Текст книги "Суглоб"

Получается, язык мой не просто враг мой, язык мой мне не принадлежит. Вот что получается.

Надо же такому случиться?

С этим – всё.

Это неинтересно и будет беспощадно вымарано.

* * *

А вот дальше – интересно.

Дальше – действительно интересно. И кувырок, и пища для размышлений философам и биологам.

Дальше – шок и воздушный поцелуй.

Если стоите – сядьте.

Или, как принято с опаской и намеком говорить в триумфально покрывшем всех и все воровском Вавилоне – присаживайтесь.

Хотите, верьте, хотите – нет, мои собачки потупили взоры

Это не мое воспаленное воображение – факт. Факт, потрясший меня до глубины души.

Стыдно.

Честное слово – стыдно.

Что делать?

Незамедлительно просить у них прощения?

А не покажется это странным?

Кому? Собачкам? На вокзале больше никого нет.

* * *

Кстати.

Тема, заслуживающая отдельного разговора.

Существуют ли в природе пустоты?

Что происходит в коридоре или соседней комнате или кухне в тот момент, когда я, убежден в собственном одиночестве, свернулся под бесконечно желтым одеялом с головой, пытаясь задремать, точнее, отстать от роя крохотных колючих событий, имитирующих судьбу?

Что происходит между случайно брошенным предсказанием и его всегда неожиданным воплощением?

Чьи молоточки стучат по наковаленкам?

Чьи пальчики запутывают волосы?

Чьи губы сдувают пенку с молока?

Кто целится косточкой в нёбо?

Кем и каким образом исполняется наша нечаянная воля?

Кто руководит проделками нашей памяти и связанными с этим как бы случайными встречами?

Без особенного с нашей стороны сопротивления, приученные к закономерностям, мотивам и вере на слово, мы слепнем сызмальства, чем, вне всяких сомнений существенно облегчаем жизнь обитателям параллельного мира.

Каково им там, героям и труженикам пустоты?

Не тесно ли?

Мне представляется, что совсем не тесно.

Или вот – еще мысль. Посетила меня следом.

Несколько неожиданная мысль.

Возьмем любой день.

Нет, не любой, скучный именно день. Один из тех дней, что лучше бы его и не было, так жаль растраченного времени.

Навсегда ли он останется таковым?

А не будет ли этот день потом, по прошествии жизни, казаться нам замечательным? очень даже замечательным, полным грудного счастья днем? Таким же запашистым и светящимся, как прежде ненавистная поездка в лес с инородными однокашниками, мокрыми ногами и разбитым носом?

С другой стороны, не грех ли жаловаться на некоторые знания, предметы и явления сокрытые от нас навсегда?

Да разве я, да все мы готовы лицезреть какого-нибудь удильщика с исцарапанной кошкой физиономией или, напротив, гигантскую болотную выпь, затаившуюся в углу между шкафом и стеной?!

Да, не след расставаться нам с верблюжьим своим одеялом из детства. А потому ни при каких обстоятельствах не следует забывать о близости искушений и безумия.

Когда бы это было так просто исполнить.

* * *

В общем, я сробел

Признаюсь, сробел.

Не спросил прощения у своих собачек.

Спешно сменил тему, как говорится, перешел к делу как будто… при этом краска на лице… ужас, одним словом, – И где мне искать Якова Благово?

Представляете себе сценку? Этакий увалень выбрасывается из поезда, глаза безумные, одышка, и, одним выстрелом, можно сказать дуплетом, – А что, есть у вас здесь проститутки? и здесь же, – Где мне искать Якова Благово?

Эх!

* * *

Дальше – интересно.

Вот дальше – интересно, честное слово.

Дальше – озноб и помешательство, и букет фиалок.

Мои собачки проявили несказанное понимание и благородство. Уж не знаю, оценив ли мое смущение, заслышав ли знакомое имя, они, как мне показалось, нет, я уверен в том, тотчас простили меня, оживились и вскочили с очевидной готовностью проводить до самого дома.

И проводили до самого дома.

Разноцветные мои собачки.

Да.

Что можно сказать в заключении?

На меня обрушилась дружба.

И я понял, что это навсегда.

Да.

Собачки навсегда.

Да.

* * *

Жираф появится позже.

А, может быть, и не стоило говорить о жирафе, теперь его появление не будет столь эффектным. Но, в конце концов, здесь не цирк, и всякий раз преподносить сюрпризы не входит в мои задачи.

