Текст книги "Царство. 1951 – 1954"

5 мая, вторник

Никита Сергеевич вернулся домой поздно. Сильно хлопнув дверью, он прямо с порога бросил на подоконник шляпу, как-то неаккуратно опустил на стул плащ и, присев на скамеечку, стал, охая, переобуваться.

– Что случилось? – встревоженно спросила Нина Петровна. Она всегда дожидалась, пока муж возвратится с работы.

– Васю Сталина в тюрьму закрыли!

– Когда?

– Сегодня.

– За что?

– Так на совещании решили.

– На каком совещании?

– На Президиуме.

– За что?

– Берия с Молотовым потребовали. Аморальный Васька тип, это ладно, так ведь против руководства страны выступил, вот до чего докатился!

– Обычный пьяница! – возразила Нина Петровна.

– Не обычный. Он пьяница-Сталин, с длинным грязным языком! – оборвал жену Никита Сергеевич. – Ты думаешь, я этому аресту рад? Я не рад, я считаю, что надо кончать с арестами! Лаврентий волю почувствует и разойдется!

– Он же его убьет! – охнула жена.

– Руки по Сталиным чешутся. До судороги! – хмуро подтвердил Никита Сергеевич. – И Лаврик, и Вячеслав поквитаться с Иосифом хотят – и поквитаются!

Хрущев обул тапки и, облокотившись на стену, кряхтя, поднялся.

– На магнитофон беседу с корреспондентом «Би-би-си» записали, где Васька всех полощет. У англичанина удалось пленку отнять, как ее прослушали, так ахнули – что он там наплел! Вот и заткнули в тюрьму.

– А что Маленков? – спросила Нина Петровна.

– Маленков? – развернувшись к жене, угрюмо ответил супруг. – Маленков отмалчивается. Я Булганину позвонил, он на Президиуме не был, спрашиваю: «Что делать будем, Николай?» Коля трубку бросил, через полчаса ко мне прикатил: «Ты в своем уме, по телефону такое спрашивать?!» Ему Васю не жалко, он о себе печется. Да все мы такие, лилипуты! – махнул рукою Никита Сергеевич и присел возле жены. – Эх, Вася, Вася! Сам себя подвел! Сидел бы тихо, глядишь, и пожил бы.

Нина Петровна взяла мужа за руку.

– Никого твой Берия не боится, – проговорила она. – А ты с ним говорил, пробовал смягчить его?

– Как смягчишь? Ни его, ни Молотова с места не сдвинешь, они упертые, злопамятные, – уставился на супругу Хрущев. – Василия предупреждали – молчи, не открывай рот в общественных местах! Разве слушал? Как танк пер, как таран! На каждом углу кричит: отца отравили, от медицинской помощи изолировали, дождались, пока умрет. Заговор! – процитировал Никита Сергеевич.

– За-го-вор! – ахнула Нина Петровна.

– И знаешь, кого в числе заговорщиков Васька называл?

– Кого?

– Берия, тот, понятно, главный, – перечислял Никита Сергеевич. – Маленкова к убийству приписал, он же председателем Совета министров стал, а третий – я. Вот злобная троица!

– Вы действительно Сталина отравили?! – ужаснулась Нина Петровна.

Хрущев с изумлением взглянул на жену и, скорчив дурацкую гримасу, ответил:

– А ты не помнишь, как я яд в ступке толок?!

Нина Петровна не поняла сарказма.

– Ты к нему подберись, попробуй, к Сталину! – распалялся муж. – Мы отравили! Это ж надо додуматься! Когда издох, чего лицемерить, обрадовались. Все обрадовались, и я, и Молотов, и лучший друг Каганович, а Берия, тот на седьмое небо от счастья взлетел. Точно сдурели от радости, потому что Сталин каждого истерзал! А тут – на тебе, отравили, растрезвонили! Сталина не знают. Эх, люди, люди! – проворчал муж, и устало побрел в спальню.

Дождь ходил кругами: просыплется на землю, придавит траву, расшерудит листья, уйдет, а через час-другой снова стучит в окна грозными каплями – не дождь, а прямо наводнение! После жары, которая приближала столбик термометра к тридцати, Подмосковье, охваченное внезапными ливнями, остывало. Ночью наглухо закрывали окна и форточки, и снова стали укрываться одеялами, отложив в сторонку тонкую простынку, под которой несколько дней назад было вполне уютно. Со всех сторон дул резкий ветер, небо гремело.

