Текст книги "Суглоб"

Прилетела и все.

Веление сердца.

Веление доброго сердца и все.

Почуяла беду – и помчалась.

Это надобно произносить торжественно, нараспев, со слезами на глазах.

Только представьте, почуяла беду – и тотчас помчалась.

На такое способна исключительно русская женщина

Если вы встретите неожиданную женщину, с неотвратимостью грома сокрушающую время, непогоду, города и оспу, знайте – это русская женщина и где-то неподалеку беда.

Пожалуй, этот сумасшедший золотой вихрь – единственное, что осталось у нас от Большого величия.

На том и держится все.

Пока.

Без тени преувеличения.

Так что, согласитесь, замалчивание Ирочки было бы, по крайней мере, несправедливым.

И еще.

Всяк имеет право, хочется нам того или не хочется…

Итак, аэропорт.

Мы, с только что приземлившейся Ирочкой на горючем ветру, в ожидании такси, беседуем. О тете Шуре преимущественно.

Точнее доброе сердце рассказывает, а я слушаю.

Итак, мы с Ирочкой стоим на ветру в ожидании какого-нибудь наземного транспорта – такси, автобуса, другого автобуса, чего угодно, метро… нет метро… такси, грузовика, мотоцикла, мотоцикла с люлькой, любого транспорта, грейдера, экскаватора, комбайна, рикши… нет рикши… любого транспорта, только бы убраться, только бы убраться отсюда, подальше, убраться подальше, подальше от этого ветра, от этого ветра, хоть возвращайся в самолет, хоть возвращайся в самолет и улетай назад. До такой степени неприятный ветер.

Неприятный мыльный ветер.

Бесцельный какой-то.

Заика, вдобавок, в духе времени.

Звуки на ветру шипят и лопаются как пузыри.

Неприятный ветер.

Ветер полон неприятностей.

Как жизнь тети Шуры.

Жизнь тети Шуры наполнилась неприятностями три дня назад. Аккурат за три дня до героического, прямо скажем, прилета Ирочки.

В одночасье.

Как салют в пустыне.

Как землетрясение и жар.

Разом.

В чем же дело?

Как это могло произойти, и почему это произошло?

А дело в том, что умерла тетя Люба.

В одночасье.

Как гром или салют.

Как землетрясение и жар.

Разом.

Вот.

Стоило тете Любе умереть, жизнь тети Шуры разом наполнилась неприятностями.

Вообще, люди то и дело умирают. Просто наваждение какое-то.

И когда это кончится, неизвестно.

Нелепость какая-то.

До рокового события тетя Шура и тетя Люба жили вместе. Как две старушки, как две старушонки, как два одиноких человека, как две сиротки, как две горлицы, как два горошка.

Правда, еще была тетя Зина. Соседка. Грузная, с осиплым голосом. Шептунья. Никогда не поймешь, то ли сипит, то ли шепчет. Этажом выше. Та – постарше. Лет на пятнадцать. А тетя Шура и тетя Люба – погодки. Но тетя Зина, хоть и старше, была крепче тети Шуры и тети Любы. Тетя Зина и в магазин сама ходила и в трамваях каталась. Садилась на трамвай и ездила – один круг, другой, пока кондукторша не выгоняла ее, пока мизантроп кондукторша не выгоняла ее.

Кондукторша была мизантропом.

Если честно, тете Зине и двух кругов хватало вполне. У нее после первого-то круга голова кружилась, но второй круг она выдерживала.

Сильный человек, хотя и тучный очень.

Тетя Люба, и, тем более, тетя Шура на такие путешествия уже не были способны. Время проводили, главным образом, дома. Молча.

Справедливости ради, тетя Зина нередко навещала тетю Шуру и тетю Любу. Можно сказать часто. По нескольку раз в день. Иногда часами пропадала у горлиц. Пару раз даже оставалась ночевать, но все равно, как ни крути, совместным проживанием это не назовешь.

Так что тетя Зина – отдельно, и тетя Люба с тетей Шурой отдельно.

А тетя Зина проживала одна. Как говорится, одна-одинешенька. Как сиротка, как подранок, как былинка. Хотя, былинка в данном случае – не очень точное сравнение.

Но была сильным человеком.

Конечно, силенками тете Зине не сравниться с мелкой и вредоносной тетей Гапой. Но это не удивительно – тетя Гапа младше и тети Зины, и тети Любы, и тети Шуры.

