Текст книги "Из штрафников в разведку"

Глава 7. Август 1943 года. Северо-Западный фронт, неподалеку от Старой Руссы

Сколько бы ты ни читал книжек о войне, сколько бы ни смотрел фильмов, на деле она все равно окажется другой: более страшной, порой более обыденной, и всегда – несравненно более кровавой.

Народная мудрость безгранична, но и она порой любит приврать для красного словца. «Смелого пуля боится», «На войне в первую очередь гибнут лучшие» – все это вранье. Пуле решительно плевать, куда ее послал глаз стрелка и сгоревший в гильзе порох – она просто летит. Может в небеса умчаться, может в ствол дерева ударить, а может и чью-то голову насквозь пробить, смешивая осколки костей с мозгами и кровью…

Если отбросить глупые красивости, то на войне в первую очередь гибнут плохо подготовленные, физически слабые и просто бестолковые. Гибнут, конечно, и самые опытные, бывалые бойцы, но реже. Вообще же война – это, по сути, большая и жутковатая лотерея, главный выигрыш в которой называется «жизнь». А в любой лотерее, как известно, принцип один: авось кому-то и повезет!

…Оказывается, это невероятно трудно – сделать несколько простых движений, оттолкнуться от бруствера окопа и бежать вперед с винтовкой наперевес. Там впереди содрогается от разрывов земля, с противным шелестом шлепаются и глухо рвутся мины, свистят пули; там все горит, дымится, и лупят пулеметы, пронизывая сектора обстрела рваными нитями трассеров. Невозможно поверить, что там, среди грохочущего и свистящего ада, может уцелеть хоть что-то живое. Верь не верь, но взводный орет, поднимая бойцов в атаку, и надо собраться, сжать зубы и выбраться из ячейки, вскочить и бежать! Надо – иначе пулю получишь уже наверняка от своих: за трусость и невыполнение приказа.

Свою первую атаку Алексей запомнил плохо. Как прибыли на передний край и занимали ячейки в траншеях, как, пытаясь унять стук крови в висках и противную дрожь во всем теле, ждали сигнальную ракету, помнил. Как взводный зычно прокричал: «Взвод, за мной, в атаку!!!» – помнил. А вот то, что было дальше, смазалось, смешалось в памяти в набор туманных обрывочных картинок.

Из окопа Миронов выскочил вместе со всеми и ринулся вперед, подхватывая общее «ура!», рванувшееся из сотни глоток. Правда, «ура» сразу же переросло в бессмысленное, чисто русское «а-а– а-а…!», и затем уже каждый кричал что-то свое, малопонятное, яростное, но чаще всего матерное. Разинутые в крике рты, перекошенные яростью лица, смесь азарта, безумия и страха в глазах – и все это на фоне огненно-черного марева разрывов мин и трескотни винтовок, автоматов и пулеметов.

Лешка буквально летел вперед и не чувствовал своего тела – казалось, если сейчас он оттолкнется посильнее, то запросто сможет не только обогнать всех, бегущих рядом, но и прямо в траншею к немцам запрыгнуть первым. Кто-то падал то справа, то слева, кто-то дико орал – уже от боли, но уцелевшие все так же бежали к первым рядам немецких окопов, до которых оставались считаные метры.

Миронов несколько раз стрелял на бегу, но так и не понял, попал ли хоть раз. Да и что там можно было понять среди грохота и дыма в суматохе сумасшедшего бега. Потом был бруствер немецкого окопа и прыжок. Лешка вскочил в траншею, споткнулся, ударился плечом в доски обшивки и тут же увидел его – своего первого немца. Миронов мгновенно развернул ствол винтовки и нажал на спусковой крючок – выстрела не было.

И тогда Алексей рванулся вперед и изо всех сил ударил отпрянувшего в ужасе немца штыком. В первое мгновение Лешке даже показалось, что он промахнулся – настолько легко штык вошел в чужое тело, прятавшееся под мешковатым мундирчиком грязно-мышиного цвета. Алексей дернул винтовку на себя – как учили, – чтобы выдернуть штык, но у него почему-то ничего не получилось. Тогда Миронов, не раздумывая, бросил свою трехлинейку и подхватил автомат немца. Краем глаза засек еще одну серую фигуру и наискось полоснул из автомата. Вроде попал. Побежал дальше и тут же чуть не пристрелил одного из своих. Чертыхнулся, прислушался – и вдруг понял, что все, наверное, уже закончилось – лишь где-то поодаль бухнул разрыв гранаты и звучали еще редкие выстрелы…

– Ну, ты его и саданул… – Костылев, командир Лешкиного отделения, недоверчиво покачал головой и, наступив убитому на грудь, с силой дернул винтовку на себя. – Во, ты вместе со штыком и ствол в него загнал! Силен, парень! Мушка промеж ребер застряла, потому и вытянуть не мог.