* * *

Наверное, смерть Хэма представляла собой жуткое зрелище. Уж чем-чем, а малокровием он точно не страдал…

Постоянное общение с быками, их размалеванными палачами и прочее…

Разумеется, разумеется, я собой недоволен, по отношению к себе полон серьезных сомнений, даже иронии, но…

Только ли со мной такое происходит?

Спросите себя, можете ли вы, способны ли вы по настоящему, без скидок и поблажек, по большому счету, вне странных или критических обстоятельств, каждодневно управлять своими мыслями и словами?

Каждодневно.

Что скажете?

* * *

Где-то там…

На патриархальной медовой поляне…

Кое-кто голенастый, далеко не ума палата и отнюдь не Голиаф, играет… в прятки.

Хотя, согласитесь, это непросто – играть в прятки на открытом пространстве, в особенности, если это – плывущее от запахов клевера и иллюзий пространство.

Онемевшее от пестрых запахов и шорохов пространство.

Пространство-обморок.

При игре в прятки в таких обстоятельствах приходится ложиться животом или спиной в ледяной кипяток травы, невзирая на ожоги ядовитых красных муравьев прикладывать ухо к слепящей земле, набивать рот пресной ватой воздуха, и…

И здесь возникает вопрос, – А стоит ли так затрачиваться?

Согласитесь, играть в тюбики в таких обстоятельствах было бы гораздо проще.

Знаете, как играют в тюбики?

Не знаете.

Этого никто не знает.

Единственное, что можно сказать об игре в тюбики, это то, что речь идет о тюбиках с красками, а также то, что это – самая азартная игра в мире.

Ставка – жизнь, не меньше.

Такие дела.

Такие дела, брат.

Иногда можно и самим собой поговорить. Не самое худшее времяпровождение.

Попробуйте.

* * *

Явление жирафа

Нет, нет, еще не время ему являться.

А Эрасту Нарядову – в самый раз.

* * *

В сотканном из пыли ветхом солнце мастерской Эраста Нарядова роскошествует женское тело. Белое, но живое. В отличие от самого Эраста и его картин. От осознания одиночества телу легко и просторно: укладывается на диване, руки за голову, сплетает и расплетает крупные ноги, осторожно пьет кофе из перламутровой ракушки, долго потягивается, наклоняется за оброненной черепашкой-заколкой без страха явить тайное место. Тело ведет себя так, будто ни в мастерской, ни на всем Божьем свете нет никого больше. Во всяком случае, складывается именно такое впечатление.

Эрасту Нарядову, обугленному бородой и болезнями молодому старцу не хочется рисовать. Лет пять, как ему не хочется рисовать. Лет пять, как ему ничего не хочется. Ибо конец света, по его наитию, настал и дальнейшая ловля кувшинок бессмысленна, если не сказать, преступна.

Постно, обыденно и неспешно в мастерской. Терракотовая черепашка, запутавшаяся в вате между оконных рам, нисколько не привлекает к себе внимание. Одно только живое пятно… нет, вот, нашел еще одно – рубиновое вино в бокале. Горит, пульсирует…

Эраст пьет.

Притом пригласил натурщицу Зою.

Зачем?

Пригласил, заплатил деньги.

Зачем?

Пригласил, заплатил деньги, велел раздеться, прищурившись, смотрел, как юрко она выскальзывает из одежд, вспомнил знакомую по пленэру лаковую змейку. Отошел, прищурился, замер, подошел, приблизился, пересчитал брызги родинок на спине, не пропали? взял за руку, повернул, еще повернул, еще раз повернул. Закрыл глаза, открыл глаза, отошел, прищурился, замер. Отвернулся к окну, закурил…

Зачем?

* * *

Уж если речь зашла о литературных людях…

Ну, хорошо, вернемся к этому позже.

* * *

Сдержаннее в любви.

Сдержаннее в любви, твержу я себе точно заклинание, приступая к разделу, развивающему тему собачек.

У многих авторов вследствие избытка чувств, собачки дохнут. Тому есть множество литературных примеров, от уже упомянутого Тургенева до Троепольского и Сергиенко. Собачки, их хозяева, родные хозяев у таких авторов бывают биты, несчастливы, болеют, умирают и так дальше. Как будто речь идет не о собачках, а о выдающихся людях (смотреть глава первая).

