Текст книги "Выстрел по солнцу. Часть вторая"

И скрывшись от посторонних глаз, вдалеке от громких и жизнерадостных голосов, он вслушивался в беззвучный голос своего друга, криптограммой таинственных посланий плывущий в звездной вышине.

Что, что происходит с ним? Почему так горько и так сладко ему сейчас? Почему такой тоской надрывается сердце, переполненное тем, что не выскажешь, не объяснишь, тем, для чего нет слов? Звезды таяли, расплывались радужными снежинками, острые, насмешливые в своей беспечной недосягаемости, оставляя его наедине со своими раздумьями, один на один с первой взрослой грустью.

Так что же, победа обернулась трагедией? Что это – его обычное «счастье» или, все-таки, случайность? А, может быть, это и есть та самая истина? Истина, которую он так долго и безуспешно искал, и которая, всякий раз ускользала от него, ускользала, лишь только поманив, лишь только чуть-чуть приподняв полог своего призрачного занавеса.

И, все-таки, победа? Или поражение? О, Господи! Нет ничего, ни побед, ни поражений, в мире фантазии, в обманчивой, иллюзорной его сути, будто лабиринтом кривых зеркал, сцепившей призрачные коридоры ожиданий. Любая победа здесь – блеф, аберрация ослепленного разума, не способного постичь тайн игры льстивых отражений, в лихорадке нетерпения толкующего изменчивые их композиции, как счастливое исполнение своей мечты.

Увы, все это – лишь мираж, лишь следствие потери привычных, знакомых с детства ориентиров, оставшихся где-то далеко-далеко, в скучной и неприветливой яви, за гранью рассудочного и рационального. И это – абсолютно непреложно и закономерно. В лабиринтах этих бессильны любые компасы, не существует точных карт и гидов, самый надежный проводник в них – упрямое, несговорчивое, бесстрастное время, то чересчур медлительное, то чересчур торопливое, неизменно непокорное и непредсказуемое.

Время. Оно знает цену всему, в его обстоятельном прейскуранте найдется все, когда-либо измеренное его шкалой. Холодно и равнодушно стирает оно позолоту с наших трофеев, обнажая невзрачную, порой и вовсе неприглядную изнанку, будто списанные корабли, затирает их в нагромождении других событий, прежде обыденных и рутинных, а теперь неожиданно вставших вровень и даже превзошедших их.

Какой ты увидишь свою победу издалека, через срок, равный расстоянию перспективы? Что станет с ней после коррозии безжалостных лет?

Может быть, на роль победы больше годится то, что ты считаешь поражением? Может быть, именно оно соответствует тому самому смыслу, той самой точке на сетке небесной сферы, знаменующей координату настоящего успеха?

Впрочем, тогда было уже все равно, на земле вовсю хозяйничала весна. Кротко, но неотвратимо вступала она в свои права, смешливая, жизнерадостная, звонкая, и не было в ее владениях места для тоски и печали, для философских, возвышенных раздумий.

Будто в порыве отчаяния, разбивались о гранит набережной льдины, звенели стыдливые капели, словно куда-то торопясь, убегали из куч ноздреватого снега вороватые ручьи. Вязкое, ослепительное солнце плескалось в лужах, плавясь кляксами бликов, оглушительно галдели воробьиные стаи, и глазастые, краснощекие карапузы важно вышагивали по городским бульварам, ведомые гордыми, счастливыми мамами.

Ленский говорил, говорил, говорил… Говорил о застенчивой пышности красок, о первом тепле, ласковой волной неожиданно пробежавшему по спине, о криках птиц, бесцеремонно кромсающих бездонную лазурь неба призрачными лекалами полета. Говорил о новорожденной листве, о помпезных грозах, говорил о том внезапном, требовательном предчувствии счастья, что в один прекрасный день поселяется в твоем сердце капризным, нетерпеливым птенцом.