– Валентина, ты на стол не собирай, – проговорил комендант дачи Василия Иосифовича. – Ужинать никто не придет.

– В Москве остались? – прилежно поправляя скатерть, проговорила женщина.

Комендант кашлянул: «Что ей отвечать?»

– Василий Иосифович арестован! – без предисловий отчеканил он.

– Кто арестован? – онемела Валя.

– Василий Иосифович арестован!

– Кем?

– Да кем, глупая ты голова! МГБ арестовал! – выпалил майор и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Валя стояла ошарашенная этим страшным известием: «Васенька арестован? За что? За какие прегрешенья? Это какая-то путаница, какой-то вздор! Что он говорит? Напутал, уж верно, напутал! Нет, нет!»

Она крепче и крепче сжимала руки и вдруг со всех ног кинулась вдогонку майору: распахнула дверь, пробежала в прихожую, выскочила на крыльцо, у которого послушно ожидала служебная «Победа» и куда на заднее сиденье и забрался комендант дачи.

– Постойте! – закричала Валентина. – Стойте!

Комендант уже устроился на сиденье, ему пришлось снова высунуться наружу.

– Чего тебе?

– Вы сказали, что Васю, Василия Иосифовича арестовали?

Майор кивнул:

– Сказал.

– Это неправда! – заламывала руки старушка.

– Правда! – отозвался майор, продвинулся в глубину салона и резко захлопнул дверь машины. «Победа» тронулась.

– Неправда! – стояла и повторяла Валентина, глядя вслед удаляющемуся автомобилю. – Неправда, неправда! Такого не может быть!

Она развернулась и уже совсем неторопливо пошла в дом и принялась снова собирать на стол. Не поверила безмозглому солдафону, решила во что бы то ни стало дождаться Василия Иосифовича, пусть и под утро, пусть и не совсем трезвого, в сопровождении сумасбродной компании, но дождаться, развеять грязные наговоры, поглядеть в его добрые дорогие глазки, обнять – ведь Васенька теперь был для нее самым родным, самым хорошим!

«Обязательно дождусь!» – упрямо бормотала женщина, продолжая готовить стол к ужину, но сердце не успокаивалось, разрывалось.

Валентина расставила тарелки, разложила на скатерти с гербом Советского Союза по центру серебряные приборы, напротив каждой тарелки выставила бокалы, выложила белоснежные салфетки. Работники дачи, повара, горничные на нее косились, но никто ничего не говорил. Некоторые недолго покрутились в доме, ушли в служебку, где, шушукаясь, стали собирать вещи. Комендант сказал, что завтра в даче будут производить опись, а после хозяйство примут новые люди.

8 мая 1953 года

С Первого КПП кремлевской проходной, звонили уже в третий раз.

– Что делать, товарищ генерал?

– Она не ушла?

– Не ушла.

– Шумит?

– Требует проводить ее к товарищу Берии. Успокаиваем, объясняем. Посадили около дежурки, а она к проходу прорывается, требует пропустить! Свой кремлевский пропуск показывает.

– Пропуск надо изъять.

– Не отдает, говорит, без пропуска на работу не пустят. Если скажете, силой отберем.

Коменданта Кремля Брусницына на месте не было, Хрусталев в настоящее время был за него. Он не хотел брать на себя решение по Истоминой, хотел дождаться начальника, чтобы именно начальник сказал, как действовать, но Брусницын не возвращался.

«А если ее увидит кто? Если вступиться? А если она наговорит не пойми чего?» – тер голову заместитель коменданта.

– Веди ее ко мне! – сняв трубку, велел Иван Васильевич.

