Текст книги "Я в свою ходил атаку…"

…Он <Гроссман> мог бы тебе лучше других рассказать обо мне, вернее объяснить кое-что в моем положении.

Написал еще одно стихотворение «Баллада об отречении» (отца от сына-дезертира). Писал, думал очень хорошо, а потом вижу – нет, литературновато, самоподражательно, а более серьезный (чем обычно) срок работы над стихотворением сказался только в том, что оно чистенькое, обидно аккуратное с формальной стороны. Но это все ж работа. И я, зная, что не вдруг нападешь на жилу, чувствую все же, что вот-вот я напишу нечто получше. Внешние условия сейчас лучше. В нашей комнате я теперь остался с одним художником Капланом. Сознание, что я здесь пишу один, благотворно действует на нервы. Напишу что-то очень личное по форме, но очень общее по касаемости многих и многих людских дум…

16. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь

…Посылаю тебе вырезку одной новой вещички. Она не получилась вполне, в ней чуть брезжит живая жизнь. Сейчас же мне как будто начинает что-то удаваться… Мне написать бы хоть одну хорошую по-настоящему вещь – и я бы считал: в этот год войны я не перестал быть поэтом…

…Это не письмо, а приписка к только что отправленному письму. Могу тебе сказать, что были и есть у меня кое-какие новые неприятности, но еще в большей мере, чем прежде, я неповинен в них, а поэтому они не могут мне причинить сколько-нибудь серьезного огорчения. Дело, одним словом, клонится к тому, к чему я и сам стремлюсь, – к перемене фронтового адреса. Жаль, конечно, что, проработав здесь почти год, уедешь, может быть, с некоторой моральной «надбавкой», но, поскольку это не по моей вине, так я и к этому отнесусь спокойно. Много еще, Маша, дерьмовых людишек. Но я душевно прочен – как никогда, беспокоиться обо мне не нужно…

17. IV Р.Т.

Томит какое-то недомогание, не то усталость. Странно, что это после того, как совсем бросил пить. Может быть, именно поэтому. Но к «горючему» не тянет, настроение – работать, вылезать из состояния некоторого душевного одичания, которое вгнездилось за долгие месяцы работы спешной, порой небрежной и всегда с чувством приноравливания себя к какому-то уровню требований (не читателя, о нем я всегда помнил, а передаточного аппарата – редакторов). Пишется – при таком большом уже дне, как теперь, медленно и трудно. Все получаются стихи, а не то особое, что выносит твой голос из обычного ряда и что безошибочно почувствуешь сам – как только нападешь.

18. IV

 

Баллада о дезертире

…Позор и горе вместе.
…………………………….
Такой безжалостный позор
Такое злое горе,
Что словно мгла на весь твой двор
И на твое подворье.
 
 
На всю родню твою вокруг,
На прадеда и деда,
На внука, если будет внук,
На друга и соседа.
 
 
И вновь и вновь услышишь ты
Хоть минут ………..годы,
Что сын твой трус – сбежал в кусты,
Страну родную продал.
……………………………
В тот самый час, когда она
Была в беде смертельной.
 

–

Из последнего:

 
Он (немец) недоволен, он простужен,
Он этот год считает годом бед.
И карточку твою случайно обнаружив
Спросил он: «Сын?» – И мать сказала: «Нет».
Родная мать, чьей славой были дети,
Не жизнь свою спасала и не дом,
Она не за себя была в ответе,
Она о брате думала твоем.
Она свои девичьи полотенца
Заветные несла ему (немцу) на стол, (для рук).
Она его обхаживала, немца.
Он пил и ел. А мальчика увел…
 

18. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь

…Спешу ответить тебе на последнее письмо (о «Легенде»). Ты совершенно права в своей оценке этой штуки. Я ей и того не дал бы, что ты даешь. Вещь скороспешная, многословная, натянутая. Объясняется все это исключительно внешними обстоятельствами. Тот контроль к самому себе, к слову, который вырабатывался годами, ослаб за этот год. Важно было, вернее требовалось в порядке приказа, писать много, писать на какую-то тему, с обозначением таких-то моментов и т. п., а как – этот вопрос не только не ставился, но напоминать о нем уже было некоторым эстетствующим вольнодумством. Это вело к «одичанию» души и к мучительнейшей неудовлетворенности тем, что делаешь и делал. После некоторого кризиса я опомнился (какой-то период войны я и сам считал, что лишь бы успеть написать в номер такой-то фельетон, стихотворение и т. д.) и решил, что больше плохих стихов я писать не буду, – делайте со мной что хотите. В этом решении я тверд и уверен в своей правоте. Война всерьез, поэзия должна быть всерьез. Правда, покамест я в этом деле успею, другие получат синицу в руки, а на меня будут валиться (и уже валятся) кой-какие неприятности, но это даже хорошо, если говорить правду. Во всяком случае, иначе быть не может.

За разбор «Легенды» тебе большое спасибо. Я почувствовал охоту вернуться к ней вновь, со сладчайшим чувством облегчения повычеркать лишнее и сделать конец, который попросту – поспешно сляпан (я работал над этой штукой дней семь, для меня это было мало, а в редакции уже анекдоты ходили – неделю пишет один материал!..). У нас весна, река в разливе, разрешено носить фуражки…

19–20.IV Р.Т. 3 часа ночи

Сегодня – телеграмма из Москвы: «Откомандируйте поэта Твардовского, при нем должна быть боевая характеристика». В ПУфронте торопят: приказ, выезжайте. В редакции рады, хотя и ошибаются, думая, что меня вызывают по-худому (а может быть, я ошибаюсь?). А я рад просто, хоть и грустно, что прошел год, этот год, и я не увижу Украины в дни ее радости. И в то же время – Москва, возможность выступить в большой печати, почувствовать настоящий уровень требований, делать что-то большее, чем здесь, вообще ощутить себя в «ином качестве».

Хуже не будет!

20. IV

Предписание.

Старшему батальонному комиссару Твардовскому Александру Трифоновичу.

С получением сего предлагаю Вам убыть в распоряжение начальника Управления кадров Главного Политического Управления РККА гор. Москва.

Основание: Телеграмма ГЛАВПУРККА № 10781. Срок убытия 20 апреля 1942 года.

Начальник отдела кадров ПУ ЮЗФ полковой комиссар Назарцев

(На обороте пометка отдела кадров ГлавПУРККА о прибытии и регистрации 22.IV.1942 г.)

20. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь (телеграмма)

Двадцать первого выезжаю Москву Подробности телеграфирую оттуда Александр

24. IV А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)

Третий день Москве Положение выясняется

26. IV А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Откомандированный с ЮЗФ в распоряжение ПУРККА, я сижу в Москве в ожидании нового назначения. О творческом отпуске, который был бы теперь для меня крайне необходим, речь можно вести только через ЦК. Фадеев в Ленинграде – с ним я виделся только мельком. Самому идти придется, хотя, как ты знаешь, я не мастер вести деловые переговоры. Завтра я буду в «Правде» у Поспелова, у него узнаю телефоны и прочее…Машина работает: прибыл человек, нужно, чтобы он «убыл» куда-нибудь. С самой машиной говорить нечего, она, конечно, ничего не признает, кроме своих функций. И дело тут еще в том, что я не замухрышка, что никому не нужен, а человек «с именем», которого лестно заполучить любой газете. Для этого уволят кого-нибудь, потеснятся, а уж мне местечко будет обеспечено.

Там же, откуда я приехал, оправдались предсказания В. Гроссмана: меня тихо-благородно выжили в связи с сокращением соответствующих штатных должностей. Да мне говорили при этом, что не хотят меня терять, я имел возможность существовать при газете на правах… которые не устраивают меня. Бог им всем судья. Я желаю одного: месяца, двух недель, недели сосредоточенной работы, а там хоть на Сахалин. Мне нужно успеть здесь доработать «Легенду», доработать «Балладу о товарище», составить книжку стихов, написанных на ЮЗФ. Хотелось, кроме всего прочего, попечататься в больших газетах, а то меня забыли. Не то беда, что забыли в кругах, где решается вопрос, кто лучший поэт эпохи – Сурков, Щипачев или Симонов (там-то и не забыли даже), а то беда, что читатель не знает моих вещей военного периода. Некоторые же из них заслуживают того, чтоб их прочли люди. Жаль только, что хороших стихов в газетах не приемлют… Я верю и убежден, что все встанет на свое место, только бы не потерять мне свое место, только бы не потерять мне своего спокойного рабочего настроения, только бы не помешали мне в ближайшие же дни, не прервали…

