Текст книги "Выстрел по солнцу. Часть вторая"

Только теперь-то я понимала, что все это – глупости, что ровно ничего из того, чего мне так хочется, чего я так горячо желала, не будет. Для того, чтобы так случилось, надо, хотя бы, везение, а у меня даже и его не было.

А вчера мне вдруг повезло, неслыханно, несказанно, невероятно повезло. Я встретила тебя, и моя сказка вновь ожила. Так должно было случиться, потому что мы с тобой – половинки одного целого, мы – близнецы, птенцы, выпавшие из одного гнезда.

Тогда, в посольстве, ты говорил немного, и я ловила каждое твое слово, каждый жест, я слушала тебя, и мне казалось, что это сон, что наша встреча – игра моей фантазии, в приступе отчаяния принявшей такую смелую форму иллюзии. Я сдерживалась, я не могла поверить своим ощущениям, словно ребенок, пряталась в раковине глупой своей осторожности. Но теперь все сомнения мертвы, теперь я твердо знаю, я уверена: ты – тот, кого я ждала.

Кэти сжала пальцами виски, прикрыла глаза.

– Если бы ты знал, как я ждала тебя! Как часто я тебя придумывала, придумывала твое лицо, имя, твой голос. Но теперь я тебя нашла, и мы больше никогда, никогда не расстанемся. Слышишь? Мы всегда теперь будем вместе, всегда, всегда, всегда. Я не знаю, сколько это, может быть, век, может быть, вечность, может быть, больше. Нет, конечно, больше, одной вечности слишком мало…

Кэти говорила негромко, внятно, будто произнося заклинания ей одной известной молитвы, и глаза ее снова подернулись мечтательной отрешенностью, снова перенеслись куда-то за пределы комнаты, словно разглядев в призрачной дали фантом желанной цели.

– Мы не можем быть порознь, мы связаны с тобой одной тайной, одной судьбой. Она перестала быть моей или твоей, она уже стала нашей, и я так сильно люблю тебя, так люблю, что хочу раствориться в тебе, хочу стать частичкой тебя, твоей души, твоего тела. Мы не можем быть порознь…

Кэти замолчала, опустила голову, спрятав лицо в створках сумрака. Стала слышна капель, невнятным шорохом скребущая по подоконнику, едва различимое потрескивание углей в камине.

Пестрое кружение на миг приостановилось, и Ленский вздрогнул, будто вырванный из плавного течения сновидения. Ему показалось, что все вокруг преобразилось, словно вынырнув на поверхность яви резкими контурами, одним крохотным мгновением, терцией мысли вновь вернув предметам и ощущениям прежние очертания.

Голос Кэти выплыл из тишины, легко и беспечно разлетаясь в теплых сумерках тишины.

– Прости, что-то я совсем расклеилась. Это потому, что ты рядом, а с тобой мне не страшно ничего. И можно сколько угодно мечтать, сколько угодно хандрить. И можно взять себе часть твоего детства. Чтобы раскрасить мои крылышки. Его так много, что хватит на нас обоих. Ты, ведь, поделишься со мной, не будешь жадничать? – она приникла к нему, заглянула в лицо.

Ленский улыбнулся, погладил ее по щеке.

– Бери, сколько хочешь.

Кэти удержала его руку, прижала к груди.

– И я хочу все это увидеть. – в голосе ее зазвучали просительные нотки. – Все, о чем ты рассказывал. Ты должен показать мне свой город, свой парк, непременно, обязательно. Обещай, что свозишь меня туда!

Будто поддавшись ее мольбам, угли в камине полыхнули жаром, разбрасывая по стенам, потолку, кровати целые полчища нежно-розовых мотыльков.

Пространство качнулось, поплыло перед глазами, и Ленский тронулся, поплыл вместе с ним, судорожно цепляясь за остатки самообладания. Снова мелькнул серый, в темных потеках влаги потолок вагона, бешеная агония безумия, будто кровью, запекшаяся словами, свернувшаяся плазмой клятв. Никогда. Никогда больше. Никогда…

Неожиданно Ленский почувствовал прикосновение губ к своей руке, и любимый голос, словно сладкой крапивой, ожег его жарким шепотом.

