Текст книги "Книжка‑подушка"

С достоинством у героини Найтли традиционный недобор и хуже того. Но без него страсть делается цыганской (и это еще в лучшем случае), и драма делается цыганской, и Левин в ней, в самом деле, не нужен, да и весь роман заодно. И, глядя из темноты на экран, никак не возьмешь в толк, почему это Лев Толстой, а не Эжен Сю или даже Эжен Скриб.

23 ноября

Прочел в фейсбуке у Мунипова: «Прекрасную тут рассказали историю. Оказывается, на Новруз персидские девушки массово приезжают в Ереван из Ирана поебаться. И чтобы их не перепутали с другими девушками, они рассредотачиваются по барам и – внимание – держат в руках коктейли зеленого цвета. Или у них в одежде есть что-то зеленое. И весь половозрелый Ереван ждет Новруза как манны небесной. А потом, перед отъездом, персиянки идут к ереванским гинекологам и зашиваются обратно. За 100 долларов. Вот такая история. Извините».

Извинили. А теперь подумаем над прочитанным. И про написавшего тоже подумаем. Леша Мунипов, прекрасный человек и журналист, я его душевно люблю, главный редактор «Большого города», умный, продвинутый, состоятельный; креативный, можно сказать, класс и наверняка Болотная площадь; квартира, машина, Икея (что там еще?); на каникулах, да и по делу Европа всегда в ассортименте; Бонтемпи, Жан-Жак, Маяк (где еще трутся?) в ассортименте вечерами; словом, вполне современный молчел XXI века, а мечта о Юрьевом дне глубоко сидит, далеко глядит – аж в сказочную Персию. Там девы нежные с миндалевидными глазами томятся по своим темницам, тошно им без свобод, без прав человека, и раз в год они бегут – всего лишь раз в год, на Новруз. Чтоб подержать в руках коктейль зеленого цвета. Любовь моя, цвет зеленый, зеленого ветра всплески, корабль на зеленом море, далекий конь в перелеске. А потом со $100 в зубах ползут к гинекологу – обратно зашиться, назад в темницу. Юрьев день нынче принципиально редуцирован, он не предполагает смены барина – одни зеленого ветра всплески.

Не про то ли вся Болотная площадь – любовь моя, цвет зеленый?

24 ноября

Спер у Глеба Морева и в ночи, не отрываясь, посмотрел фильм Эрмлера «Перед судом истории». Боже, какой прекраснейший Шульгин Василий Витальевич, и как сегодня неважно вообще все: и то, что хочет сказать Эрмлер, мол, эмиграция органично влилась в гитлеровскую армию, генерал Власов, кровопийца и душегуб, это венец белой идеи; и то, что в семидесятые, помнится, говорили про Шульгина диссиденты – совок, мол, использовал выжившего из ума старика, заставив его славить Ленина и государство. Все это чушь, чушь, чушь. И Эрмлер, уверенный, что своей развязкой про Власова пригвоздил Шульгина, поставив его перед судом истории – кто перед этим судом оказался, лучше бы Эрмлеру не знать, – и диссиденты со своими детскими претензиями; Шульгин славит не вождя революции, а труп, лежащий в Мавзолее, святыню, которая нашлась у диких, – «когда они о нем говорят, то делаются добрее». Великодушный старик с непредставимым сегодня чувством собственного достоинства, снятый в Ленинграде и Москве 1964 года, это такая инсталляция красоты, ума, благородства, которых новый мир давно не подразумевает, от которых он благополучно очищен. Поэтому от фильма невозможно оторваться, смотришь и думаешь: ведь было, было, еще недавно, совсем вчера, каких-то пятьдесят лет назад.

29 ноября

Настало время для пятиминутки патриотизма.

