Текст книги "Альманах «Бесконечная история»"

Волк. Он появился из ниоткуда. Старый, со шрамами как от ударов кнутом. Животное прошло меж деревьями и виляло хвостом. Иван поднял руки, как в ту ночь, когда спас дворянина Шестова. Волк фыркнул и побежал по еле видной тропке.

– Путь, – прошептал Иван, не в силах поверить глазам. – Дорога к царю земель.

Дорожка заросла за годы. Кое-как, с трудом держась на ногах, Иван поплёлся к ней. Литовцы заулюлюкали – они поддерживали вожака и считали его заслугой, что проводник вспомнил дорогу.

Тяжёлая ладонь легла Ивану на плечо. Он посмотрел снизу-вверх – главарь литовцев похлопал по плечу и кивнул на переводчика. Тот быстро протараторил:

– Он хочет знать твоё имя.

Иван сплюнул выбитый зуб и прошепелявил:

– Иван.

– Фамилия?

– Сусанин.

Переводчик замялся и не глядя Ивану в глаза, выдавил:

– Он сказал, что убьёт царя, найдёт твою жену с детьми и заставит их насиловать друг друга.

Ярость ударила в виски. Иван хотел сбросить всадника с лошади, но впереди показалась знакомая поляна.

Каким-то чудом в ноябре здесь сохранились листья, словно старушка-осень нашла последнее пристанище. Один всадник рванул вперёд и лошадь почти угодила в болото. Остальные спешились и образовали круг. Главарь, как и все, задрожал от стоявшего здесь холода. Мгновения тишины заливали застрявшую в осени поляну, а потом болото зачавкало. Всадники переглянулись. Роберт что-то крикнул, но Ивану было плевать: он хохотал, как старший брат, тридцать лет назад.

Иван не знал, что вызвало смех. По телу прокатилась дрожь, армия мурашек иглами колола кожу. Умереть – это хорошо! Пара шагов, ближе к болоту и – чав-чав-чав, ты в другом мире.

– Не надо, мальчик.

Иван оглянулся. Смех исчез, он пришёл в себя. На другой стороне болота стоял волк со шрамами, почему-то говоря по-человечески:

– Мы были детьми, когда нас заколдовали. Здесь, в бескрайних лесах, живёт магия. Старик заманил нас и мучал несколько дней кряду. Когда всё кончилось мы стали оборачиваться волками каждое полнолуние.

Десятки выстрелов взорвали мир. Иван оглох, услышал, вновь оглох. Забавно, но кто-то чихнул от пороха. Переводчик завизжал: несколько пуль пронзили своих. Главарь непонимающе смотрел на мушкеты. На месте волка валялись лишь потрёпанные лохмотья, которые Иван узнал бы спустя тысячелетия.

А голос то появлялся, то исчезал. Но Иван слышал каждое слово:

– Старик был сильным ведуном – таким, что наделил силой и нас. Заклинание сбилось, и мы сожрали создателя. С каждым новым куском в животе мы забывали прошлое, вычёркивали имена отца и матери. Но, сожрав в полнолуние его сердце, мы сами превратились в стариков. Я твой ровесник, мальчик. У нас был выбор – пей кровь и бегай по лесу в обличие волка, либо будь стариком, но человеком. Одна потеха: как и наш создатель, в теле человека мы танцуем с безумием.

– Ты выбрал второе, – прошептал Иван, не веря глазам.

Юродивый не изменился за тридцать лет. Он вышел из-за дерева, абсолютно голый. Огромная разница между лицом и торсом бросилась в глаза: тощие руки, неразвитые детские мышцы и старое, с печатью древности, лицо. Даже член старика был по-детски маленький, а вокруг – ни малейших признаков растительности.

Литовцы поразились увиденному. Из дюжины человек в живых осталось девять – три неподвижных тела мешали кровь с листьями и снегом. Юродивый робко улыбнулся:

– Я хотел подружиться, на твой День Рождения. Почему охотник прогнал меня?

Иван ничего не ответил. А юродивый продолжал:

– Брат отказался от обличья человека. И… ты сам видел, каким он стал. Я пытался вас спасти, но не смог. После понял – нам с братом не место в мире людей. Я не могу остановить брата – поэтому он убил твою мать и других. С каждым днём я умираю, а он – крепнет.