И в этом сказочном преображении, в этом страстном, пронзительно остром порыве растворились все его мечты и раздумья, надежды и мучения, поиски и сомнения, навсегда оставшись в сердце незримым, до поры дремлющим безобидно угольком. Но с тех пор, каждый год, стоит лишь повозке зимы перевалить через хребет экватора, стоит лишь февральским угрюмым ветрам вырваться на свободу, как сердце заходится щемящей грустью, словно невыплаканными слезами, обжигая рваные края открывшейся раны.

И приходит ностальгия, сырое, слякотное томление, элегией воспоминаний размывая границы времен, пеленой слабости и печали туманя сознание.

Но все это настигло его потом, много, много позже, когда морщины лет и ожоги ошибок неизгладимыми шрамами зарубцевались в памяти, а тогда… Тогда вслед весне уже собиралось лето.

В тот год оно ворвалось в Город внезапно, стремительно, вместе со сквозняками, жарой, ливнями и арками радуг, триумфально мерцающими в бездонной синеве неба, вместе с неясной тревогой и ожиданием последнего шага, словно ступенью лестницы, обрывающегося туманной высью неизвестности.

Декоративная грань между летом и весной беспрерывно таяла, незаметно отмирая пунктиром календарной разметки, превращаясь в жиденькую финишную ленточку, готовую лопнуть от легчайшего дуновения ветерка, от любого, даже самого слабого прикосновения. И, когда даты только-только собирались объявить приход нового хозяина, понемногу выстраиваясь у своей импровизированной границы, лето просто и весело разорвало ее, ринувшись в мир со всей своей бесшабашностью, со всей безалаберной, милой непосредственностью.

Оно осталось в Женькиной памяти, это лето, осталось навсегда. Осталось тягучей праздностью полуденного зноя, томным обаянием ленивых вечеров, страстностью взбалмошных дождей, пронизанных наивной детской свежестью. Осталось ароматами луга, изломанными краями соснового бора, бездонной лазурью неба, отливающего по краям призрачной проседью серебра.

Разве может забыться грациозная неподвижность кувшинок на чуть заболоченных берегах тихой речки, зеркальная ее гладь, лениво плещущаяся о борта лодки, взмахи весла, причудливыми тенями разлетающиеся по воде? А походные ночные костры, когда искры снопами разлетаются в черной бездне ночи, теряются в ней, будто неприкаянные души, в поисках лучшей доли пропадающие в необъятном мраке Вселенной? А утренние сонные туманы, когда река будто укутывается в таинственную мглу, и кажется, что все смешалось за ночь, смешалось одной безумной, невообразимой амальгамой мечты и рассудка, и непонятно, где кончается небо и где начинается вода, где обрывается сон и рождается явь, где густое, тягучее время застывает золотым янтарем вечности…

И был пионерский лагерь, и была гроза, и нечаянный приют под дубом, и был тот самый, роковой удар молнии. Удар, словно рубеж, словно шрам, разделивший его жизнь на две абсолютно разные части, на две абсолютно разные судьбы… Судьбы…

Глава 5

Ленский опомнился. Вихрь воспоминаний отхлынул пестрой круговертью, постепенно отдаляясь, отпуская его в действительность. Сильно, ровно, гулко, словно молодое, билось сердце. Призраки детства, отголоски далеких, давным-давно оставленных позади мыслей и чувств, открытий и сомнений, надежд и разочарований кружились в комнате, мерцающей пыльцой разлетаясь в сумрачном пространстве.

Кэти сидела на кровати, запахнувшись в простыню, обхватив колени руками, тихая, кроткая, устремившись завороженным взглядом куда-то вдаль, будто разглядев, как там, за чертой призрачного горизонта бесплотные образы облекаются живой тканью действительности.

– Так красиво… – она оторвалась от своего незримого нечто, и на миг, сквозь холодок подступающей яви Ленский увидел в ее глазах сладкую муть упоения. – Красиво и интересно. Ты – счастливый человек, Женя.

– Почему?

Кэти коснулась его лица подушечками пальцев, и сладкие мурашки рассыпались по коже.