Я тут увидел у Дашевского картину Боутона «Медовый месяц на ущербе» и утащил ее к себе: там на юноше были взволновавшие меня сапоги. Сама по себе картина вполне заурядна: среднекачественная викторианская нарративная живопись, в основе которой анекдот – медовый месяц еще не закончился, а молодые люди уже осточертели друг другу, муж эмигрировал в чтение, жена, кажется, смирилась, устав роптать; все это мило, в меру живописно, не в меру психологично, с выразительными деталями: все как положено. Картина писана в 1878 году. Налюбовавшись на сапоги – а у меня когда-то были такие же, – вспомнил, что в том же самом 1878 году Поленов написал свой «Бабушкин сад» – такой же нарратив, тоже анекдот, с тем же уровнем живописности, культом психологии и детали. Все похоже, и все иначе. Не просто прогрессивная курсистка, вынужденная сопровождать невыносимую бабку, а век нынешний, с самодовольной глупостью поддерживающий век минувший, – грандиозная старуха со всем грузом культурного XVIII столетия, сгорбленная под его тяжестью, грандиозный осыпающийся дом – радикальное палладианство пополам с крепостным простодушием, грандиозный запущенный сад. Понятно, что это про гибель дворянской культуры – уходящей, ушедшей, уже ничего не осталось. Такой вот нарратив. Рассказываем анекдот, а получается миф. И все почему? Потому, что мы, русские, умеем обобщать. Не то что некоторые англичане.

7 декабря

Посмотрел, как Елена Орлова (назовем ее так), директор Института счастливого детства (назовем его так), рассказывает в телевизоре, что закон против пропаганды гомосексуализма жизненно необходим, что это извращение и болезнь, что Всемирная организация здравоохранения, считающая иначе, уступила давлению соответствующего лобби и теперь обманывает человечество, ну и так далее, и тому подобное.

Мы близко дружили лет 35–30 назад (потом ни разу не виделись). Мне было 19–24, ей десятью годами больше. Высокая статная брюнетка со светлыми глазами, с тяжелой избыточной театральной красотой, которую к тому же она жирно декорировала. Ее самой было много, и на ней всего было много. Дагестанское серебро, народное, антикварное, тогда было в моде среди богемных девушек – красиво, недорого и очень звучно: цацки дружелюбно звенели, оповещая всех вокруг о передвижениях владелицы. Она выросла на Аэропорте, в писательской семье, прочла все книжки, которые тогда считалось необходимым прочесть, естественно, как все мы, говорила цитатами, естественно, как все мы, ненавидела советскую власть, но, что называется, по-доброму. Бог дал ей настоящий дар злоречия, и смотреть на нее, и слушать ее было истинное гурманское наслаждение. Она никогда ни о ком не говорила плохо, всегда исключительно хорошо, одной интонацией вдруг меняя смысл на прямо противоположный. Кое-что, впрочем, выпадало из этой поганой безупречности: она постоянно рассказывала, как к ней пристают. В том, что пристают к красавице, к тому же оформленной, как подарочная витрина, не было ничего примечательного – о чем тут и зачем рассказывать? Но она рассказывала, при любом случае, без всякого повода, и меня это стало пугать; в конце концов, мы незаметно друг для друга расстались, я уж не помню, как. Потом я об этом жалел и перебирал в памяти наши чудесные встречи, но всякий раз натыкался на такое:

– Сашенька, мне тут мужик опять хуй показал. Не верите? Думаете, я обозналась? Если бы! Вышла я из автобуса, иду по нашей дорожке, ну вы знаете, мимо кустов, а он как выскочит с хуем наперевес. Такой смешной и, в сущности, милый.

И, глядя мимо меня вдаль своими светлыми глазами, смеялась тихим серебристым смехом.

9 декабря

Православная общественность потребовала, чтобы питерская прокуратура разобралась с выставкой братьев Чепменов «Конец веселья», которая проходит сейчас в Эрмитаже. Выставка, кто б сомневался, унижает и оскорбляет их религиозные чувства. Братья Чепмены извинились перед униженными и оскорбленными, заявив, что не хотели никого задеть и что «в Россию они больше ни ногой». Пиотровского, который на глазах теряет международную художественную тусовку, а значит, и международный престиж, наконец, прорвало: «Городские сумасшедшие возомнили, что они вправе считать, что есть кощунство. Мнение толпы не должно быть критерием кощунства».

