Текст книги "Царство. 1951 – 1954"

3 марта, вторник

К одиннадцати утра в Волынском собрались Берия, Маленков, Ворошилов, Каганович, Булганин и Хрущев. С Берией на «ближнюю» приехал Молотов. Он вошел в дом по-деловому, как будто никогда отсюда не уходил.

– Здравствуйте, товарищ Молотов! – первым поздоровался Булганин. Долгое время Молотов официально являлся первым человеком в государстве, с 1931 по 1941 год занимал пост председателя советского правительства. Молотов, на которого беспощадно обрушился Сталин на последнем Пленуме Центрального Комитета, не выражал ни радости, ни сожаления. Вячеслав Михайлович сухо пожал протянутые руки и на одной интонации произнес:

– Пойду, посмотрю, – и проследовал в соседнее помещение.

– Завтра отдадим Вячеславу Михайловичу его драгоценную Полину Семеновну! – воодушевленно заговорил Берия. – Удивляюсь, как умудрился ее живой сохранить? Хозяин сколько раз приказывал: «Кончай дуру!», а я изловчился и ей жизнь сохранил! – хвастался Лаврентий Павлович. – Так что, ребята, завтра у Вячеслава праздник.

– Я, признаться, не думал, что Жемчужина уцелела, – проговорил Каганович.

– А я думал! – с ударением просопел Берия.

До ареста Полина Семеновна считалась в Москве первой леди. Всегда ухоженная, элегантно одетая, она блистала умом и обаянием на всех дипломатических и государственных приемах.

Через минуту Молотов возвратился. Он сразу занял «трон» – центральное кресло с высокой спинкой, на котором восседал только вождь, и куда, по пьяному делу, заваливался лишь обожаемый сынок Василий, и то сразу получал нагоняй.

– Значит, надежды нет? – проговорил Молотов. Лицо его не выражало никаких эмоций. – Для страны это тяжелый удар. Горестно, очень горестно сознавать, что век такого исполина, как Сталин, закончился.

– Давайте, пока он в сознании, зайдем к нему все вместе! – внезапно предложил Булганин. – Простимся.

Члены Президиума посмотрели на него, каждый по-своему: кто-то совсем не желал туда идти.

– Пошли! – поддержал Хрущев, – а то вдруг помрет! – и шагнул к дверям.

– Микоян подъехал, – доложил офицер.

– Лазарь, – обращаясь к Кагановичу, распорядился Берия, – бери Анастаса и тащи к нам!

Каганович услужливо закивал.

Сталин лежал лицом вверх, глаза его были осмысленны, он пытался проникнуть ими в душу каждого, но плохо получалось, человеческие силы были на исходе, и больной лишь жалко взирал перед собой, чуть шевеля пересохшими губами. Визитеры сгрудились над диваном. Сталин то показывал глазами на стену, то смотрел на ближнего к нему Георгия Максимовича, то снова на стену.

– Я понял, – торопясь заговорил Хрущев. – Видите, на стене висит картинка, где девочка кормит из соски козленка?

Все посмотрели на картинку. Это была репродукция какого-то известного художника, напечатанная на странице журнала «Огонек». В каждом номере журнал публиковал картины знаменитых художников. Сталин вырвал понравившуюся, велел обрамить в простую сосновую рамку и повесил на стену.

– Товарищ Сталин показывает нам, что сделался таким же беспомощным козленочком, которого приходится кормить из рук! – продолжал Хрущев.

– Это мы, Иосиф! – пробравшись вперед, заговорил Микоян.

Сталин чуть скосил глаза.

– Пришли тебя проведать. Хотим, чтобы ты скорее поправился! – Анастас Иванович наклонился над лежащим. – Держись, друг, мы тебя не оставим!

Вдруг лицо Сталина ожило, бледность исчезла, взгляд сделался свежим, твердым. Все заметили его внезапное перевоплощение. Перед ними был прежний вождь – неумолимый, непререкаемый, властный.

– Иосиф! Дорогой! – отталкивая Микояна, заголосил Берия и грохнулся перед диваном на колени, хватая и прижимая к себе руку правителя. – Тебе лучше?! Лучше?!

Лаврентий Павлович целовал сухую, морщинистую, неестественно желтую, жесткую руку, руку его счастливой судьбы. Глаза повелителя сделались мутными, поплыли, и он снова перешел в неведомое забытье.