– Человек, у которого было такое чудесное детство, не может быть несчастлив. Детство – это наш оберег, наше приданое, оно – как пыльца на крыльях бабочки. Сотри ее – и бабочка станет больной и некрасивой, и у тебя самого на душе станет скверно. Если ты, конечно, не псих или отъявленный извращенец… – она вздохнула, бросила на Ленского насмешливый взгляд. – Ну, что? Откровенность за откровенность? Теперь ты, наверно, хочешь послушать меня?

Даже как-то неловко перед тобой. В моей истории нет никакой интриги, нет крутых виражей и душераздирающих откровений, в ней все куда, как проще и прозаичней. Не случилось в моем детстве, милый, ни такого Города, ни такого парка, ни таких приключений. Отсюда, наверно, и такая скудость позднейших событий. Да, и каких событий! Не было никаких событий. Можно сказать, вообще, ничего и не было. Была одна длинная-предлинная, скучная-прескучная, монотонная-премонотонная жизнь.

Хоть, и росла я без родителей, но врать про сиротские слезы под одеялом, про недостаток тепла и ласки не буду, все, что отняла у меня судьба, компенсировали мои старики. Благодаря им, у меня было все, что нужно ребенку – кров, забота, игрушки. У меня были подружки, были праздники, были развлечения, в общем, было все и, как у всех. – Кэти грустно улыбнулась, поправила челку. – Потом старики погибли, а что было дальше – ты знаешь. Вот и все, рассказывать больше нечего. Такая вот незамысловатая историйка. Я понимаю, конечно, что рискую навсегда остаться в твоих глазах бледной молью, и еле удерживаюсь от другой крайности – насочинять о себе какой-нибудь небывальщины, и непременно послезливее, пожалостливее, чтобы вызвать интерес и сострадание. От них, ведь, совсем недалеко до любви, правда?

Знаешь, может быть, впервые в жизни мне стыдно за свое детство. Нет, нельзя сказать, что в нем все было таким уж пресным и серым, но только сейчас я поняла, каким оно могло быть. И меня одолевают эмоции, я грущу и злюсь одновременно. Грущу по пережитому, злюсь за то, что не досталось мне ничего яркого, запоминающегося, например, какой-нибудь страшной тайны, как у тебя. А что за женщина без тайны? Можно сказать, так, пустышка, недоразумение. Так я скоро стану тебе совсем неинтересна…

Мотыльки смешались суматошным роем, наводняя пространство веселой кутерьмой, и Ленский рассмеялся. Слова Кэти скользнули мимо легкими тенями, он обнял девушку, шутливо затормошил, увлекая в круговорот безмятежности.

– Солнышко, ну, что за глупости? Ну, ведь, глупости же, глупости, глупости, глупости…

Пространство кружилось хрустальным шаром, плыло, лениво мерцая всплесками волшебного света, расслаиваясь излучинами граней. Господи, как же он счастлив!

– Впрочем, есть одна особенность – я заговорила только в пять лет…

Шар дернулся, остановился, будто хвоей с елки, осыпаясь осколками бликов. Какой-то надлом в голосе Кэти, в линии плеч, склоненной голове смутной тревогой отозвался в душе, но инерция счастья, инерция любви и беспечности все еще тащила его за собой, притупляя восприимчивость, оглушая рецепторы чувств.

– Господи! Ну, в пять, в десять, в двадцать! Ну, и что? И что?

Кэти подняла голову, улыбнулась, печально, благодарно.

– Ты говоришь так, потому что никогда не был в роли прокаженного, и не поймешь, каково это. А я никогда не забуду этого кошмара, мне уже не сбежать от воспоминаний. Торжествующие разоблачением глаза соседей, их цепкие, все понимающие взгляды, невнятный шепот за спиной. И страх, ужас, оцепенение. Ты – не такая, как все. Ты – чужая, негодная, прокаженная. Ненормальная.

Но все это, слава Богу, закончилось, все давным-давно прошло. Притупилась боль, затянулись раны. Я, как видишь, вполне адекватна, коммуникабельна, даже довольно красноречива.