Ох-ох-ох. Vox populi, vox Dei, а мнение толпы совсем не Dei, хотя поди отличи populi от толпы. Можно, конечно, прикинувшись дурочкой с переулочка, утверждать, что демократия вздор лишь тогда, когда речь идет об искусстве. Мол, все к избирательным урнам, однако profani, procul ite – прочь пошли, непосвященные, вон из Эрмитажа. Но кого мы обманываем и что спасем? Они же повсюду. И депутат Милонов, и депутатки различных уровней, борчихи за нравственность, и восседающая над ними Валентина Ивановна, и закрывающиеся книжные магазины, и отменяемые спектакли, и полупохороненная классическая филология, и заходящийся в экстазе православный талибан, и ощетинившиеся казаки – все один к одному: культурная столица стала культурной станицей, окно в Европу захлопнулось, был Петербург, и нет Петербурга, это только кажется, что он существует. На фоне таких глобальностей, приедут или не приедут к нам братья Чепмены, уже сущая мелочь.

15 декабря

Наталья Геворкян любуется зимой в Париже. И я вместе с ней. Но больше всего в этом пейзаже мне нравится натюрморт, а именно пепельница, которая стоит на столе, находящемся на крытой террасе ресторана. Все-таки удобная вещь демократия с ее привычкой к разным точкам зрения: одно и то же пространство можно объявить помещением, а можно и улицей, разрешив там курить. Великая европейская подвижность. В России, когда примут чертов закон, такой фокус не пройдет, здесь все детерминировано. Но есть и у нас свои радости. В Киеве, где с хохлацкой упертостью выбрали самый людоедский вариант антитабачной борьбы, захожу в свой любимый ресторан «За двумя зайцами», что напротив Андреевской церкви, вижу мерзкие таблички с перечеркнутой сигаретой и охаю: «Неужто и здесь нельзя?». «Конечно, нельзя!» – отвечает метрдотельша, ходящая на работу как на праздник, сдобно-торжественно намазав себе губы. И, мгновенно оценив, сколько я оставлю денег, впускает в нарисованный рот сияние улыбки: «Но если очень хочется, то можно». Вот это по-нашему – наш вариант демократии, подвижности и разных точек зрения.

19 декабря

Президент России Владимир Путин «с пониманием относится к позиции, занимаемой российскими законодателями» по поводу «закона Димы Яковлева», заявил пресс-секретарь главы государства Дмитрий Песков. При этом он подчеркнул, что позиция «исполнительной власти более сдержанная», сообщает РИА Новости.

«Закон Димы Яковлева» – назло бабушке отморожу уши, только не свои, а больных брошенных детей (здоровых американцам и так не позволяют усыновлять).

«Закон Димы Яковлева» это, пользуясь выражением Салтыкова-Щедрина, «акт преступного идиотизма», настолько наглядный, что даже самые лояльные, всегда молчащие, вдруг забулькали. И министр образования, и даже министр иностранных дел оказались во фронде. Столкнувшись с такой оказией, Администрация, очевидно, решила дать задний ход, но не слишком – чуть-чуть. Как говорится – «с одной стороны, с другой стороны». Все правильно: для подобных ситуаций эта конструкция и хранится в их речевом хозяйстве.

В результате диалектик Путин заявил, что с пониманием относится к самой задаче отмораживания детских ушей, но его позиция более сдержанная – надо полагать, он готов довольствоваться одним ухом, а не двумя.

И все-таки. И все-таки. Неисправимому оптимисту, мне кажется, что Путин не подпишет этот акт преступного идиотизма. Наложит вето, потребует переделок. «Сдержанности», как он уже сказал. И обернется к россиянам своею милосердной рожей. И мы, кинувшись в храм, рухнем на колени, молясь о здравии Государя. И все ради этого придумано. Такая у меня прекраснодушная мечта о циничной комбинации. Другая развязка, согласитесь, нестерпима.

19 декабря

Я тут размечтался. Ведь можно? Нет, нельзя! В коменты приходит знаток родины и ставит лес кавычек, а то вдруг его ирония пройдет незамеченной: «Опять „вся надежда“ на „доброго барина“, который прислушается к „умным интеллигентам“ и сделает „как надо“. Детский сад, штаны на лямках». А то мы этого не знали, уши развесили и расслабились. На доброго барина нельзя надеяться. А на что можно? Неужто на выборы? На то, что результат свободного волеизъявления честно отразится в бюллетенях? Или на революцию – на то, что народ все мудро перевернет, забыв по привычке жечь, бить, громить и серить в эрмитажные вазы? Или ни на что не надеяться и теребить свою пиписку, вперив в нее взор, полный усталого скептицизма? Почему-то именно последний, самый бессмысленный вариант, по-прежнему считается единственно гордой ориентацией.