– Ты не представляешь, что это значит для меня…

Горький комок подступил к горлу, и он заговорил горячо, сбивчиво, страстно:

– Конечно, Солнышко, я отвезу тебя туда. Я отвезу тебя куда угодно, туда, куда захочешь, куда скажешь… – дыхание оборвалось, захлебнулось нежностью, оставив за порогом звука тени подступивших чувств.

Ленский притянул девушку к себе, обнял ее, теплую, желанную, любимую. Хотелось раствориться в ней, в ее ласковом тепле, в невыплаканных слезах, поздних откровениях. Хотелось сказать, что уже все кончилось, кончилось и осталось позади, и страдания, и потери, и даже смерть, что все это страшное наследство сгинуло в прошлом, а будущее обещает любовь, счастье, исполнение желаний. Но проклятый спазм сжимал горло, на ресницах выступила предательская влага, и весь пламенный монолог его угас в недрах сознания.

Неуклюжая стыдливость, робость, какая-то уж совсем детская, недостойная прославленного маэстро, парализовали его, расстроив мысли, развеяв по ветру все отполированные обороты, и вместо красивых и нарядных слов он только и смог выдавить:

– Ну, что ты, Солнышко? Не надо, глупенькая… Не надо…

Кэти тихо засмеялась, крепче прижалась к его груди.

– Мне так хорошо с тобой, что кажется, мы знакомы давным-давно, тысячи и тысячи лет, что когда-то у нас была длинная-предлинная, счастливая-пресчастливая жизнь. И расстались мы только на мгновение, по какой-то нелепой случайности, и мгновение это почему-то разбросало нас по свету, стерло нашу память.

А сейчас судьба дает нам еще один шанс, только нам надо вспомнить все, что было с нами там, в прошлой жизни, вспомнить все, до самых мелочей, иначе мы снова расстанемся, и на этот раз – уже навсегда. Расстанемся, и никогда, никогда больше не будем счастливы…

Ты же хочешь снова быть счастлив? – она положила руку ему на грудь, заглянула в глаза. – А ты был счастлив? У тебя были дружба, любовь?

– Были… – он погладил ее по бархатистой щеке. – Были, Солнышко…

«У меня было все, девочка моя, и я все успел растерять, растерять глупо, нелепо, бездарно. У меня была семья, но все мои родные и близкие умерли, а я так и не смог приехать ни на одни похороны. Конечно, у меня были веские оправдания, вернее, алиби, ибо именно такое определение более всего уместно в этом случае. Потому что, каждый раз я закатывал фарс, устраивал над собой что-то вроде суда, в котором сам был и судьей, и обвинителем, и защитником. И, конечно, обвиняемым.

Тебе было бы интересно поприсутствовать, хоть, на одном из этих представлений! Честное слово, тебя захватила бы неподдельная страсть, живость и экспрессия, переполняющие атмосферу этого увлекательного действа. Как впечатляюще бросал я обвинения в свое собственное лицо, с какой невозмутимостью и хладнокровием выслушивал их! Как эффектно призывал стороны к порядку, стуча изящным молоточком по полированной дощечке! А речь адвоката! Набор изящных, точно выверенных силлогизмов, упакованный в футляр блистательного стиля. Тебе понравилось бы, ей-богу!

Я оправдывался перед самим собой, я предъявлял груды доказательств, многие из которых были образцами подлинности и убедительности. Да, действительно, в тот момент я был далеко, действительно, я, и в самом деле, выполнял важные задания. Я был честен, свидетели мои – благонадежны, позиция – безупречна, и раз за разом я выигрывал эти процессы, в пух и прах разбивая доводы обвинения, в лицедействе последнего слова блистая перлами логики и ораторского искусства.

Вижу на лице твоем вопрос, и он жжет меня дьявольским пламенем, заставляя распахнуть настежь душу, слово за словом, бросать на землю тяжкие камни признания. Да, ты права, крошка. За всем этим прячется тайна, к чертовой матери дезавуирующая все мои оправдания, всю мою выверенную, безупречную систему доказательств.

Разве имело бы она, хоть, какую-нибудь ценность, задай мне судья один-единственный, простой и недвусмысленный вопрос. А приехал бы я туда, если бы у меня, все-таки, была такая возможность? А приехал бы я, будь у меня шанс успеть?

