Текст книги "Я в свою ходил атаку…"

–

Грезится вторая поэма о Моргунке[8]8
  Герой поэмы А.Т. «Страна Муравия».


[Закрыть] – Моргунок в год войны. Моргунке, когда-то бежавшем от колхоза и теперь теряющем его с приближением немцев. И он бежит со всеми, а может быть, остается в партизанах и все это очень сложно и честно.

–

 
Сидели мужики под липой старой,
Ронявшей лепестки,
На бревнах, у колхозного амбара
Сидели мужики.
Печально и задумчиво и строго
Как в день большой тоски,
Как будто бы собравшися в дорогу
Сидели мужики.
 
 
Кто три войны прошел, кто все четыре —
Не мальчики, седые старики,
Ответчики за все, что было в мире,
Сидели мужики.
 
 
Земля еще дышала паром, пашней,
День был, как добрый день.
И на дорогу от силосной башни
Ложилась тень.
 
 
Вдали-вдали гудел, гремел невнятно
Бой самый тот.
Сидели мужики. Им было все понятно,
Что будет через год.
 
 
Сидели мужики, а в той газете
Писалось так в тот день,
Как будто праздник был на белом свете
Для сел и деревень.
 
 
Сидели мужики. Стемнело, свечерело,
Тянуло от реки.
Сидели мужики, забыв про дело,
Сидели мужики…
 

–

В духе наброска к этой поэме попробую написать стихи к году войны. Хлеба, окопы, отступление.

–

Положение фактически таково, что если не сделаю невероятного по той части, в кот[орой] особенно слаб (звонить, добиться приема и т. д.), то с 22.VI – кошмар тыловизны.

19. VI Р.Т.

 
…Отцов и прадедов примета —
Как будто справдилась она:
Таких хлебов, такого лета
Не год, не два ждала война…
 
 
…От самой западной границы
По сторонам степных дорог
Такие ж точно шли пшеницы
За морем – море – на восток…
 
 
…Отцов и прадедов примета
Как будто справдилась она.
Война[9]9
  Из стихотворения «Отцов и прадедов примета».


[Закрыть].
 

Дальше было бы о потоптанных хлебах, о противотанковых рвах, идущих поперек страны, последовательно пролегавших по ржи еще зеленой, по жнивьям, по осенней земле и т. д. Затем о песне, однажды слышанной на какой-то степной ночевке, во время отступления. Но сейчас нет сил продолжать – Теркин отвлекает.

20. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)

Назначен газету Западного Александр

22. VI

Выступление А.Т. на заседании военной комиссии СП СССР:

…Я понял, что товарищи интересуются тем, как мы работали непосредственно в коллективе газеты. Многим товарищам еще придется в дальнейшем попасть в газету, и они хотели бы иметь представление – как и что…

Постоянный «штатный» писатель – это вещь плохая, искусственная, и хорошо получается у тех, кто брал на себя только то, что полагается делать военному корреспонденту и всякому работнику. А то есть еще обозначения «литератор фронтовой и армейской газеты». Можно быть штатным комиссаром, штатным редактором, но штатный поэт – это ужасная вещь, и нужно, по-моему, ставить себя в такие условия, когда задания касаются только таких областей, в которых обязательность возможна. И есть другие примеры, когда человек оставался только поэтом – он рисковал, что ему придется делать все, что прикажет редактор, причем много, ежедневно, ежечасно. Но если человек строил свою работу как военный корреспондент, с выездами на передовые позиции, со встречами с людьми, его это, конечно, обогащало. Я глубоко убежден, что можно работать в армейской газете и знать людей не больше, чем находясь в Москве: все это зависит от интереса, инициативы самого работника…

27. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь

…Это первое письмо из Москвы… Ты знаешь одно: «назначен в газету Западного фронта». А дело в том, что я, встреченный этим сюрпризом по приезде из Чистополя, оказал сопротивление. Решил, да и все вокруг (военная комиссия и т. д.) решили, что это перерешение глупое, бессмысленное, идущее вопреки всякому смыслу. Но приказ – приказ. Отменить его уже может только самое главное лицо, да и то не любят главные лица подрывать авторитет приказа… Итак, беда моя в том, что некий редактор захотел (из своего честолюбия) заполучить меня на место Суркова. Вот, мол, один от меня ушел, а на его смену идет похлеще еще… Как я все эти дни находил еще силы работать, сам не знаю. 20-го уже пришла за мной машина. Ортенберг ничего не мог сделать, т. к. Л.З. <Мехлис> был уже не лев. Я стал просить у моего нового начальника хотя бы пять суток на устройство дел. Он согласился с условием, чтоб я поехал с ним тотчас, а потом вернулся. Я поехал и увидел все то, что уже считал пройденным для себя этапом. И увидел, что этому человеку я нужен только для его личных мелких целей, как «фигура»… Я не могу передать тебе десятой доли той муки, которая подкатывает к сердцу, когда я подумаю о необходимости писать (чуть ли не ежедневно) какого-то «Гришу Танкина», начатого Сурковым. Ведь я давно уже не верю в эти фельетончики, давно хочу писать всерьез и давно уже понес из-за этого неприятности. Вот каковы дела. И надо было, чтоб в это самое время у меня явилась радостная мысль работать над своим «Теркиным» на новой, широкой основе. Я начал – и пошло, пошло. Когда я отделывал «Переправу», еще не знал, что впрягаюсь в поэму, и потом все сильнее втягивался, и вскоре у меня было уже такое ощущение, что без этой работы мне ни жить, ни спать, ни есть, ни пить. Что это мой подвиг на войне.

А пять дней пришли к концу, с делами я не управился, нужно было уезжать, а оторваться от работы я уже не мог, тем более что предприняты были всевозможные шаги к тому, чтобы изменить приказ… Нужно было время, время. Ничего нельзя было ускорить. Для времени я дал согласие читать на военной комиссии. Вечер прошел блестяще. Успеха глав «Теркина» – в значительной степени известных тебе – я даже испугался.

Прилагаю куцый отчетик из «Вечерки». Он не передает и 20-й доли того, что говорилось на вечере. Но нет добра без худа. С часу на час должна прийти за мной машина, и тут звонят отовсюду, начинается ажиотаж вокруг поэмы (ненаписанной!). «Известия» предлагают немедленно начать печатание («там продолжите»). «Правда» грозится, что не возьмет на работу (дело в том, что «Правде» подсказали, чтоб она просила откомандировать меня к ней), если не ей первой поэма. И нервы мои не выдерживают. Я чувствую, что много какого-то постороннего шума, а толку нет, и начинаю ждать машины из «Красноармейской правды», хоть и знаю, что работать там мне не дадут. И никто не думает о тебе, о твоей судьбе, об интересах дела, а только о сенсации, о своем маленьком удовольствии напечатать первым эту штуку, которая на безрыбье показалась людям бог весть чем…

29. VI А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (телеграмма)

Отправляюсь место назначения Пиши московский адрес Целую всех

8. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (письмо первое)

…Я до 1 августа вырвался для работы. Кому и чему обязан этим – не знаю еще, но что не милосердию моего шефа – в этом убежден… Я опять за моим столом, а это все для меня, особенно теперь, когда я увлечен и захвачен этой работой – поэмой.

…Жалко дней, идущих без толку, в ведомственной бессмысленной петрушке. Дни, проведенные «на месте», – тяжкий сон. Давно уж я не испытывал такого состояния. Но об этом лучше на словах рассказать после, а может быть, и вовсе не нужно. За эти дни я там не написал ни строчки, лишь опубликовал «Балладу об отречении». Она там очень как будто понравилась и начальнику ПУ, что, м.б., и послужило причиной того подарка, которым я пользуюсь сейчас, т. е. отпуск до 1 августа. Правда, это не отпуск, а «командировка», правда, начальство будет меня часто «контролировать»… и даже может вдруг «отозвать».

8. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (письмо второе, с оказией)

…Итак, я в Москве до 1 августа. Это командировка «для выполнения спец. задания», иными словами, – для работы над поэмой. Как и почему все это получилось… не знаю сам…

«Командировка» может быть вдруг прервана, меня могут «отозвать», но это только возможность, а пока что я работаю. И это для меня сейчас главное.

…Тут не поймешь, чего желать, чего не желать в личном плане. Меня прогнали с Юго-Западного, я очень мучился этим, а может быть, меня уже не было бы в живых, как нет уже многих наших товарищей. Немец рвется к Воронежу. И еще одна вещь, которая склоняет к некоему житейскому фатализму. Назначение в «Красноармейку» было для меня несчастьем. Но именно в поезде этой редакции, лежа на нижней полке писательского купе, я вдруг решил возвратиться к «Теркину», а сейчас эта работа мне представляется моим подвигом (в случае успеха) на этой войне. Мне сейчас понятно мое тяжелое настроение всех этих месяцев. Это было сознание того, что я делаю не то, не главное, не то, что должен делать именно я. А сейчас у меня именно это чувство. Я пишу, как я хочу, и знаю, что без всякой дидактики штука эта будет очень нужна и полезна. И люди, услыхавшие первые ее отрывки (по существу, прошлогодние, лишь обновленные сейчас), все почувствовали что-то и все кругом хотят этой книги. Чтоб тебе немного дать представление об этой работе – вот тебе черновик вступления, в котором ты найдешь много знакомых тебе строк, но, может быть, почувствуешь, что все это звучит по-иному, чем звучало раньше.

15. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Завтра-послезавтра закончу еще одну новую главу (II). Всего на этот срок я планирую две-три главы, что сразу составит нечто вроде первой части, что уже можно будет печатать. Немного нервирует меня потеря одной из тетрадок записей. Вел их, помнится, в Остафьеве и Ильинском. Тетрадочка черненькая, не толстая, по клеткам… вернее всего, она осталась в Грязях, где я оставил все бумаги на столе и в столе своей комнаты. Если что-нибудь вспомнишь по этому делу, – хорошо, а не вспомнишь – не ломай зря голову, бог с ней. Одно ясно, что тетрадки нет, а, оказывается, она – мой клад. То строчка какая, то эпизод, то мысль. А в стихах что-либо доброе получается только от многого хождения по одному месту. Я уже знаю себя – мне не вредит чтение набросков, полезно возвращение к одному и тому же по нескольку раз и т. д. Поэма нужна до зарезу. Все происходящее обязывает напрячь все силы, делать свой «подвиг».

Повесть Гроссмана вызвала у Ортенберга восторг, он его расцеловал и т. п. Но уже начались всяческие затруднения. Без затруднений дело проходит лишь у современных Кукольников, у которых все гладко, приятно и даже имеет вид смелости и дерзости. Обратила ль ты внимание на первую авторскую ремарку в пьесе «Русские люди». «На переднем плане – русская печь, дальше киот с иконами». Как легко было бы продолжить: «Русская баба печет русские блины, а русский человек ест их, запивая русской водкой и матерится по-русски». Когда сущность заменяют названием, когда продают то, что не их собственность и не стоит труда, тогда такое и получается… Чаще всего вспоминаю слова Блока: «У поэта должна быть судьба, а не карьера». Чем более по-серьезному думаешь о своей работе, о ее сладости для себя и правомочности в общем смысле, тем яснее и яснее чувствуешь, что это не имеет ничего общего со сладостью земного, а тем более официального успеха. И он у меня был ровно настолько, <насколько> я еще пахал, на какую глубину ставил плуг. Пропорция обратная. Не почти все это за пессимизм, это не только оптимизм, но и гордыня.

…За последнее время погибло очень много наших. Правда, в большинстве это люди не из обоймы славы, но разве это их привилегия – погибать на войне…

17. VII Р.Т.

Большой срок – большие потери времени. Чтение «глав», поездка на место службы. Цветут липы. Чем более серьезно отдаешься работе, то более серьезно и остро ощущаешь происходящее. Иногда – подъем, сознание, что и ты хоть что-то, хоть «доброе слово» делаешь, иногда – горечь и неуверенность.