20 декабря

И опять партия символов vs. партия людей. Как и в истории с Pussy Riot, тот же водораздел, который когда-то определил Григорий Дашевский, только еще нагляднее: живые существа, самые уязвимые, бездомные дети бросаются в топку патриотического тщеславия. Если б депутаты защищали конкретных людоедов из списка Магнитского потому, что брат, потому, что кум, было бы, право слово, понятнее. Человечнее было бы. Но у них Родину обидели.

Ничего личного, только химеры.

26 декабря

РБК сообщает: всех, кто стоял сегодня в одиночных пикетах у Совета Федерации против «Закона Димы Яковлева», сгребли в автозак. Стоящие за – комфортно стоят по-прежнему, держа в руках плакатик: «Нет усыновлению в толерантных странах педофилов». В самом Совете Федерации обстановка рабочая, надо обсудить несколько десятков вопросов, «Закон Димы Яковлева» находится на 38 месте. При входе в здание сенаторов встречает музыкант, играющий на рояле. А еще говорят, конец света не наступил. Отчего же? Просто Апокалипсис у нас пародийный – с мягкой приглушенной музыкой, как в дорогом ресторане.

30 декабря

Петербургская культура сформировала общие представления о добре и зле, настолько определенные, что они пережили и переименование города, и уничтожение разнообразных бесценных тонкостей, случившееся после 1917 года. Советская интеллигенция, произошедшая от большевиков, которые «буржуазно-дворянскую культуру» смели вместе с буржуазией и дворянством, базовые ценности усвоила и сохранила, хорошо ли, плохо – другой вопрос. По крайней мере, с конца пятидесятых годов им альтернативы не возникало. Ее больше не творили – с Акакием Акакиевичем и Евгением бедным никто не воевал. И это относится не только к антисоветской интеллигенции, но и к самой советской – тоже. Других ценностей у Герасимова с Бондарчуком не образовалось. Падших время от времени топтали ногами, с превеликим удовольствием и тщанием, но призыв о милости, выбитый в граните на главной площади столицы, разделялся всеми хотя бы на словах. Здорового румяного героя со знаменем большинства в руках, не пускающего детей сирот к проклятым пиндосам – пусть сдохнут во славу великой Родины, – можно представить при Брежневе, но он был бы окружен плотным, ненавидящим молчанием. Тончайший слой, который отчаянно пищит нынче, никак не сопоставим с той огромной беззвучной плотностью. Это было бы молчание миллионов зрителей Рязанова, Данелии и Петра Тодоровского, объединенных общей культурной нормой. Ни Грозный Иван Васильевич, ни Владимир Красное Солнышко не имеют к ней никакого касательства. А русская петербургская культура, выросшая из данных Екатериной вольностей дворянству, – да, имеет. Как звук – к эху, дальнему, раскатистому. Теперь последнее эхо умерло. Культурная норма взяла и вся вышла.

30 декабря

Самое прискорбное, конечно, это 52 ребенка, по которым уже было решение и которые теперь останутся в детдоме. Непонятно, кстати, почему – решение ведь принято судом, значит, дикий закон к тому же по-дикому действует: имеет обратную силу. Вот эти 52 ребенка – настоящее Иродово злодейство, они ждали, радовались, ловили завистливые взоры, раздали, наверное, свои игрушки, они уже были в пути. Они верили. И вот теперь к ним придут, и что скажут? Что новые родители заболели-умерли, растворились в пространстве, навсегда отбыли в командировку. Или что они от тебя отказались, гаденыш. Или что важные московские дяди запретили встречу, отменили поездку, закон Магнитского требовал Анти-Магнитского, Родина в опасности, ля-ля-тополя. Или ничего не скажут: были папа с мамой, и нету папы с мамой, понимай как знаешь, детка.