– И он уже здесь, – раздался хриплый, давно отвыкший от общения голос.

На этот раз тварь не вылезла, а вылетела из болота. Роберт приказал стрелять, но все бросились с поляны. Побежал и главарь. Юродивый бесшумно скрылся за деревом. Тварь, не обращая внимание на Ивана, играючи догоняла литовцев. Раз за разом Иван слышал крики и несмотря ни на что, жалел врагов. Самым громким оказался визг переводчика – он словно долетел до неба и сломавшись, упал обратно. На поляне воцарилось чавканье, а Иван слепо озирался вокруг.

На той кочке погиб старший брат. За то дерево бежал другой. Под теми ветками отца оставили дураком. Здесь Ваня поднял крест над головой, спугнув волколака.

– Больше не получится.

Иван едва различал слова. Волколак застыл на другом краю поляны, длинным языком облизывая окровавленную морду. Он насытился – об этом говорил выпирающий вперёд живот. Глядя на угольную шерсть, Иван представил, как волколак жрал брата и мать. Он – следующий?

– Да, – сам себе ответил Иван. Сил не оставалось – побои от драки разрывали тело. Перед смертью Иван вспомнил, как просился на охоту. Как туман касался сапог братьев и отца. Как мать побежала к сестрёнке. Вспомнил и слова отца про крепкую спину и детские, беззаботные прогулки сквозь метель и вдоль медовых сот.

Он вспомнил всё. В этом и было главное богатство. Волколак нарочито медленно двинулся навстречу. Иван принялся молиться, но слова не шли из горла. Тогда он и сказал:

– Боже, помоги не остаться одному.

Волколак замер. Одинокий глаз налился кровью. Лапы неуверенно понесли тварь назад, но куда там – из-за каждого дерева появлялись люди. Кого здесь только не было! Иван вспоминал всех: соседей из Деревенек, дворянина Шестова, улыбающегося Богдана и царя, который поднял саблю над головой. Женщины, мужчины и отроки – все дети Отечества собрались на поляне.

– Командуй!

Иван подумал, что ослышался, но к нему обращался царь. И тогда мальчик, упавший в навозную кучу, приказал:

– Не бойтесь, братья и сёстры! С нами царь! За все слёзы и горе, отправим тварь к усопшим бесам!

Волколак ощерился. Десятки людей – с ружьями, вилами, топорами и кольями двинулись навстречу. Каждый из них за много лет потерял брата, друга, сестру. Тварь вертелась на месте, готовясь к бою.

Но боя не случилось. Десятки выстрелов свалили тварь с ног. Из последних сил та пробовала подняться, но сельчане, как безумные муравьи, накрыли её людской массой. Вилы, топоры, колья – всё резало и кололо. Волколак завизжал, люди бросились в стороны.

На поляне вместо твари валялся маленький мальчик. На вид ему было не больше девяти. Странно, но после смерти все раны исчезли, и он будто дремал на простыне из листьев. На лиловых губах блуждало подобие улыбки. Из чуть приоткрытого рта вырвалось серое облачко. Древняя магия ведуна уходила из мёрзлой земли.

– Брат!

К ребёнку бросился голый юродивый. Слёзы заливали лицо, хриплые рыдания разрывали горло. Люди отступили на шаг, по рядам побежал шёпот: спустя столько лет юродивого всё ещё боялись.

Вперёд выступил царь. Сабля поднялась вверх. Юродивый не замечал опасности: он целовал тело давно погибшего мальчишки. Ребёнка, который превратился в волколака и не смог противостоять зову крови.

– Не надо, царь, – сказал Иван.

Царь замер, не веря, что кто-то мог помешать его планам. И всё же, мудрый не по годам паренёк, опустил саблю и спросил:

– Почему?

– От бога он, как и все мы. Отпусти с миром.

– Не тебя! – Горло Ивана коснулся лёд лезвия. Акцент резал ухо. Вместе с горячим дыханием на щёки Ивана падала кровь. Роберт, главарь литовцев, надавил нож на горло.

– Отпусти его! – крикнул Богдан.