Живу в своей комнате… Еще не ночевал здесь (ночевал у Маршака, у Вашенцева)…

27. IV А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Спешу изложить тебе беду, из которой только ты можешь меня выручить. В «Советском писателе» мне дали на редакцию книжку стихов Исаковского. Это необременительно и приятно. Меня попросили просто просмотреть ее и подписать к печати. И я ее потерял. Потерял где-то в трамвае или оставил в какой-нибудь редакции, т. к. живу на ходу, все в карманах. Мне страшно подумать, как сообщить ему об этом. Если она сегодня не найдется, то завтра я пошлю тебе телеграмму: «Готовь книжку Исаковского». Это будет означать, что ты вместе с ним (рассказав ему все) соберешь новый экземпляр… Но до телеграммы не спеши говорить ему об этом…

Слыхала ль ты меня по радио? Я на новом месте не вдруг нашел студию, поэтому первое стихотворение читал Левитан (читает хорошо). Буду еще читать. Прошу слушать…

29. IV М.И. – А.Т. Чистополь – Д/а п/п 28

…Сегодня из Казани пришел Гроссман. Именно пришел, т. к. приехать не на чем. Шел трое суток. Сразу лег в постель – утомился и дорогой, и путевыми происшествиями. Неподалеку от Москвы у него украли шинель. В Москве он получил новую. Собрал деньжонок и тронулся в путь. Ехал поездом. В Казани у него украли все деньги – около трех тысяч, и он тронулся в путь, имея на дорогу буханку хлеба. Но и ее унес попутчик, взявшийся «облегчить» ношу Гроссмана. А ноша состояла наполовину из чужих посылок. Рюкзак (около пуда) в такой длинной дороге показался ему ужасно тяжелым и тут еще без еды. Вообще не повезло. Но чужое все доставил. Моя посылка тоже была цела. Я им <Гроссманам> тут же одолжила 500 рублей…

2. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)

Исаковскому телеграфировал сам Высылай Щипачевым или Долматовским мои юмористические вещи своему выбору Целую всех Александр

2. V А.Т. – М.И.

…Посылаю тебе сегодня телеграмму о необходимости «организовать» книжку, вторично чувствую, как это тебя огорчает…Но выхода нет. Я свободен покамест и это время употребляю на составление и дописание книжки, которая будет итогом моей почти годичной работы на ЮЗФ и называться будет очень громко «Баллады Отечественной войны»…

…Живу дома, сплю на своей кушетке, сижу за своим столом, но во все это вроде как не верю… А главное – постоянная мысль – тебе бы быть здесь с детьми, а я хоть и на фронте б скитался, так ничего. Думаю, однако, что зимовать и даже осень проводить в Чистополе ты не будешь. Уверен в этом!!!

4. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Я здесь буду неопределенно длительный срок. И рад, потому что у меня самое доброе рабочее настроение – пишу, пишу. Сегодня-завтра закончу «Балладу о товарище», которая будет, ей-богу, очень хороша. Написал одно стихотворение – «Командир». Написал статью, которой очень заинтересовались в «Правде». Это, вернее, очерк. Попытался переработать «Легенду», но еще только подсократил да подчистил. К ней нужно вернуться, когда я разделаюсь с другими вещами, и она займет свое место в моей книге «Баллады Отечественной войны», думами о которой я сейчас живу. И у меня сейчас совсем другое настроение, чем несколько раньше, когда я почти не знал, не видел, что писать, как, откуда плясать. Теперь я убежден, что «баллада», т. е. то, в чем я могу быть силен, прекрасная форма для выражения современного военного в широком смысле материала. Здесь я буду – я и сделаю то, чего без меня покамест не видно, чтобы кто-нибудь мог…

6. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Только что закончил «Балладу о товарище». Кажется, это удача. Час дня, а я закончил вещь и уже ни за что другое непосредственно взяться не могу. А как хотелось бы ее прочесть сейчас тебе. Придется ехать к Маршаку, он хоть и зуй, но понимать понимает. Когда буду читать ее по радио, телеграфирую тебе заранее день и час, чтоб ты могла ее послушать с Валей. Где я думаю ее печатать? Постараюсь в одной из больших газет. Это было бы так хорошо со всех сторон. Мне необходимо оправдать чем-нибудь серьезным мое теперешнее положение человека, до времени мирно живущего в своей комнате. А писать я сейчас мог бы, как линотип. Эту балладу кончил, а в голове уже строчки новых вещей. Одно другое обгоняет… у меня такое чувство, что я почти год ел стоя и теперь сел за стол поесть как следует. Совесть у меня чиста. В самое трудное время я был там, где было очень нелегко. Сейчас я пишу и уверен, что это нужно, необходимо. А когда выпишусь основательно, я, конечно, опять поеду на фронт…

8. V Р.Т. Москва

Закончил с удовольствием «Балладу». Не очень радуют только две предпоследние строфы. Не очень хороша и последняя, но она может существовать.

Первый чистовой вариант конца был хуже.

Из наброска «Когда пройдешь путем колонн» разворачивается стихотворение, которое может быть заключительным в военной книге, если туда, кроме «Баллад», войдет лирика.

 
Когда пройдешь путем колонн
В жару и в дождь, и в снег,
Тогда поймешь, как дорог сон,
Как радостен ночлег…
 

«Я не ранен, я – убит»… – не вышло. Так и осталась одна эта строчка.

Из набросков стиха.

 
Под бревенчатым накатом
Телефон в земле укрыт.
Капитан молодцеватый,
Горбясь, в трубку говорит:
 
 
Сидоренко, все в порядке?
Точно. Роща Молоток.
В шесть ноль-ноль идут лошадки.
Следом ты. Давай, браток.
 

–

 
От окопов пахнет пашней,
День стоит, как добрый день.
От силосной круглой башни
Поперек дороги – тень.
 

Все, все, как обычно, даже жук летает какой-нибудь, червяк ползет и – на самом деле ничего этого нет. Есть одна война.

8. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Получил твое письмо от Щипачева, очень оно хорошее, – читал два раза подряд. Радехонек, что с книжкой Миши дело, как видно, обойдется…

День сегодня невеселый у меня. Во-первых, закончил вторично «Балладу» (после чтения Маршаку), и хоть она как будто уже совсем хороша, но что-то грустно. Может быть, нужно бы еще и еще переделать, довести конец, но тогда уж встанет вопрос о ломке предыдущего. Нет, пусть такая будет, как есть.

Во-вторых, приходил милиционер составлять протокол о нарушении светомаскировки. Ночью накануне меня в 2–3 часа разбудили отчаянные звонки, стук – пришли две тетки: «У вас свет». То ли они не умеют различать этажи снаружи, то ли еще что, но факт – протокол составлен, да еще с сентенцией: «Все военные нарушают». Заполнил я графу «Объяснения нарушителя», но платить придется, да и неприятность…

Третье. В клубе передали записку: звонил старший батальонный комиссар Дедюхин. Это по мою душу. Звоню ему; нужно, говорит, вам явиться, пришла ваша характеристика, с вами будут говорить. Эге, думаю, но на всякий случай спросил, пожарное ли это дело, нельзя ли завтра прийти? Завтра, говорят, можно…

Третьего дня послал письмо Исаковскому. Я не написал ему, ты при случае расскажи ему об одном факте воздействия на психику масс его песенной силы. В одной части были артисты. Когда певичка, недурная собой, пела: «И кто его знает…» – налетел фриц, и полтысячи или больше человек, собранные в одном сарае, почувствовали себя уныло. Куда там до лирических песен, когда он урчит над крышей, заходит, сейчас будет пикировать. И вот эта девочка, выводя очередной припев, с соответствующей подмижкой[7]7
  От слова «подмигивать».