Один вопрос, один-единственный, и все мое алиби, все мои доводы и аргументы – все полетело бы к чертям собачьим, потому что, я, моя милая, добрая Кэти, вряд ли ответил бы утвердительно.

Более того, наверняка, вдобавок мне пришлось бы сознаться и в том, что это именно я сам организовывал себе все эти командировки, все эти миссии и задания. Не сам, конечно, но воля руководителя, вылившаяся в конкретный и недвусмысленный приказ, была тем самым эхом, рикошетом бесчисленных отражений моего желания, надежно укрытым от посторонних глаз зеркальными лабиринтами судьбы.

Все выплыло бы наружу, и тогда мне пришлось бы несладко, любимая, потому что, народ в зале, наверняка, линчевал меня, не дожидаясь приговора. Линчевал бы, как бешеную собаку, как мерзкое, отвратительное исчадие ада.

Но, тем-то и хорош мир воображения, тем и выгодно его правосудие, позволяющее лавировать между рифами противоречий, дурачить совесть, не замечать очевидного. Ведь, как и любому преступнику, мне очень хотелось избежать наказания. Потому, что я – трус, Кэти, самый обычный, самый заурядный трус.

Нет, как ни странно, когда речь идет о стрельбе, о смертельном противостоянии – в этом мне нет равных, Солнышко. Долгие годы близости к опасности, постоянные закаливания риском сделали меня нечувствительным к смерти, и я уже даже и не вспомню, что такое страх перед ней. Но, ведь, наказание в том мире, который я выбрал для правосудия, исчисляется совсем по другой шкале, по шкале, где смерть является точкой отсчета, а страх и смелость – всего лишь производными функции раскаяния.

Так, чего же я так боялся? Почему так упорно не хотел приезжать? Все просто, дорогая, все элементарно просто. Я боялся взглянуть в глаза людям, чьи судьбы я изменил в угоду своей собственной. Я боялся взглянуть даже в мертвые лица близких, страшась увидеть там неизгладимые следы своего вмешательства, словно роковую печать, словно запоздалый укор, посланный мне с той стороны бытия.

У меня был друг, дорогой друг, но я предал его. Сначала я много лет убивал нашу дружбу своей черствостью и высокомерием, а потом, в один прекрасный день, одним махом прикончил ее, и в ответ он убил самого себя. Свою любимую я бросил, уехал навсегда, даже не простившись с ней. Я оставил ей только муки неведения и ожидания, и она погибла, не выдержав их, погибла в день моего бегства. Мой старший товарищ, человек, заменивший мне отца, тоже погиб, пытаясь меня защитить, и я не смог ему помочь, и он умер у меня на руках.

А теперь судьба зачем-то свела нас с тобой. Зачем? Для чего? И что знаешь ты о жизни, маленький, хрупкий ее осколок, невпопад брошенный на перекресток чужих судеб?»

Ленский очнулся от осторожного прикосновения. Словно эхо далекого воспоминания, качнулась перед ним комната, безумие розовой пляски, возникли глаза Кэти, огромные, полные страха, любви, надежды.

– Ты так страшно молчишь, – Кэти всматривалась в его лицо, касалась его подушечками пальцев. – Не молчи так, пожалуйста! Никогда так не молчи, прошу тебя! Ты вспомнил что-то нехорошее, да?

– Нет, ничего… Ничего, ерунда. Не обращай внимания. – Ленский прижал ладони к вискам, пытаясь сбросить тяжесть неожиданного отчаяния, сходя с ума от невозможности заплакать, закричать, произнести вслух то, что переполняло его сейчас.

«Наша любовь обречена, Кэти. Разве я могу сделать тебя счастливой? Что, что я могу дать тебе? Горький опыт пережитых несчастий? Безрадостные уроки непоправимых ошибок? Циничную искушенность прожигателя жизни? Ты молода, красива, богата, и ничего из моего багажа не нужно в твоей солнечной корзинке, ничто из того, что есть у меня, не пригодится тебе…»

Время торопливо отсчитывало секунды, обметав пространство сыпью розовой круговерти, аритмией капели придавая этому кружению сюрреалистичный ритм. Хотелось остановить, прекратить это безумное движение, но какая-то властная сила неудержимо влекла его дальше, в будущее, и спазм бессилия, спазм боли и отчаяния сдавил горло.