– Уходи и будешь жив! – добавил царь.

– Я умру, а ты со мной, – зашептал Роберт на ухо. – Я…

Нож чуть ободрал кожу у горла, но больше вреда не причинил. Голова Роберта взорвалась как прелая тыква и болото чавкнуло в последний раз. Люди на поляне застыли, не веря глазам. Наступившую тишину разорвали рыдания Ивана: он плакал, как мальчишка, глядя на то, что не надеялся увидеть.

Он не знал, как отец сюда пришёл. За много лет батя почти никогда не покидал пределы крыльца, но сейчас стоял, привалившись спиной к дереву и улыбался. Руки дрожали, а от дула той самой пищали, курился дымок. Впервые за тридцать лет отец выстрелил. Конечно, он мог стрелять и до этого, но знал, что ему не обрести былое мастерство. Тридцать лет он копил силы. Бесчисленные дни слабости, унижений и страха. В последний раз, когда отец был здесь, на поляне погибло два сына.

И он не позволил умереть третьему.

Народ радостно восклицал. Кто-то принялся скандировать имя отца, его подняли на руки, а царь по-детски захлопал в ладоши. Те, кто прежде оскорбляли, обнимали охотника и жали руки. Батя смеялся – хрипло, но радостно.

Иван сел на кочку. Слишком много потрясений для одного дня. Слишком много кошмаров для одной жизни.

– Покойтесь с богом, – обратился он ко всем, кто здесь погиб. – Богданка!

– Да? – ответил улыбающийся паренёк.

– Завтра я вернусь Деревеньки, но прежде расскажу тебе жуткую, но удивительную историю. – И глядя на отца, Иван добавил: – Завтра мы вернёмся домой.

Всеволод Шипицын
В кольце огней

Большой беде часто предшествует затишье. Можно было лишь гадать, какую бурю бешенства предвещал ровный тон сержанта:

– В последний раз: кому своя шкура дорога, бросайте железо и делайте, что велел капитан.

От взгляда, которым он обвёл перегородивших улицу людей, индевели окна, но мародёрам было уже всё равно; никто из них, похоже, не рассчитывал на милость. Ганс, молодой рыцарь, поставленный командовать ландскнехтами, поёжился в седле и погладил своего белого, в яблоках, коня – не зная, успокаивает он скакуна или самого себя. За спиной стояли полсотни отличных, надёжных пехотинцев, и он никак не мог понять, почему горстка дезертиров внушает ему такое скверное предчувствие. Он должен был усмирить этих отчаянных, но заранее ощущал, что не знает, как. Эх, где же отец, когда он так нужен!

– Вернитесь в строй прямо сейчас, и генерал Паппенхайм об этом не услышит, – Бог свидетель, генерал и так ещё до заката устанет слушать про дезертирства. Когда Ганс видел его в последний раз, тот соскребал со своей шпаги уже третьего преступника. – Мы победили! Или вы не видели императорское знамя на воротах? Что с вами такое, парни? Решили стрясти последнее с магдебургских бюргеров? Хотите вот на эти крохи разменять законное жалованье за три месяца, заодно с премией?

Он знал этих людей, – по крайней мере, думал, что знал, до штурма – но теперь они выглядели чужаками. На мгновение между двумя отрядами повисла полная тишина, никто не отвечал на нехитрые упрёки офицера. Нет, что-то тут было не так. Грабителям некуда было скрыться из этого тупика, но на их лицах читался не столько страх, сколько… нетерпение.

– К дьяволу и тебя, и твою премию, сопляк! – раздалось откуда-то сверху, и тут же из окон большого купеческого дома, по левую руку от них, рявкнули мушкеты.

Упали убитые, взвыли раненые, сержант взорвался проклятиями и без приказа ринулся по улице во главе строя алебард.

– Засада! А ну, огонь! Стреляйте по окнам! – Ганс не мешкал. Со своевольным ветераном он разберётся после, а сейчас делать больше было нечего: если эти недоумки готовы умереть за подсвечники и столовое серебро, туда им и дорога. – Они на втором этаже! Ломайте дверь!