Возможности, упущенные для ребенка, это, конечно, ужас. Но отнятые у ребенка возможности, как еда, вынутая изо рта, это ужас-ужас-ужас, он ширится и громоздится, он рвется наружу, впереди летит с ужасным грохотом и с Фобосом, он обязательно настигнет обидчика: Перуном в Кремле горите, пропадайте пропадом в красном тереме своем!

2013. Искусство

1 января

Вчера выдался очень длинный день. Вылетел в Венецию, где высокое небо, и солнце, и купола Сан-Марко кучкой стоят прямо на террасе Глеба Смирнова, побродили с ним по церквям, посмотрели Тицианов и Тинторетто, в блаженной тишине и расслабленности провели весь день, а вечером я улетел в Барселону, и там как будто включили звук, та же расслабленность уже пела, кричала, свистела, гремела, ликовала навстречу Новому году. Толпы народа заполнили улочки Готического квартала, вывалились на бульвары: испанцы, арабы, черные, иностранцы, любого цвета, возраста и сексуальной ориентации, молодые матери с колясками, старухи с маскарадными носами, все обнимались, целовались, любили друг друга. Вспомнил из Бунина: «В сущности, все мы, в известный срок живущие на земле вместе и вместе испытывающие все земные радости и горести, видящие одно и то же небо, любящие и ненавидящие в конце концов одинаковое и все поголовно обреченные одной и той же казни, одному и тому же исчезновению с лица земли, должны были бы питать друг к другу величайшую нежность, чувство до слез умиляющей близости и просто кричать должны были бы от страха и боли, когда судьба разлучает нас, всякий раз имея полную возможность превратить всякую нашу разлуку, даже десятиминутную, в вечную».

Праздник Нового года об этом.

5 января

Прочел на Снобе статью Бершидского, вполне толковую и качественную. Там все четко, все умно – и про частные СМИ, и про государственные интересы. Споткнулся о боковую фразу: «Еще можно поспорить, кто сделал больше для разрушения советской системы – „голоса“ или модные журналы». Поначалу стал гадать, почему Бершидский называет нынешнюю систему советской? В каком таком смысле? Потом вспомнил: она же еще не разрушена. Нет, он душой улетел в перестройку и действительно пишет про советское. Но при чем тогда модные журналы? Их там не стояло. Успокоился на мысли о том, что модные журналы это «Огонек» Коротича, модные в смысле популярные. Не слишком удачно сказано, да пусть будет так.

Но дотошный Саша Генис в дискуссии въедливо заметил автору: «Гламурные журналы не могли способствовать русской свободе, потому что они появились вместе с ней, а часто и вместо нее». Каково же было мое изумление, когда Бершидский не напомнил Генису, как зажигал в «Огоньке» Коротич, а написал в ответ буквально следующее: «Что касается глянцевых журналов, это русские версии появились вместе со свободой. А в прежние времена это была контрабанда».

Вот объясните мне, как это может быть – чтобы умный, так хорошо знающий современные СМИ специалист и в самом деле думал, что СССР рухнул оттого, что советский народ жадно кидался на привезенные из заграницы Vogue и GQ, чутким ухом ловил последние новости Cosmopolitan? Или это общий порок американского образования, которое, кажется, получил Бершидский, когда малейший шаг в сторону уже обрыв с пропастью.

Помню в Беркли аспиранта, с которым разговорился. Он занимался Андреем Белым и увлеченно комментировал «Петербург». Я благодарно на это откликнулся, стал развивать его мысль и упомянул Мережковских. «Кто это?» – спросил он меня.

18 января

Госдума приняла в первом чтении законопроект, устанавливающий штрафы за использование нецензурных слов и выражений в СМИ, – сообщает РИА Новости. Штраф для юридических лиц составляет «от 20 тыс. до 200 тыс. руб. с конфискацией предмета административного правонарушения».

Господин, представлявший в Думе законопроект, не смог объяснить, что именно собираются конфисковывать. Давайте ему поможем. Словарь русской матерной лексики не богат и широко известен, самое распространенное слово – из трех букв, оно покрывает львиную долю всей обсценности. Почему знатные борчихи за мораль и нравственность Лахова, Москалькова или Мизулина вознамерились материализовать заветные буквы, превратив их в предмет с последующей конфискацией, – на этот нескромный вопрос мы отвечать не будем. Но за что голосуют остальные 400 депутатов, в основном мужчины? Я, право, в смущении.