В разгар очередной эмгэбэшной чистки Хрусталев уцелел, не угодил в тюрьму, а ведь верхушку Главного управления охраны пересажали. И хотя многие были ни в чем не повинны – основания нашлись. «Если захотеть, то и до уличного столба можно докопаться!» – эта нехитрая истина известна не только работникам госбезопасности. На когда-то неприкасаемых, а теперь отданных следствию генералов заводились дела, вершились приговоры. Сталин не пощадил ни преданного, как пес, Власика, ни ставшего тенью генсека Поскребышева, и старательного министра госбезопасности Абакумова били смертным боем и держали в одиночке в наручниках и кандалах. В 1951 году Хрусталев работал заместителем начальника 1-го управления охраны, после того как изничтожили его начальников, и он должен был загреметь на нары. Но сложилось иначе: в самый разгар расправы Хрусталев, сопровождая сталинскую дочь Светлану и ее детей, находился на Черноморском побережье. На море пробыл все лето. Светлана Иосифовна отзывалась о Иване Васильевиче положительно. Хрусталев прямо-таки сдружился с маленьким Иосифом, строил с ним песочные города, катал мальчика на детской машине, сажал на плечи. Иосифу особенно нравилось ездить «верхом». Наблюдая за радостью сына, Светлана против подобных затей не возражала.

Эти обстоятельства, про которые регулярно сообщали в рапортах присматривающие за Аллилуевой, не позволили новому министру Игнатьеву тронуть генерала. Направив докладную вождю, министр госбезопасности не получил насчет Хрусталева карательного распоряжения. Хрусталева, хоть он изначально значился в черном списке, вывели за скобки расследования по Главному управлению охраны, но показания на попавших под пресс сослуживцев ему давать пришлось. Восемь раз он ездил в Следственное управление МГБ, холодея от ужаса, садился под слепящую лампу напротив хилого подполковника Мухина и отвечал на малоприятные вопросы. Всякий раз, покидая страшное учреждение, Хрусталев несказанно радовался: ведь прямо из Следственного, по крайней лестнице, уводили несчастных в подвал, в камеру.

И вдруг как пушечный выстрел – назначение начальником охраны сталинской дачи! Может, из-за поездки на юг он совершил такой головокружительный кульбит? Товарищ Сталин собственноручно вписал его фамилию в список тех, кто должен остаться при нем. Однако после смерти генералиссимуса из изъятых бумаг следовало, что Хрусталева оставили при Сталине по указанию ныне опального Игнатьева. Сразу после сталинской кончины Иван Васильевич был вызван к Берии и лично дал объяснения, каким образом очутился в Волынском. Хорошо, что Хрусталев когда-то служил и у него. Ивана Васильевича не отправили в Мурманск, не послали во Владивосток, не усилили им секретный Челябинск или далекий Анадырь, где наверняка бы нашлось место заместителя начальника областного управления. Некоторых, в прошлом высоких, чинов кремлевской охраны именно туда и сдвинули, а его – нет, оставили в покое.

Штат сталинской дачи расформировали. Чтобы меньше ходило по столице плаксивых лирических сказок о непогрешимом вожде, бывших при Сталине решено было услать за тридевять земель. Кого-то уволили в запас, предусмотрительно отобрав подписку о неразглашении. Лаврентий Павлович выпустил из тюрьмы арестованных при Абакумове и Игнатьеве эмгэбэшников, тех, кто работал в органах еще при нем, и заполнил ими руководящие должности, а Хрусталева назначили на должность, с которой он когда-то начинал, – заместителем коменданта Московского Кремля.

Хрусталев сидел в служебном кабинете, не кабинете, а скорее каморке, комната эта была меньше, чем у заведующего кремлевской столовой. После просторного кабинета на «ближней», где молодцеватый генерал больше года исполнял обязанности начальника охраны, этот крохотный кабинетец казался насмешкой. Однако и в Кремлевской комендатуре подтянутый военный принялся работать на совесть. Хорошо, с Брусницыным, у которого он оказался замом, не испортил в прошлом отношений, это позволило удержаться на плаву. Будучи молодым офицером, Брусницын работал у Ивана Васильевича в подчинении, и пока первые лица кремлевской охраны обслуживали Сталина, незаметно вырос до полковника, одно время был завгаром, потом командовал Кремлевским полком, а после игнатьевской чистки оказался на мало что значащей до марта 1953 года должности коменданта Московского Кремля. Недавно эта должность стала генеральской и весьма ответственной. В новую команду Хрусталев вписался, и тут этот нелепый случай на проходной! Как не нужен ему прокол!

Иван Васильевич встретил Валю в дверях.

– Присядь! – он указал на стул.

– Мне к товарищу Берии попасть надо, к Лаврентию Павловичу! – проговорила женщина и только потом поздоровалась: – Здравствуйте, товарищ генерал!