Пока его стрелки палили по окутанному сизым дымом фасаду, нависшему над мостовой, с десяток бойцов вломились в здание и затопотали вверх по ступенькам. В дальнем конце глухой улицы сержант добивал тех мерзавцев, что выиграли время для своих друзей с ружьями. Казалось, всё будет кончено через минуту, когда высокий дом разразился вторым залпом. Конь под капитаном надрывно заржал: дробь разодрала ему морду и вышибла оба глаза, каким-то чудом не убив на месте. Животное встало на дыбы, и, погоняемое болью и страхом, рванулось прочь, не слушая команд. Ганс с перепугу натянул поводья, но это только придало скакуну сил. Тот с размаху налетел на угол дома, закрутился на месте, ничего не видя, и опрометью понёсся по какому-то боковому переулку, виляя из стороны в сторону, обрывая бельевые верёвки, то и дело задевая стены.

– Pater noster qui in celis es… – забормотал юноша, прижимаясь к конской шее.

Встревоженные крики солдат затихали позади, а обезумевший конь уносил его всё глубже в брюхо незнакомого города. Капитан отчаялся успокоить жеребца, а ждать, пока тот сбросит наездника или сорвётся в реку, он не собирался. Вынимая правый сапог из стремени, чтобы спрыгнуть, Ганс задержался, довершая молитву.

– …sed libera nos a… – низко висящая тяжёлая ставня пришлась ему точно по уху, и парень вылетел из седла, теряя свою красивую широкополую шляпу.

К тому моменту, как его лопатки ударились о камни мостовой, у него уже потемнело в глазах, и милостивый Бог не дал ему почувствовать, как лошадь тащит его по земле за оставшуюся в стремени левую ногу…

Очнулся он резко, как от подзатыльника, посреди небольшой площади, не зная, где он, где его отряд, и сколько успело пройти времени. Солнце заволакивал дым от горящего дома на углу – Ганс слышал треск пожара и мог видеть почерневшие стены с пламенными глазницами выбитых окон. По земле была разбросана домашняя утварь, одежда, сломанные вещи и, конечно, сломанные люди – горожане, попавшиеся под руку озверевшим солдатам. Издалека доносились испуганные крики, злой смех и плач – всё вперемешку – предсмертный бред обречённого Магдебурга. Рыцарь с трудом приподнялся, сел и осмотрел себя. Кружевной воротник и расшитый камзол превратились в лохмотья, плащ пропал, а ушибленная спина горела так, будто это по ней императорская армия прошагала в город. К уху же было просто невозможно притронуться. Бой, конечно, уже окончен, только и осталось, что найти кого-нибудь из своих и вернуться в полк, пока его самого не посчитали дезертиром. Но какая, всё-таки, досада! И какой стыд… Коня жалко, но дать ему себя унести, как испуганную барышню – вот что совсем плохо, в его-то восемнадцать лет! Лучше поскорее отвскать свою роту и придумать приличное оправдание, пока они никому не доложили всё, как есть. С сержанта станется ещё и приукрасить: наглый старик с первого дня повторял, что Гансу не место в лагере. Слава Богу, пистолет и шпага до сих пор при нём… Кряхтя и похрамывая, но с твёрдой уверенностью, что всё кончится хорошо, он побрёл по той из улиц, которая казалась ему самой большой.

Дорога оказалась труднее, чем думалось поначалу. Широкая улица быстро упёрлась в баррикаду, с которой в него начали стрелять, не разбираясь, кто идёт. Трижды он менял направление в поисках обхода, разминулся с вооружённой толпой, походившей на остатки городского ополчения, проплутал добрый час по дворам и переулкам, и наконец, удивлённо признался себе, что не помнит, в какой стороне должны быть ворота, и в какую сторону он вообще изначально шёл. Тут и там ему попадались группки людей, либо занятых грабежом, либо суетливо от грабежа спасавшихся, но никто не подпускал его близко, и уж тем более не намеревался его слушать. Горожане сразу убегали, а солдаты хватались за оружие и орали угрозы. Раз за разом он пытался найти прямой путь, но каждый раз, так или иначе, сбивался с дороги. Гансу казалось, что он во сне, он был растерян и зол – на отца, за то, что тот уговорил его ехать на войну; на себя, за то, что согласился; на солдатню, словно с ума спятившую, едва всё пошло на лад; на полковника, который приказал отлавливать их по подворотням; на враз отупевшее и одичавшее человечество, на весь этот Богом проклятый город. Не это ему обещали, когда спровадили вон из родного дома. Может и прав был тот стрелок? К дьяволу всё это…

Выйдя на очередной перекрёсток, он отчётливо услышал поблизости шум драки. Пинки перемежались требовательным криком.