26 января

Отец рассказывал, как полвека назад работал с режиссером Мотылем над фильмом «Дети Памира». В финале картины на Памир приходила советская власть и наступало полное благорастворение воздухов. Забитые и несчастные дети становились свободными и счастливыми. Режиссер придумал показать это через улыбку – детскую и чистую, но ничего не выходило, дети улыбались фальшиво и натужно. Бились над ними целый день. И вдруг Мотыля осенило, он снял штаны и показал детям жопу: счастливая улыбка, чистая и ясная, как небо, озарила детские лица. Вчера Татьяна Толстая, терпеть не могущая, когда ее поздравляют с рождением или именинами, сбегающая от них на край света, с раннего утра предварила ужасы наступающего 25 января таким текстом:

«Поздравляю себя с Татьяниным днем! Ура! Какой хороший день! Желаю себе всего самого распрекрасного! Пусть у меня все будет зашибись! Долгих лет жизни! Крепкого здоровья! Вечной молодости! Творческих успехов! Обнимаю себя!»

То есть сняла штаны и показала всему фейсбуку жопу.

1233 лайка. Я тоже поставил. Все мы в фейсбуке дети Памира.

26 января

Оказывается, я неправильно запомнил рассказанный отцом анекдот. Чтобы запечатлеть ангельские улыбки детей, Мотыль не снимал штанов и никому ничего не показывал, а всего лишь начертал слово «жопа» на кейсе. Чистота и безгрешность отразились на детских лицах от одного вида этих букв. С современным ребенком такой фокус вряд ли бы прошел. Подросток былых времен, в том числе и на Памире, был более нежным и мечтательным, с более пылким воображением: на него магически действовали слова. Не об этом ли тоскуют, не это ли хотят вернуть депутаты, принимая свой глупейший закон против мата? Чтобы, истосковавшись в безмолвии, мы бы расплылись от счастья, увидев вдалеке мерцающее слово «жопа».

27 января

Закон против мата – глупейший, против пропаганды гомосексуализма – преступный, дискриминирующий как минимум 5 % населения, то бишь миллионы людей. Но после антидетского закона, обрекающего на гибель калек-младенцев, калек-сирот, возмущаться чем бы то ни было уже не выходит. И уж точно не выходит граждански указывать властям на это. Смешно, право слово, взывать к чувствам людей, которые только что на ваших глазах слопали ребенка, чавкая, роняя слюну и крича «Слава России!»

5 февраля

Всемирный Русский Народный Собор (ВРНС) под председательством патриарха Кирилла выступил за переименование Волгограда в Сталинград.

«Независимо от оценки личности Сталина, Сталинград стал символом нашего военного искусства и символом высочайшего мужества», – сказано в заявлении.

То есть оценки личности тов. Сталина могут быть разными – с одной стороны, с другой стороны. К чему этот дуализм? Ваше Святейшество! Скажите прямо: молиться за царя Ирода Богородица повелела.

10 февраля

Ну, вот Колокольцев предлагает вернуться к смертной казни. Сейчас патриарх Кирилл расскажет, что Христос завещал побивать камнями во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Одно смущает, общественности представлен весь пакет: пиндосам, пидарасам, иностранным агентам и их попутчикам – красный свет, тов. Сталину и смертной казни – зеленый. Не по-хозяйски как-то: выборов впереди нет, зачем драгоценные патроны расходовали впустую? Что делать, когда придет нужда кинуть кость старушке? – откуда взять, ее больше нет в природе. Ну разве что пуститься во все тяжкие арестов: они всегда в ассортименте.

А, еще аборты. Аборты оставлены про запас.

21 февраля

Никто не имеет права запрещать приходить на похороны – ни вдова, ни сын. Родственники тем более не имеют права, ведь их нельзя ослушаться – придешь, и выйдет скандал у гроба, водевиль вместо реквиема. Запрет, выданный родственниками, не оспаривается, это вето необратимо, а значит, его не должно быть, потому что нельзя приватизировать волю покойного, прощание с покойным, примирение с покойным. Нельзя приватизировать его душу и делать за нее выбор. Это, дорогие мои, язычество. И поддерживать такое – тоже язычество. Сказано: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром. Отпустите с миром.