– Присядь, присядь! – Хрусталев взял ее за плечи и насильно усадил.

Она порывалась встать.

– Два дня я Василия Иосифовича прождала, а его – нет! Сказали – арестовали.

– Да, Валя, арестовали!

– Это неправильно, это ошибка!

– Органы разберутся!

– Я хочу, чтобы поскорее разобрались!

– Разберутся!

– Васенька же сын Иосифа Виссарионовича, не забыли про это?!

– Кто ж этого не знает!

– Как же так? – всхлипнула женщина. – Это недоразумение, ошибка! Лаврентий Павлович наверняка не знает, он бы первый возмутился!

– Знает Лаврентий Павлович, – вымолвил генерал.

– Не может быть! Лаврентий Павлович такого бы беззакония не допустил, он Васеньке самый близкий человек. И Георгию Максимовичу ничего не известно, я уверена. Разве бы он позволил?!

– И он в курсе.

Женщина вся обмякла, посмотрела на генерала полными слез глазами:

– Правду говорите?!

– Правду.

– И они… ничего?

– Они думают.

Валя онемела.

– Думают… – несчастно повторила она. – Получается, Вася враг?

– Скорее не враг, – уклончиво ответил Иван Васильевич.

– Он не может быть врагом, никак не может!

– Да, не может.

– За что ж его держат?

– Пройдет пара дней и все образуется.

– Образуется? – с надеждой пролепетала Валечка.

– Все будет хорошо. Ты пока иди домой, дух переведи.

– У меня нет дома. Я у товарища Сталина жила.

– Верно. Получается, некуда тебе идти?

– Некуда.

– А может, к Свете?

– К Свете?

– Да. К Светлане Иосифовне.

– Не знаю.

– Я ей позвоню.

– К товарищу Берии я попаду? – снова подала голос женщина.

Хрусталев говорил с Валентиной, а сам нервно перебирал карандаши, которые вынул из металлического стакана, катал их, опять ставил в стакан, снова вынимал и снова собирал. Что сказать ей, как объяснить, что времена переменились? Что с ней вообще делать?!

– Меня товарищ Берия примет?

– Что ты ему скажешь? Что?! С Василием Иосифовичем скоро выяснится, тогда придешь спрашивать.

– Тут опоздать нельзя! Ни в коем случае!

– Успокойся, Валечка!

Сидя на стуле, Валя тихо раскачивалась из стороны в сторону, так, как будто ветер качает высокое дерево. Хрусталев насел на телефон и наконец дозвонился до Светланы Иосифовны. Светлана говорила твердо, только когда он рассказал про Валентину, которая пришла в Кремль заступаться за Василия, голос дочери Сталина чуть дрогнул.

– Дайте Вале трубку! – попросила она.

– Валюша, приезжай ко мне, я тебя жду!

Прямо в трубку Валя расплакалась, но ехать согласилась. У Хрусталева словно гора с плеч упала. Он сам довез ее до «Ударника» и с рук на руки передал Светлане Иосифовне.

19 мая, вторник

Баня была натоплена докрасна.

– Как там?

– Пекло, Николай Александрович! – отрапортовал адъютант. – Давайте я поддам, а потом пар опущу, чтобы пробрало, как вы любите?

– Сходи, поддай, Сережа, пролей баньку, а мы с Никитой Сергеевичем пока на терраске посидим, потолкуем.

Адъютант понимающе кивнул.

– Но сперва организуй коньячок, закусочку, а после с Андрюшкой сами в баньку бегите, – позволил маршал, усаживаясь на длинную скамью перед столом.

Булганин расслабил галстук, а потом вообще стянул его и повесил на спинку скамейки. Он наполовину расстегнул рубашку и обернулся к Никите Сергеевичу:

– Хорошо как!