Она помолчала немного, будто раздумывая, говорить ли дальше.

– И всему виной – моя гипертрофированная правдивость, эта моя болезненная чувствительность ко лжи, к малейшему, даже самому невинному ее проявлению. – она вздохнула. – Именно это и заставило меня сторониться людей, замкнуться в себе.

Ложью было пропитано все вокруг меня, ложь была повсюду, она резала слух, и слова были ее продолжением, казалось, люди говорят только для того, чтобы лгать, чтобы притворяться, чтобы обманывать друг друга.

И молчание мое было своеобразным ответом миру, принуждающему играть в свои грязные игры. Я не могла думать словами, они были неприятны мне, мне казалось, что, если я даже мысленно прикоснусь к ним, то непременно измажусь во что-то липкое, гадкое, что уже никогда не отпустит меня на свободу, навсегда сделает своей заложницей.

Слова, слова, слова… Будто неповоротливые дирижабли, медленно, неуклюже проплывают они мимо, сталкиваясь, заполняя собою пространство, закрывая далекий, чистый горизонт. Я понимаю их, я их чувствую, но они не нужны мне, мне легче и проще думать, оставляя мысли в первозданном их качестве – обнаженными, резкими, сильными ощущениями.

Глаза Кэти подернулись туманом грусти.

– Ощущения, чувства… Первые ниточки, связывающие нас с реальностью, росточки веры, начала субъективизма. Сверху донизу пронизывали они ткань тогдашней моей жизни, раскрашивали ее, выводили причудливые узоры восприятия.

Неожиданно она улыбнулась.

– И первое осмысленное воспоминание о себе – тоже бессловесное, воздушное, радостное. Не могу сказать, сколько мне, но я одна, сижу на траве, надо мной пышная зелень деревьев, а сквозь нее брызжет Солнцем высокое, ярко-голубое небо. Это я в саду, убежала от всех и затаилась в тени моего любимого орехового дерева.

У нас был сад, большой, старый и довольно запущенный, и чаще всего я пряталась именно в нем, в каком-нибудь его укромном уголке, дарившем мне иллюзию защищенности и уединения. Я могла находиться там часами, скрываясь от назойливого внимания взрослых, наслаждаясь безмолвием и одиночеством.

К сожалению, не могу вспомнить, что занимало тогда мои мысли, но в памяти осталось отчетливое, совсем явственное ощущение ожидания. Чего? Перемен. Каких-то важных, значительных, неотвратимых, каких-то испытаний, тревожной, совсем недетской ответственности. Ощущение это, будто осколком неизвестного, до сих пор сидит в сердце саднящей занозой. Что за перемены, за что ответственность?

И, тем не менее, ни это, ни ощущение какой-то вины, неуловимо связанное с моей «ненормальностью», не мешало мне раз, за разом укрываться в зарослях сорняков, избегая любого общества, игнорируя оклики и приглашения. Я понимала, что причиняю боль своим близким, чувствовала надвигающуюся опасность, но ничего не могла поделать с собой.

Дети не настолько дисциплинированы, как взрослые, их менталитет еще не успел вобрать рабской привычки слепого повиновения, и я не могла, просто была не в состоянии заставить себя разговаривать, коверкать нежнейшие кружева своего восприятия грубыми стежками вульгарных слов. Это все равно как, если бы тебе, уже испытавшему однажды восторг полета, предложили передвигаться ползком.

Кэти негромко рассмеялась, потянулась за бокалом с вином.

– Твое молчание – не самая лучший фон для краткости. Оказывается, это трудно – удержаться от философствования, когда тебя так внимательно слушают. Впрочем, мало чему удалось удержаться в памяти. Да, и трудно это – ворошить что-то через столько лет.

Иногда процесс воспоминаний сродни археологии – по изъеденным временем скелетам чувств, приходится восстанавливать картины прошлого. И чаще всего это невозможно – сквозь призму лет все видится другим, совершенно неузнаваемым. А у меня даже и этого не сохранилось, так, одни неясные, смутные ошметки…

Угли в камине пыхнули жаром, и темнота, испуганная, обожженная, отхлынула, брызнула по углам.