Алексей передернул затвор – патронов в магазине не было.

– Пока бежали, расстрелял все, – с усмешкой констатировал Костылев. – Потому как дурак ты, Миронов, и больше ничего. Наперед считать привыкай и перезаряжать вовремя, а не когда фриц тебе под нос стволом тычет. Я так думаю, немец твой только-только успел в автомате рожок сменить, тут ты его и прищучил! Молодец, лихо ты его! А ручонки-то, смотрю, трясутся. Это фигня – у меня, вон, тоже ходуном ходят. После драки всегда так – привыкнешь… Ничего, сейчас наши еще подтянутся, закрепимся, а вечером жратву привезут – оно под наркомовские-то хорошо пойдет! Да еще и порции выбывших нам достанутся – думаю, третью часть роты фрицы точно выбили…

То ли у командования были другие планы, то ли немцы больно уж всерьез разозлились из-за потери части позиций, но вместо нашего подкрепления на заметно поредевшую роту обрушился густой минометный обстрел. После обстрела настырной волной поперли гитлеровцы и выбили-таки штрафников. По словам командира роты, такая картина была довольно частым явлением.

– Эта свистопляска, мать ее растак, еще с первой зимы тянется, – досадливо сплюнув, заявил капитан Ребров, командовавший переменным составом уже не первой роты. – В феврале сорок второго, говорят, тут такая мясорубка была – мама не горюй! По две-три атаки днем, ночью – снова вперед! Народу столько положили, что иногда после боя по полю пройти было трудно – что шаг, то труп. Одно слово: невезуха. Вот и мы бьемся, бьемся, а эта чертова Русса как заколдованная: мы к ней, а она, зараза, от нас!

Комроты Ребров, крепкий, чуть сутуловатый мужик лет тридцати с умными и злыми глазами, Миронову понравился сразу: еще в пехотном училище Алексей научился почти безошибочно отличать серьезных и знающих командиров от самодуров и просто бестолковых болтунов.

При первом знакомстве с прибывшим пополнением капитан не спеша прошелся вдоль строя, цепко вглядываясь в лица новых подчиненных, затем произнес короткую речь.

– Товарищи бойцы переменного состава! Мне плевать, за что каждый из вас попал в мою роту – с этой минуты вы не преступники, не воры и прочая шушера-шпана, а обычные воины Красной армии. И чтобы я слова «штрафник» не слышал. Обращаться ко мне и другим командирам постоянного состава по уставу: «товарищ капитан» и так далее. Никаких «гражданин начальник» – повторяю, здесь вам не лагерь, а обычное воинское подразделение. Ну, или почти обычное – просто нам бывает потруднее, чем остальным. Зато есть больше возможности отличиться и свою вину искупить. Тут, мужики, все по-честному: пролил кровь – значит, смыл все грехи. Ну, а если кому придется и голову сложить, так на то и война… Теперь о дисциплине: мое слово – закон! Приказы не обсуждаются, а выполняются. За неисполнение – расстрел. Трусов и прочих гадов буду расстреливать лично! Любителей водку без меры жрать это тоже касается! И последнее: если кто все-таки думает, что он очень хитрый и попробует какие-то лагерные порядки здесь установить, то предупреждаю – и бугор, и пахан тут есть и будет только один! Это капитан Ребров! Все, вольно, разойдись!