Занесена в красную тетрадку вторая глава – «Перед боем». Кажется, получилось, но слишком легко шла, почти без черновиков. Не поддаться б этому обольщению печальному.

Следующая – «Бой за дзоты» (по черновику старой).

В голове складывается наперед глава после «Гармони» и в «Госпитале». Потеря черной тетрадочки нервирует.

Отход из второй главы:

 
…К бою грудь на грудь сближая
Двух сторон войска,
Берега несет большая
Русская река.
 
 
Наша, русская с верховья
До морской волны.
Та, что мы отдали с кровью,
Кровью взять должны.
И за той родной рекою,
За полоскою одной,
Вот он, вот – подать рукою
Пленный край земли родной.
 
 
Он над берегом отвесным —
Горький край беды большой,
Онемевший, бессловесный,
Кровный, русский, да чужой[10]10
  Наброски к «Василию Теркину».


[Закрыть].
 

22. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Сейчас позвонил Гроссман, что едет Зингер в Чистополь… Дела мои, кажется, имеют тенденцию улучшаться, т. е. в такой степени, что я смогу сделать свою работу. Меня, по-видимому, прикомандируют на два-три месяца к «Красноармейцу» (это журнал ПУРа), чтобы я там печатал поэму и имел возможность ее закончить. Это, скажем прямо, очень хорошо, тем более что печататься вещь будет и в других местах (думаю, в «Красной звезде»), а для работы будет большой простор… У меня остается восемь дней, а там я опять должен буду явиться в поезд и занять свою пыльную полку в тесном четырехместном купе, где четверо ребят, балдея от недогрузки, спят, читают Дюма и болтают, болтают, болтают. План свой я к первому не выполню, т. к. в ходе работы он разросся несколько. Но дело идет, скажу прямо, хорошо. Как только будет готова «первая часть» (вернее, книга), пришлю тебе с оказией экземпляр. Должно тебе здесь кое-что понравиться…

30. VII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Судьба всех нас, всей страны еще никогда, даже в прошлом году, не была так условна. Если бы ты могла представить себе, в кругу каких мыслей мы живем здесь. Не буду говорить даже в письме с оказией…

…Лежит на подписи приказ о прикомандировании меня к ж[урналу] «Красноармеец». Это хорошо, как я тебе уже писал, с одной стороны, что я буду совершенно свободен в своих действиях и прочем, но плохо потому, что это прикомандирование (на два месяца) обязывает меня печатать Теркина в «Красноармейце», и только. Иначе говоря, вещь, которая так нужна сейчас, вместо того чтобы ей появиться быстро – день за днем – в большой газете («Правда», «Красная звезда», «Известия» – две последние наверняка возьмут), будет похоронена в недрах маленького и безвестного двухнедельного журнальчика. Обидно страшно, но и отказываться опасно. Ехать опять в поезде[11]11
  Редакция располагалась в поезде, двигавшемся вместе с линией фронта.


[Закрыть] – лучше – куда хочешь. Есть слабая надежда, что все устроится еще лучше. На днях должна быть читка моя в ПУ. Готово семь глав (кончая «Гармонью»). Если это понравится, то можно будет говорить обо всем…

11. VIII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…На днях я должен выехать, все не соберусь – нет машины. Если общие дела будут получше, определенно смогу приехать в Чистополь.

Ты упрекаешь меня, что я отдал в журнальчик свою новую штуку. Милая, обидней ты ничего не могла придумать. Это до смешного обидно. Я просто руки опустил, когда встал перед дилеммой: либо журнальчик, либо возвращаться к Миронову, потерять всякую возможность работы и влачить отвратительно-указательное бытовое существование без просвета… «Красная звезда» с удовольствием взяла бы (на днях там напечатана «Баллада об отречении» – пришлась к моменту); «Известия» умоляли, но приказ есть приказ. Я писал, спешил, вот думал, что-то послышится мое… Сегодня читал по радио две новые для тебя главы, боюсь, что ты их не слыхала, – в 11 ч. утра. Но телеграфировать я не мог, т. к. был предупрежден только за день. На днях (до отъезда) прочту еще вступление и первую главу (это опять 19-минутное выступление), затем буду повторять кое-что, а затем, по-видимому, будет всю (в сокращенном варианте) читать Орлов. Дела <на фронте> трудные и грозные, время такое, что стыдно идти по улице в военной форме здоровому человеку. Нужно быть там, где самое трудное, а чем там поможешь?