Мне это не подходит.

И не для того произвели мы на свет собачек, чтобы умерщвлять их своей ненасытной нежностью.

Совсем недавно я узнал и с радостью принял теорию, согласно которой человек произошел совсем не от обезьяны, а неизвестно от кого, но, в свою очередь, является прародителем медведей и собак. Подтверждение своей гипотезе ученые нашли, сравнив нижние конечности вышеуказанных представителей фауны. Все же, как не поворачивай, наука – главное.

Мои собачки сыты и веселы. Мои собачки произведены на свет, чтобы утешать и смешить людей. В этом у меня с ними много общего.

Э, да что там?! Мои собачки изысканы.

Знаете, какой у них окрас?

* * *

Здесь небольшое отступление.

Сравнительно недавно я научился погружаться в томительные и бурлящие бездны словарей. Сам не знаю, как и, главное, зачем это произошло, но, что случилось, того не отнять.

Меня облепили мириады диковинных и жадных как жалоба слов, дрожащих от нетерпения проникнуть, прокрасться, прошмыгнуть, забраться и поселиться в вас навсегда. По крайней мере, до благодатного и окончательного рассвета деменции.

Знаете, что такое деменция?

Слабоумие.

Слово слабоумие порождает жалость, деменция же – нечто утонченное.

Обожаю утонченное. Обожаю народное, кажется уже говорил об этом, и утонченное. Казалось бы разного поля ягоды, однако же…

Думается, утонченного мне не хватало в детстве. Равно, как и народного. А природа требует.

Только вслушайтесь – деменция.

Хочется надеть запонки и отправиться куда-нибудь в испанский ресторан.

Ну, да Бог с ней, с деменцией.

И при первом оглушительном знакомстве со словарем, и в последствие, когда я уже окончательно понял, что избавиться от словарной зависимости не в силах, мне, хотите, верьте, хотите – нет, не было страшно.

Совсем.

Мало того, каждый раз отправляясь в бездну, я испытывал сравнимое разве только с манным сном удовольствие и подобие неги.

Мне казалось, что я, точно начинающий гимназист, наливаюсь некоей доселе неведомой радостью.

Вот и теперь, изволите видеть, радость во мне.

И прежде и теперь.

Радостью этой делюсь с вами, и не желаю знать, готовы ли вы принять мой дар, по причине того, что нетерпение делиться радостью больше меня и сильнее меня.

* * *

Итак.

Каков окрас моих собачек?

О!

Здесь и вердепешевый, и гридеперливый, и пюсовый, и бланжевый (у Иллариона) цвета. Согласитесь, у изысканных собачек и окрас должен быть изысканным.

Илларион – самый крупный в собачьем стане. У него каштановые с коричневыми родинками глаза и черные реснички, как у зебры. При другом окрасе, его вполне можно было бы принять за небольшую зебру.

У вердепешевого Фомы ресниц вовсе нет, а нос – красный, как у клоуна. Наверное, в роду у него были альбиносы. Наверное, он самый настоящий альбинос, только не моется. А мыться Фома, понятное дело, не любит, потому что каждый раз после купания сгорает на солнце.

Из двух зол выбирают то, что мельче.

Гридеперливый красавец Гоша слегка грассирует, отпускает бороду и обожает индийскую музыку. Лет тридцать назад это могло шокировать, но теперь, когда на улицах нередко можно встретить буддистов – ничего особенного. Гоша, разумеется, обожает буддистов, так как при их появлении тотчас проникается прошлым и будущим.

Пюсовый, ближе к камелопардовому, Патрик Браун, не имеющий ничего общего с Патриком Брауном из моей американской трагедии (см. Глава первая), напротив, тяготеет к алкоголикам. Он сам галантен и задумчив как алкоголик.

Вот, для сомневающихся – неопровержимое доказательство подлинности моих наблюдений. Автор вымышленной истории, ни при каких обстоятельствах не допустил бы повтора в именах своих персонажей, тем более, равновеликих персонажей.

* * *

Без водки мир был бы другим.

Некоторым своим мыслям я удивляюсь не меньше вашего, милый сердцу читатель.

Кстати, как вам понравились мои новые слова?

От них исходит едва уловимый запах миндаля, разве не так? Мне и хотелось, чтобы раздел, развивающий тему собачек, имел именно такой запах. Никаких намеков на яд. Просто запах миндаля. Почему бы и нет? Не о волках же, в конце концов, идет речь?