Весна стояла в разгаре, сочная, радостная, последние майские деньки. Отцветала вишня, вот-вот засинеет-забелеет вдоль дорог неповторимая, завораживающая взгляд сирень. Хрущев уселся рядом с Булганиным, предварительно, чтобы не помять, отодвинув в сторону его нарядный галстук, и уставился на подступивший лес. Юная, набирающая силу поросль лезла со всех сторон, распускалась, раскрывалась, благоухала. Они долго смотрели на это неудержимое буйство природы и молчали. Дело близилось к вечеру. Хрущев чуть пододвинулся, уступая место суетливому булганинскому адъютанту, который накрывал на стол. Николай Александрович с одобрением посматривал на своего Сережу, наблюдая, как тот прилежно расстилает вышитую фиолетовыми цветочками скатерть, расставляет тарелки, рюмки, режет сало, раскладывает колечками пахучую украинскую колбаску, выкладывает в отдельную мисочку копченую рыбку, открывает маринованные маслята и, наконец, откупорив коньяк, бережно разливает, не проронив на скатерть ни единой капельки. Министр Вооруженных Сил одобрительно кивал.

– Давай, Никита Сергеевич! – приподнял маршал.

Хрущев не хотел пить, он с ленцой потянулся за рюмкой, понимая, что с Николаем Александровичем, хочешь, не хочешь, а выпить придется, да и душевного разговора без ста граммов не получится.

Первую выпили безо всякого тоста. Булганин тут же налил по новой.

– Не напиваюсь такими дозами, ничего не чувствую, – показывая глазами на хрустальную рюмку-маломерку, заметил маршал.

– Не части, Николай! – удержал Хрущев, он пил по половинке.

– Ладно тебе, отдыхаем!

Они снова чокнулись. Никита Сергеевич закусывал копченым салом, не жалея при этом перехватывающего дыхание хрена, такого ядреного, что слезы на глаза наворачивались и ударяло в нос. Хватанув хренка, забавно замирал и не шевелился.

– Хо-рош! Ух, хорош! – сквозь слезы стонал он.

Булганин жадно жевал бело-розовую севрюжку.

– Рыбку возьми, Никита! И маслята мировые, смотри какие – один к одному!

– Рыбку съем, а грибы не буду, – утерев выступившие от забористого хрена слезы, отозвался Никита Сергеевич. – Я грузди соленые уважаю или рыжики, масленок – это не гриб, тем более маринованный.

– Не гриб, а что, овощ? – усмехался Булганин. – Маслята моя повариха готовила, – он подцепил грибочек вилочкой и отправил в рот. – Прелесть! – жуя, мычал Николай Александрович. – Умеет, умеет!

– Под грибы водку надо, – заметил Хрущев, – а мы коньяк хлещем.

– Ну, извини! Не знал, что ты такой разборчивый. Если скажешь, то сейчас же водку принесут.

– Ладно, лей свой коньяк!

Адъютант Булганина и прикрепленный Хрущева шумно парились, то и дело выскакивая на улицу, чтобы после раскаленной на березовых дровах парной окатить себя холодной водой, остудиться и снова на какие-нибудь три-пять минут забежать в пылающий жаром сруб. Воду черпали из высокой пятисотведерной бочки, стоявшей тут же, во дворе. Ночные холода поддерживали в бочке «вечную мерзлоту», и когда разгоряченные парильщики увесистым ковшиком выплескивали на себя леденящую воду – дух захватывало!

– А нырнуть туда слабо? – кряхтел красный как рак Букин, поглядывая на полнеющего булганинского адъютанта.

– Сам ныряй! – не соглашался красавчик-адъютант.

– Не-е-е, яйца отморожу! – басил хрущевский Андрей.

– Да ныряй ты! – подталкивал Букина задиристый адъютант.

– А-а-а-а!!! – истошно кричал Андрей Иванович, неуклюже запрыгнув в глубокую бочку. Он погрузился туда с головой, но сразу же вынырнул и стал выбираться обратно.

– Бабу бы сюда! – окатывая себя студеной водицей, улюлюкал разрумяненный адъютант, который не отважился, как Андрей, залезть в ледяную воду. Он, как маршал Булганин, отпустил усики и бородку, правда, растительность у молодцеватого красавца была жиденькая.

– Молодежь! – проговорил Хрущев, скосившись в их сторону, и, всем телом подавшись к товарищу, произнес: – Кончать с ним надо, Николай, не кончим мы, он нас прикончит одним махом, как мух!

– Кто? – насторожился Булганин.

– Берия! – заговорщически всматриваясь в глаза министра, вымолвил Никита Сергеевич.

– Не-е-е-т! – отмахнулся Булганин, взял бутылку и стал сосредоточенно разливать. Лицо его сделалось серьезным.