12. VIII Р.Т.

Это будет скорее всего лирическая хроника – книга почти совершенно самостоятельных стихотворений, но идущих в какой-то внутренней последовательности. Главное – полная свобода. В обращении к старым персонажам и готовым мотивам и приурочении их к горячим событиям – что-то искусственное. А как бы, мол, воевал сейчас Григорий Мелехов? Кроме того, привлекает чисто лирическое, узкопоэтическое решение задачи. Теркина хватит для сюжетов, диалогов, анекдотов – и пр. материала войны.

12. VIII Р.Т.

 
Под вражьим тяжким колесом
Стонала мать-земля.
И бомбы, вспучив чернозем,
Дырявили поля…
 
 
И были той земли сырой
Края обожжены.
И кто-то первый был герой
И мученик войны.
 
 
В крови, в пыли шептал без сил,
Уже стонать не мог.
Уже не жить – попить просил,
Воды один глоток.
 
 
А где вода? И так умрет.
К тому и привыкать.
И это знала наперед
Его старуха мать[12]12
  Наброски к поэме «Дом у дороги».


[Закрыть].
 

8–15.VIII А.Л. – М.И. Москва – Чистополь

«Теркина» тебе посылаю. Ты будешь, конечно, разочарована, увидев эти подновленные прошлогодние стихи и несколько новых глав без единой сюжетной рамы, без людей, судьба которых последовательно проводилась бы в книге. Я прошу прощения, что называл это (за недосугом выбрать другое жанровое обозначение) «поэмой». Но мне плевать, поэма это или драма. Мне важно было сказать кое-что, попытаться найти форму современного занятного и правдивого по возможности повествования в стихах. Это столь свободная штука, что новые главы будут не только впереди, но и в середине, а некоторые отпадут. Я занят не книгой, а Теркиным. Наверно, будет написано много. Лучшее будет вытеснять худшее. И если в конечном счете что-то останется из всего этого, то и хорошо. Важно только не соскочить на газетную дешевизну. Сейчас я несколько остыл к этой работе по причине ее потопления в мелком месте; если б она печаталась в газете – другое дело. Именно газета ее могла бы вывезти. У меня втрое было бы сил. Гроссман рассказывает об огромном успехе своей штуки на фронте. Ее знают и генералы, и комиссары, и бойцы-интеллигенты, вся читающая Армия. Это дает такое чувство удовлетворения, сознания полезности твоих усилий, которое способно подвигнуть на еще большие усилия. А в «Красноармейце» «Теркин», конечно, усохнет. Я его пока что преступно (перед начальством) отложил и занялся кое-чем другим. Стал писать нечто Лирическое о войне. Не знаю, что получится, но пишется в полную охоту. Не думаю, куда это и для чего, не связываю ни с какими намерениями и надеждами. Пишу потому, что пишется, потому, что ненавижу всеми силами души фальшь и мерзость газетного сегодняшнего стихотворения, и чувствую, что если до войны я еще был способен что-то подобное фальшивое петь, то сейчас – нет. Не могу, не хочу, не буду. Не верю, что это нужно и полезно. Посылаю тебе две первые главки новой вещи. В дальнейшем буду присылать (с оказиями) все новые главки. А «Теркина» ты почитай сосвежа, поразмысли над ним. Всему буду благодарен, что скажешь. Ибо через некоторый период времени придется к нему так или иначе возвращаться.