22 февраля

Это не Караваджо, как можно зря подумать, а мантуанский его ученик прекраснейший Бартоломео Манфреди. Аллегория четырех сезонов. Давайте разбираться. Целуют, я полагаю, робкую Весну. Целует властное Лето. Их пол при этом не очевиден, возможны варианты. Осень – очей очарованье – часть любовного треугольника, но на отдельном положении. Противопоставлена всем Зима. Она в другом статусе и возрасте. Она не просто одета, она кутается и, как Елена Мизулина, недоступна развернувшейся тут пропаганде.

2 марта

Ненависть к мажорам, выросшим в сытости, за то, что они, суки, не голодали, – совершенно блевотна. И не важно, какие это мажоры – дворянские они отпрыски или буржуйские, или дети партработников, советской номенклатурной богемы, или наследники разбогатевшей люберецкой урлы. Ненависть к мажорам за их происхождение есть хамство – чистое, кристальное, незамутненное.

«Слаб человек, и все ему можно простить, кроме хамства», – говорил Блок.

7 марта

Народ обсуждает, как братья Михалковы оккупировали все кинопремии – к Никите Сергеевичу, который возглавляет «Орла», теперь добавится Андрей Сергеевич, толкаемый на «Нику». Народ боится семейственности, и зря – братья исполнены испепеляющей диалектики, у них единство и борьба противоположностей, аж клочки по закоулочкам летят, и можно быть уверенным, что Андрей-то Сергеевич сладостно обосрет любой выбор Сергеевича Никиты. Беда не в братстве, а в возрасте. Михалкову через пару лет семьдесят, а Кончаловский постарше будет. Я вот – совершеннейший Мафусаил, едва ноги волочу, но Андрей Сергеевич, несмотря на всю свою зловещую бодрость, мне в отцы годится. Ну, зачем ему рулить? И к чему вообще этот геронтологический заговор? Ведь есть же, есть же молодые (тоже уже старые) – хоть маленький Прошкин, например, почему не он? И фильмы снимает куда более качественные, чем нынче Кончаловский, и общественник, и всем хорошим людям друг. Нет, надо кружиться в трех соснах-оскоминах.

Словом, не спрашивайте возмущенно, сколько лет еще сидеть Путину. Это вы его все время выбираете.

8 марта

Бродил сегодня по Кунстхисторише с венским своим приятелем, рассказывал ему про Караваджо – чем он так отличается от всей старой живописи и в чем его непреходящая современность (не зря же миллионы во всем мире ломятся на него, как на Мону Лизу), лепетал что-то невнятное про новый миф и нового героя: каждое определение было постыдно неточным. Остановились перед «Давидом и Голиафом» – угрюмый волевой парниша с обнаженным манящим соском, с разъехавшейся от желания ширинкой. Механически твержу про Эрос и Танатос, все слова опять мертвые. И вдруг отчетливо вижу: да это ж героический Джузеппе Пелози (или кто там был вместо него) из жаркой вонючей Остии с головой Пьера Паоло Пазолини.

13 марта

Пресса обсуждает столетие Сергея Михалкова и приезд Путина на этот юбилей в дом к Никите Сергеевичу, где было решено поставить в сквере на Поварской памятник гимнюку. Неординарная политическая гибкость, им продемонстрированная – три гимна государства при трех различных правлениях, – установке памятника никак не помешает. Никита Сергеевич на этот счет рассказал такую байку: «Когда отца однажды укорили – мол, что это ты и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе? – тот без паузы ответил: Волга течет при любой власти!»

Не самое безупречное бонмо. Волга, конечно, течет при любой власти. Но она никогда не текла в разные стороны.

21 марта

С современным искусством (совриском) больше всех меня примирял Владик Мамышев-Монро – чистый, наивный, сияющий, солнечный. «Гений всегда простодушен»: это про него. И хитрость его, и лукавство были обескураживающе наглядны, как дар: все в нем было наружу, все было распахнуто. И умер он, как постмодернистский Антиной, у моря под солнцем, утонув в бассейне без глубины, и издали звучали бубны навстречу.