– Ты где?! Где?! Смотри на меня! – Берия все сжимал, тряс ненастоящую, никчемную ладонь.

Сталин потерял сознание. Берия грубо оттолкнул от себя полуживую плоть.

– Напугал черт, думал, ожил!

Соратники недолго постояли возле умирающего и поспешили вернуться в столовую.

– Может, не надо у него дежурить? Мы же не врачи! – вздохнул Маленков.

– Раз взялись дежурить, надо додежурить. Если товарищ Сталин умрет, мы будем последними, кто его проводит, об этом вся страна узнает. А если поправится, то сами понимаете! – возразил Хрущев.

– Теоретик! – сдвинул брови Берия.

– А что? Политически правильно говорю!

С этого дня распоряжались в Волынском врачи, их набилось сюда целое множество. Из какого-то института привезли громоздкий аппарат искусственного дыхания, совсем недавно сконструированный инженерами, думали, пригодится. Только как с аппаратом обращаться, до конца не понимали – вещь новая. Чаще всего Сталин был без сознания.

Никита Сергеевич и Николай Александрович заступили на дежурство. Время от времени, они звали Лукомского, справлялись о состоянии больного.

– Такие заболевания, как правило, непродолжительны и кончаются катастрофой.

– Но надежда есть?

– В лучшем случае удастся его вытянуть из могилы, но полноценно работать товарищ Сталин не сможет.

– И на том спасибо! – грустно отозвался Никита Сергеевич. – Вы нам обо всем говорите, ничего не утаивайте.

Лукомский ушел.

– Молотов так и светится! – подметил Булганин.

– Как фонарь!

– Давай Жукова в Москву вернем?

– А Лаврик не взвоет?

– Лаврентий не злопамятный, в конце концов, мы их помирим.

– Я бы Жукова вернул, – согласился Хрущев. – Жуков нам благодарен будет.

– Идем к нему? – кивнул на дверь Булганин.

Дверь предательски заскрипела, никогда такого не случалось на «ближней», здесь вообще не полагалось посторонних шумов, даже слегка повышенный голос вызывал раздражение. Больной шевельнулся.

– Иосиф Виссарионович! Товарищ Сталин! – позвал Булганин. – Держитесь, дорогой вы наш!

Хрущев видел, как больному трудно, но, похоже, он видел и узнавал. Через минуту пришли сестра и доктор.

– Нам надо откачать товарищу Сталину мочу, – сказал врач.

– Пожалуйста, пожалуйста! – Никита Сергеевич посторонился. Они с Булганиным отсели, а медработники стали делать свое дело. Сталина раскрыли, спустили кальсоны, потом подстелив клеенку, стали вводить в член катетер. Больной побледнел – видимо испытывал нестерпимую боль. Хрущев поежился, даже ему, наблюдавшему со стороны, делалось не по себе, глядя на варварскую процедуру. Убедившись, что сестра совершает манипуляции правильно, врач сел за историю болезни.

Медсестра закончила откачивать мочу и отошла от больного, забыв закрыть его одеялом. Здоровой левой рукой, которая пока подчинялась, Иосиф Виссарионович пытался прикрыться, видно, чувствовал неловкость. Никита Сергеевич поспешил на помощь.

– Вот так, вот так! – бережно прикрывая больного, приговаривал он.

– Стесняется, – шепнул Булганин.

– В сознании.

– Мы с вами, Иосиф Виссарионович! Мы вас не бросим! – наклонясь, шептал Николай Александрович.

Пронзительно зазвонил телефон. Никита Сергеевич поднял трубку. На проводе был Берия.

– Не сдох?! – спросил он.

– Живой.

– Врачи говорят, окочурится!

– Состояние тяжелое, – ответил Никита Сергеевич, ему по-человечески было жаль старика.

– Сдохнет! – повторил Лаврентий Павлович. – Привет Булганину! – и повесил трубку.

Через полчаса Хрущева и Булганина сменили.

Ворошилов смотрел на вождя как-то по лисьи, а Каганович вообще не смотрел, завалился в глубокое кресло и пробовал дремать. Он даже не пошел проведать больного, его беспокоили сейчас совершенно другие мысли, а не этот немощный, рябой, уже дурно пахнущий старик.