Пространство сочилось слабостью, растерянностью, суматошно пульсируя бесформенными бликами, расплываясь по краям густой, красно-золотистой бахромой.

– А что случилось потом? Как тебе удалось выбраться?

Кэти пожала плечами, состроила неопределенную гримаску.

– Я научилась читать.

Время сгустилось иронией, и, поддавшись соблазну, Ленский скользнул в разверзшуюся паузу.

– И ты сразу же заговорила? Чудесное исцеление?

Кэти отпила из бокала, тихонько звякнул браслет на руке.

– Нет, милый, скорее – наоборот. – голос ее прозвучал глухо, отрывисто, и Ленский пожалел о том, что не удержался.

– То есть?

– Мог бы и сам догадаться. История скучна и однообразна до ужаса. Чем заканчивается любое противостояние? Герой либо погибает в неравной борьбе, либо…

– Ты поддалась…

– Да, я поддалась. Я приняла правила игры, приняла, потому что, иначе было нельзя. Просто в один прекрасный день, я поняла, что все мои попытки противостоять миру – бессмысленны, так же бессмысленны, как ожидание тех самых перемен. Они никогда не придут, навсегда оставив меня за чертой неисполненных надежд, несбывшихся желаний.

И в голове моей сложилась удивительная формула: а, может быть, просто нужно овладеть искусством слов, может быть, именно в этом и кроется секрет достижения цели? Естественно, все это – неосознанно, почти интуитивно, абстракциями и аллегориями детского разума.

Да, это означало бы мое поражение, предательство самой себя, того мира, что так и оставался за своим далеким горизонтом, но одновременно это было и способом достичь его, единственно возможной дорогой к нему.

Так, во всяком случае, мне тогда казалось. В любом случае, все мои тогдашние действия можно зафиксировать, как первую сделку с совестью. Время скрыло от меня ее детали, сейчас уже трудно сказать, насколько тяжело мне это далось, однако, не думаю, чтобы речь шла о чем-то невообразимом, иначе, я бы запомнила. Скорее всего, мне без труда удалось убедить себя в необходимости подобного действия, вполне вероятно я даже использовала аргументы и термины взрослых. – Кэти зябко дернула плечами, невесело усмехнулась. – Первые шаги в мире в мире лжи, лубочные гримасы того, что люди называют социализацией.

Она замолчала на секунду, будто прислушиваясь к чему-то. Отблески камина дрожали на ее лице причудливыми бликами, муаром теней обрамляя правильные, будто высеченные из света черты.

– И тогда в жизнь мою вошло новое понятие, затмившее вскоре все остальное. Да, милый, это были книги, те самые книги, о которых еще совсем недавно я и слышать не хотела.

Сейчас уже и не вспомню, в какой последовательности все это происходило, что пришло ко мне раньше: понимание всего этого или страсть к чтению. Надо думать, случилось это одновременно, или почти одновременно, как две стадии неразделимого явления, имеющие в своей основе одну и ту же природу.

Но они случились, случились и сотворили в моей голове что-то вроде революции, глобальной реконструкции всего и вся. Я стала читать, все подряд, помногу, запоем, стала читать, даже не одолев азбуки, каким-то непостижимым образом идентифицируя слова по чувствам, ими вызываемым, будто из букв, собирая их из мгновенных ассоциаций.

Впрочем, на первый взгляд все оставалось, как и прежде, только теперь, убегая в сад, я прихватывала с собой пару-тройку книг. Я пряталась в зарослях с книгами и куском испеченного бабушкой хлеба и оставалась там до самого захода солнца, до тех пор, пока буквы не начинали сливаться в расплывчатые пятна, своей недосказанностью терзая мою и без того истрепанную фантазию.