Тетю Гапу, когда бы не катаракта, можно было бы назвать вполне здоровым человеком. Вредоносным, но здоровым человеком. А в остальном…

Но речь не о тете Гапе.

Тем более – вредоносный человек. Зачем?

Можно было бы даже имени ее не упоминать. Но настолько вредоносный человек, эта тетя Гапа, что, если даже стереть ее из памяти и повествования, она все равно явится, да еще набезобразничает.

Есть такие люди, вы их наверняка встречали и знаете.

А в тете Зине вреда ни на грош.

Мудрость.

Только мудрость.

Исключительная мудрость.

И постоянное желание спать.

Тетя Зина по двое, по трое суток может спать. Не удивлюсь, что она и теперь спит. Не пришла же она почему-то, когда тетя Люба преставилась, пухом ей земля?

Спит. И гадать нечего.

Сон – это тоже своего рода мудрость.

Сон и молчание.

А тетя Шура – глухонемая.

И слепая.

Совсем слепая.

Если тетя Гапа еще что-то видит, пусть у нее и катаракта, а слышит вообще замечательно, тетя Шура – ни гу-гу.

Сокрыта.

Спрятана в себе наглухо.

Этакая крохотная тетя Шура внутри большой тети Шуры, которая есть матрешка…

И в этот момент, в этот самый момент, как раз в этот момент тетя Люба умирает.

А тетя Зина спит по обыкновению.

О тете Гапе условились больше не вспоминать. Сама о себе напомнит, если захочет. Вспыхнет, как спичка, как головешка.

Вот, собственно, и все – конец истории.

Всем большой привет.

Казалось бы все – конец истории.

Да.

Где-нибудь в Голландии или Дании.

Почему-то выбрал именно эти страны. Не исключено, из-за ветра.

Неприятный был, прямо скажем, ветер в аэропорте.

Да.

Где-нибудь в Голландии или Дании тем все и закончилось бы.

Только не у нас.

У нас в таких ситуациях немедленно являются чудеса и подвиги, подвиги и чудеса.

Подвиги, чудеса и родственники.

Явились.

К тете Шуре.

Из Бокова.

Каким образом узнали? от кого? Сие – загадка загадок с загадкой на макушке, но… вот они – родственники. Тут как тут.

Как в сказке.

Дикость и парадокс.

Все – как один.

Как одна. Так будет точнее.

Когда тетя Шура еще зрячей, слышащей и говорящей была, отродясь с ними не роднилась. А тут вот они, как гром или салют, как землетрясение и жар.

Явились.

Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной.

Мужчин не было. Ни одного.

Мужчин – ни одного. Только женщины.

Только женщины и дети.

Явились.

Явились, как говорится.

Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной.

Кто их звал? никто не звал.

Это еще не чудо. Чудо, конечно, но не такое чудо, чтобы чудо, так чудо. Хотя, так вот, все сразу из Бокова, вдруг?…

Одним словом, расселись по углам и говорят.

Кто-то один говорит.

По-моему, Валентина…

Точно Валентина. Она самая решительная.

А по сути – наглая.

– Ну, что же, – говорит, – понятно, в такой ситуации единственный выход – Тюмень. В такой ситуации единственный выход – отправлять тетю Шуру в Тюмень. Только Тюмень, другого выхода нет. Тюмень и только Тюмень.

Как вам это нравится?

В Тюмень.

Надо же такое придумать?

В Тюмень.

То есть, у нее, у Валентины, уже все просчитано, подытожено и решено.

В голове не укладывается.

По мне, друзья мои, уж лучше тетя Гапа, чем такая-то Валентина.

Тетя Гапа, хотя и вредоносная, но до такого не додумалась бы.

Да на фоне Валентины тетя Гапа просто ангел, прости Господи!

– Тюмень и только Тюмень, – не унимается Валентина.

Представляете себе?

– Тюмень, – сказала громко, безапелляционно, строго.

Сказала, как отрезала.

И тут…

Внимание.

Вдруг…

Внимание.