Берия сидел в кремлевском кабинете Маленкова:

– Скорей бы сгинул. Вот он у меня где!

– И я жду развязки. Когда, когда? – Как эхо в голове! – Георгий Максимович медленно выговаривал слова.

– Руки чешутся падаль в могилу столкнуть! Только и делал всю жизнь, что перед ним пресмыкался!

– Лукомский говорит, надежды нет, умрет, – подтвердил кадровик, он пил чай с молоком.

– У меня при нем свои люди, – вполголоса добавил Берия.

– И хорошо, забота надежней будет, – отрешенно ответил Маленков.

– Надо с Молотовым потолковать, а то понесет дядю! Видел, как он в сталинское кресло запрыгнул?

– Узрел.

– И Хрущев, как пес цепной, на всех лает. Его направлять надо.

– Хрущ наш, – вскинул голову Георгий Максимович, – а с Молотовым ты сам потолкуй, он меня слушать не будет, чересчур гордый.

– Поговорю. Налей-ка твоего чайку.

Маленков приподнял заварной чайник.

– Повезло нам, – улыбнулся Лаврентий Павлович. – Разбил вампира паралич. Ну, счастье! – он широко, во весь рот, заулыбался, а потом отхлебнул крутой заварки.

– Постой, а молочко? – спохватился Маленков.

– Услышал Бог молитвы! – радовался Лаврентий Павлович. – А то так бы и сидели шутами гороховыми. Рябой и меня чуть не угробил! Мне разрядка нужна, поеду подурачусь, – закончил Берия.

– О твоих дурачествах вся Москва гудит!

– Да хер с ней! Я на пределе. Сам посуди, каждый день в одной клетке с драконом.

– По городу слухи ползут, что ты молоденьких девиц по улицам ловишь, затаскиваешь к себе и насилуешь.

– П…ят! – отмахнулся Берия. – С тремя, правда, было, нет, с четырьмя, их точно на улице отловил, ну и подвез, – заулыбался маршал. – Но они не возражали. Я баб не обижаю.

– Заканчивай, Лаврентий, заканчивай!

– Девчонки меня любят. Да, да, Егор, да! И не верти головой! Я в любви ласковый, – и маршал изобразил на лице умиление. – Старые клячи надоели. Иногда, сам знаешь, свежатинки хочется! А слухи, – потянулся Лаврентий Павлович, – каких только слухов на Москве нет! Народ любит посудачить, посмеяться, поудивляться и от страха потрястись. Страх народу необходим. А девоньки сладенькие – моя единственная радость! Зойка, – вспомнил возлюбленную маршал, – беременна, ее мучить нельзя, вот я и путешествую потихоньку. Знаешь, есть у меня одна такая кареглазая, с маленькими сисечками! – мечтательно заморгал Берия.

Маленков строго посмотрел на товарища.

– Сейчас, Лаврентий, мы на виду, держи себя в руках!

– Хватит! – отмахнулся Лаврентий Павлович. – Позвони-ка в Волынское, узнай, не подох случайно наш Бог?

Маленков придвинул телефон, попросил сталинскую дачу и с полминуты с кем-то разговаривал.

– Жив, – вешая трубку, сообщил он.

– Придется туда прокатиться, – став серьезным, проговорил Берия. – Ты в Кремле всех собери, а я на «ближнюю» смотаюсь.

Лаврентий Павлович отставил чашку, встал и направился к дверям.

– Может, Молотову должность министра иностранных дел вернем? Ему такое понравится, – задержавшись у самого выхода, предложил он.

– Можно, – согласился Георгий Максимович. – Как бы нас с тобой старики не прижали! – буркнул он.

– Херня! – отрезал лубянский маршал. – Я пошел. Попрошу врачей, чтобы больного лучше лечили.

4 марта, среда

Суматоха в Волынском приутихла, в действиях всех прибывающих появилась некая последовательность. При больном постоянно дежурили врачи, отрекомендованные Лукомским, сам он приезжал утром и вечером, но каждый час профессору докладывали обстановку. В Москве открылась внеочередная сессия Академии медицинских наук, где решали, как помочь любимому вождю. Иосифу Виссарионовичу регулярно ставили пиявки, измеряли артериальное давление, брали анализы. Все показатели вносились в специальный журнал, который вели помимо истории болезни. Журнал и история болезни пухли на глазах, обрастая академическими заключениями и рекомендациями, но больному лучше не становилось.