Довольно быстро Миронов и думать забыл, что он воюет в штрафной роте. Действительно, почти обычная воинская часть, все как и положено по штату: командир, два заместителя – по строевой и по политической части, старшина, санинструктор, писарь и три взвода переменного состава. То, что бойцы роты являются именно переменным составом, подтверждалось очень даже просто и более чем наглядно: после каждого боя примерно треть, а то и больше, списывалась в «безвозвратные потери», а на смену убитым и выбывшим по ранению присылалось новое пополнение. Да, потери порой были большие, но, как сказал комроты, «на то и война»…

Время от времени Алексей вспоминал совет старлея опасаться Серого и его корешей-уголовников, но проблема разрешилась, к тайному удовольствию Лешки, даже быстрее, чем он мог предполагать: в первых же боях двое погибли, а третьего просто и буднично расстреляли перед строем за трусость. Сам же Серый считался пропавшим без вести, хотя кто-то из бойцов уверял, что своими глазами видел, как пахана в клочья разнесло немецкой миной. Бояться стало попросту некого, и Миронов, вздохнув с облегчением, постарался выбросить из памяти все, связанное с погибшими уголовниками.

Уже недели через две Лешка по праву мог считать себя бывалым бойцом, не раз и не два понюхавшим пороха. И самым удивительным для Миронова было то, что за все время почти непрерывных боев его ни разу всерьез не задели ни пули, ни осколки! Рядом постоянно гибли его товарищи, кто-то получал легкое ранение и, сопровождаемый откровенно завистливыми взглядами штрафников, отбывал в тыл, в госпиталь, а Лешка был как заговоренный.

О легком ранении мечтали все. Это означало снятие судимости и отправку в обычную воинскую часть, где шансов уцелеть было куда больше. Но даже не это было главным – о ранении мечтали, чтобы попасть в госпиталь. Госпиталь! Там, в относительном удалении от передовой, можно было смыть с себя копоть, грязь и пот и вдоволь отоспаться – на настоящей кровати с чистым бельем и подушкой! Там работали чистенькие медсестрички, а не такой же, как и ты, вонючий и замученный, шатающийся от усталости и недосыпа санинструктор. Госпиталь казался недостижимой мечтой, настоящим раем среди грязи, крови и грохота войны.

Сейчас Миронов с едкой усмешкой вспоминал свои прежние мысли о войне, когда он сравнивал ее с «черным туманом». Для детской сказки оно бы в самый раз, а вот для реальной жизни… Какой, к чертям собачьим, туман, если война – это прежде всего тяжелая, черная работа. И бесконечная усталость, перерастающая в тупую апатию, когда не остается ни эмоций, ни желаний, и в голове бьется лишь одна серенькая мыслишка: «Надоело все – сил нет! Скорей бы уже убило, что ли…»

– Миронов… Миронов, да проснись же ты! – Алексей с усилием приоткрыл глаза и, пытаясь стряхнуть сонную одурь, непонимающе смотрел на разбудившего его бойца. – Давай, поднимайся – там тебя командир взвода требует. Да шевели ты копытами, а то он уже полчаса орет, мол, где этот герой!

– Да иду уже, иду. – Лешка поднялся, кое-как оправил гимнастерку, одеревеневшими пальцами застегнул крючки воротничка и, мысленно перебирая свои прегрешения, недоуменно спросил: – На кой черт я ему сдался? Что он еще там говорил?

– Все остальное товарищ младший лейтенант говорили матом, – довольно хохотнул боец и легонько подтолкнул Алексея в спину, – но я так думаю, что клизму он сейчас тебе пропишет по полной. Знаешь такой деликатный инструмент медицинской направленности? Серьезная штука, между прочим!

В полутьме землянки самую малость оробевший Миронов командира взвода разглядел не сразу – сначала услышал голос.

– Ну что, Миронов, добегался? – тоном, не обещающим ничего хорошего, начал комвзвода Шарипов и, увидев растерянность на Лешкином лице, вдруг насмешливо прищурился и подмигнул: – Ладно, не робей, пехота, расстрел отменяется! Товарищи красноармейцы, сегодня у нашего боевого товарища день рождения: аж восемнадцать годков стукнуло. Эх, Миронов, какой же ты еще зеленый… В общем, от имени и по поручению командования и от себя лично мы все тебя поздравляем! И желаем… В общем, я тебе просто скажу: если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой!

– Товарищ младший лейтенант, ребята… – вконец растерялся Алексей и никак не мог найти нужные слова, чтобы сказать, как это все для него неожиданно и все такое – как-то так уж получалось в их семье, что с днем рождения вот так, по-настоящему, его никогда и не поздравляли. – Спасибо! Спасибо, мужики!