– Поговори со мной! Не пугай меня, милый! – Кэти сжала ладонями его лицо, совсем близко метнулись ее огромные, похожие на спелые вишни глаза. – Я боюсь, боюсь, боюсь. Неужели ты хочешь бросить меня? Скажи мне, что это не так!

– Кэти, Солнышко, – он с трудом выдавил улыбку, – конечно же, нет. Просто я старше, и невольно чувствую за тебя ответственность. Откуда я знаю, что будет с нами завтра, откуда я знаю, зачем судьба столкнула нас?

«Господи! Что ты несешь?» – сумбурное мельтешение передалось и ему, неуловимо передавшись мыслям, неожиданно обмякшим, потускневшим, безвольной ветошью подхваченным круговоротом безразличия.

Внезапно он почувствовал какую-то разгульную легкость, лавой безумия пробежавшую по жилам, заставившую растянуть губы в вальяжной улыбке.

«Что ты творишь? Куда тебя несет?»

– А, вообще, все – вздор. Не слушай меня. Хотя, нет, все-таки, слушай. – сознание снова рванулось куда-то, будто в американских горках, проваливаясь в пустоту. – Ты спрашивала о дружбе, о любви. Знаешь, я сейчас вспоминал тех, кто когда-то вместе со мной поверил в них. Поверил и оказался за бортом. И я жалею этих людей, жалею искренне, от всей души. И мне жаль тебя, Солнышко. Почему на этот раз все должно быть по-другому? Почему на этот раз надежды не обманут нас?

Лицо Кэти расплылось в темноте нежным видением, вспыхнуло отблеском камина.

«Кажется, плачет. Ну, что? Что будешь дальше делать, гений?»

– Нет, милый, теперь все будет по-другому.

– Почему?

– Потому что, я не знала, куда ведет та дверь. Потому что в доме Абдул-Гамида никогда не было никакого бокового крыльца.

Слова ее вспыхнули огненной каруселью, врезались в застывшую сумраком тишину.

– Что? Что ты сказала?

Глаза Кэти, далекие, мерцающие отблесками огня, близко-близко придвинулись к нему, жаркой влагой опалило лицо ее дыхание.

– Я сказала, что крыльца, через которое мы бежали, никогда не было, не было и коридора за дверью. Просто я очень, очень захотела, чтобы они оказалось там, и они там оказались. Неужели ты так и не понял, что мы должны быть вместе, что мы обречены друг на друга? – она немного отстранилась от него, и он смог рассмотреть в ее глазах мольбу, надежду, смутную, едва заметную улыбку. – И, вообще, я – Наташа Ростова, я влюблена, и мне плевать, что будет завтра. И я не боюсь смерти. С тобой я ничего не боюсь…

Смерти нет. Она минует тебя, милая, нежная, добрая Кэти. Навсегда останешься ты далекой прекрасной звездочкой на ночном небосклоне, и астрономы всего мира наперебой станут давать тебе имена, угождая своему тщеславию. Им не дано будет узнать, что это чудесное светило – ты, что судьба сделала тебя бессмертной, наградив сказочным великолепием звездной вечности.

Дождь за окном прекратился, луна мягким светом лилась в комнату, и любовь, безыскусная, как дыхание, безусловная, как свет, вошла в этот дом, сжалившись над его неприкаянным хозяином, уставшим от ненужных, обманных своих побед, запутавшимся в их изменчивой сути.

Призраки былого все еще терзают его измученное сознание, но суровая судьба сегодня милостива к нему, сегодня она снисходительна и благосклонна. Слишком много разгадок слилось воедино в земных своих воплощениях, слишком много вероятностей совпало в высокой лотерее, и даже надменные звезды снисходительно улыбаются влюбленным, загадочно мерцая, посылая им свое небесное благословение.