Не успели Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной…

Еще не успели Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной загалдеть…

Еще не успели одобрительно загалдеть… как это полагается в таких случаях… для чего их, собственно, и собрали всех… Валентина собрала, как пить дать… или тетя Лида… но, скорее всего Валентина…

Не успели Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной загалдеть… как полагается, когда кого-нибудь отправляют в Тюмень… или не в Тюмень, в другое место… как положено… раз уж такая ситуация… раз уж все собрались…

И кто их на самом деле собрал?…

Но уж собрались… раз уж теперь собрались… раз уж приехали и собрались…

Уж то, что горбатая Марина согласится ехать в такую даль, никто и предположить не мог…

Уж то, что потащат с собой вечно сопливых Полю и Машу, никто и предположить не мог…

Да они вообще вместе не собирались никогда…

Да их родственниками-то назвать у приличного человека язык не повернется…

А галдеть-то… уж погалдеть-то… да всяк из своего угла, это – пожалуйста… это – завсегда… это, можно сказать, медом не корми… уж чего-чего?… уж загалдеть-то?… одобрительно загалдеть-то?…

Но…

Не успели.

Здесь – пауза.

Долгая пауза.

Вдруг.

Внимание.

Вдруг.

Тетя Шура прозревает.

Прозревает и хорошо поставленным, подчеркиваю, хорошо поставленным голосом заявляет, – Нет.

Нет!

Так прямо и заявляет – Нет!

В смысле – не поеду!

Нет!

Вот это уже чудо, так чудо! Согласны?

Настоящее чудо, комар носа не подточит.

Каково?

А гостям каково? родственникам названым? точнее родственникам незваным?

Клавдии с внучками Полей и Машей, горбатой Марине и тете Лиде с дочерью Валентиной каково?

Ехали, ехали – приехали!

Ай да тетя Шура!

А вы говорите – Дания.

Немая сцена.

Немая сцена, одним словом.

Как говорится.

Как у Гоголя Николая Васильевича.

Немая сцена, лучше не скажешь.

Молчат, стало быть.

Все.

И Клавдия с внучками Полей и Машей, и горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной.

Все.

А назавтра как раз выборы.

Ситуация.

Итак. Мы с Ирочкой – в аэропорте, ждем какой-нибудь наземный транспорт.

Онемевшие, не хуже самой тети Шуры, Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной сидят по углам у горлицы. Молчат, стало быть.

Такая история.

Что же получается? Мы с Ирочкой, добрым сердцем, маемся в аэропорте.

Она обожает желтые шарфы. Как у Вупи Голдберг в «Jumping Jack Flash».

К тому времени, как вы помните, тетя Люба уже умерла.

Клавдия с внучками Полей и Машей, горбатая Марина и тетя Лида с дочерью Валентиной молчат.

Тетя Зина спит.

Тетя Гапа вообще неизвестно где.

А назавтра выборы.

Здесь я нахожу уместным вспомнить одно мудрое высказывание Владимира Ильича Ленина: «Политические события всегда очень запутаны и сложны. Их можно сравнить с цепью. Чтобы удержать всю цепь, надо уцепиться за основное звено…»

* * *

Эраст Нарядов и натурщица Зоя.

НАРЯДОВ: Художник должен.

Художник. Должен.

Несовместимо.

Художник и должен.

Несовместимо.

Должен то, должен это… то, это… то и это…

Принято, принято, так принято.

Кем? Когда?

Они, они думают, они так думают, они полагают… пол, полог, полагать, полагают. Тошнит ото всего этого. И вообще тошнит. Тебя не тошнит?