– А вот это тебе от нас всех небольшой подарок, – Шарипов подбросил на ладони нож в красивых кожаных ножнах. – Владей, джигит! У настоящего мужчины должен быть хороший нож – чтоб фрицев резать быстро и красиво, если вдруг нос к носу встретиться доведется.

А подарок был хорош! Миронов по достоинству оценил и удобную рукоятку из кости, обтянутую шершавой кожей, и длинный узкий клинок, отливающий чуть голубоватым блеском, и кожаные ножны. Были в ноже и строгая красота, и надежность, и некая хищность – несомненно, сработал этот истинно боевой нож настоящий мастер.

Пока длилось небольшое застолье, Алексей успел еще раз пять поблагодарить товарищей за неожиданный праздник и принять на грудь граммов триста. Что, в общем-то, было с его стороны поступком весьма опрометчивым, поскольку до этого Миронов никогда еще больше ста пятидесяти не выпивал – не привык еще, да, честно говоря, и не нравилась ему горькая и жгучая водка. Закончился «торжественный прием» весьма прозаически: один из бойцов увел едва переставлявшего ноги Лешку спать, а комвзвода Шарипов, провожая именинника сочувствующим взглядом, пыхнул «беломориной» и негромко произнес с затаенной грустью:

– Я ж говорил: зеленый еще – ему еще лимонад пить надо бы…

Глава 8. Сентябрь 1943 года

…Вода была почему-то не прозрачно-голубой, не зеленоватой, как обычно, а серой и непривычно вязкой, плотной – Лешка пытался плыть быстрее, но каждое движение рук и ног давалось с огромным трудом. Мелькнула запоздалая мысль, что никак нельзя было здесь нырять – видно же было, что место гиблое! Вон, и вода серая, и даже рыба мерзкого грязновато-белесого оттенка… Чувствуя, что дышать становится все труднее, а сил не осталось совсем, Алексей вдруг испытал такой дикий, неподвластный рассудку страх, какого, пожалуй, не испытывал и во время бомбежки. Подгоняемый этим страхом и отчаянием, он рванулся изо всех сил, отчетливо понимая, что если сейчас же ему не удастся пробиться на поверхность, то через минуту-другую наступит конец всему! Не будет ничего, кроме серого мрака: ни яркого солнца, ни теплого ветра, ни его – Лешки Миронова. И Алексей заорал дико и страшно, словно волк, попавший в капкан или получивший в бок заряд крупной картечи…

– Во, глянь-ка, кажись, наш новенький очухался, мычит чего-то, – жадно дыша и щурясь от света, услышал Миронов откуда-то сбоку хриплый мужской голос. Непонимающим взглядом рассматривая над собой слегка закопченный, давно требующий побелки потолок с длинными трещинами, Алексей мысленно удивился и даже слегка обиделся – почему это «мычит», если я во всю глотку орал… Тихо, потолок, кровать – похоже, госпиталь.

Лешка прислушался к себе: нет, вроде ничего особо не болит, только в голове шумит-звенит да в левой руке мозжит и ломит, будто здоровенной палкой ударили… Но если госпиталь, то не просто ж так отдохнуть на койку уложили! Опасаясь увидеть что-то совсем уж страшное, скосил глаза на левую руку: вроде на месте, только забинтована выше локтя. Правая тоже цела, и пальцы шевелятся. Ноги?! Алексей осторожно попробовал двинуть одной ногой, другой – ну, слава богу, кажется, и ноги в целости и сохранности.

– Где я? – Миронов все же решил убедиться, что все это не сон, – так, на всякий случай.

– Так в госпитале, милок, где ж еще, – словоохотливо пояснил все тот же хриплый голос, обладателем которого оказался щупленький мужичонка с морщинистым лицом, наполовину заросшим сероватой щетиной. – Видно, рано тебе еще помирать, срок не пришел. Ай ты не помнишь ничего? Ну, это ерунда… Просто по голове тебя чем-то шандарахнуло, видать, – вот память чуток и отшибло. Контузия, надо понимать. Ну, и рука у тебя простреленная – не переживай, заживет. Девок еще крепче обжимать будешь! И здоров же ты спать, парень! Считай, целые сутки отпыхтел – что барсук какой, меня аж завидки брали…

– Дышать тут нечем, воняет, – морщась от острого запаха йодоформа, пота и несвежих бинтов, скривился Лешка и тут же испуганно притих: если столько был без сознания, то как же он это… по нужде? Да нет, под поясницей, кажется, сухо.