О волках – отдельный разговор.

Не теперь.

Скажу одно, волков никто не отменял.

И об этом, на всякий случай, следует помнить.

Скажу одно, волк где-то рядом.

Не всегда, и не обязательно, но…

Скажу одно, волк вам – не конь и не его копыто.

Немного прямолинейно, но соответствует истине.

И будет об этом.

* * *

Возвращаемся к собачкам.

Компания была бы не полной без Черныша. В имени его и окрас, и рост, и сущность.

Кто-то должен лаять?

Вот – весь мой собачий (по аналогии с журавлиным) стан.

Романтики, вольнодумцы и… романтики.

Илларион, Фома, Георгий, Патрик Браун и Черныш, самый голосистый.

Радужный стан.

Пять душ.

Также обожают куриную шейку, также обладают способностью вызывать перистые облака.

Одним словом, красные собачки, синие собачки и золотые собачки.

Как у Тонино Гуэрра.

Не исключено, что от собак, в свою очередь, произошли журавли.

* * *

Полтора часа безмолвия.

Полтора часа меловых движений.

Ослепительный балет.

Плоский балет.

Настенный балет.

– Зачем? – спрашивает теплая натурщица Зоя.

– Что? – в свою очередь спрашивает бывший художник Эраст.

– Зачем ты приглашаешь меня? – спрашивает теплая натурщица Зоя.

– Что? – в свою очередь спрашивает бывший художник Эраст.

– Зачем ты приглашаешь меня, платишь деньги, зачем? – спрашивает теплая натурщица Зоя.

– Что? – спрашивает бывший художник Эраст. Удивлен.

– Зачем, – спрашивает теплая натурщица Зоя, – зачем ты пригласил меня, заплатил деньги, велел раздеться, зачем? Смотришь, прищурившись, приходишь, уходишь, пересчитываешь родинки на моей спине, зачем? Берешь за руку, поворачиваешь, закрываешь глаза, открываешь глаза…

– Нет…

– Закрываешь глаза, открываешь глаза, приходишь, уходишь, прищуриваешься, замираешь, отворачиваешься, поворачиваешься, меня поворачиваешь, ходишь, стоишь без движения, молчишь, говоришь, не говоришь – зачем? Куришь. Куришь зачем? Много куришь. Зачем? – спрашивает теплая натурщица Зоя.

– Представления не имею.

Лукавит.

* * *

А как обстоят дела на самом деле?

* * *

Ну, что, мистер Поллок, не передумали играть со мной в тюбики?

* * *

Мое знакомство с Суглобом началось со Скучной площади, где нам с собачками пришлось задержаться на некоторое время.

На Скучной площади у моих собачек было важное дело – они встречали автобус.

Они всегда встречают этот автобус, и великое счастье, что я выпал из поезда чуть раньше, иначе им пришлось бы разрываться, моим собачкам.

Мы в этом мире теснейшим образом связаны с животными, но почему-то крайне редко вспоминаем об этом. Напрашивается набившая оскомину метафора – вспоминаем о правой ноге, только когда она заболит.

Хотите спросить, почему не о левой?

А потрудитесь-ка сами ответить на свой вопрос.

Прибывает.

С опозданием на сорок семь минут.

Точно Голлем, готов рассыпаться на ходу, изъеденный ржой и бранью, косматый от стрекоз и бабочек, кургузый и крутолобый маршрутный автобус номер пятьдесят один прибывает на Скучную площадь с опозданием на сорок семь минут.

Сам не знаю, как мне удалось запомнить все эти цифры.

После того, как плотоядный увалень, крякнув, замирает посреди мертвенной проплешины, распухшие от трудов и ожидания пышного урожая пассажиры, один за другим начинают открывать глаза. Темный до сего момента салон занимается мутным свечением, и узкие дверки с лязгом разверзаются.

Садоводы не спешат выходить. Конечно, после трехчасовой тряски по ямам и ухабам им, груженым тюками и котомками, трудно покидать сросшиеся с их телами кресла, чтобы стать пешеходами, но не это – главное. Главное – то, что они уже давно не знают, куда и зачем им двигаться дальше. Точнее, их больные ноги знают дорогу и непременно доставят их по домам, но сами они, за три с лишним часа бездействия, находятся как бы в летаргическом сне. Что-то или кто-то должен их разбудить.