Хрущев и Булганин прибыли на дежурство, выслушали неутешительный медицинский доклад и попросились побыть со Сталиным наедине. Они зашли к тяжело больному и, взяв стулья, подсели поближе.

– Мы тут! – тихонько проговорил Булганин, прикасаясь к неподвижной бледной голове.

Сталин пришел в себя и посмотрел как-то несчастно, жалостливо.

– Как вы?

Больной вытянул руку. Никита Сергеевич погладил ее. Сталин еле уловимо сжал кисть, один раз, потом второй, сильнее, сильнее.

– Скорее! – воскликнул Никита Сергеевич и толкнул Булганина.

Николай Александрович сунул в сталинскую ладонь свою.

– Вы поправитесь, обязательно поправитесь! – отвечая на рукопожатие, причитал он.

– Он благодарит нас за то, что мы здесь! – растрогался Хрущев.

Скоро Сталин опять впал в забытье. Врачи принесли кислородную подушку. Ближе к девяти утра, появилась Валечка.

– Может, я вас покормлю? – не своим, а каким-то потерянным голосом, предложила она. – Вчера лапшу куриную сготовили.

– Покушаем лапшу.

– Могу язычок отварной дать, с пюрешкой.

– Мне язычок, – отозвался Булганин.

Валя ушла.

– А Светланка с Васей знают? – Николай Александрович вспомнил о детях Сталина.

– Похоже, им ничего не известно, – предположил Никита Сергеевич.

– Надо сказать. Если мне Василий позвонит, скажу.

– Скажи. Василий как-никак твой подчиненный.

До последнего времени Василий Сталин командовал авиацией Московского военного округа, а три месяца назад по велению отца был отстранен от должности и определен слушателем в Академию Генерального штаба. Совершил генерал серьезный проступок. В день проведения военного парада 7 ноября 1952 года самовольно поднял в воздух военные истребители, чтобы они пролетели над Красной площадью. Погода была плохая, нелетная, не погода, а откровенная дрянь – облачность, туман, ни хрена не видно, и был приказ Булганина, который полеты в праздник Революции отменил. Василий наплевал на приказ, – какой же парад без авиации! Самолеты взмыли в небо и взяли курс на Кремль. При посадке два самолета сильно пострадали, летчики чудом уцелели. Сам Василий Иосифович давно не летал, много пил, вернее, почти всегда был нетрезв. Василий Сталин ощущал себя наследным принцем, никому, кроме отца, не подчинялся. После того злосчастного случая Сталин и отстранил сына от командования. Он хотел, чтобы Вася образумился, закончил Академию, тогда бы он назначил его главнокомандующим Военно-воздушными силами. Василий сделал головокружительную карьеру, начав войну двадцатичетырехлетним капитаном, в конце войны, всего через четыре года, он был уже генерал-лейтенантом.

– Хоть Вася и пьяница, а должен знать, что отец при смерти! – проговорил Николай Александрович. – А если тебе Светланка позвонит, ты ей сообщи.

Подали суп.

– Как считаешь, Молотов в драку полезет?

– Вряд ли.

– Молотов бронтозавр!

– Был бронтозавр. А сегодня – мы бронтозавры! – определил Хрущев.

– Я Лаврика уговорил, он Жукова вернуть согласился, – бесхитростно заулыбался Булганин.

– Вот молодец!

– Лаврик в председатели правительства хочет.

– У него репутация дрянь, он энкэвэдэшник.

– А ты кто? – округлил глаза Булганин. – Роза-мимоза?

– Я партийный человек! – отрезал Никита Сергеевич. – Я курирую органы, а не управляю ими.

– Может, Егора в председатели просунем?

– Это вернее. В смысле биографии Егор лучше Лаврика.

– А тебя – на партию! – продолжал Булганин.

Валя пришла убрать пустые тарелки.

– Поправится он? – всхлипнула женщина. – Я всю ночь молилась! – и прижала к груди старенькие морщинистые руки.

– Обойдется! – утешал Никита Сергеевич.

– Только б не умер, молю, только б не умер! Мы б уж его, родненького, выходили!