[Закрыть] в небо, пропела: «И кто его знает, чего он летает…» Хохот, свобода, облегчение и т. д. Бомбы ложились близко, но пение продолжалось: «И кто его знает, чего он бросает…» и т. д. Хоть здесь и обстоятельства, и находчивость эстрадницы – все ж автору должно быть приятно…

10. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Ты уже, наверное, будешь знать эту балладу по радио, когда придет это письмо, но я хочу, чтоб ты при чтении глазами имела настоящий ее текст. Вчера я снес ее в «Известия», ушел, зная, что редактор забрал ее и куда-то уехал, сказав, что если ему понравится, то она будет пущена в номер.

Я этому не верил, думал, что она еще полежит, и поэтому не очень обеспокоился, когда не смог вечером дозвониться в редакцию. Однако сегодня с утра пошел на бульвар смотреть газету, стараясь по лицам прохожих на тротуаре определить, напечатана моя вещь или нет… Как увидел, что посократили драгоценные для <меня> места, пришел в унылое состояние. Мало-помалу успокоился дома. Во-первых, решил, что и в таком виде она некоторое впечатление произведет, а появление мое в печати лишний раз ценно в моем теперешнем положении. Во-вторых, когда уже стал сейчас вписывать для тебя пропущенные строфы, задумался: почему все-таки так легко выброшены эти места? Нет ли тут доли разумного? Но мысль эта, понятно, была и несколько неприятна: нехорошо, когда в тебе видят, чего сам не видишь и не просишь указать тебе. Но бог с ней. Будет свободная минутка, разберись в этой штуке; м.б., перепишешь ее целиком на машинке, тогда будет ясней дело.

…Вчера пошел в свое ведомство, там прибыл документ (характеристика), очень-очень неприятный для меня – злобный и хитрый. Пришлось давать объяснения сперва одному лицу, затем – второму, – день был испорчен. А сегодня день был занят составлением объяснительной записки, которую нужно сдать завтра. Еще с утра придется ее переписать набело от руки – давать куда-нибудь на машинку неудобно…

Все, что касается изложенного, не должно тебя пугать или даже беспокоить. Все это неприятная возня, не больше. Все «пункты обвинения» опровергнуть не так уж трудно. В ослеплении своей злобой и мелочностью человек характеризует мою работу так, что, мол, «работал мало и плохо, не нашел своего места, принес мало пользы». Или: «был высокомерен и груб». Все это только противно, стыдно этим заниматься в такое время, но не страшно по существу. Суд, вернее следствие, идет, как говорится, а я тем часом работаю… Сейчас ближайшим делом мне нужно переработать «Легенду» (между прочим, придется ее назвать «Балладой о Москве», так как заглавие «Легенда» всерьез вредит ей в глазах редакторов. «Почему “легенда”? Разве наша действительность не ярка сама по себе?» и т. п.).

Начальнику отдела печати ПУРККА

бригадному комиссару А. Баеву.

По существу положений, изложенных в характеристике моей работы в газете ЮЗФ «Красная Армия» имею сообщить следующее.

В характеристике сказано, что я мало писал, не нашел места в газете, принес мало пользы. Эти утверждения не соответствуют действительности. По количеству написанного за десять месяцев я уступаю одному лишь Б. Палийчуку, который вел ежедневный фельетон в газете и не отрывался от работы для поездок на фронт. Что касается вопроса о качестве, то я могу лишь просить Вас сопоставить мои стихи («Слово ненависти», «Письмо братьям», «Отец и сын», «Рассказ танкиста», «Бойцу Южного фронта» и многие другие) со стихами других поэтов, работавших одновременно со мной в газете; мои очерки о героях Отечественной войны («Саид Ибрагимов», «Петр Петров», «Надя Кутаева» и др.) с очерками очеркистов, работавших там же; мои фельетоны («Дело было спозаранку», «Как дед Данила немцам русскую баню устроил», «Данилин счет», «Сморчки» и др.) с фельетонами других товарищей, писавших в отделе «Прямой наводкой» и в сатирическом приложении «Громилка», – достаточно сделать это сопоставление, чтобы убедиться, что оно, во всяком случае, неопасно для меня. Не знаю, что понимать под словами: «Не нашел места в газете», но считаю, что я, поэт по специальности, писавший не только стихи, но и очерки, материал для которых собирал на фронте в частях, и фельетоны, и мелочи, в то время, как, например, т. Мих. Розенфельд писал только очерки, т. Б. Палийчук – только стихи, – я не был без места в этой газете.