Водитель?

Исключено. За время путешествия они привыкли к его кашлю и брани.

Кто же разбудит отяжелевших героев повседневности?

Угадайте.

Конечно же, Илларион, Фома, Георгий, Патрик Браун и Черныш. Вот зачем мои собачки спешили на Скучную площадь.

Начинает Черныш. У него пронзительный альт. Когда Черныш берет верхние ноты, стекла автобуса мелко дрожат и покрываются изморозью.

Бас Иллариона извергается точно лава, сметая на своем пути развороты газет, мотки крапивы и прочие клочья.

Теплые голоса Фомы, Георгия и Патрика Брауна позолотой заливают растрепанное поле.

И прозрение, и благость, и радуга.

Один за другим ездоки приходят в себя, еще недавно несчастные, а ныне счастливые и помолодевшие они ступают в большой мир, разверзают авоськи и узлы и дарят певцам разнообразную еду и ласки.

Я, как вы понимаете, стою неподалеку.

Одна маленькая, очень маленькая, напоминающая далекий пожар, старушка подходит ко мне и спрашивает, – Это ваш хор?

– Что?

– Я спрашиваю, это ваш хор?

– Нет, – отвечаю я.

– Это ваш хор, – не унимается карлица, – Имейте в виду, вам не удалось меня рассмешить. Разбудить? да, а рассмешить не удалось.

– Почему вы думаете, что мне хотелось рассмешить вас?

– Точно так.

С тем, чтобы предупредить дальнейшую дискуссию, старушка становится на цыпочки, прикладывает длиннющий свой указательный палец к моим губам и тотчас удаляется с гордо поднятой головой.

На смену карлице тотчас приходит новая, напротив долговязая и дружелюбная с ног до головы укутанная пуховыми платками путешественница. Полевая кукла – приходит мне в голову. Она кланяется в пояс и провозглашает, – Благоденствие.

Вот оно, равновесие.

Теперь капусту и горох почти что не сажают. Можно купить в магазине.

Купить можно, но что?

Капусту?

Горох?

* * *

– Много куришь. Зачем? – спрашивает теплая натурщица Зоя.

– Представления не имею.

– Тебе говорить не хочется?

– Нет.

– Я пойду.

– Нет.

– Почему?

– Я пью вино, разве не видишь? Хочешь вина? Хорошее вино.

– Плохое.

– Мне хотелось бы думать, что это хорошее вино.

– Думай, пожалуйста.

– Это хорошее вино.

– Хорошее.

– Это действительно хорошее вино.

– Не сомневаюсь.

– Ты, наверное, уверена в том, что хороша собой? – спрашивает бывший художник Эраст.

– Да.

– А на самом деле?

– Я действительно красивая женщина.

– Это плохо.

– Почему?

– Для меня плохо.

– Почему?

– Мне отказал вкус.

– Тебя сложно понять.

– И не нужно.

– Такие штуки задевают.

– Какие штуки?

– Разучился беседовать с женщинами?

– Не хочу. Давай оставим это.

– Давай оставим.

– Долго ты намерен держать меня здесь? – спрашивает теплая натурщица Зоя.

– Куда-то спешишь?

– Не особенно.

– Я доплачу.

– Хорошо. Скучно.

– Пожалуйста, не спеши.

– Не спешу.

– Ты нервничаешь? – спрашивает бывший художник Эраст.

– Немного.

– Почему?

– Я всегда нервничаю, когда чего-то не могу понять.

– Что ты не можешь понять?

– Не буду спрашивать.

– Правильно.

– Мне немного не по себе, – шепчет теплая натурщица Зоя.

– Скучно?

– Кружится все.

– Голова?

– Мастерская.

– Может быть, выпьешь вина?

– И так все кружится.

– Хорошее вино.

– Я пью кофе.

– А может быть, вина?

– Нет. Не знаю.

– Хорошее вино

– Плохое.

– Мне хотелось бы думать, что это хорошее вино.

– Ну, что же?

– Мне хотелось бы, чтобы и ты так думала.

– Зачем?

– Потому что это действительно хорошее вино.

– Да будет так.

– Это действительно хорошее вино.

– Не сомневаюсь.

– Ну, и? – спрашивает бывший художник Эраст.

– Что?

– Как насчет вина?

– Ты алкоголик?

– Скорее всего. Попробуешь?

– Я напьюсь.

– Нет.