– Ишь ты, граф какой – воняет ему! Так больница ведь, что ж ты, парень, хочешь, – в голосе мужичка промелькнул оттенок осуждения и недовольства. – Это ты в палатах для тяжелых не был: вот там, брат, – да, вонища страшная! У них же и раны гниют, и ходят они под себя, почитай, все. Санитарки, конечно, бегают, стараются, убирают, да где ж за всеми-то углядишь? А с раненых какой спрос? Они б, может, и рады попросить посудину, а не могут – считай, все без сознания. А кто в сознании, так еще хуже – орут да стонут без конца. Боль, она, брат, штука такая – сколь ни терпи, а любое терпение кончается, и все одно заорешь. Это мертвым не больно – лежат себе тихонько…

– Федоров, опять поднялся? Тебе врач что сказал? Лежать, а ты? – в палату вошла худощавая тетка в белом халате с металлической кюветой в руке. Сердито поблескивая стеклами круглых очков, распорядилась: – А ну, на место! Кто тут у нас Миронов? Поворачивайся, укол тебе!

Медсестра отработанным движением воткнула иглу и надавила на поршень. Лязгнула пустым шприцем и, уже на ходу, торопливо объявила:

– Миронов, а тебе вставать можно! Если голова закружится, не бойся. По стеночке, по стеночке… Расхаживайся! Федоров, если будешь курить в палате – убью! Сейчас обед принесут…

– Улетела, краля, – добродушно проворчал Федоров и, покряхтывая, улегся на свою кровать. – Не вставай, в палате не кури. О, порядки какие! А на горшок и на перекур ты, коза старая, меня носить будешь, что ли? Ох, бабы, бабы… Моя вот тоже такая: круть-верть, полетела! Бывало, все шпыняет меня да подгоняет. Сделай то, поправь это, рюмку лишнюю не выпей! Так-то она баба хорошая, вот только больно шебутная. И жили мы с ней, можно сказать, хорошо. Перед войной наш колхоз совсем переправился, справно жить стали. И коровы, и свиньи, и поля все засеяны, бывало, и убрано все честь по чести. Пасека наша на весь район гремела – за медом со всей округи приезжали, даже из города. Да-а… А потом война эта, немец пришел да все и порушил! Когда это теперь все отстроим, в порядок приведем…

Принесли обед. Лешка с удовольствием схлебал суп, умял тарелку каши и запил все кружкой жиденького сладкого компота. После обеда попробовал осторожненько встать. Голова кружилась, в глазах слегка все плыло и мелькали мушки, но в целом все оказалось вполне терпимо – Миронов с помощью соседа по койке добрел до провонявшего табачным дымом сортира и благополучно вернулся.

С облегчением улегся на кровать – ходить было все же тяжеловато. Голова и рука еще бы ничего, но оказалось, что еще и дышать приходится аккуратненько, без резких движений. Алексей задрал нательную рубаху, и причина сразу выяснилась: на правом боку темнел большущий синяк, отливающий желтизной. Вероятно, с ребрами тоже было не все в порядке. В целом же все было не так уж и плохо: руки-ноги на месте, а это значит, что все помаленьку заживет и можно будет еще повоевать!

Миронов пытался задремать под нескончаемое ворчание Федорова, но получалось плохо – видимо, выспался за сутки, да и голова вдруг разболелась. Вот под аккомпанемент шума-звона и легкого постукивания в висках Лешка и вспомнил вдруг почти все, что с ним случилось…

Да ничего особенного в тот день не было: всего лишь очередная атака. На этот раз штрафники попытались ударить немного южнее – командование решило уточнить расположение огневых позиций немцев и приказало провести разведку боем. Для Миронова это была третья атака. В первых двух ему несказанно везло, но всякое везение когда-нибудь да кончается.

Штрафники поднялись в атаку и уже через несколько минут залегли под перекрестным огнем немецких пулеметов, которым усиленно помогали винтовки и автоматы. Рота вновь поднялась и, помогая себе гранатами и истошным матом, упорно поперла на пулеметы. Немцы не выдержали, и к ружейно-пулеметной пальбе добавился минометный обстрел. Лишь после того как наши артиллерийские наблюдатели посчитали, что большинство огневых точек гитлеровцев засечены и помечены на карте, штрафники получили приказ отходить.