– Где печать?! Где ты её прячешь, старый выродок?! – голос доносился изнутри одного из дворов. Проскользнув под поросшей вьюном каменной аркой, юноша увидел на той стороне четырёх мужчин, стоявших над распростёртым на земле стариком. Меховой кафтан на нём был вывалян в грязи, маленькая чёрная шапочка слетела с лысины и валялась тут же. Его вид напомнил Гансу астронома, которого когда-то наняли давать ему уроки. Что же до окруживших его людей, то они не походили на солдат, хоть и были одеты в какое-то подобие одинаковых мундиров.

– Слушай меня очень внимательно, – один из них присел на корточки и заглянул учёному в разбитое лицо. – Скажи мне, где ты спрятал главную печать, и можешь убираться на все четыре стороны, по старой памяти. Я знаю, что на людей ты всегда плевал, но свою-то жизнь ты ценишь? – не получив ответа, он ударил его в лицо. – И не сверкай на меня глазами, твои фокусы мне давно известны, и защититься легче, чем ты думаешь.

Дед молча подметал жиденькой бородой мостовую, с шумом переводя дух.

– Твои каракули – последний способ отстоять город. И я дознаюсь, где их искать, даже если придётся разобрать тебя по косточкам. Парни, взяли! – двое мужчин наклонились и ухватили старика подмышки. – Где-то тут рядом была кузница…

Поднимая своего пленника с земли, они развернули его лицом к арке, и тот уставился прямо на Ганса. Спустя мгновенье и остальные четверо заметили, куда смотрит старикашка.

– Кто ты такой? – недоверчиво окрикнул его один из шайки. На нём был большой берет с чёрным пером, это его голос был слышен с улицы. В первый раз за день с Гансом кто-то заговорил – плечи расправились сами собой.

– Ганс Готтворт, капитан пехоты в армии Его Императорского Величества.

– Иди своей дорогой, капитан! – последнее слово Берет произнёс раздражённо, с издёвкой. Видимо, изодранная одежда не производила впечатления. – Наши дела тебя не касаются!

Он так бы и поступил: здесь на каждом углу выпытывали у горожан, где те прячут ценности, мало ли он уже видел замученных мужчин и изнасилованных женщин? Одним несчастным больше… Но в последний момент он поймал взгляд израненного человека – взгляд единственного сверкающего глаза (второй заплыл синяком), в котором была не мольба, не надежда, не испуг, но хладнокровная уверенность. И в тот же миг, странным образом, Ганс и сам её ощутил. Он знал, что надо делать, хоть и не понимал, почему.

– Отпустите его!

– Не суйся! Это подонок и вор, и мы о нём позаботимся сами!

– Я не спрашивал, кто он, – рука легла на рукоять пистолета, ноги неожиданно твёрдой походкой несли его вперёд.

Грабители забеспокоились. Двое выхватили дубинки и пошли навстречу рыцарю. И тут на Ганса что-то нашло. Он заставит этот сброд с собой считаться. Зачем с ними вообще говорить? Погляди на них! Разбойники, наверняка ещё и протестанты. Скоты! Не говоря ни слова, он выхватил оружие левой рукой, взвёл его и тут же разрядил в голову первому из нападавших. Щёлкнул замок, ухнул порох, и человек повалился навзничь. Второй замахнулся на офицера дубинкой, но парень ловко перехватил пистолет за дуло, отбил удар тяжёлой рукоятью, а правой рукой схватился за свою шпагу, наступая. Резко дёрнув клинок из ножен, локтем он попал противнику в лицо, и едва лишь тот отшатнулся, сталь в два взмаха распорола ему живот.

– Стой! Что за чёрт в тебя вселился?! – в гневе вскричал берет. Его приятель схватил его за рукав.