– Я быстро хмелею.

– Нет.

– Я напьюсь.

– Нет.

– Напьюсь.

– Нет.

– Напьюсь.

– Нет.

* * *

Глаза натурщицы Зои приобрели небывалый при таком освещении каштановый оттенок, лоб покрылся испариной. Возникший исподволь гул, гул на цыпочках, гул, который способен уловить исключительно чуткий человек, каковым без сомнения являлся Эраст Нарядов, свидетельствовал о том, что ее терпению пришел конец. Не будь этого звука, вопрос, что задала Зоя, мог бы застать нетрезвого творца врасплох, не будь этого гула, и не будь Эраст Нарядов, вне зависимости от степени опьянения, исключительно чутким человеком, что, вообще, происходит?

Когда бы вопрос натурщицы застал художника врасплох, вероятнее всего последовал бы ответный вопрос, призванный уточнить, что хочет услышать в ответ Зоя, что она подразумевает, какого результата хочет добиться, и как, вообще, представляет себе дальнейшую жизнь после сказанного, в таких обстоятельствах и в столь ультимативной форме.

Однако, как вы уже догадались, Нарядов, хотя и пьян, но пошит не лыком.

Ответ последовал незамедлительно, и твердо, если не сказать жестко, расставил, выражаясь шахматным языком, фигуры в исходные позиции, – А, по большому счету, ничего не происходит. Коротаем время. Играем, если угодно.

Хотя Зоя и была обескуражена столь мощным ответным ударом, сильной женщине хватило самообладания погасить его, да еще приправив капелькой иронии, – И как называется эта игра?

– Игра в тюбики.

– Так вот, какая она, игра в тюбики?

– Ты слышала о ней?

– Еще бы.

– От кого?

– От Поллока.

Нарядову начинает казаться, что он хватил лишку, – Да? Но… Поллок, насколько мне известно, не приглашал натурщиц.

– Да. Они ему не нужны.

– И, потом, это было очень давно, вы не могли быть знакомы.

– Это было недели три назад.

Нарядову начинает казаться, что он наконец-то сходит с ума, – Исключено.

– Я – честная девушка.

– Да, да, ты честная, добрая и честная девушка. Хорошая, очень хорошая девушка. Да. А как звать твоего Поллока?

– Джексон.

– Кто он?

– Кондитер.

Нарядов смеется с облегчением.

Нарядов закатывается от смеха.

Нарядов закашливается и чернеет.

Зоя испугана, – Тебе плохо?

– Хорошо, хорошо. Мне замечательно. Так что же, что же, он знает игру в тюбики, твой кондитер Поллок?

– Нет, иначе он рассказал бы мне правила.

– Да, это та самая игра. Игра аскетов и мудрецов.

– Почему аскетов и мудрецов?

– Попахивает глупостью.

Ну, что же? Выражаясь шахматным языком, игра сделана.

Сеанс продолжается.

Любовь непобедима.

С этим великий Джексон Поллок покидает страницы нашего романа.

* * *

В дверях стоял не белый кит.

Половина, нет, четверть белого кита.

Кит сморщился и покрылся бурыми пятнами.

Может быть, я вырос. Может быть, причиной тому – игра освещения.

Отчего-то стал картавить.

Может быть, я просто не заметил этой его особенности при первой встрече.

Так или иначе, отец отца отворил дверь и обрушил на меня фундаментальный кашель с клубами табачного дыма пополам.

– Закурил, – приветствует он меня, по всей видимости, самым важным известием за последнее время, – Что, встретили тебя собачки?

– Собачки?

– Собачки, собачки. Не делай вид, что не знаешь, о ком идет речь.

– Действительно.

– Что означает действительно?

– Действительно, мне показалось, что они встречали именно меня.

– Тебя, кого же еще? Прости, я не пришел.

– Да.

– Я не пришел потому, что не выхожу из дома одиннадцать лет. Без малого. Не могу.

– Плохо себя чувствуете? – тщетно ненавидя себя, стараюсь придать своему и без того сделавшемуся елейным голоску еще больше подобострастия.

– Сразу же перейдем на ты, если не возражаешь. Мне так будет спокойнее. Видишь ли, мне хочется быть уверенным в том, что мы родственники.

– Плохо себя чувству… ешь? – Выдавил я, с трудом.

– Как сказать? Что может сказать о самочувствии человек, который одиннадцать лет как умер?