Алексей вместе со всеми бежал, орал, стрелял, падал и снова поднимался. Сейчас, на госпитальной койке, он точно вспомнил, что синяк на боку он заработал, когда, спасаясь от минометного обстрела, прыгнул в подвернувшуюся воронку. Тогда он зацепился за обрывок колючей проволоки и со всего маху грохнулся – и при падении, вероятно, приложился о камень. Мало того, Лешка умудрился еще потерять и каску и удариться головой о какую-то железяку, да так удариться, что на какое-то время потерял сознание. Наверное, именно в эти мгновения его и ударила в руку немецкая пуля, поскольку сам Миронов так и не смог вспомнить, когда и как его ранило. Главное было в другом: мужики его не бросили, а вытащили из-под огня! Раненного фашистской пулей! И ранение это теперь означало одно: он, Алексей Миронов, пролил кровь на поле боя и вину свою искупил. А если искупил, то после вполне заслуженного отдыха в госпитале – прощай, штрафная рота!

Дни, проведенные в госпитале, были похожи друг на друга, как патроны в обойме. Подъем, обход, процедуры-перевязки, обед-ужин – и так день за днем. Миронов вскоре был переведен в палату для выздоравливающих и чувствовал себя вполне прилично. Голова уже почти не болела, от синяка на боку осталось только легкое воспоминание, рука тоже помаленьку заживала – только чесалась невыносимо, что как раз, по словам более опытных в таких делах соседей по палате, и было хорошим признаком. Чешется – значит, дело точно на поправку идет.

Соседи постоянно менялись: одни выписывались и уходили в свои части, другие занимали койки. У выздоравливающих, в отличие от только что поступивших в госпиталь, и интересы другие, и разговоры. Кто-то в палате появлялся совсем мало, проводя время то у каких-то товарищей-знакомых, то увиваясь вокруг молодых медсестер; кто-то бесконечно спал, но всегда находились и любители почесать языками.

Разговоры, как правило, вертелись вокруг двух основных тем: мирная жизнь и бабы. У Алексея, знакомого с «женским вопросом» только понаслышке, эти бесконечные истории «кто с кем, когда и как» поначалу вызывали тщательно скрываемый интерес, а потом стали раздражать своим однообразием. Тем более что со временем он сообразил, что большая часть историй была всего лишь байками, а то и откровенным враньем. И, как выяснилось, не нравилось это вранье не ему одному.

Когда очередной знаток и ходок, похохатывая и щедро пересыпая свой рассказ матерком, начал излагать подробности своих подвигов на женском фронте, пожилой мужик из обозников, обычно немногословный и спокойный, вдруг отчетливо произнес, вроде бы ни к кому конкретно и не обращаясь:

– Не надоело об одном и том же, кобели? И что вы за народ такой паскудный, а? По-вашему, так ни одной бабы нормальной на свете нет – все суки гулящие.

– А что, дед, не так? – вскинулся рассказчик, зло поблескивая глазами. – Вон хоть мою возьми – пока я в окопах, по колено в воде, голодный и холодный, загибался, она, сука, с каким-то фраером спуталась. Так что не надо! Все они, твари лживые, одинаковые…

– Я вот сейчас не посмотрю, что ты моложе и в два раза здоровше меня, – осуждающе покачивая головой, негромко сказал мужик, – а встану, да и отхожу костылем. Ты по своей бабе всех-то не меряй! Вот я тебе сейчас один случай расскажу… В сорок первом еще, по осени, вот так же я в госпиталь попал. Полевой. А передовая совсем недалеко была. И не знаю уж, как там что, а прорвались к нам танки немецкие. Ну, понятное дело, паника и все такое. Которые легкораненые оружие похватали и оборону, значит, давай занимать. А какая там оборона, если эти танки ходом прут, а за ними пехота тучей… В общем, мало кто уцелел тогда. Я к чему все это рассказываю: своими глазами видел, как медсестры под танки с гранатами кидались. Нас, значит, спасали. А им и всего-то лет по восемнадцать-двадцать – жить бы девкам да жить… Танки тогда госпиталь-то наш весь гусеницами подавили! А там одних тяжелых сколько было… Я потом за всю войну такого страха не видел. А ты, паскуда такая, сейчас и тех девчонок дерьмом мажешь! И всех других, кто наравне с мужиками сейчас немца бьет. А в тылу, думаешь, им легче? Да в деревнях бабы голодные и босые на себе пашут, чтоб для нас с тобой хлеб вырастить! А ты… Как будто и не мамка родила тебя, а неведомо кто. Тьфу! Эх, люди, люди…