Хрущев встал и обнял ее.

– Держись, моя хорошая!

Булганин сидел с мокрыми глазами. Несчастная Валя ушла.

– Лаврентий уже на Лубянке сидит, Игнатьева не принимает, – продолжал Булганин.

– И правильно!

– Ворошилов, поговаривают, на мое место нацелился!

– Кроме тебя, я министра Вооруженных Сил не вижу! Ворошилову надо Верховный Совет отдать, про это вчера Егор говорил.

– Все равно беспокойно!

– Не бзди! А Молотова – в МИД.

– Если Лаврик МГБ заберет, спокойней будет!

– И МГБ, и МВД, – дополнил Хрущев. – Прорвемся, Коля, прорвемся!

– Из тюрьмы Полину Семеновну Жемчужину везут.

– Слава Богу!

Валюша принесла чай в серебряных подстаканниках и инжировое, самое любимое сталинское варенье.

– Попейте чаек, – и тут, выглянув в окно, расцвела. – Васенька приехал!

По дорожке к дому шел молодой человек в генеральской шинели. Офицеры, дежурившие у крыльца, вытянулись по стойке «смирно». Булганин и Хрущев поспешили навстречу.

– Вася! – начал Хрущев.

– Что с отцом?! – не здороваясь, оборвал Василий, он был уже здорово под мухой.

– Врачи делают все возможное.

Генерал с силой толкнул дверь и вошел к отцу. Буквально через минуту, появились Маленков, Ворошилов, Микоян и Каганович.

– Что? – насупившись, спросил Ворошилов.

– Плох, – отозвался Хрущев. – Василий приехал.

Маленков попросил чай. Каганович, недолго думая, занял сталинское кресло, но потом встал и, прихватив варенье, перебрался ближе к Маленкову и уже никуда от Георгия Максимовича не отходил.

– Вареньица, Георгий Максимович, положите! – услужливо предлагал Каганович. – Чаек с инжиром?

Маленков принял вазочку.

– Называйте меня, ребята, не Георгий Максимович, а Георгий Максимилианович, моего отца Максимилиан звали, а Максимовичем меня он окрестил, – кивнул на соседнюю дверь Маленков. – Сказал, что у трудящихся сроду ни одного Максимилиана не было. Вот так я превратился в Максимовича.

Из малой столовой вышел Василий.

– Загубили отца! – громогласно объявил он, и погрозил кулаком.

– Ну, я вам!

– Ты, Вася, не горячись, – вставая и направляясь к сыну Сталина, произнес Ворошилов. – Не у одного тебя горе!

– Выродки! – выругался Василий и побежал на второй этаж.

– Этот дров наломает! – заметил Хрущев.

– Нажрется и заснет, – с неприязнью ответил Лазарь Моисеевич, – на большее не способен!

– Не обращайте внимания. Что с него взять, с пьяницы? – высказался Микоян.

В дверях появился Берия. Неизвестно почему, но сегодня Лаврентий Павлович сверх меры наодеколонился. Он весь благоухал. Берия уселся рядом с Маленковым.

– Дрянь дело, – сказал он, и взглянув на комнату больного, добавил: – Помирает! Наши бессмысленные дежурства пора кончать, тут от врачей тесно и еще мы вошкаемся. Сейчас работать надо, а не штаны просиживать! – Я Светлане позвонил, – продолжал Лаврентий Павлович. – Она уже едет. Кто ее встретит? – он завертел головой.

– Давай мы с Булганиным? – отозвался Хрущев.

– Отлично. А горький пьяница что?

– Ругается.

– Пусть свой поганый язык в ж…у заткнет! Ты бы, Клим, ему обстановку разъяснил!

– Разъясню! – отозвался Ворошилов.

– А штаны здесь просиживать нечего! Страна должна знать, что Президиум ЦК трудится. – Берия встал.

– И я в Москву! – как ужаленный, подскочил Каганович.

Вслед за ними поднялись с мест Микоян с Ворошиловым.

– Мы Свету встретим и тоже на работу, – за себя и за Булганина пообещал Никита Сергеевич.

– Сбор в «уголке», в семнадцать ноль-ноль, не опаздывайте! – предупредил Георгий Максимилианович. «Уголком» члены Президиума между собой называли кремлевский сталинский кабинет.