Сколько я «принес пользы» – не мне судить, но если мне не раз приходилось в частях видеть людей, заучивавших стихи мои (как и других поэтов) наизусть, посылавших их в виде вырезок в письмах к родным, и если, при всей моей оторванности от центральной печати, стихи мои попадали на страницы «Правды» («Отец и сын», «Рассказ танкиста», «Посылка» и др.), «Известий» («Слово ненависти», «Мать», «Хозяйка», «Бойцу-земляку» и др.), «Комсомольской правды» (стихи из цикла «Дед Данила – партизан» и др.), вошли во многие военные сборники, изданные в Москве, в репертуар чтецов, в частности по радио, выходят отдельными книжками (Воениздат, «Советский писатель»), то я думаю, что этими же фактами можно было бы мотивировать и такую оценку, как, скажем, «принес пользы немало», поскольку мы признаем пользу стихов в деле борьбы с немецкими захватчиками.

Я уже не говорю о том, что итогом моей десятимесячной работы на ЮЗФ будет книга «Баллады Отечественной войны», которую готовлю к 25-летию Октябрьской революции.

1. Характеристика утверждает, что я был «высокомерен», «груб», занимался выпивками, что и послужило темой двукратного обсуждения моих грехов в партийной организации. Утверждаю, и это легко проверить, что обсуждали мой вопрос один раз на партийном бюро. Обвинялся я (в заявлении писателя С. Голованивского) в великодержавном шовинизме и антисемитизме. Партийное бюро единогласно признало эти обвинения вздорными и реабилитировало меня. На партбюро присутствовал бригадный комиссар Федоров, работающий ныне в ПУРККА. Лично занимался этой историей и дивизионный комиссар Гришаев.

Может быть, характеристика имеет в виду те случаи, когда на партсобраниях я вступал в пререкания с бывшим редактором газеты Мышанским, человеком невежественным до крайности, и мне, под его давлением, записывали кое-что в протокол, – этого я не отрицаю.

О высокомерии моем в редакции говорили лишь мои товарищи-литераторы, с которыми я и до войны не был дружен (Безыменский, Долматовский). Работники же газеты, такие люди, как В. Шамша, А. Гончаров, Гончарук, Поляков, Филь и др., никогда, ни в редакции, ни в совместных поездках на фронт, не говорили о моем «высокомерии» и относились ко мне дружески, с уважением, постоянно обращались ко мне за консультацией, очень часто показывали мне свои материалы до сдачи в печать, хотя я и не был ни начальником отдела, ни редактором газеты.

Относительно выпивки скажу без лицемерия: да, я выпивал, но не во вред работе и не в урон достоинству советского писателя и комиссара Красной Армии. А кто не выпивал в нашей редакции? Выпивали все, когда было что. Во всяком случае, когда вопрос о выпивке стоял однажды за все это время на повестке дня парторганизации, то речь шла не обо мне.

2. Содержится в характеристике и такое неопределенное обвинение, что я «не проявлял стремления больше бывать в частях фронта». Сколько бы я ни ездил в действующие части – больше одних товарищей и меньше других, это всегда происходило по моим настояниям перед редактором и его заместителем, которые хотели, чтоб я больше сидел в редакции и писал юморески для отдела «Прямой наводкой». И в поездках моих я добирался именно в части, о чем можно судить хотя бы по моим материалам, которые печатались в газете (очерки о героях, стихи, посвященные конкретным героям).

В заключение могу еще сказать, что мне непонятно, почему человека, работа и поведение которого охарактеризованы так резко, не откомандировали давным-давно с фронта. Наоборот, когда зимой пришла телеграмма тов. Мехлиса о переброске меня на Калининский фронт в новую газету, то и редакция, и Политуправление ЮЗФ ходатайствовали перед начальником ПУРККА об оставлении меня в газете «Красная Армия» и добились этого, хотя я лично заявил, что мне все равно и работать я готов где угодно.