Хрущев обнял друга и прошептал:

– Кончит, Коля, кончит! И никто не спасется, ни твой всезнающий Маленков, ни подхалим Каганович, потому что никто не сможет с Лаврентием справиться, никому он не по зубам.

– Ничего Маленков не мой! – возмутился Булганин. – С чего ты взял?!

– Дело не в Маленкове, не во мне, не в тебе, а в нем, в Берии! В его гнилой сущности, в двуличии. Он достаточно документов собрал, чтобы нас в порошок стереть, Лаврентий времени зря не тратит. Почему начальника Следственной части по особо важным делам арестовал?

– Рюмина?

– Да, Рюмина.

– Почему?

– Потому что Рюмин и на тебя, и на меня, и на Маленкова показания даст, да еще и подтвердит, что мы людей уничтожали! Зачем бывшего министра внутренних дел Игнатьева подвесил?

– Зачем? – округлил глаза Булганин.

– Чтобы до меня добраться, ведь я органы курировал!

– Нет, Никита, мы ему не нужны, – запротестовал маршал. – Вот старики – другое дело: Ворошилов, Молотов, Каганович. Они в полной мере на власть претендуют, и тыкнуть могут, и место указать, потому что они самые близкие Хозяину были.

– Он всех кокнет, не сомневайся! – нахмурился Никита Сергеевич. – Смотри, что происходит, к заседаниям Президиума ЦК получаешь развернутую записку от Берии – что делать, как делать, его выводы мы единогласно закрепляем. Выходит, кто решает? Лаврентий решает! Для чего, думаешь, из тюрьмы Шахурина выпустил, маршала Новикова освободил, врачей?

– Неправильно их забрали, ошиблись!

– А других, кто остался сидеть – там не ошиблись? Он тех выпустил, где сам замазан не был. В народе сейчас что говорят? Говорят, Берия выпускает, говорят, Лаврентий Павлович – справедливый человек! Он тонко рассчитал!

– Если люди из тюрем возвращаются, я целиком за такие инициативы, – уныло проговорил Булганин. Выяснение отношений, склонение туда-сюда друга-Лаврентия ему было не по душе.

– Отнекиваешься! – покачал головой Хрущев. – А друг наш скоро всех съест! Ни меня, ни тебя, ни оруженосца Георгия не пожалеет. Помнишь, когда Каганович сказал: «Зачем по реабилитации врачей галдеж поднимать? Какая здесь сенсация?»

– Ну?

– Лазарь правильно подметил: опрометчивые поступки бросают тень на партию, на ее решения. А за решениями, Николай, конкретные люди стоят, и мы с тобой в их числе! Мы приговор врачам визировали, а ведь кто-то за содеянное должен отвечать!

– Страшно излагаешь! – отозвался побледневший как смерть Булганин.

– Правду тебе говорю!

– Я с Лаврентием вчера обедал. Никакого неприятного ощущения, обычный разговор, любезный, – поглаживая холеную бородку, отозвался министр Вооруженных Сил. – Ты страсти не выдумывай!

– Стра-сти! – скорбно протянул Никита Сергеевич. – Чую конец, как собака, чую!

– Тебе Берия новый дом дал, не дом, а дворец, – продолжал Булганин. – Обслугу увеличил, охрану, любезничает с тобой, а ты вздор несешь!

– И с тобой, Коля, любезничает. Только до поры до времени он с нами любезничает, – уныло отозвался Хрущев. – И охрана наша – его люди, считай, мы уже под арестом.

Булганин насупился. Он перестал есть и недовольно оттопырил губы:

– Горячишься ты, еще раз повторяю! Молотов, Каганович, Ворошилов – вот фигуры, они ему соперники, не мы! Мы Лаврентию помощники, верные друзья.

– Фигуры! – хмыкнул Никита Сергеевич. – Сначала он по тем фигурам е…нет, а потом по нам!

– Наша, ваша! – раздраженно выкрикнул Булганин, разливая коньяк. – Давай лучше за нас, чтоб враги сдохли!

В этот раз Хрущев выпил до дна и закусил хваленым булганинским масленком.

– А ничего грибок, не соврал!

– Вечно ты придираешься! Говорю, маслята мировые, а ты мордой крутишь.

– Не мордой, а лицом или более благородно – носом, – смеясь, заметил Никита Сергеевич. – Ты же интеллигентный человек, Николай!