Глава 6

Телефон заливался трелями, пульсировал виброзвонком, мелко дребезжа на полировке трюмо, слишком угловатый, слишком неуклюжий среди вернисажа изящных тюбиков и флаконов, живописным беспорядком выстроившихся перед туалетным зеркалом.

Первое напоминание действительности о себе, первый ее укол и вызов, загадочным иконостасом будущего втиснутый в безликую панель дисплея. А, может быть, и не укол, может быть, и не вызов? Тогда, что? Сердце заныло ожиданием, наполняя сознание фобией неизвестности, вот-вот грозящей перекинуться в самую настоящую панику.

Ленский смотрел на телефон с неприязнью, чуть ли не с ненавистью, явственно, почти физически ощущая исходящую от него угрозу. Далекое воспоминание вдруг вернулось к нему солнечным днем, такой же воздушной беспечностью, таким же звонком, будто эхом прошлого, мгновенно перемахнувшим через время и расстояния, легко и просто имплантировавшимся в день сегодняшний, перетащившим за собой поклажу роковой своей сущности. Что? Не может быть? А для чего тогда существует память?

Пространство дрогнуло, на миг обнажив панораму бесконечных лабиринтов, монолитным жгутом уходящих в туманную глубь, и он почувствовал, что тонет в потоке неизбежности, почувствовал, как холодной змеей озноба пробирается в сердце страх.

Внезапно острая злость окатила его ледяной волной, прояснив сознание, остудив мысли. Какого черта! Еще, ведь, ничего не случилось, пока еще не о чем беспокоиться.

Телефон все звонил, захлебываясь мелодией, мерцая подсветкой, и малодушное желание пропустить звонок вдруг обрушилось на него, сковав безвольным оцепенением. Пропустить, а то и, вообще, отключить телефон к чертовой матери, отделив себя стеной недосягаемости, забаррикадировавшись вежливым голосом автоответчика. В конце концов, может быть у него выходной в кои-то веки! Может он отдохнуть после смертельного риска?

Но уже настырная ответственность, упрямая привычка действовать, соответствовать, быть в курсе, заставили его протянуть руку, пробежать взглядом цепочку безликих цифр, соединившихся кодом будущего. Номер Журова. Интересно, что понадобилось профессору в такую рань? И кстати, что испытывает человек, становясь слепым орудием судьбы?

Он усмехнулся. Ну, так прими, прими вызов, исследователь хренов. И незачем гадать, одно нехитрое движение – и ты уже у цели. Ну? Он попытался шевельнуться, но неожиданное бессилие сковало волю, будто под гипнозом, заставляя неотрывно, без движения пялиться в пульсирующий ультиматумом прямоугольник экрана.

Сознание раздробилось розой вероятностей, щупальцами мыслей нашаривая разгадки, путаясь в бесчисленных шлейфах догадок. Журов. Почему он? А, впрочем – не самый худший вариант, могло быть и похуже. Например, звонок от Князева.

Стоило ему произнести это имя, и, будто взломанная отмычкой пароля, вся совокупность вчерашних проблем, все неразрешенные вопросы, неоконченные дела, отложенные разговоры моментально обрушились на него лавиной долгов, будто россыпью осколков, разлетаясь сотнями, тысячами воспоминаний.

Смерть Абдул-Гамида, судьба Кэти, интрига с Силичем – все то, от чего он с таким упоением скрывался в коконе нечаянного своего отчуждения, навалилось на него всей тяжестью, одной безумной каруселью смешав в кашу мысли, планы, надежды, сразу и целиком подмяв под себя обмякшее сознание.

Счастливая сказка любви, вереница откровений, рассказ Кэти как-то сразу съежились, немедленно захотелось юркнуть обратно под спасительное одеяло сна, вновь погрузиться в сладкий морок забытья. Но явь, суровая, хмурая, уже вовсю хозяйничала вокруг, бесцеремонно наваливаясь резкими очертаниями дня, наполняя сердце предчувствиями и тревогами, мерцая на дисплее знакомой последовательностью цифр.

Телефон лежал в руке гнетущей тяжестью, будто экстраполяцией всех возможных и невозможных неприятностей, концентрируя в себе их недоброе начало, и Ленский по секундам, крупица за крупицей, собирал все свое самообладание, лихорадочно перебирая в уме все возможности избежать предстоящей катастрофы.