– Простите? Я не совсем…

– Прости.

– Прости, да. Прости, я не совсем…

– Умер. Одиннадцать лет назад. Без малого. А ты, наверное, хотел бы усесться дедушке на колени и шептать о своих маленьких бедах? Дедушка. Смешно, да? Что, не похож я на дедушку?

– Все не так плохо, – родил я кромешную нелепость, что немедленно отозвалось улыбкой на его лице.

– Верно говоришь. Ты уже посмотрел город?

– Только Скучную площадь.

– Вот оно что? Встречали автобус?

– Да.

– Ну и как?

– Что?

– Познакомился со счастливыми старухами?

– Откровенно говоря, я не заметил в них признаков счастья.

– Конечно, конечно. Их счастье – особенное. Пока ты не умеешь различать счастье. Здесь нужно пожить некоторое время. Между прочим, они все тоже умерли.

– Когда? – более абсурдного вопроса не придумать, но меня можно понять.

– Кто-то раньше, кто-то – позже.

– Я хотел задать другой вопрос, да теперь позабыл.

– Я пошутил.

– Как?

– Я все время шучу. Это помогает справляться с недомоганием. Здесь все шутят.

– Зачем?

– А как же? А ты серьезный малый.

– Да, наверное, не знаю.

– Трудно тебе придется.

– Но мне казалось…

– Ничего, ничего. Скоро всему научишься. Ты же никуда не спешишь?

– В каком смысле?

– Не торопишься возвращаться?

– Не знаю.

– Со мной не играй. Незачем. Я действительно мертв как штукатурка. Ха-ха-ха. Не бойся. Ничего не бойся. Ты попал в железные объятия. Наконец-то ты попал в железные объятия. Ты же к этому, стремился, сиротка? Видел бы тебя теперь отец!

– А где он? – апогей глупости, но меня можно понять.

– Пойдем на балкон, покажу тебе город. Не разувайся и не обращай внимания на беспорядок.

* * *

Это я подсмотрел и подслушал. Где? Не помню. Когда? Давно или недавно, не важно. Другой человек спрашивает: Дедушка, зачем ты умер?

Ответ: Я так хотел, что бы хоть кто-нибудь меня полюбил.

Другой спрашивает, не я. И дед у него другой, совсем не похож на моего.

Так, к слову пришлось.

* * *

– Счастье тех старушек со Скучной площади – особенное. Пока ты не умеешь различать счастье. Видишь ли, для того чтобы по-настоящему научиться различать счастье, нужно успокоиться. А ты теперь не спокоен, и не был никогда спокоен, боюсь, что и в будущем вряд ли сумеешь обрести покой.

– Почему?

– Падок.

– Как понять?…

– А так и понимай. Падок. До всего, что связано с движением, хитрыми замыслами и коварными замыслами, страхом обладания и нетерпением обладания, пищеварением вообще и в частности, сокрытой плотью и сокрытым духом, сумасшедшим здоровьем и заигрыванием с болезнями, пощечинами и нравоучениями, словом, со всем тем, что составляет страсть к животному раю, его датам, нарядам и ритуалам. Хотя виду не подаешь. Стесняешься. Робок. Я прав?

– Да, наверное.

– Но свое счастье поджидаешь?

– Не знаю.

– Поджидаешь, поджидаешь. Как паучок. Как маленький паучок. Или черепашка. У меня четыре черепашки живут. Хочешь познакомиться?

– Не сейчас.

– А что это такое, счастье, знаешь? Нет. Не можешь знать. Пока человек беспокоен, он знать, что такое счастье не может. А оно уже было. В самом начале. Было и забылось. Напрочь. Как будто и не было его. Не понимаешь меня?

– Почему же?…

– Нет, не понимаешь. Попытаюсь объяснить, хотя, честно говоря, шансов мало.

Видишь ли, человек счастлив по определению. Он изначально создан таким, и оставался бы таковым до конца дней, когда бы не взаимодействия. Как только бедолага попадается в тенета взаимодействий – конец котенку. Понимаешь?

– Не очень, признаться…

– Чего ты не понимаешь?

– Вот, взаимодействия – что это?

– Для начала рассмотрим, что такое человек без взаимодействий.

Человек без взаимодействий лежит, как правило. Лежит, укутан в простыни и сладкие грезы. В нем молочные родники, сладкие травы, медленное солнце и вечерний дым. Глаза его закрыты и открыты одновременно. Уши слышат и не слышат. Особенные, девственные чувства.