– Не старайся попусту, чары всё ещё действуют!

– Ну конечно… Живо, надо привести ещё людей с баррикады. А вы, герр Готтворт, очень скоро сами об этом пожалеете!

Герр Готтворт не слушал. В порыве непонятной злобы он подхватил с земли осколок кирпича и швырнул его, целясь прямо в чёрное перо. Враги отскочили, попятились и скоро исчезли в дальнем конце двора, а Ганс, не раздумывая, подошёл к учёному и помог ему подняться. Он не спросил, как зовут старца, или как он себя чувствует; он не получил слов благодарности. Вместо этого незнакомец одарил его быстрым сухим взглядом и произнёс:

– Иди со мной.

Ганс моргнул… и пошёл, не задавая вопросов. Спустя несколько минут бездумной ходьбы он начал припоминать стычку – смутно, путанно, как будто это было не с ним. Он, кажется, был страшно зол? На кого? Почему? Ах да, ему угрожали… Нет. Не ему, а алхимику. А откуда он знает, что перед ним алхимик? И куда они идут?

– Я… Мне надо… найти полковника…

– Сначала проводи меня до моего дома. Потом ты свободен.

Пришлось довольствоваться этим ответом. Он не мог даже просто сосредоточиться, не то, что возражать. Отчего так путаются мысли? Неужели он настолько сильно ударился тогда головой? Или просто надышался дыма? Единственное, что прорывалось к нему сквозь морок, захватывая остатки внимания, были слова его проводника. Старый звездочёт пришёл в себя и, возбуждённо бубнил, о чём-то размышляя.

– Я знал, что так и выйдет… восходящий Марс в обители, всё правильно. Найти немного эссенции, а потом… Возьмусь за дело. Времени нет!

Чем дальше, тем уже и мрачнее становились улицы, которыми вёл его старик. Дома нависали всё ближе друг к другу, закрывая небо, пока, наконец, тёмные островерхие крыши не стали почти смыкаться над ними, словно продолжение волн Эльбы. Они свернули в маленький пыльный дворик, где алхимик отыскал крепкую, тяжёлую дверь, которую тут же отпер ключом, толкнул внутрь и скрылся в проходе. Здесь было тихо – очевидно, район казался мародёрам слишком бедным для приличной наживы. Ганс колебался лишь мгновенье. Он чувствовал недоброе, но снова в одиночестве петлять по малознакомому городу ему совсем не хотелось.

Едва лишь он переступил порог, наваждение стало рассеиваться. Как пробуждение похмельным утром, это происходило постепенно, по капле, и с каждой секундой он чувствовал себя хуже и хуже. Все те вопросы, которые не могли достучаться до его сознания, наконец прорвали завесу дремоты, и ответов он не находил. Почему он, как слепой баран, шатался по закоулкам, когда достаточно было поднять голову и сориентироваться на солнце и двойные колокольни собора? Зачем он вступился за этого старикашку, на что он ему сдался? Ради всего святого, что он здесь делает, когда прямо сейчас, быть может, его уже ищут?! С тревогой он обвёл взглядом загадочное место, куда его завели, и незамедлительно перекрестился. Брошенное ему предостережение всплыло в памяти: он уже жалел о том, что связался с этим человеком. Незнакомец действительно был алхимиком, а здание, напоминавшее склад, явно служило ему логовом. Здесь пахло камфарой, медью, воском и мышами, угольные надписи и наброски покрывали стены, а кипы книг разве что не подпирали потолочные балки, на которых болтались диковинные подвески и армиллярные сферы. Хитрое сплетение медных обручей и имена на некоторых переплётах вновь напомнили парню об уроках астрономии: «Книга Дунстана,» «Енохианские Ключи,» «Философия» Корнелия Агриппы – за эти тома его учителя вышвырнули вон позапрошлой зимой. Здесь же подобных сочинений были сотни, и хотя знакомыми оказались только эти три, содержание остальных стало нетрудно угадать. Все окна были плотно закрыты, и только свечи рассеивали темноту, окрашивая предметы своим жёлтым сиянием. Зловещий хозяин этого места возился у дальней стены, где блестела стеклом и медью лаборатория. Перебирая склянки, он всё бурчал себе под нос – очевидно, бранясь, потому что долетавшие через комнату библейские имена ни один христианин не стал бы и произносить иначе, как для проклятия. Из каждого угла здесь разило колдовством. Старик выбрал одну из полчища полупустых колб, отпил из неё и громко закашлялся. Этот звук вырвал Ганса из оцепенения – ухватившись за железное дверное кольцо, у которого так и простоял до сих пор, он нервно прочистил горло.