– Ну тебя к черту!

– Дай-ка еще грибка…

Николай Александрович приподнялся, взял плошку с грибами, осторожно поддев ложечкой, выудил с пяток отборных маслят и переложил на хрущевскую тарелку.

– Торопишься ты, брат, с выводами! – Николай Александрович с укором посмотрел на товарища.

Они замолчали. Смеркалось.

– Да ну его в пень! – выходя из оцепенения, встрепенулся маршал и потянулся за бутылкой.

Выпив, министр Вооруженных Сил с ненавистью отпихнул рюмку:

– Подсовывают всякую мелочь! Знают же, не люблю из таких пить! – Рюмки были маленькие, граммов по тридцать.

– Что они, издеваются?! Пусть заменят! – министр глазами искал своего Сережу.

– Да успокойся, Николай, дай ребятам попариться!

Его адъютант только-только скрылся за дверьми парной.

– Пью как молокосос! – укоризненно сказал Николай Александрович.

С минуту они закусывали, не глядя друг на друга. Булганин хоть и любил накатить, никогда не терял головы, трезвый ум и природная смекалка ни разу не подвели маршала Советского Союза. Высшее воинское звание Булганин получил не за воинскую доблесть, а исключительно по воле вождя всех времен и народов. Сталин вручил ему маршальскую звезду назло крупным военачальникам, чтобы те не корчили из себя героев, не зазнавались, помнили, с чьей руки едят.

«Ведь кто такой, по существу, маршал? – рассуждал Сталин. – Маршал, по существу, такой же член партии, как обыкновенный солдат, слесарь или учительница, ничем не лучше и не хуже. А то, что у него золотые погоны и широкие лампасы на штанах, еще ничего не значит. Сегодня лампасы есть, а завтра – нет!»

Вот Сталин и прислал военным новоиспеченного маршала из гражданских.

«Булганин ничем вас, героев, не хуже, с такими же огромными золотыми звездами!»

Сначала Сталин сделал Булганина маршалом, а потом назначил министром Вооруженных Сил. Разбавил заевшуюся компанию полуштатским исполнительным, не очень далеким, но безраздельно преданным Николаем Александровичем Булганиным.

«А то ходят, глаза навыкате. Маршалы, е… их мать! Уже и здороваться с подчиненными не желают. Не ходят, а плывут, павлины! Наш Булганин, как тот Балда, главкомов, как чертей в омуте, погоняет!»

«Так он же не воевал, пороха не нюхал!» – верещали в ответ.

«Еще навоюется! У нас еще войны будут, много войн!» – пообещал Сталин.

С присвоением маршальского звания Николай Александрович всюду стал появляться в военной форме. Маршальская форма была ему к лицу. Перед войной Булганин стал первым заместителем председателя Совета министров, с началом войны вошел в состав Государственного комитета обороны. После победы Хозяин сохранил за ним должность первого заместителя председателя правительства.

«Ты, Булганин, можешь теперь не только маршалами и Берией можешь командовать. Ты мой первый заместитель! – радовался генералиссимус. – Иди, приказывай Лаврентию, пусть он перед тобой на задних лапах прыгает!»

Но Булганин был осторожный, с кем, с кем, а с товарищем Берия он лишнего не позволял, всем своим видом выказывая Лаврентию Павловичу уважение, а иногда проявлял даже некоторый подхалимаж. После смерти вождя народов Министерство Вооруженных Сил так и осталось за Николаем Александровичем. Это устраивало всех членов Президиума, и, главное, Лаврентия Павловича. Обаятельный, не кровожадный министр не представлял реальной угрозы.

– А Маленков что? – заглянув в открытое лицо Хрущева, спросил Булганин. – Думаешь, как себя поведет, если мы против Берии сговоримся?

– В штаны наложит! – Потрясая вилкой с наколотым кусочком домашней колбаски, определил Хрущев. – Но с нами пойдет, и только с нами!

– Не предаст, как думаешь?

– Забздит. Ведь если он про заговор заикнется, что можно подумать: как же это Маленков, такой кристальный человек, о заговоре узнал? От кого, по какой причине? А может, сам связан с заговорщиками? И так, вероятно, можно предположить. По этим соображениям Егор ничего не скажет. Ты пойми, Берия ему теперь не нужен, обуза для него Берия!