В начале аллеи появилась черная «Победа». Хрущев поднял руку. Водитель «Победы» понял знак и остановился. Из машины появилась Света. Вид у нее был растерянный.

– Что? – спросила она.

– Жив, пока жив! – глотая слезы, ответил Булганин.

– Идем к нему! – торопил Никита Сергеевич.

Они взяли Свету под руки и повели в дом. Снег под ногами поскрипывал, было морозно. Серебристые ели, красовались вдоль дороги. Ближе к даче, возвышался ряд пушистых вечнозеленых туй, заслонявших несуразный, несколько раз перестроенный двухэтажный дом. Дом этот всегда оставался строгим, без архитектурных излишеств и изысков. Не было на фасаде витиеватых лепнин, не украшали вход величественные колонны, не стояли рядом поражающие красотою лирические скульптуры, не носил узкий цоколь торжественный гранит. Выкрашенное в неброский зеленый цвет, выглядело здание по-зимнему сиротливо, не отличалось ничем величественным, каким подобало быть жилью всесильного владыки. Необычным явлением были лишь машины «скорой помощи», рядком стоящие на автостоянке.

Светлана была как в тумане. С ней кто-то здоровался, кто-то жал руку, но молодая женщина не реагировала, не отвечала на приветствия. Ей хотелось увидеть отца, припасть к нему, пока он был жив, а может – и не хотелось. Она и сама не понимала, чего ей хочется: бежать со всех ног, проклинать, плакать, целовать или просить прощения?

Света приехала в каком-то странном, непонятного цвета закрытом платье, длинном, гораздо ниже колена. Такую нелепую одежду заставлял носить великий отец. Она покорно подчинялась и всегда появлялась на «ближней» в таких несуразных, точно доисторических нарядах.

– Иди! – подтолкнул Николай Александрович. – Хоть на смертном одре он успокоится, увидев свою Светланку!

Прошло около часа, наконец, Света появилась.

– Я останусь с ним! – твердо сказала она. Глаза сталинской дочери были сухи, казалось, она находилась, где-то далеко-далеко, так далеко, что могла оказаться рядом с ним, с великим и никем до конца не понятым человеком. – Иду к тебе, папа! – прошептала Светлана и возвратилась к умирающему.

В это утро она поднялась раньше обычного, умылась, пошла готовить детям завтрак и вдруг каким-то животным чутьем поняла, что случилось непоправимое, что-то очень плохое.

Света часто готовила сама, не любила, чтобы по дому слонялись посторонние люди, пусть и приставленные помогать. После обычных семичасовых известий по радио не стали передавать утреннюю гимнастику, а вместо задорных маршей и задушевных песен зазвучала печальная музыка Бородина, потом струнный квартет играл Глазунова.

«Наверное, умер кто-то из членов ЦК», – подумала Светлана.

В начале десятого позвонил телефон, и Берия загробным голосом попросил приехать на «ближнюю». Тут-то и поняла она, что случилось непоправимое не с кем-то, а с отцом. Старый мир, привычный, знакомый, зашатался, стал рушиться, земля уходила из-под ног.

Берия ничего конкретного не сообщил, только попросил поторопиться, но ей стало ясно – отца больше нет, ведь иначе, как объяснить, что к нему в дом родную дочь приглашает чужой человек?

По дороге в Волынское, леденящий душу голос Левитана передал о тяжелой болезни товарища Сталина.

В Кремле в сталинском кабинете собрались Берия, Маленков, Молотов, Ворошилов, Булганин, Хрущев, Каганович, Микоян, Сабуров, Первухин, Поспелов и Суслов. Председательствующее место занял Берия.

На пост председателя Совета министров он предложил Маленкова, его первыми заместителями были названы четверо: Молотов, он же министр иностранных дел, Берия, возглавивший объединенное МГБ и МВД, военный министр Булганин и Каганович, которому досталось управление тяжелой промышленностью, транспортом и связью. Ворошилов пошел на Верховный Совет, Хрущев – на партию.

– А с Абакумовым что делать? Может, отпустим Виктора Семеновича? – неожиданно спросил Первухин.

– На хера он сдался?! – отозвался Хрущев.

– Пусть на нарах гниет! – зло добавил Берия.