…На днях, по-видимому, в понедельник, поеду на один из участков Западного фронта, где, говорят, намечается какой-то успех. Поеду на известинской машине. Побуду деньков 6–7…

Завтра буду читать по радио вступление, 1-ю главу и еще два кусочка. Не знаю, слушала ли ты две совсем новые главы, но читал утром. Завтра это будет вечером. Буду читать два раза. Один раз в 6 ч. 40 м., другой – в 8 – то же самое. Согласился на эту штуку, чтоб вы там услыхали не одну, так другую передачу…

В письме, посланном по почте, я тебе разъяснял, что упрекать меня в отдаче рукописи тонкому и плохонькому журнальчику – несправедливо и очень обидно для меня. Если бы я не отдал, я уже был бы у Миронова, что равно полному прекращению работы; выбирай, что хочешь. Да и поступи я самовольно – мне опять же попало бы… Теперь я, по крайней мере, имею возможность мало-мальски работать…

17. VIII

Получил на руки документ:

Удостоверение.

Выдано старшему батальонному комиссару поэту А.Т. Твардовскому в том, что он прикомандирован Главным Политическим Управлением Красной Армии к редакции журнала «Красноармеец» для выполнения особых заданий. Действительно по 30 сентября 1942 г.

Ответственный редактор журнала «Красноармеец» полковой комиссар Н. Панов.

17 августа 1942.

17. VIII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Я сегодня уеду <на Западный фронт>. С чтением по радио 15-го вышли приключения. Я должен был читать в 6 ч. 40 мин. и в 8:00. Я пришел по-деревенски заранее, но по вине «хозяев» опоздал (внутри самого здания) на свою первую передачу. Слышу, читает уже Левитан, читает «с листа», т. е. без малейшей подготовки, врет ужасно и сбивается. Ну, думаю, в 8:00 поправлю, сам буду читать. Читал хорошо, было приятно думать, что вы с Валькой слышите меня, старался. После чтения – вдруг узнаю, что это была передача для Москвы и Московской области. Очень это было обидно. Если ты слушала Левитана, то сообщи – очень ли это было скверно?

…Для «Теркина» мне нужна теперь новая волна внутреннего подъема, немного спокойствия и сосредоточенности. И может быть, еще он выползет на страницы большой печати, что подняло бы мои душевные силы. А пока что пишется лирика – не лирика, не поймешь, что из того, что я и тебе послал два кусочка. Но я чувствую, как необходимо мне это; одним «Теркиным» я не выговорюсь. По всей видимости, будет одновременно расти другая книжка. Будет ли там какой-нибудь Моргунок? – Скорее всего – нет, там просто будут стихи, лирическая хроника. И здесь уж я хочу говорить в полную душу.

…Настроение у меня в течение суток идет по следующей кривой: утром, особенно если встану пораньше и приму душ, все идет хорошо; отправляюсь обедать и захожу на бульвар, гляжу сводку и бреду, подавленный, обедать. Там встречаюсь часто с В. Гроссманом, идем обратно вместе, беседуем на невеселые темы. К вечеру кое-как развеется впечатление сводки. Ночи чем-то тревожны, темны. Москва без огней печальна и страшновата. И опять – утро.

Я думаю, что поездка даст мне возможность вновь прикоснуться к тому, что всегда давало мне бодрость и силы для работы. Я увижу своих людей и от них вновь заряжусь большой энергией несмотря ни на что. Пусть мы сами себе подивимся когда-нибудь, как в такое трудное время могли писать и еще что-то получалось.

17. VIII Р.Т.

Нет, нужно развертывать повествование, нужно рассказывать. Будь это Моргунок или не Моргунок по имени.