Когда маршал нервничал, выражением лица, он напоминал обиженного ребенка.

– Ты здорово преувеличиваешь насчет Лаврентия, – после паузы проговорил он. – Времена сейчас не те, на дворе не тридцать седьмой год. Лаврентий сколько тысяч человек из тюрьмы выпустил? А?! – прищурился Булганин. – Это шаг, Никита, грандиозный шаг! Этим шагом он на сталинскую непогрешимость замахнулся, демократом себя показал. С врачами-отравителями как получилось? Сталин их арестовал, а Берия – идите на свободу! Поступок? Поступок! – доказывал министр Вооруженных Сил. – А кто евреев сажал? Сталин сажал. И евреев Берия помиловал, – продолжал Булганин. – Это, Никита, не пустяки, не разговоры, а по-твоему получается – Берия зверь. Ты погляди, что реально происходит!

– По этим самым поступкам получается, что Берия уже сейчас в стране главный!

– Евреи вчера врагами номер один считались, Каганович документ готовил, чтобы евреев из Москвы выселить, а Лаврентий, несмотря на все величие Иосифа Виссарионовича, их амнистировал, – не унимался Булганин. – Зачем это ему? Сидели бы за решеткой и сидели!

– Получается, Коленька, нету уже у Сталина никакого величия! – пробормотал Хрущев. – Берия про нас не забудет, ты не особо хорохорься. А евреи, врачи, амнистия – это ходы, Коля, шахматы. И поступки гуманные, лишь для отвода глаз.

Никита Сергеевич накрыл ладонью муравьишку, который лазил по столу, потом отпустил ладонь:

– Ползи, малой, ползи!

– Не согласен с тобой, не согласен! – протестовал Булганин. – Лаврентий искренне делает, хочет по-людски жить, честно, и чтобы другие жили!

– Маскировка. Обычная маскировка! – ответил Никита Сергеевич и, понизив голос, добавил: – Я думаю, как Берию уберем, тебе, товарищ Булганин, председателем Совета министров быть!

При этих словах Булганин отставил в сторону рюмку и уставился на товарища.

– Мне?

– Тебе.

– А Маленкова куда денем? – прошептал он.

– Не тянет Егор, разве не ясно? Не тот человек, – разъяснил Хрущев. – Подыщем другую работу, менее ответственную.

Булганин беспокойно смотрел на друга.

– Ну не закопаем же его на кладбище, в самом деле! Мы – не они!

– Все у тебя, Никита, хорошо, все складно! А как на Берию руку поднять, если вся спецохрана под ним, и госбезопасность, и милиция, и агентура, а агентура – это, считай, полстраны, может, и эти двое! – маршал показал взглядом на баню, где беззаботно резвились офицеры.

– Мой точно не с ними! – убежденно ответил Хрущев. – Не бойся, Николай, у тебя же целая армия под ружьем, ты же министр Вооруженных Сил!

– Почем знаешь, что твой не с ними? – не успокаивался Николай Александрович.

– Я его перевербовал, – очень серьезно ответил Хрущев.

– Тебя послушать, ты скоро всех перевербуешь!

– Перевербую!

– А я никому не верю! – признался Булганин и обтер выступивший на лице пот.

– А мне, – Хрущев придвинулся ближе, – мне веришь?

– Тебе верю.

– А вот побегу и на тебя настучу!

– Не настучишь! – скорчил добродушную гримасу министр. Никита Сергеевич расплылся в улыбке.

Они еще долго сидели, прислушиваясь к шорохам майского леса. И тут запел соловей, залился удивительными переливами с пересвистом.

– Как поет, как поет, стервец! – прошептал Николай Александрович. Он был уже изрядно пьян. – Поехали к балеринам, к Маше моей! Поехали, Никита! – наклонившись к Хрущеву, пролепетал маршал. – Сергей, уезжаем! – крикнул он адъютанту и помахал рукой.

– Умирать не хочется! – всматриваясь в лицо друга, проговорил Никита Сергеевич. – Давай не умирать, давай жить! Если умрем, то ни балерин, никого у нас не будет, черви съедят!

Булганин отмахнулся, из его глаз катились слезы. Хрущев налил себе рюмку и махом выпил.

– Главное – не расширять круг, чтобы не сдали, – приходя в сознание, проговорил Николай Александрович.