И еще один момент. Я знал, и об этом говорила вся редакция, что я в числе нескольких товарищей был представлен к награде. Не то удивительно, что представление это осталось без последствий в связи с моим внезапным откомандированием, а то, что представляли к награде человека, который «мало писал», был «высокомерен и груб», «не проявлял стремления больше бывать на фронте» и т. д.

Откомандирован же я был после того, как в объяснении с т. Троскуновым по поводу перечисления меня, без моего ведома, в штат польской газеты я высказал протест против этого, основываясь на том, что армейский комиссар предписал мне работать и состоять в штате именно редакции «Красной Армии». Вначале т. Троскунов уговаривал меня, доказывал, что это «ничего не означает» – где состоять, но затем беседа приняла более острый характер. Я высказал т. Троскунову в ходе этой беседы то, что думал о его плохом отношении к работникам редакции, в частности к художнику Л.Б. Каплану. Тов. Троскунов очень рассердился, хотя ничего непозволительного в этой беседе я не допустил, но через два дня после этого я был откомандирован.

Я не прошу восстановить меня на работе в газете «Красная Армия» – там мне было очень тяжело, особенно после отъезда с фронта тов. Гришаева, который ближайшим образом занимался вопросами работы газеты. Но я прошу подвергнуть проверке положения, изложенные в характеристике, подписанной тов. Троскуновым.

Я утверждаю, что это – документ, составленный на основе личной неприязни ко мне, и он несправедлив.

Старший батальонный комиссар А. Твардовский.

16. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Вчера я послал тебе телеграмму с радостным известием относительно Ирины Евдокимовны и Вовика… Получено в Союзе писателей письмо из одного партизанского отряда, действующего в Смоленской области. В нем сказано буквально (по памяти привожу тебе этот абзац): «Передайте т. Твардовскому, что партизанами найдена в одной из деревень такого-то р-на (места мои, даже названия деревень знакомые!) его теща такая-то и сын (!) Вовочка. Им оказана медицинская помощь, они живы, здоровы и переведены нами по распоряжению комиссара отряда в безопасное место, где и находятся сейчас вне всякой опасности». Дальше смутно сказано что-то относительно их возможной эвакуации в другое место. Во всяком случае о них там позаботились. Сообщение это заканчивается словами, от которых я и сейчас плачу: «Нам было приятно позаботиться о родных нашего дорогого земляка поэта Твардовского». Это пишут люди, которые… – да что там говорить! – это так хорошо и благородно, и радостно, что лучше не говорить ничего, чем что-нибудь… О чем еще я мог бы мечтать – это услышать что-нибудь и о своих стариках и сестрах…

Немного о делах…Написал объяснительную записку, прямо и резко опровергающую наветы «характеристики». Сижу, работаю, жду… Вчера закончил обработку «Легенды» («Баллады о Москве»). Завтра она могла бы пойти в «Известиях», но, во-первых, в обстановке первых дней в Москве и когда она была еще та «Легенда», я пообещал ее «Красноармейцу», а во-вторых, мне еще хочется что-то в ней довести. Полной радости она мне так и не принесла…

17. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Вот напечатана «Баллада». То, что сокращено, – сокращено с моего ведома и согласия, лучше даже сказать, мною самим по предложению редакции.

Кроме трех строк, которые они сами (может быть, цензор) выбросили ночью. Это из строфы, которую ты обнаружишь, – она четырехстрочная. А выброшено: «еще стоим – боец в бойца, но без подмоги до конца – не устоим, – покосит…» Бог с ней. В книжке восстановим. Появление новой большой штуки в большой газете хорошо для меня, но вещь меня не радует.

Сегодня начинаю и считаю первоочередной задачей писать «Партизанам Смоленщины» – этакое послание в стихах. Оно, вероятно, появится в «Правде». Начал его писать в связи с тем, что возникла нужда выступить по радио для партизан Смоленщины. Оттуда, как мне сказали, были такие просьбы – чтоб я выступил. Что получится – не знаю, хочется получше сделать.