Понимаешь, никто никому ничего не должен. Доходит до тебя? Никто и никому. Они думают. Думают они. Ты тоже думаешь? Знаешь ты, что все, то есть абсолютно все, а правильнее будет сказать – все, кому не лень, думают. Все. А ты? А ты? Вот мне до колик интересно, ты – думаешь? Или, правильнее будет сказать – ты думаешь, что думаешь? Или нет? Или же нет? А вот, что такое думать? Что это? А вот откуда берутся мысли? Как они появляются? Разве мы производим их? Разве мы способны рождать мысли? Ой, вряд ли. Ой, сомневаюсь. Ох, как я сомневаюсь, на сей счет! Мысли. Мысли. Мысли, мысли, мысли, мысли, мысли, мысли, мысли, мысли. Послушай-ка, а, может быть, они сами себя воспроизводят? Как кролики… ну, или люди. Суть – одно и то же, только кролики добрее и умнее. И красивее. Много красивее. Как думаешь? Могут мысли производить плодовитое потомство? Как считаешь? Нет? Нет. Человек – существо пустое. Сосуд. Кожаный сосуд. Его можно наполнить тем и этим. Наполнить. Извне. Этим и тем. Откуда-то извне. Некто наполняет сосуд. Некто. Кто таков этот некто? Вижу, вижу, ты думаешь, сейчас я ударюсь в теософию. Нет, нет. Совершенно не обязательно каждый день уверять себя и окружающих в том, что он есть. Это показывает слабость человеческой природы. Неверие. Убеждая других – убеждаю себя. Пытаюсь убедить. Пытаюсь заставить себя поверить не на словах, но всем сердцем. Что он есмь. Нехорошо. Это нехорошо. Так вот он, как раз, наполняет сосуд крайне редко. А, по преимуществу, этим занят всякий. Всякий, понимаешь? Всякий, кто постарше, повыше положением, посильнее, и кто наслаждается тем, что он старше, выше положением, сильнее. Понимаешь, как это страшно? Ведь это все остается. Ну, предположим не все, но осадок. Пусть крохотная частица, но остается же. Навсегда. Зачем я все это говорю? Зачем я все это тебе говорю? Или себе? Говорю ли я? Говорю, говорю. Вот и я – видишь ты? Пользуясь положением, делаю то же самое. Наполняю твой сосуд. Ты меня не слушай. Уж будь так добра, не слушай меня. Иначе меня потом совесть замучает. Ты – свое думай. Я говорю, а ты что-нибудь другое… не знаю, подумай, к примеру, как деньги потратишь. Купишь себе какое-нибудь платьице. Голубенькое. Тебе голубенькое пойдет, летнее такое, необязательное, из юности или детства. Ты так на меня не смотри. Ты вообще старайся на меня не смотреть. Самое лучшее для меня, да и для тебя – представить себе, что меня нет вовсе. Ты это умеешь. У тебя это хорошо получается, много лучше, чем у других. Я не обязан тебя рисовать, понимаешь? Вот, ты убеждена, что рисовать – означает водить карандашом по бумаге? Так ты думаешь? Вот видишь, я говорю, думаешь. А ты не думаешь. И я не думаю. Тьфу, ты. Опять та же песенка. Прочь глупые мысли! Кыш! Этак можно свихнуться. Думать. Думает. Человек думает. Человек думает, мыслит. И хорошо. И очень хорошо. Пусть так и будет. Никаких открытий, перемен и революций. В переменах прячется смерть. Всякая перемена – гибель надежды. А без надежды-то – никак. Правильно говорю? Что мы без надежды? Без надежды мы ничто. Вот, взять, к примеру, меня. Законченный человек. Ветошь. Уже не червь, но то, что остается от червя, после того, как его снимут с крючка. Приходилось видеть? Рыбу никогда не удила? Блаженство! Не знаю, за какие подвиги человеку спущено такое блаженство. А знаешь, в чем это блаженство? Не в охоте за безмолвными тварями, нет. А в том блаженство, что на час или два дарована возможность слиться с дыханием вселенским. Вот как. Охладить взор душой мировой. Душа-то мировая – это вода. Не задумывалась над этим? Ах, ты же меня не слушаешь. Молодец. Очень даже молодец. На чем я остановился? Ах, да. Итак, я – законченный человек. На самом деле – один из многих. Нас большинство сегодня. Это не скепсис и не уныние – нет, нет, я всего лишь свидетельствую. Я пребываю в ясном сознании, память пока еще не изменяет. А песенка моя спета потому, что лично я – ни на что не надеюсь. Следовательно – живой