Еще был один шанс, пусть мизерный, пусть ничтожный, но вполне реальный и осуществимый. Шанс обмануть судьбу, сыграть ва-банк, словно по лезвию бритвы, пробежав по скользкой лазейке притворного безразличия. А поэтому нельзя, ни в коем случае нельзя показать свою подавленность, выдать смятение и неуверенность. Ничем, хотя бы, секундным замешательством, оттенком голоса, неудачной шуткой.

Надо притвориться, сделать вид, что ничего особенного не происходит, и звонок этот – просто игра случая, ничем не примечательное, ничего не значащее событие, каких сотни, тысячи, миллионы, и тогда охотничий азарт судьбы угаснет, может быть, даже, вообще, исчезнет, открыв ему пространство для маневра.

Такое уже бывало с ним, бывало неоднократно, но тогда ему, и в самом деле, было все равно, да и на кону стояло куда, как меньше.

Ленский обреченно вздохнул, рассовывая эмоции по углам сознания. Обмануть судьбу – затея не из легких, и, все равно, как бы там ни было, надо попробовать, надо, хотя бы, попытаться…

Он только что вышел из ванной, и звонок застал его врасплох, прямо перед зеркалом, как раз в то время, когда он внимательно, миллиметр за миллиметром, исследовал свое лицо.

Опасения его были напрасны, лицо оставалось прежним, признания и откровения, судорожные перевоплощения минувшей ночи не оставили на нем никаких следов.

Вот только глаза. В них, в самой их глубине, где-то на самом дне сетчатки появилось что-то новое, неясное, легким облачком зыби туманящее взгляд. Он попытался проникнуть в него, разгадать его суть, но облачко проскользнуло сквозь сети его любопытства, благополучно избежав разоблачения. Ленский попробовал еще раз, и еще, но проклятая муть все также плескалась в глазах, неуловимая и невразумительная, предательски безобидная и вызывающе независимая.

Ленский почти уже нащупал ее, но тут раздался вызов, и он так и застыл, наклонившись к самому стеклу, в обманчивой статике позы скрывая пыл охотничьего азарта. Ладно, пока – отбой.

Он задержал дыхание, улыбнулся себе и нажал на иконку приема. Итак…

– Доброе утро, Юра! – он замер, ожидая ответа, выстраивая в голове модели диалога, в доли секунды разрушая их, тут же выстраивая новые.

Из кухни доносился аппетитный запах кофе и тостов, слышался веселый шум воды и звон посуды – результат хозяйственной деятельности Кэти, и, словно поддразнивая его, ломая все конспирационные уловки, мелькнули перед глазами угли камина, счастливое лицо любимой, ее глаза, ее улыбка, мелькнули и растаяли в густой пелене недостижимости. Эх, какой мог бы получиться день! Его не смогло бы испортить ничего, даже эти проклятые воспоминания, даже эта чертова сырость за окном, но, вот – поди ж ты!

Впрочем – не привыкать. Самое главное – не поддаться эмоциям, не обнаружить надежду, упрятав ее, как можно дальше.

Трубка молчала, шурша шумами помех, и Ленский повторил, оттянув за ресницы веко, всматриваясь в неподвижный диск зрачка:

– Юра! Доброе утро!

– Оно недоброе, Женя, – голос Журова возник, будто из ниоткуда, глухой и сумрачный, будто в подтверждение недобрых его предчувствий, занозой эха оставшись в безжизненном вакууме эфира. – Ты не мог бы заехать ко мне?

Зрачок метнулся в сторону, лицо в зеркале подобралось, осунулось, прорезав лоб сеткой морщин, плеснув в глазах брызгами тревоги. Мысли, и до этого суматошные и путаные, споткнулись, сбились на нетвердый, сбивчивый шаг, будто впотьмах, ощупывая зыбкую почву догадок.

«Что? Ну, что там еще?»

– Ну, как-то так я и предполагал… – он замер, в ожидании реакции.

Заноза в трубке даже не шелохнулась, заряд его оптимизма затих где-то вдалеке. Неожиданно спружинило скрытое, долго сдерживаемое раздражение.

– А что случилось?