…Второй день – настоящая весна, май, улицы, бульвары заполнены людьми, одетыми по-летнему, детьми, няньками. Случайно проходил нашим Могильцевским – цветет тополь у соседнего дома, все так, как будто я готовлюсь к весенним экзаменам, а ты катаешь коляску с ребенком. Только еще тише и не так густо в Плотниковом пахнет от булочной… Наверно, сделав послание партизанам, не ожидая «решений судьбы», попрошусь поехать на «свой» фронт. Чистополь, наверно, придется отложить…

27. V А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Я сегодня не могу сказать, что со мной будет завтра. Вдруг позвонят и прикажут садиться в поезд «Красноармейская правда», которая может убыть со дня на день. Меня туда настойчиво сватают, так как А. Сурков переходит в «Красную звезду». Правда, в «Красной звезде» идет какая-то речь и обо мне самом. Но так как я сам туда не суюсь, инициативу не проявляю, то ничего покамест не слышно. А в этой газете, передовой по очерку, статье и фельетону, не хватает только солидного поэта. Но все это сказать Ортенбергу должен не я, а кто-то со стороны. Может быть, это сделает Вася Гроссман по приезде своем, если не будет поздно… в том смысле… что меня могут уже «предписать» куда-нибудь…

…В недавнем докладе на парторганизации Сурков заявил, что стоило появиться Твардовскому в Москве, как появилась новая и особая линия в поэзии Отечественной войны…

3. VI

Справка:

Выдана старшему батальонному комиссару т. Твардовскому А.Т. в том, что ему разрешено выехать в г. Чистополь по семейным обстоятельствам. Срок отпуска с 4 июня по 10 июня 1942 г.

Зам. начальника управления кадрами ГлавПУРККА полковой комиссар Баев.

3 июня 1942 г.

4. VI

Отъезд из Москвы в Чистополь.

5–10.VI

Пребывание в Чистополе.

12. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)

Прибыл двенадцатого самолетом

18. VI Р.Т.

Чистополь, дорога. Повесть Гроссмана. Письма, ожидавшие в Москве. Назначение опять во фронтовую. Поездка с бригадным. Сплошное огорчение и радостная находка – возвращение к мысли о продолжении поэмы о Василии Теркине. Как война самое себя отодвинула! Не заговори Слободской о своей мысли написать такую книгу – не пришло бы в голову вернуться к финским наброскам. А тут уж стало обидно. Я два года назад задумал и начал то, что людям теперь только пришло. Там же сказал Слободскому, что книга такая мною начата и что известные отрывки – ее главы.

Когда задумал написать послание партизанам Смоленщины, начал было:

 
Едва листок из пухлой почки,
Зубчатый, выглянул на свет,
Прислали мне лесною почтой
Места родимые привет.
 
 
Мои места – Починки, Глинки,
Загорье, Птахина гора.
И все дорожки и тропинки
В верховье старого Днепра.
 

И не мог продолжать, почувствовал, как далеко это от темы и размером, и интонацией.

Но в «Партизанам Смоленщины» много полых мест и не все, совсем не все сказано, что хотелось бы. Начал что-то похожее:

 
Ветром, что ли, подунуло
С тех печальных полей.
Что там с ней, как подумаю,
Стороною моей?
 
 
С той негромкой краиною
Над Днепром, над Десной,
С тою русской старинною
Стороною лесной?
 
 
Неужели там по́ небу
Тучки помнят свой шлях.
Неужели там что-нибудь
Зеленеет в полях?
 
 
На гнездовья те самые
За Днепром, за Десной
Снова птицы из-за моря
Прилетели весной?
 
 
На полянах ограбленной,
Поврежденной земли
Уцелевшие яблони —
Срок пришел – расцвели?
 
 
…Неужели запрятаны
Трупы в землю давно,
Крыши, окна залатаны —
И всему – все равно?
 
 
Люди счетом уменьшены,
Молча дышат, живут.
И мужей своих женщины
Неужели не ждут?..
 
 
…И что было – отплакано,
Позабыт его след?
И как будто, что так оно
И похоже. А – нет.
Нет!..
 

Не густо, не упруго, а напряженно.