покойник, как это у классика? живой труп. Очень образно и точно. Живой труп. Вот уже и пятна пошли, и запашок. Не слышишь? Запаха не слышишь? Пахнет как в овощной лавке. А руки? Посмотри-ка на мои руки. Антоновы огни, видишь? Вот, вот. Да куда ты смотришь? Вот – на запястье. Э-э, несерьезный ты человек. Натурщица – одно слово. Шучу. Шучу, шучу, шучу, шучу, шучу, шучу, шучу… но. Факт остается фактом, я – ничто. Ну, что же? Ничто и ничто. Вообще – так д’олжно оценивать себя. Д’олжно. Да. Нет. Не так. Не так. Это не так. О чем я? Ах, да. Итак, ты убеждена в том, что рисовать – означает водить карандашом по бумаге? А вот я, видишь ли, не вожу карандашом по бумаге. Однако же рисую. Понимаешь? карандашом не вожу, а рисую. Тебе не понять. А, собственно… а, собственно, какая тебе разница? Я заплатил деньги. Ужас, ужас. Прости. Хам. Прости. Хам. Прости. Это не я говорю. Кто-то другой, плешивый с синим языком. Как у чау-чау. Куплю кролика и больше не стану тебя звать. Хочу кролика. Нет, не хочу. Он все изгадит. Никто никому не должен. Представляешь? Эпоха – как рыба. Латимерия. Моя любимая рыба – Латимерия. Умерла. Вымерла. Говорят. Так говорят. Но мне, откровенно говоря, не верится. Не может такое достойное существо умереть. Бог с ней. Нашли. Вспомнил. Нашли ее все же, латимению-то. Кто бы сомневался. Бог с ней. А ты вдумайся – никто не обязан. Ничем. И никому. То есть вообще никому. Такое благодатное время. Благодатное, чешуйчатое. Переливается. Переливы. Все цвета палитры. Глаза режет. И там – наверху режет. До слепоты. Где уж нам со своими пейзажами и голыми задницами? Куда нам с мокрыми носками и сломанными стульями? И рыжей прожорливой печенью. Печень всеядна. Ты знаешь, что печень всеядна? Нас не видно! Нет, конечно, сквозь слепоту можно различать что-нибудь яркое, синтетическое. Бирюзовые галифе с алыми лампасами, рот раненого солдатика или вольтову дугу. Но, по большому счету, оттуда сверху нас уже не видно. Вдобавок ко всему и сами мы слепнем. Уже ослепли. И все равно, и все равно – какое блаженство! Этак раскинуть руки и лежать на льду не совершая движений. Никаких движений, включая зуд, глотание и движения совести. Соленый покой. Усыпающее совершенство. Египет и стекло. И, главное, не больно, совсем не больно. Прежде как бывало, помнишь? Или ты не застала? Наверное, наверняка не застала. Было весьма чувствительно. А теперь – нисколько. Нисколечко! Но… возвращаемся к латимерии, жизнь – аквариум. Ныне жизнь – гигантский аквариум. Наблюдаем тени и стоны сквозь мутное стекло. Изнутри. Мы – внутри. В иле. В иле и тишине. Ил. Или спирт. Согласен, вещества совсем разные. Спирт прозрачен. Но белок в спирте денатурирует, и, в конечном итоге, получаем что? получаем приблизительно тот же внешний, подчеркиваю, внешний эффект. Слова не ученого, но художника, бывшего художника. Ибо настаиваю, что если, предположим, алкоголик или врач бывшим не бывает, художник – очень даже бывает бывшим, прошу прощения за тавтологию. В данном случае нахожу тавтологию уместной, и, даже целесообразной. Попробуй, возрази. Я так хочу, и на том стоять буду. Каково? Значит, погружены в спирт. Конечно, смола была бы несравненно лучшей средой, но мы выбираем спирт. Вот, ты, конечно, не знаешь, не помнишь, а я тебе расскажу. В прежние времена парикмахерских в спиртовках жил денатурат. Волшебное сказочное существо. Такого красивого свечения я не встречал. Может статься, именно благодаря этому свечению я и выбрал себе ремесло. Несколько пафосно, согласен, но, знаешь, голубушка, в прежние времена не стеснялись фраз. Величие, видишь ли, еще помнилось. Ну, что было, то – было. Итак, жизнь – аквариум. Наблюдаем сквозь мутное стекло. Изнутри. Мы – внутри. Наблюдаем за ними. А они себе путешествуют, снуют, проворят. Они – кто? Они – кто? Они – кто? Незнамо. Тени и стоны. Они там, за стеклом, душат, пытают, расчленяют друг дружку, пожирают друг дружку. Мы видим, нет, не видим, догадываемся, дорисовываем