– Предлагаю сократить состав Президиума Центрального Комитета, – проговорил Ворошилов. – На ХIХ Съезде Сталин в два раза состав расширил, понапихал туда много бестолковых людей.

– На хера нам эти брежневы, патоличевы! Пусть опыта набираются! – фыркнул Лазарь Моисеевич.

– Это понятно! – поддержал Маленков. – А у меня вот какое предложение: считаю полезным вернуть в нормальное русло трудовой распорядок, ни к чему эти ночные бдения. Установим график рабочего времени с девяти часов до восемнадцати. Это будет правильно, как в цивилизованном мире.

– Жить надо по-людски, а не задом наперед. Ночью нужно спать, а днем работать! – поддержал Молотов. – И еще одно упустили! Пока товарищ Сталин жив, предлагаю оставить его в Президиуме Центрального Комитета.

– Нет возражений! – за всех отозвался Лаврентий Павлович.

– А если он не умрет? – произнес Микоян, но так, что в комнате приутихли.

– Умрет! – отозвался Берия. – Светила не ошибаются. Кстати, предлагаю закрыть позорное, полностью надуманное дело врачей. Всех освободить и реабилитировать.

Сергей Хрущев не мог заниматься, учить ничего не получалось: как сидеть за учебниками, когда Сталин при смерти? «Наш Сталин, наш любимый человек!» – с болью в сердце думал студент. Он был потрясен, услышав по радио сообщение о неизлечимой болезни. Еще вчера по хрущевскому дому поползла тревога, мать ходила бледная, отец пропал – уехал и ни одного звонка. А сегодня и в институте началась паника, учебное заведение гудело, как растревоженный улей: кто-то гундосил, что Иосиф Виссарионович умер; кто-то, наоборот, говорил, что пошел на поправку; а в туалете, где студентам разрешалось курить, произнесли, что вождя отравили!

– И в Ленина стреляли отравленными пулями! – содрогнулся Сергей.

Вокруг происходило что-то из ряда вон выходящее, преподаватели ходили словно под кайфом, лекции заканчивались, не успев начаться. В воздухе витало лишь одно: «Сталин! Сталин!» На душе сделалось тоскливо и страшно, и никак не верилось, что Сталин способен умереть.

– Сколько хорошего сделал Сталин! Сколько доброго рассказывал про него отец!

Хрущев-младший решил поскорее уйти из института. Торопливо собрал учебники, очутившись в гардеробе, отыскал под грудой чужого свое неновое, чтобы не бросалось в глаза, пальтишко и поспешил на улицу. Студент торопился к административному корпусу, где в сторонке за углом его дожидался автомобиль.

– Чего-то ты рано? – потянулся пожилой водитель.

– Пораньше закончили. Поехали, Иван Андреевич!

– Вот торопыга! Сейчас докурю.

– Пожалуйста, мне надо ехать!

– Да едем, едем!

Машина тронулась.

– Новости есть? – поинтересовался взволнованный Сергей, в надежде услышать что-нибудь утешительное про состояние здоровья Иосифа Виссарионовича.

– Какие новости? Сталин при смерти, и – точка! – выкидывая в окно окурок и выруливая на проезжую часть, мрачно отозвался водитель. – К Раде заезжаем?

– Нет, сразу домой!

«Может, отец дома, он-то наверняка все знает!»

Пленум Центрального Комитета и Сессия Верховного Совета, начавшиеся в девятнадцать часов, единогласно закрепили решения Президиума ЦК. На все формальности потребовалось не более двадцати минут.

– За! За! За! – точно эхом, оглашалось пространство.

Когда кадровые изменения утвердили, принялись хлопать. Хлопали без остановки, истерично, как оголтелые, так, как будто на трибуне появился сам Сталин, только никакого Сталина не было. Каждый старался перехлопать соседа, из последних сил бил в ладоши, чтобы новый Бог услышал! Несмолкаемыми овациями приветствовали участники заседания товарища Маленкова. Глаза у депутатов горели, в зале раздавались одобрительные возгласы, здравицы в честь партии и правительства, в честь нового председателя.

«Что теперь? – скромно раскланиваясь, принимая восторженные аплодисменты, подумал Георгий Максимилианович, и сам же ответил: Теперь – я!»