– Ровно ничего такого, чего нельзя было предположить, – голос друга звучал все также глухо, отрывисто, и раздражение сникло, в момент растеряв все свое бездумную оголтелость. – Так приедешь?

Будто в раздумье, отражение смотрело на него, где-то в глубине обманчиво знакомых глаз прячущее неуловимую тень загадки.

– Когда надо?

– Вчера, – голос в трубке неожиданно звякнул категоричностью, и Ленский с иронией вспомнил о конспирации.

Теперь уже точно – все его хитрости и уловки оказались напрасными. На этот раз – не сработало. Что ж, ему не привыкать. Кроме того, еще неизвестно, по ком звонит этот колокол…

Отражение вздохнуло, улыбнулось грустно: неизвестно…

Захотелось тут же, не сходя с места, дать себе в морду, и он тоскливо, сквозь зубы процедил:

– Позавтракаю только.

– Я жду, – лаконично отрубила трубка, и короткие гудки начали отсчет времени.

Времени для разгадки новой шарады. Ведь, абсолютно понятно, что судьба не отстанет теперь, не отстанет до тех пор, пока он не выполнит каких-то условий. И условия эти он должен определить сам, будто каторжник-доброволец, самостоятельно заковав себя в кандалы. Игра началась, и все отговорки усталостью, занятостью, даже устроением своей собственной судьбы, как это ни парадоксально, не имеют никакого значения, как надуманные и не заслуживающие доверия.

Это тебе не те водевильные судилища, которые ты устраивал для успокоения совести. Этот суд, и мысли, и дела знает наперед. А разговор с Юркой – всего лишь подсказка, и подсказка, надо сказать, пока больше запутывающая, нежели информирующая. Однако, уже сейчас кое-какие выводы сделать можно.

Совершенно понятно, требование друга, приехать для разговора с глазу на глаз может означать лишь одно – их, все-таки, слушают, а, если так, значит, и тема беседы носит характер сугубо конфиденциальный и даже экстраординарный.

Эх, знать бы, кто именно организовал эту самую прослушку! До этого дня он думал, что уж они-то от этого застрахованы. Выходит – зря.

И этот жучок в офисе Журова. Никто так и не объяснил, чьих рук это дело. Можно, конечно, оправдываться тем, что не так много времени прошло с момента его обнаружения, но факт остается фактом. Ведь, попал же он каким-то образом туда, где ему ни при каких обстоятельствах быть не положено! Ладно, дайте время, разберемся и с этим.

Ленский подошел к окну, привычно забарабанил по стеклу пальцами. Любой туман когда-нибудь да рассеется, и правда, какая бы она ни была, вылезет наружу. Сейчас важно понять, откуда ждать удара. Силич?

Он закрыл глаза, прислушался к себе. Перед глазами проплыло знакомое лицо, будто сканером, разлинованное рельефной паутиной линий. Нет, не при делах здесь он, не его рук это дело…

Ленский с раздражением отпихнул наползающую откуда-то муть сомнений. Совпадения, случайности. Ну, и что? Мало ли? Сейчас главное – чтобы сам Славка не расклеился. Впрочем… Он усмехнулся. Для судьбы все это имеет почти такое же значение, как и любые другие оправдания, ей попросту нет дела до них, все, что ее интересует – захватывающая, добротная игра. Так что, скорее всего, вся эта история со Славой – просто ее часть, а его, Ленского, рефлексия – предопределенный и обязательный результат, своего рода, аперитив перед сытным ужином.

И, вообще, ощущения последних дней до боли напоминают ему те, испытанные три дня назад, во время последней игры. Такая же бешеная мощь, такое же бессилие, безысходное, пронзительное отчаяние. События подхватывают тебя, сгребают за шиворот, тащат неизвестно куда, не останавливаясь ни на секунду, не позволяя даже на мгновение оглянуться назад.

Так, может быть, она и не заканчивалась вовсе, та игра? Может быть, Юркин звонок – лишь скрепка между модулями ее разбросанного во времени и пространстве целого?

Телефон все еще лежал в руке невесомой тяжестью, и невидимые стрелки продолжали свой бег, свой призрачный, виртуальный отсчет…

Ленский в последний раз взглянул в глаза своему отражению, отворил дверь в гостиную и замер, раздавленный призраком прошлого, сквозь прореху времени обрушившегося на него воспоминанием.