Помню, как я напрягала глаза, выстраивая из этих полуслепых, пульсирующих темнотой пятнышек слова, жонглируя буквами, вслушиваясь в полученные созвучия, до сих пор помню вкус бабушкиного хлеба, сладкий, ароматный, вприкуску с чтивом – совершенно неповторимый, просто обжигающий вкус. Вкус поражения, вкус настоящего, ни с чем не сравнимого предательства.

Но, вернемся к книгам. Слава Богу, у нас была библиотека, и какая! Подобранная настоящим ценителем, библиофилом, она была величественна и монументальна. В огромных, темного дуба шкафах, блистающая золотым тиснением переплетов, римскими цифрами томов, именами, известному всему миру.

Именно здесь я находила себе друзей, врагов, поклонников, именно здесь меня ждали те самые приключения, которых мне так не хватало в моей жизни, плоской и монотонной.

Да, у всех персонажей были свои недостатки, да, многие из них были откровенными негодяями, многие совершали низкие поступки. Но, вместе с совершенно понятными чувствами неприязни и презрения, где-то в глубине души я чувствовала жалость к ним, гением авторского пера втиснутыми в рамки своих образов, и это лишь усиливало притягательность сюжета, придавало действиям героев пикантность и остроту.

Как они были искренни в своей неискренности! Каким восторгом пылало мое сердце, когда я чувствовала правдивость их поступков, казалось бы, абсолютно им несвойственных и даже противоестественных. Как гармонично сливались в единстве выдумки и правды самые резкие диссонансы, самые непримиримые противоречия!

И, в конце концов, я приняла правила игры, я поняла, в чем разгадка этой головоломки! Оказывается, фальшь – только видимость, декорация, цветастая шаль, наброшенная на каркас реальности, под которой и скрывается настоящий мир, тот, к которому я стремилась каждой клеточкой, каждой своей частицей. Можешь называть его, как хочешь – гармония, рай, утопия, в моих грезах он представлялся мне одним огромным, цветущим садом, над котором сияет прекрасное, ослепительное Солнце. Там всегда лето, не бывает, ни гроз, ни дождей, и нет, ни грамма, ни капли лжи.

Но, чтобы попасть туда, в этот вожделенный край, нужно пройти ловушки фальши, раствориться в ней, будто палитрой радуги – в чистом кристалле неба. Вот такой он – рецепт совершенства, вот такая она – формула счастья!

Дальше уже фантазия моя, не сдерживаемая ничем, свободно перемахнула ступеньки вранья, лицемерия, притворства, остановившись, наконец, на воображении. Воображение! Вот же оно! В его таинственных недрах и хранится магический кристалл перевоплощения, кристалл счастья и свободы, рождающий твои мечты и надежды, заставляющий время и пространство отступать перед силой твоей мысли. Надо только научиться переносить его в действительность, надо научиться придумывать правду, делать ее из окружающей тебя глупости и фальши, из грязи и грубости, лжи и лицемерия. И надо верить, надо обязательно верить в то, что все придуманное тобой – самая настоящая правда, и тогда все это правдой и станет!

Трудно? Невозможно? Чушь? – Кэти тихо рассмеялась. – Тогда мне так не казалось. Многие проблемы из детства видятся совершенно по-другому. Оттуда все кажется простым и легким, доступным и возможным. Совершенно определенно – так, доступным и возможным, иначе, как объяснить существование истины, как оправдать зло?

Не смейся, пожалуйста. Конечно, я не могла оперировать тогда категориями философии, но я все, все понимала. Господи, как же я все понимала! Из всего многообразия, из всей суматошной пестроты тех лет, самое яркое воспоминание – именно это убеждение, ясное, отчетливое, цельное, и еще уверенность, уверенность, которой позавидовал бы любой взрослый.

Естественно, я тут же стала претворять свои идеи в жизнь. И так же естественно первые опыты были проведены в стенах нашего многострадального дома и, конечно же, над его обитателями, даже не догадывающимися о том, что какой счастливый жребий выпал на их долю.