– Эмм… Ну что ж, я рад видеть, что вы в безопасности. Заприте покрепче вход, а мне… Мне пора идти, – не дожидаясь ответа, он попятился к выходу, захлопнув перед собой дверь, развернулся… И увидел всё те же исписанные углём стены, стопки книг, омытые сиянием свечей, и злые, насмешливые глаза колдуна, вперившиеся в него с другого конца комнаты, из которой он только что вышел.

– Мой дом заперт кое-чем понадёжнее замков, молодой человек, – Тут юноша стиснул зубы и потянулся за шпагой. Пускай он уже попался в когти этому старому чёрту, но без борьбы тот ничего не получит. – Бросьте, не надо размахивать тут сталью! Ещё не хватало сломать что-нибудь. Сядьте! – и морщинистая рука указала на резной стул, стоявший посреди книжных завалов.

Ганс не сдвинулся с места, по спине его струился пот, пальцы мёртвой хваткой сжали рукоять клинка. Он не верил своим глазам: на лице старика больше не было и царапины. Разбитые губы, опухший глаз, кровоподтёки на лысом лбу – всё исчезло. Колдун выждал немного и пожал плечами:

– Я не настаиваю. В конце концов, вы мне безразличны. Но за стенами этого убежища скоро не останется никого и ничего, и для нас обоих будет лучше, если вы просто посидите без лишних споров, – с этими словами он взял лучину, и, запалив один конец, стал одну за другой зажигать масляные лампадки, расставленные по полу.

– Что значит: никого и ничего? И откуда вам это известно? – подал голос молодой офицер спустя минуту напряжённого молчания. Он силился взять себя в руки, но его голос дрожал куда сильнее, чем ему хотелось бы.

– Сядьте.

Не снимая правой руки с меча, Ганс медленно прошагал к стулу и опустился на мягкое сиденье. У него засосало под ложечкой. Он понятия не имел, что теперь делать. Здравый смысл подсказывал, что надо как можно скорее бежать отсюда, но как? Он уже пробовал дверь, она заколдована. А окна, как он теперь видел, были не просто закрыты, но заколочены. Он мог бы просто зарубить чернокнижника, но что, если заклинание не развеется, и он так и останется здесь, в ловушке? И что это была за странная угроза? Алхимик зажёг последнюю лампадку.

– Вам некуда идти, потому что к завтрашнему дню этот город исчезнет, вместе со всеми, кто находится в его стенах. И вы это знали, иначе не искали бы меня.

– Что? Но я вас не…

– Отпираться? Сейчас? За кого вы меня держите? – насмешка в голосе старца слилась с искренним удивлением. Так удивляются нелепым заявлениям ребёнка. – Шестьдесят тысяч человек, в один день лишившись рассудка, мечутся по этим улицам, как куропатки. Генералы бессильны, бургомистр в панике, и посреди этого хаоса имперский офицер безошибочно нашёл единственного человека, который что-то контролирует? Я верю во множество невероятных вещей, но не в совпадения. Вы и представить не можете, сколько труда и времени ушло на то, чтобы сегодня всё совпало именно так, как нужно мне. Магдебург со всем сбродом, что сюда набился, сгорит дотла уже к полудню, и ни вы, ни сам император не сможет мне в этом помешать!

Ганс замер. Сегодняшний день, во всей своей нелепости, представился ему совершенно иным. Спятившие от жадности дезертиры, которые вдесятером напали на впятеро больший отряд. Горожане, бродившие по улицам, как перепуганные бессловесные животные, не отвечая на оклики. Его собственная необъяснимая тупость и забывчивость, и наконец вспышка беспричинной кровожадной ярости там, в том дворе… «чары…» «чары всё ещё действуют!»