Все та же комната, тот же мягкий свет из окна, то же ощущение праздника, неуловимо витающее в воздухе Элегантно сервированный стол, строгая симметрия линий, величественный кофейник, словно Эверест, возвышающийся среди тарелок, сахарниц, соусниц и прочей кухонной утвари.

Куда-то подевалось педантичное время, исчезли календари и даты, стряхнув с себя пелену лет, сознание вспыхнуло искрами нежности и ностальгии, и предательская слабость сгустилась туманом, словно голограммой, собравшись дорогим образом. Мама, мамочка!

Ленский едва не застонал от тоски, протянул руки, шагнул вперед. Сколько раз мечтал он о таком сне. Пусть не в яви, пусть, хотя бы, в призрачной, иллюзорной действительности встретиться с той, кому так и не смог вернуть любовь, перед кем обречен чувствовать неоплатный долг.

Проклятый Морфей, злой, лукавый мистификатор так ни разу и не принес ему долгожданного видения, так и не подарил драгоценных минут счастья, и только сегодня звезды сошлись удачей, и мама, его любимая, добрая, нежная мама пришла к нему.

Сейчас утро воскресенья, накрыт стол, и мама готовит завтрак. Вот-вот закончит она свой маленький шедевр, важная и раскрасневшаяся водрузит на стол большущую сковородку, под стеклянной крышкой которой что-то шкворчит, распространяя неизъяснимо соблазнительные ароматы, станет сзывать всех, и маленький Женя придет самым первым, ведь, он, по сути, никуда и не уходил, притаившись за дверью, все это время наблюдая за мамой сквозь щелку.

Но таковы правила игры, в притворной стыдливости он сделает вид, что пришел из своей комнаты, и, конечно же, мама похвалит его, легко прижав к упругому бедру, потрепав по вихрастой голове. А, если повезет, она забудет свои хлопоты, присядет на корточки, заглянет вдумчиво в глаза. Скажет: «Совсем ты уже большой у меня… Когда только расти успеваешь?»

И мгновенная грусть мелькнет тенью в ее золотистых глазах, и эта грусть, и теплота, и нежность быстрых, почти неосязаемых прикосновений растечется сладкой дрожью по телу, слабой истомой толкнется в сердце.

И Женька готов развеять ее печаль, у него столько всего интересного и нового, но уже входит папа, бабушка, и внимание мамы ускользает, рассеивается.

Туман расползается, и вместо маминого лица появляется лицо Кэти, доброе, прекрасное, дрожащее гордостью и счастьем.

– Что, милый? – она смотрит на него, как когда-то мама, ласково, чуть свысока, и это только усиливает сходство. – Что-то не так?

К горлу неожиданно подкатывает горячий комок, становится трудно дышать и разговаривать. Словно онемев, Ленский качает головой, прячет глаза.

– Нет-нет… – он пытается улыбнуться. – Все… Все хорошо…

– Ты что-то вспомнил? Что-то неприятное?

Ленский вновь качает головой, улыбается ей, теперь уже светло, широко.

– Нет, только хорошее…

Они жили вчетвером: Женька, его родители, и Женькина бабушка, мамина мама, посвятившая остаток жизни любимой дочери и ее семье. Отец возглавлял КБ на одном из крупнейших в городе предприятий, мама работала на другом в скромной должности инженера. Еще она заочно училась в далеком городе Ленинграде, и город этот казался Женьке призраком, химерой, каким-то сказочным царством, тем, что, как известно, находится за тридевять земель.

Ленинград был далеко, где-то на севере, там, где суровые воды северного моря бьются о гранит набережной, а небо застлано непроницаемой пеленой свинцовых облаков.

Стоило Женьке только вспомнить о нем, как тут же звонкий мальчишеский голос в голове затягивал песню о крейсере Аврора и матросских патрулях, грозно вышагивающих по каменным плитам тротуаров. Воображение рисовало картину безлюдных и мрачных улиц, уставленных серыми громадами домов, где-то вверху сливающихся с рваной дерюгой низкого неба.