие, и больше ничего.

Телевизор мне не нужен. А вот по радио я чувствительно скучаю.

В Суглобе двадцать два легковых автомобиля, включая пожарную и скорую помощь. Похоже, и та и другая уже мхом покрылись. Ха-ха. Двадцать два. Большинство из них появляется на улицах только в праздники. Первый раз – на первое марта. Мы все очень дружно и весело отмечаем приход весны. Если, конечно, водители еще накануне не отправились в запой, что, к сожалению, и у нас случается.

Запой! Где? В Суглобе? В том месте, где действительно вольно дышит человек. Почему? Зачем? Это я пытаюсь следовать вашей логике.

Нет объяснений. Нет – как нет.

А все же есть. Хотя вам это может не понравиться…

– К кому ты обращаешься?

– К тебе и тебе подобным новым россиянам, мать вашу.

– Я не…

– Знаю, знаю, что ты не такой. Иначе бы не вызвал тебя.

Но ты сильно-то своим скудоумием не гордись. Тут все с неба звезд не хватают.

Так вот. Слушай и учись. Запой – не каприз и не болезнь, как вы там у себя наивно полагаете. Это – явление природы, сродни снегопаду или северному сиянию.

Так вот. Двадцать два автомобиля, двадцать два. Исключительно красные и белые.

Вообще очень нарядно. Дух захватывает, когда они вдруг вспыхивают на пыльных улочках нашего убогого городишки.

– Убогого?

– Что же ты не видел? хотя бы в окно? Ни одной церквушки, ни одного лозунга, ни одной маломальской рекламы! Пыль и пустота! Эх, если бы не автомобили!..

Вообще, доложу тебе по секрету, здесь никто не любит политику. Хотя городскую голову обожают. Ты должен непременно ей представиться. Первое, что ты должен сделать – представиться городской голове.