Лампады разгорелись, и теперь он видел со своего места, что их причудливое расположение не было случайным. Каждый из дюжины огоньков стоял внутри узорчатой оккультной печати, и все вместе они соединялись в замкнутую цепь линиями, обозначенными на досках углём и каплями красного воска. Этот силуэт он уже видел много дней назад: в шатре, где отец объяснял ему план штурма. Это была карта Магдебурга. Он недоверчиво вгляделся в самодовольное лицо чародея. Острый нос, когда-то сломанный и сросшийся криво, выпученные бледно-серые глаза под кустистыми бровями, широкий рот, обрамлённый жидкой седеющей бородкой. Больше всего оно походило на козью морду.

– Боже милосердный… За что? За что вы хотите испепелить целый город? Кому вы мстите? Бургомистру? Протестантам? Но тогда зачем истреблять и тысячи католических солдат?

– Так я и знал. Нет, я не буду с вами торговаться! Я рискнул всем ради Великого Деланья, и вы со своими мольбами опоздали на месяцы, если не на годы! А теперь сидите смирно и не мешайте мне.

– Ну уж нет! Кто-то должен знать, как остановить это богохульство. Я найду генерала Паппенхайма… – Ганс хотел встать, но взгляд серых глаз обжёг его, как удар плети. Он мешком повалился на стул и вдруг понял, что больше не может подняться. Ноги онемели, руки нелепо повисли по сторонам. Старик мерзко усмехнулся.

– И что, мальчик? Расскажешь ему, что он должен забыть про бунтующее войско и начать гоняться за каким-то колдуном? Даже послушай они тебя, твои генералы ничего не смыслят в моём искусстве. Командуй штурмом Альбрехт Валленштейн, он мог бы, пожалуй, догадаться, что происходит. О, это прекрасно образованный человек! Но к счастью, его здесь нет. А теперь мне пора начинать ритуал. – с этими словами он отвернулся и начал суетливо собирать к центру комнаты горшки, миски и книги. Поминутно подсматривая что-то на разных страницах, он взвешивал, смешивал и растирал содержимое горшков в деревянных плошках, после чего стал раскладывать смесь по рисунку карты. Очевидно, он был так взволнован, что сам не замечал, как громко разговаривает сам с собой.

– Сульфур – как источник, ртуть – как проводник… вот сюда… Шестьдесят тысяч, животные не в счёт… Даже с рассеянием после нигредо… так… Не меньше двух тысяч лет… Отлично! – довольный собой, он поднялся и окинул взглядом дощатый пол. Силуэт города из чёрного угля, красного воска и жёлтого серного порошка походил на разделанную тушу. Огоньки лампад, расставленных по нарисованным бастионам, нетерпеливо пританцовывали. – Не знаю, оценишь ли ты мысль, но наша жизнь – это лишь один беглый взгляд на мир. Во вселенной есть столько вещей, которых мы не замечаем и не чувствуем, а сколько в них скрыто великолепия! Мне всего-то и нужно, что чуть больше времени, а люди, у которых я его позаимствую, всё равно извели бы жизнь на чепуху, если бы вообще выжили после этой бессмысленной войны…

Ганс беспомощно наблюдал за дьявольскими приготовлениями, повторяя про себя слова молитвы. Надо было вырваться, во что бы то ни стало, предупредить отца, спасти армию. Сердце колотилось в самых висках от усилия, с которым он пытался растормошить окаменевшие мускулы. Ему казалось, что громкий стук уже сотрясает само здание… и тут снаружи, словно в ответ, раздался резкий глухой удар. За ним – второй, а с третьим окованная дверь затрещала и распахнулась, впуская гудящий ветер и клубы пыли. Колдун переменился в лице: в комнату ворвалось больше десятка потрёпанных мужчин с тесаками и дубинками. Опять эти единообразные камзолы и чёрное перо, торчавшее из берета их предводителя – кем бы ни были безымянные защитники Магдебурга, кроме них никто больше не знал о бесчеловечном плане чернокнижника.

– Куда подевалась твоя осторожность? – выкрикнул человек в берете, буравя старца взглядом. На юношу он даже не посмотрел. – Вот уж не думал, что ты сам приведёшь меня в свой тайник! Взять его!