Пенка, пух, стрекотание кузнечика, слепой дождик… что-то в этом роде.

И вдруг, однажды жаркие портьеры… жаркие бордовые портьеры… жаркие тяжелые портьеры, такие надежные, такие домашние, верные слуги и стражи навсегда, кажется, что навсегда – разверзаются, и является… что? кто?!

О, ужас! некая озабоченная физиономия. Страшная сказка начинается.

Вот физиономия является и говорит… нет, пожалуй, даже, ничего не говорит, просто смотрит. Молча.

Ты смотришь на физиономию, физиономия смотрит на тебя. И ничего больше.

То есть, внешне, как будто ничего не происходит, на самом же деле еще как происходит. Что? Крушение. Катастрофа. Апокалипсис.

Что такое апокалипсис? Вот это и есть апокалипсис во всей красе. Окончательное и бесповоротное крушение.

С этого момента, момента явления заспанной, сердитой как удар по носу и ожог, взрослой этой физиономии человек начинает черстветь. Черстветь, морщиться и глупеть. Сам он этого, конечно не замечает. Мало того, радуется такому пришествию, ибо, ибо в нем начинают бродить, клокотать и щериться что? алкоголи.

Неведомые прежде ядовитые видения устремляются в портьерную прореху. Видения, живые люди, запахи, музыканты, женщины, насекомые и предметы. Принимаются болтать, тормошить, бить, нацеловывать, жужжать, кусать, читать стишки, показывать рожки и задирать юбки. Человек смеется, смеется, смеется до слез, плачет, снова смеется… делается дураком, одним словом. Все это, если отринуть комментарии, пояснения и объяснения, выглядит именно так. И никак иначе. Вот это я и называю взаимодействиями.

Взаимодействия имеют все признаки бесконечности. Равно, как и жизнь.

Ну, что? вспомнил физиономию?

– Смутно… не знаю…

– Что и требовалось доказать.

– Но…

– Жизнь любишь? Можешь не отвечать.

Кури, не стесняйся.

Выпивать еще не начал? Можешь не отвечать.

А я люблю рюмочку-другую на ночь.

Можешь пропустить это мимо ушей.

* * *

Вспомнилось…

К месту, не к месту – вспомнилось.

Воспоминания всегда к месту.

Иногда – не к месту, но, как правило…

Из народного.

Зарисовка с элементами народного.

Одним словом – Ирочка.

Некая Ирочка, прошу любить и жаловать.

Изумительная Ирочка… неважно… речь не о ней…

Кто она и что она, эта Ирочка?

Поверьте на слово, чудный человек. Доброе сердце.

И достаточно.

Не хотелось бы посвящать вас в подробности, ибо все эти подробности не имеют ни малейшего отношения к тому, о чем пойдет речь.

По-хорошему и сама Ирочка, зябнущая в аэропорту в ожидании наземного транспорта, лишена какого бы то ни было смысла. Однако же она прилетела.

И я ее встретил.

И мы долго беседовали на ветру.

И это факт биографии.

Ее и моей.

И, уверяю вас, это – не самое худшее воспоминание.

Нередко события, как бы совсем необязательные, невзрачные события, на деле, оказываются чрезвычайно важными, если не сказать, судьбоносными. Я имею в виду не визит Ирочки, ибо визит Ирочки таковым не является. Однако не скрою, кое-что мне открылось, кое-что проникло в меня и, не скрою, пробудило некоторую задумчивость, чего на тот момент, ожидать я от себя никак не мог. Не скрою.

Осталось в памяти.

Да что говорить? если бы не доброе сердце, я бы так и не узнал ничего о чуде и подвиге тети Шуры.

Я бы ничего не узнал о чуде и подвиге тети Шуры, а, следовательно, и вам не рассказал бы.

Ну, к делу.

Итак. Прилетела Ирочка.

Ирочка прилетела.

Хотя, может быть, и скорее всего ей вовсе не хотелось этого делать. Бросить все свои дела и мчаться невесть куда к совершенно незнакомой, точнее знакомой, но только понаслышке тете Шуре, неизвестно зачем? Как выяснилось уже на пятнадцатой минуте беседы, Ирочка не очень представляла себе цель своего визита, точнее, она совсем не представляла себе цель своего визита.