24 марта

В 2009 году Алена Долецкая выпустила номер Vogue, в котором современные артисты примеряли на себя имиджи кинокартины «Весна» шестидесятилетней давности. Меня же попросили написать текст о фильме, он неожиданно вышел очень личным – в каком-то смысле я тоже оделся Александровым с Орловой. Но пронзительней всех это сделал Мамышев-Монро в своей великой работе «Любовь Петровна Орлова после творческого вечера на крейсере Аврора». Сегодня 9 дней со дня гибели Владика.

Весна bobo

Судьба фильма «Весна» сложилась счастливо, даже на удивление. Как все комедии Григория Александрова с Любовью Орловой, «Весна» стала всенародно любимой при выходе (1947), сразу разошлась на цитаты и десятилетиями показывалась по телевизору, встречаемая радостным гы-гы. Конечно, такого заезженного триумфа, из года в год на одной и той же самой высокой ноте, какой выпал «Веселым ребятам», «Весна» не пережила, но с «Ребятами» вообще мало что сравнится. Зато не было и глухого кулуарного ропота, который, начиная с шестидесятых годов, сопровождал «Цирк», «Волгу-Волгу» или «Светлый путь»: ширнармассы по-прежнему подпрыгивали перед ящиком, но продвинутая публика уже просвещенно фыркала на государственный апофеоз, всякий раз выдаваемый за развязку комедии. В семидесятые это фырканье обогатилось словом «миф» и цветущей сложностью чувств: фильмы Александрова фрондерская интеллигенция теперь смотрела с тем же мазохистским восторгом, с каким листала журнал «Корея». Все эти перипетии «Весны» почему-то не коснулись, хотя с «мифом» там был полный порядок: главная героиня фильма ученая Никитина, возглавляющая институт Солнца, солнцем хочет управлять – ну совершенно, как Иисус Навин.

Эстетическая пропасть, которая отделяла «Весну» от оттепели, с годами неуклонно росла, но фильм не поглотила. Хотя казалось бы. В моду вошли Феллини и Антониони, а с ними экзистенция и психологизм, некоммуникабельность «стиля шпилек» и общая драматическая истеричность, напряженная Анук Эме, отрешенная Моника Витти, рядом с которыми наша Любовь Петровна смотрелась совсем топором рубленной. Параллельно все больше торжествовала во времени и так никуда и не сгинула обретенная «правда жизни»: как бы документальное кино, нарочито неряшливое, заикающееся, с деталями сиюминутного, с обыденностью, застигнутой врасплох.

Если надо этому найти буквальную противоположность, то вот она – «Весна» – насквозь искусственная комедия положений, с блистательной, по линейке выстроенной путаницей, демонстративно безразличная и к психологии, и к правдоподобной бытовой детали. Сверкающий пустейший сюжет про сверкающую пустейшую жизнь, и это в 1947 году, когда были разруха и голод, и страшный бандитизм, и всякий Жданов, и жадная свежайшая волна террора. Понятно, что ничего подобного в тогдашнем кино отразиться не могло, но и картинок во вкусе Vogue никто от Александрова не требовал. Что-то посередине пришлось бы в самый раз, и в тогдашнем кино этой середины навалом: опрятная бедность в очках и под абажуром, венский стул, щербатый стол, в чайных розах скатерть, дырчатые, словно заштопанные занавески, подоконник, утыканный кактусом. Все сгорбилось, ссутулилось, пригнулось. Стушевалось, как говорил Достоевский. А тут грудь вперед, задранная голова, двухэтажная квартира – какой простор! – с огромными, залитыми солнцем окнами, ускользающая геометрия ар-деко, свободная игра объемов, без всякой суеты – дышать можно: хоть сейчас заезжай и живи. Да и вся картина была под стать своим интерьерам: наглая высотка посреди типового строительства. И никто ее не опрокинул, даже не подвинул, хотя в шестидесятые и не такие столпы рушили. Высотки закачались. Закачался и Александров, а вот «Весна» – нет.