– Да ладно тебе, дед, – рассказчик скривился в усмешке, явно не желая признавать свою неправоту, – а то распыхтелся. Тоже мне, политрук выискался. «Наши советские женщины, товарищи…» Может быть, есть и нормальные, но я вот что-то не встречал.

– А и не встретишь, вот попомни мое слово, – невозмутимо ответил мужик. – Нормальные бабы – они ж не мухи, чтоб на что попало садиться!

Последние слова пожилого ездового утонули в дружном гоготе мужиков, одобрительно повторявших: «Ай, да Егорыч! Умыл так умыл! И правильно – нехрен, понимаешь…»

Алексей, разрабатывая руку, с утра пораньше колол дрова для кухни, когда на крыльце появилась медсестра и распорядилась:

– Миронов, давай заканчивай – и в палату! Выписывают тебя сегодня.

Выписка и прощание с мужиками заняли совсем немного времени, и уже через час Алексей сменил серую больничную пижаму на свою крепко поношенную форму, дожидавшуюся хозяина на складе. Все было довольно чисто выстирано, а дырки от пуль на рукаве гимнастерки аккуратно заштопаны.

К вечеру Миронов – где пешком, где на попутных машинах – добрался до расположения своей роты и, как положено, доложил взводному о прибытии.

– Прибыл, значит… – хмуро кивнул Шарипов, – Ну, тогда дуй к ротному: там на тебя вроде бумага какая-то пришла.

Ребров выслушал доклад Миронова и, рассеянно кивнув, указал на лавку рядом со столом, кое-как сколоченным из досок от снарядных ящиков – ходового на фронте строительного материала, хорошо знакомого Алексею еще по столярному цеху.

– Вижу, вылечили, – капитан одобрительно посмотрел на заметно посвежевшего Миронова. – Это хорошо. Из госпиталя не очень-то уходить хотелось, а?

– Ну, если честно, то не очень, – улыбнулся Алексей.

– Вот и молодец, что не врешь. А то знаем мы эти сказки! «Наш герой сбежал из госпиталя и догнал свою часть». Дурак он, а не герой! Больной – кому он в части нужен, какой с него толк?! Ладно, все это лирика… Пока ты там кашу трескал и бока отлеживал, бумаги на тебя пришли. Я, когда тебя в госпиталь увезли, все честь по чести доложил: мол, такой-то боец переменного состава хорошо проявил себя в боях, был ранен и все такое. Короче, судимость с тебя сняли, и теперь можешь продолжать воевать как самый обычный красноармеец. Такие дела…

– Спасибо, товарищ капитан! – Миронов, хотя и предполагал, что все примерно так и будет, но все же почувствовал облегчение – никто ведь не знает наверняка, как и что может решить начальство. Иногда вместо сурового нагоняя могут и медаль дать, а порой можно и пулю вместо «спасибо» получить. – За все спасибо… А как тут вообще дела? Я у взводного спросил, так он только рукой махнул.

– Да, в общем, неважные дела. – Капитан закурил папиросу и, щурясь от дыма, пояснил: – От твоего взвода после двух боев, считай, ничего не осталось. Потери большие. Нас на переформирование вроде отводят – может, недельку-другую и отдохнем. Ну, а ты теперь пойдешь в полк вместе с пополнением – вчера как раз новую партию прислали. Воюй, Миронов, и ко мне больше не попадай! Слушай, погоди, так ты же пехотное училище почти закончил, так? Ко мне взводным не хочешь – в постоянный состав?

– Нет, товарищ капитан, – улыбаясь, Лешка повел головой из стороны в сторону. – За предложение, конечно, спасибо, но какой из меня командир? Да и простым красноармейцем мне как-то больше нравится. Командиру-то, небось, и спать некогда, и все такое…

– Соображаешь, – одобрительно хмыкнул Ребров. – Ну, раз такое дело, то иди к старшине, получай, что положено, – и свободен… красноармеец!