все это, с легкостью дорисовываем, ибо знаем все это, помним все это, все эти мерзости, все эти дыбы, виселицы, лотки для кишок, фартуки, узловатые руки в пятнах крови, и мягкие руки в пятнах крови, мелкие улыбки, сальные мелкие улыбки и дрожащие рты, дрожащие отверстия, все семь, двадцать семь, двести двадцать семь отверстий сквозь стекло, и ничего уже не волнует нас. Мы – латимерии, редкостной безмятежности исполнены. У аквариума стенки толстые, у латимерий чешуя толстая, одно движение в полторы минуты, по воле водорослей, по воле воды или водорослей, не по своей воле. Воля – бред, воля – пустое, ничтожное понятие, придуманное для рабов, придуманное рабами и для рабов. Покой и счастье. Холодное солнце. Холодное цыганское солнце. Как блик на бидоне. Металлическом, казенном, металлическом бидоне со скисшимся молоком. Молоко скисло, скисло, слышишь этот запах? Скисло молоко. В бидонах и грудях. Но – ничего, это – ничего. Кислое молоко полезно. Польза, польза. Все – на пользу. Только на пользу. Ничего кроме пользы. Польза и покой. Покой и счастье. Счастье, счастье, счастье. Хотели счастья? Нате, кушайте. Сдачи не надо. Истерики – в прошлом. Счастье. Счастье, но… счастье, но… это продлится недолго. Мгновение. Несколько минут. Секунд. Наверное. Нужно зажмуриться и получать удовольствие. Хотя, зачем зажмуриваться, когда итак слеп. Слепы. Слеп. Слепа. Вот интересно, ты, к примеру, слепа? Что скажешь? Может быть, я заблуждаюсь? Что же, я не могу заблуждаться? Очень даже могу. Еще как могу. Но, мне кажется, да нет, я просто уверен в том, что я – слеп. А ты? Слепа? Что молчишь? Не знаешь, что сказать? Имей в виду – слепота располагает рядом неоспоримых преимуществ. Да, да, да. Безусловно, многое можно не увидеть, когда слеп, но многое можно и не увидеть. Понимаешь, о чем я? Ну, что скажешь? Ничего. Может быть, ты и права, а, знаешь, может быть, ты и права, наверняка права. Двух мнений быть не может. Права – и точка! Да! Несколько секунд счастья. Глоток радости. Большой глоток радости и вдохновения. Так не было никогда, и никогда не будет. Несколько секунд перед грозой. Последней грозой. Последней. Наверное. Наверняка. Представляешь, какой, вслед за ангельской этой тишиной, будет бум! Бум, бум! Или не будет. Обидно, если не будет. Тогда и эта затея теряет смысл. Вот, кстати, на черта они нужны эти смыслы? Смыслы – это же привычка. Честное слово. Нам вбили в голову, что есть какие-то тяжелые бурые смыслы, вдалеке и позади, в глубинах и под самым носом одновременно. А ну, как их нет? Кому-то с пьяных глаз пришло в голову, что есть смыслы. А их нет. А жизнь просвистала мимо. Только брызги. Нет, нет. Нет, нет, нет. Нельзя так говорить. Вообще говорить теперь не нужно. Вот ты – не слушаешь, и ты не одинока. Никто не слушает. Некому слушать. Тишина. Ах! Ах! Слышишь, какая тишина? Благословенные мгновения. Как будто детство вернулось. Шесть, нет, пять лет. Огромные желтые лопухи. Прохладные и шершавые. Стрекозы. Громовики. Их глаза – молитва в преисподней. Тебе скучно? Как может тебе быть скучно, когда тебя фактически нет? Перейдем на «вы». Перейдем, так – правильнее. Так будет правильно. Перейдем на «вы». Вас фактически нет. Вы думаете, что вы присутствуете, думаете? думаете. Думаете, что наполнили комнату своим телом, своими шорохами, своими бесстыдными желаниями, дикими своими фантазиями? Ха-ха. Ничего подобного. Ха-ха. Исключено. Вас нет. И не было. И никогда не будет. Вы – плод моего воображения, моего смертельно больного воображения. Ты – плод моего воображения. Плод моего смертельно больного воображения. Угасшего, как латимерия, в веках воображения. Понимаешь? Слышала? Что ты смотришь на меня? Почему ты не смотришь на меня? Зачем ты смотришь на меня? Отвечать нельзя. Молчать нужно. Вот я сейчас, как будто говорю. На самом деле я молчу. Понимаешь, что я имею в виду? Хоть головой кивни. Ах, да, я же молчу. Прости, прости, прости. Что ты молчишь?