Вскоре моими стараниями дом превратился в оазис вымысла, в послушный полигон-трансформер, безропотно исполняющий выкрутасы моей необузданной фантазии. Кухня запросто могла стать кубриком пиратского корабля, гостиная – разбойничьей пещерой, а мой любимый сад – бескрайней прерией, усеянной островками непролазных джунглей. Я могла нарядиться корсаром или индейцем, гусаром или мушкетером, могла напустить на себя вид великосветской барышни, истратив для своего наряда лучшие бабушкины платья, лишь бы как можно правдивее воссоздать атмосферу аутентичности, ту легчайшую ткань инкарнации, будто имплантант, вживляющую в действительность лоскутки моей выдумки.

Но самое сложное было в другом. Я никак не могла заставить притвориться своих домашних, притвориться так, чтобы я смогла поверить им наравне с собой. Я требовала от них искренности, я требовала, просила, умоляла говорить, думать, даже чувствовать, как их книжные прототипы, но вновь и вновь они фальшивили, мерцали предательской дрожью душевной аритмии. Я приходила в неописуемое бешенство, я рыдала, устраивала истерики, но раз за разом фальшь просачивалась сквозь их честные потуги, ломая и круша все мои построения, все мои воздушные замки. Они старались, они беспрекословно исполняли мои приказы, но несовершенство человеческой природы оказывалось сильнее любых, даже самых прекрасных замыслов. – Кэти грустно улыбнулась. – Наверно, поэтому я стараюсь не ходить в театр, не смотреть кино, не верю ни в одного, даже самого знаменитого артиста.

Стоит ли говорить, что опыты мои так и остались опытами. Однако, нет худа без добра, интеллект мой, все это время мирно дремавший, неожиданно ожил и показал прыть. Будто очнувшись от зимней спячки, в полгода я одолела курс начальной школы, так что, когда пришло время идти в первый класс, старики мои, может быть, впервые в жизни были рады за меня. Впервые в жизни им не было стыдно, они гордились мной, гордились наивно, совсем по-детски, не скрывая радости всякий раз, когда мое превосходство над сверстниками становилось очевидным.

Знаешь, я теперь все чаще и чаще думаю о них, иногда даже плачу, тоскую. Каково им было со мной?

Ведь, они души во мне не чаяли, во всем мне потакали. Тогда я воспринимала это, как должное, проклятый детский эгоизм напрочь отнял способность к состраданию, и благодарность, настоящая, искренняя, осмысленная пришла лишь позже, только тогда, когда их не стало.

Знаешь, мне иногда кажется, что и погибли они для меня. Нет, не из-за, а именно – для. Для того, чтобы сбылись мои мечты, чтобы я уехала из своего городишки, чтобы, в конце концов, встретила тебя. Что бы ждало меня, останься все, как есть? Вот они и постарались для меня, постарались в последний раз…

Кэти замолчала, низко склонив голову, волосы скрыли ее лицо. Когда она вновь взглянула на него, Ленский увидел в ее глазах влажную поволоку, легкой росой собравшуюся в уголках. Девушка поправила челку, смущенно улыбнулась.

– Не обращай внимания, дорогой, простительная женская слабость. Так вот. Вместе с необходимостью притворства мне пришлось принять еще и свод социальных и нравственных постулатов, который мне так долго и настойчиво навязывали. Впрочем, как оказалось, беспокойства мои – напрасны, в нем не было ничего обременительного или неприятного, некоторые его правила, были даже забавными.

И, тем не менее, я прилежно выполняла свою роль, исправно изображая пай девочку, вундеркинда и круглую отличницу, и через какое-то время это вросло в меня, стало второй натурой, почти привычкой, неизменной и обязательной. Там, впереди, за туманами, за низкими, свинцовыми тучами, за пеленой лжи и фальши меня ждала мечта, и я не хотела размениваться на разную ерунду.

А она была близка, иногда очень близка, и иногда, увлекшись своими экспериментами, я даже забывала, где я, мне казалось, что я, наконец-то, пересекла заветную грань, что я уже – в зазеркалье, и все, что меня окружает – лишь призраки прошлого, что-то вроде посттравматических видений, обрывками сна плавающие в сознании.