После решения Пленума Брежнев еле держался на ногах, его, всего час назад могучего человека, Секретаря ЦК, кандидата в члены Президиума Центрального Комитета, превратили в ничто, разжаловали, растоптали. Он шел с заседания один-одинешенек, никто уже не спешил к нему с угодливой улыбкой, никто не торопился рассказать последние новости или свежий анекдот, никто, предусмотрительно сбавив шаг, не сопереживал вместе с ним тяжелой болезни Сталина; члены ЦК проходили мимо опального, не повернув в его сторону головы, только генерал Грушевой и донецкий секретарь Струев подбодрили старого товарища добрым словом: мол, не отчаивайся, держись! А как держаться, когда тебя сковырнули с кремлевских высот, обескровили, опустошили?! Через час в узком, как пенал, коридоре, партийный кадровик объявил Леониду Ильичу о новом назначении. Ему отдали ничего не значащую должность в Главпуре Министерства Вооруженных Сил – Брежнев принимал Политуправление Военно-морского флота.

– Политрук, несчастный политрук! – прикрывая за собой дверь Центрального Комитета, шептал бывший вожак.

– Ты не должен раскисать, падать духом! – утешал Брежнева Струев. – Пойдем к Хрущеву!

– Хрущеву, Саша, сейчас не до меня! – отмахнулся Брежнев. – Пропал я, друг милый, пропал!

Расцеловав жену, которая светилась словно весеннее солнце, Георгий Максимилианович прошествовал в столовую и уселся на центральное место. Он оглядел знакомую комнату, массивную полированную мебель, плотные с переливчатым золотом бордовые портьеры, ковры, картины. В доме, казалось, все изменилось, сделалось торжественным, величественным, и понятно почему: теперь он, Георгий Максимилианович, – председатель Совета министров Союза Советских Социалистических Республик, государства, занимающего шестую часть света! Маленков покосился на большую фарфоровую тарелку с изображением Владимира Ильича Ленина, подаренную ему еще в тридцать четвертом работниками Отдела руководящих партийных органов. Тарелка эта с тех самых пор стояла на буфете. В 1936 году рядом с ней появилась другая, с изображением Сталина.

В яростной схватке за власть, вытесняя один другого, бились за трон претенденты на российский престол: Троцкий, Рыков, Бухарин, Молотов. Победителем стал Сталин. Джугашвили-Сталин не отличался сердобольностью, когда надо прикидывался надежным соратником, был обходителен и остроумен, в трудную минуту мог стать отчаянным командиром и горячим организатором самых неподъемных дел. И заявил Сталин о себе, о своих претензиях на власть не поспешно, а сказал лишь тогда, когда подобрался к самой ее вершине, обескровил противников, схватил власть за горло. Сын сапожника был не из робкого десятка.

Самым коварным его врагом был не патрон, выпущенный из винтовки, не артиллерийский залп, страшнее всего был человек, ведь только от человека могло исходить зло, направленное зло, непримиримое. Он был очень осторожен с людьми, очень внимателен, этот бывший семинарист.

Иосиф воспитался дипломатом, сыграло роль здесь и беспробудное пьянство отца, который выпив, хотел нещадно драть сына, и палочное обучение в духовной семинарии (Библию Джугашвили знал назубок), и поспешный первый брак, и первый арест, и первый выстрел из револьвера, от которого свалился к ногам окровавленный противник, и бесконечное чтение книг. Но прислушивался Иосиф не к печатному слову, а к собственной интуиции и еще – наблюдал. «Стоящий рядом еще не друг, а вот недруг – наверняка!» – такой вывод напрашивался целеустремленному юноше.

Джугашвили держался сильных, пока сам не сделался таковым, пока не обзавелся ретивыми попутчиками, которых подпустил почти к самому сердцу, но не впустил в него. Иосиф мерил жизнь по себе, а мерить по себе – есть самая строгая мера. В результате врагов не стало, а он сделался обожаем и любим.

Отказавшись от Бога, Иосиф Виссарионович целиком посвятил себя новой религии – марксизму-ленинизму, под красным знаменем которого собралось несокрушимое пролетарское войско. Народу обещали свободу, равенство, братство, солдатам – мир, крестьянам – землю, просили взамен лишь чуточку терпения, всего чуть-чуть повоевать, всего капельку!