ЗОЯ: Душно.

НАРЯДОВ: Парит. Наверное, будет дождь. Я открою окно.

* * *

Все к лучшему

Как ни крути, все к лучшему.

Грех жаловаться, все к лучшему.

Все к лучшему

Что было, то прошло, чему быть, тому не миновать, а, если вдуматься, все к лучшему.

Тут уж двух мнений быть не может – все к лучшему. Все к лучшему. Вот увидите. Все к лучшему. Собственно, об этом мое повествование. Все к лучшему.

Все лучше и лучше. Эх!

А что еще ждет впереди?! Скепсис? Ну, знаете, скептики были всегда. Куда же без скептиков-то? Нет, нет, все к лучшему.

Разумеется, рассуждать можно по-разному, и так и этак, можно вообще никак, на нет и суда нет, но, просто поверьте, кто бы, что не говорил – все к лучшему.

Это факт. Это факт. Факт. Факт. Неоспоримый факт. И, если быть объективным, если постараться быть объективным, если изо всех сил постараться быть объективным – все к лучшему.

Все к лучшему. Честное слово. Да вы и сами вскоре в этом убедитесь.

Все лучше и лучше. Все лучше и лучше. Все лучше и лучше. Да что там?

Когда все лучше и лучше и пожаловаться не на что.

И не кому.

А зачем жаловаться, когда все лучше и лучше? И кому, позвольте полюбопытствовать жаловаться?

Да, древние были правы…

* * *

Отец отца отворил дверь и обрушил на меня фундаментальный кашель с клубами табачного дыма пополам.

– Закурил, – приветствует он меня, по всей видимости, самым важным известием за последнее время, – Что ты так смотришь на меня? Никогда не видел мертвецов?

– Что значит?…

– То и значит. Умер я. Одиннадцать лет тому назад.

– Да, но вы говорите со мной?

– Прошу, давай перейдем на ты. Знаю, с мертвыми не так просто говорить на ты, но уж постарайся для меня, раз уж приехал, раз уж решился на такое. Теперь уж что уж? Ну что, согласен? согласен? согласен?

– Согласен.

Видели бы вы меня во время этого диалога. Чем не сон?

Всем. Потому что не сон

Белый кит, точнее Бывший белый кит снова улыбается, улыбчивый Бывший белый кит, – Ну, ну, ну. Ну, ну, ну, ну, ну, ну, ну, ну. Ну, ну. Ну, ну, ну, обвыкнешь. Ну, ну, ну, ну, ну, нечего удивляться. Знал куда едешь, знал к кому едешь, знал, знал, знал, знал, зачем едешь. Знал, знал. Знал?

– Знал.

– Вижу, хочешь спросить? Спрашивай. Вижу, хочешь спросить? Спрашивай.

– Как?…

– Как это происходит?

– Да.

Я вовсе не был уверен в том, что хочу спрашивать его о чем-либо. Я вовсе не был уверен в том, что могу спросить его о чем-либо. Я вообще не был уверен в чем-либо.

В тот момент, когда Бывший белый кит сообщил мне о своей смерти… надо сказать весьма убедительно сообщил… сообщил так, что сомнений не осталось – Бывший белый кит умер, и никаких гвоздей… в тот момент мне показалось… на минуточку показалось… мне отчетливо представилось, что я тоже умер… что я только что тоже умер… что я умер уже и сам не знаю когда, и вот теперь стою, уже будучи мертвым и беседую с таким же, а то и в еще большей степени… ну, конечно же, в еще большей степени мертвым человеком.

Так стоят себе два мертвеца.

Беседуют себе.

О том, да сем.

Говорят одинаково.

Гроздьями срывают чернеющие слова со вчерашней лозы

Чего бы двум мертвым людям не поболтать? Обычное дело.

Это живым, бывает, нечего сказать друг дружке при встрече. А у мертвых-то всегда найдется тема для разговора. У кого-кого, а у мертвого всегда есть чем похвастаться и удивить.

– Пойдем, присядем. Идём-ка присядем. Давай, давай присядем. Пойдем, – Бывший белый кит удаляется, отец отца удаляется и зовет меня с собой, Бывший белый кит завлекает меня внутрь.

Хорошо, что не взял за руку

Просто отлично, что не взял за руку.

Просто повезло.

Только поманил, только поманил, только поманил.

Пригласил с собой.

Все же я – живой.

Все же я еще живой.

По всей видимости, я живой все еще.

Уж теперь и не знаю, хорошо ли это?

А что, если сейчас, в этот самый момент, в эту секунду и мгновение, один я только и есть живой?