Слова Кэти слетали с ветки листьями голоса, тихо кружились в розовой полутьме Она тихо вздохнула.

– Что поделаешь – детский максимализм, гипертрофированная чувствительность. Так говорили врачи. Может быть, они были правы? Может быть, я – просто сумасшедшая, одна из многих, возомнившая о себе невесть, что? – Кэти посмотрела на Ленского, тонкая, едва заметная морщинка легла у нее между бровей. – Знаешь, кто я? Я – та самая бабочка, с крыльев которой стерли пыльцу, стерли еще в коконе, задолго до того, как она смогла их расправить. И я не знаю, кто и зачем это сделал. Я не знаю, кому, для каких целей понадобилось выпускать в свет такое искалеченное, заведомо несчастное создание.

Если бы ты знал, как часто я мечтала повзрослеть! Мечтала этой иллюзорной, вечно ускользающей планкой времени догнать тень собственного сознания, словно зарубками на дверном косяке, отмеряющего вехи моего развития.

Моя мечта росла вместе со мной, постепенно преображаясь, из схематичного наброска превращаясь в живописное полотно, полное жизни и экспрессии, каким-то абсолютно необъяснимым образом заставляя меня именно с возрастом связывать свое спасение. Именно там, на этом призрачном рубеже совпадали линии всех моих горизонтов, именно там вставало для меня долгожданное Солнце счастья.

Так было до тех пор, пока я, и в самом деле, не стала взрослой. – глаза Кэти блеснули горечью. – И произошло это в тот день, когда погибли мои старики.

Казалось бы, вот оно, мое детство, вот разливается ясным, погожим днем, брызжет во все стороны ультрафиолетом, щебечет звонко птицами, а потом – раз, и все пропало, будто в мир обрушилась тьма, будто на белоснежный лист упала большая черная клякса.

И все, чудо закончилось. Мечта закончилась. Все сразу стало другим, каким-то чужим, страшным, непонятным.

Знаешь, я даже и не поняла тогда до конца, что со мной произошло, приняла все за горе по моим единственным близким людям. И времени на осмысление и на всякие там переживания у меня не было – жизнь схватила меня за шиворот и потащила дальше. Будто тряпичную куклу, безвольную и беспомощную. Мне только и запомнилась эта ноющая боль, эта горькая, пронзительная грусть.

И все. Мне казалось, что я тоже умерла, умерла вместе со своими стариками, только почему-то еще думаю и чувствую. В один миг я потеряла свою легкомысленность, свою романтичность, открытость, беспечность – все то, что наполняло мое существование силой и смыслом, все, что пробуждало и лелеяло мою мечту. Ее больше не было, и не было гармонии, не было счастья, любви, свободы, не было того самого горизонта, к которому все это время я тянулась.

Внезапно я поняла, что обманута, обокрадена, будто та самая бабочка, которую лишили узора на крыльях – ее щита и пищи, соединенных в хрупком кружеве красоты.

Конечно, смешно утверждать, что детство или мечта – вещи, без которых человек и дня не сможет прожить, но у меня ничего, кроме этого, не было, и, может быть, впервые в жизни я почувствовала страх, самый настоящий, мерзкий, подлый, отвратительный страх.

Кэти замолчала, и мгновение тишины застыло глыбой сумрака, темное, неповоротливое, растерянное.

– Так и закончилась моя история, моя сказка. Будто бы и не было ничего. Словно у меня за спиной выжгли все, и стало некуда возвращаться. Некуда и незачем. Нет, наверно, можно было бы попытаться, но при одной мысли об этом, становилось как-то не по себе.

И все это время я будто плыла по течению, встречая и провожая события, страны, города, людей. Словно призраки, вошли в мою жизнь Башаев, Абдул-Гамид, другие, такие же бесцветные, безликие, и жизнь моя тянулась, как во сне, и я все время чего-то ждала. Чего? Непонятно. Совсем, как тогда, в детстве – каких-то перемен, важных, решающих, какой-то судьбоносной встречи.