Что-то случилось, что-то такое необъяснимое и невидимое случилось, со всеми, со всеми, со всеми без исключения, мгновенно, совершенно неожиданно, враз, как землетрясение, как явление солнца, как рождение Мальвины из-под перламутровой пленочки переводной картинки, как рождение глаза Мальвины из-под перламутровой пленочки переводной картинки, как рождение глаза из-под века, как белый звук, как звук белого ключа, белого ключа, как поворот ключа, поворот ключа в замке, белого ключа в белом замке, вдруг, внезапно, вдруг, молниеносно, как молния, молниеносно, как молния без грома, как белая молния, белая молния, невозможно, когда невозможно, когда понять невозможно, что произошло, что произошло, что произошло, как вспышка, как вспышка, как вспышка фотографа, как инфаркт, как его инфаркт, разом, внезапно, как дождь, как летний дождь, как летний слепой дождь, небо, небо ясное, ясное-ясное небо, на фоне ясного неба дождь, дождь, стрелы, первые стрелы, дождь, ни, ни, ни-ни, ни с того, ни с сего, как падение, как падение башни, Пизанской башни, как долгожданное падение Пизанской башни, ужасающее, ужасающее, ужасающее падение, Пизанской башни, не упала? упала, не упала? Вавилонская же упала? Вавилонская же упала? Вавилонская же упала однажды? в один прекрасный момент, в один чудовищный момент, как бомба, как вакуумная бомба, откуда не возьмись, вакуумная бомба, как груздь, как груздок, как груздь под ворохом, под терпким ворохом листьев, и листьев, и не листьев, листьев, как груздь под терпким ворохом листьев, и еж, или еж, и еж, под терпким ворохом листьев, иголок, веточек, крохотных веточек, невидимых веточек и жуков, и разнообразных жуков, как озарение, озарение, как похоронка, как похоронка.

Как известие.

Как известь, как известие, как похоронное известие, телеграмма, телеграмма, телеграмма, похоронное известие, телеграмма, без текста, но без текста, чистый лист, просто чистый лист, чистый бланк, чистый листок, разворачиваешь, а там нет ничего, а должна быть похоронка, разворачиваешь, а там нет ничего, что тоже страшно, что, пожалуй, еще страшнее, что страшно и необъяснимо, главное, что необъяснимо, понять невозможно, понять ни при каких обстоятельствах невозможно, ни при каких обстоятельствах, ни при каких… невозможно, что-то такое, что-то этакое, что-то такое, что-то, чего нет, что-то, чего на самом деле нет, не бывает, не бывает, очевидно, совершенно очевидно, но не бывает, нет, не бывает, на самом деле не бывает, никогда, никогда, никогда…

Умерли

Все умерли.

Умерли.

А я?

А я – живой.

Все умерли, а я – живой.

Один.

Совсем один.

Один на свете.

Ощущения.

Такие ощущения.

Такие ощущения.

В самом деле, не знаешь, что лучше.

У всех глаза пустые, а у тебя еще тлеет огонек, слабый уже, но тлеет. В зеркало заглянул – тлеет. А у всех глаза пустые совсем. Нет, глаза такие же, как и должны быть. Зрачки, белок, даже прожилки, красноватые такие прожилки, изжелта красноватые такие прожилки, и родинка, например, почему бы и нет? я видел, встречал, видел, родинку, и две родинки встречал, и разного цвета глаза встречал, но живые, с огоньком, бывало и не тлеющим, бывало – не тлеющим, а очень даже звучным таким огоньком, прежде, до Суглоба, задолго до Суглоба, прежде, в прежней жизни, до Гипербореи, еще до Гипербореи, еще когда все были живы, все, были живы, были живы, были…

Дай им всем Бог здоровья!

Что же произошло? Что могло произойти? Как случилось то, что случилось? И что, собственно случилось?

Бред, конечно, бред, бред, это от страха, это по причине страха, это по причине проживающего во мне сызмальства страха, от неготовности к испытаниям, от неготовности к самым никчемным и никудышным испытаниям, дернул же меня черт с умом и талантом отправиться в Суглоб?

На самом деле – ни ума, ни таланта.

Шучу. Стараюсь шутить. Сам с собой. Выдавливаю из себя шутки, чтобы самому же и порадоваться им. Хоть немного порадоваться. Немного радости, как говорится, разбавить, как говорится, оживить, как говорится.

Жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, только жизнь, только жизнь, кругом жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь, жизнь!..