Нужно рассказать сильно и горько о муках простой русской семьи, о людях, долго и терпеливо желавших счастья, на чью долю выпало столько войн, переворотов, испытаний. Тут будет отец, будет мать вроде Митрофановны моей, будут дети, вроде моих братьев по судьбе, а может быть и иначе. Счастье вот-вот уже вроде начиналось – война. Старики, оставшись вдвоем в доме, в ожидании горького часа (приход немцев) вспоминают всю свою жизнь, свою молодость. Вот приехали на хутор, жили без хаты, трудились, но были молоды и все было нипочем. Вот война, хозяина забрали, одна с детьми. Революция. Коллективизация. Но и на новом месте яблоньки выросли, все умела эта женщина оживить и сделать дорогим, на какой бугор ее ни посади. Годы прошли, дети выросли, с ними тоже немало было мук, горя, стыда. Но вот все подтянулись, выпрямились, все люди, хорошие, нужные, умелые и честные люди. Как гордо и радостно было знать, что все в армии, «один двор четверых поставил». И все теперь в страшном повсеместном огне войны. Ушел и меньший. «А куда мы пойдем? Кому мы нужны. Нет, пусть смерть сама идет сюда в хату, что искать ее на беженских дорогах». И их как будто не трогают. Только безмерно оскорбительно тяжело все их – хохот, речь, запах, походка. Потом – раненый, бежавший из плена боец (или командир) находит приют в избе у стариков, может быть, это их сын. Старуха уговаривает старика бежать в лес, к дальней родне – куда угодно. Что, мол, с меня, старухи, возьмешь. А сама приготовилась к смерти, надела смертную рубаху. И ее берут на казнь. Плотники соседи рубят виселицу. Рубят обвявшее мягкое смолистое дерево, откалывают щепу, строят, чего вообразить невозможно, работают, не глядя друг на друга. Потом один заплакал, а другой увидел. Начало бунта.

– А смерть страшна, скажи-ка, мать?

– А как же не страшна…

Старуха гибнет, спасая соседей. Немцы выжигают село. Моргунок приходит из лесу на пепелище. Вначале сын проезжает мимо своего дома, машет пилоткой, удалой, веселый. Сыновья (или сын) возвращаются с войсками.

Старик: дай мне его (немца). И повел подальше от жилья, в ров, в болото. Может быть, у тебя есть свой бог, то молись, я подожду. А потом прими смерть от моей руки. Пускай ты сын, пускай ты брат, пускай ты сам простой солдат, пускай ты сам мужик простой, – а я тебя поставил. Стой! Стой и умри. Пускай о тебе кто-нибудь плачет и проклинает войну. Ты был, ты делал, ты убил. Ты мой порог переступил. Ты дома, бога моего, ни совести моей, ни чести не щадил, за мной ты их не признавал. Ты – это ты. Мой враг. Молись! Считаю до трех раз…

 
Считаю – раз.
Считаю – два.
Считаю – три.
Умри.
 

И сам идет на войну.

21. VIII M.И. – A.T. Чистополь – Д/а п/п 28

…Новые главы «Перед боем» и «В избе солдата»[13]13
  В окончательном тексте «Два солдата».


[Закрыть] очень понравились. Сашенька, это так талантливо, молодо и горячо, что еще и еще раз грустно, когда вспоминаю, что публикуется это в гробу… Это надо было в газету… для меня стоял вопрос о том, чтобы как можно больше людей легко, без копания в библиотеках и без излишних хлопот в поисках тоненького журнальчика прочли хорошие стихи… Конечно, есть главы не равноценные. Лучше те, в которых есть сюжетная линия и Теркин дан в каком-то окружении… Те же главы, где он высказывается, – хуже, не потому, что плохо написаны, а потому, что уж такой закон – если в произведении один человек много говорит перед другими – болтун, а если он к тому же говорит весело и шутит, как Теркин, – он балагур. И тут в поэме не то что наметилось это балагурство, а подозревается опасность этого… «о войне» надо обязательно короче. Тогда будет сильнее…

…Чего бы мне, как читателю, хотелось прочитать у тебя… чтобы в этой вещи была солдатская песня ([ «Шинель»] – это песня, но грустная и отдельно песни из нее не сделают), а потом еще хочется, чтобы была глава, где Теркин берет в плен немца, как он его ведет и что при этом чувствует…

27. VIII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Поездка моя была довольно удачна, хотя я и натерпелся всяких страстей. Иной час казалось: какой дурак мог сюда приехать по доброй воле, без каких-либо обязательных заданий. Это был я. Я был как раз в тех местах Западного фронта, о которых сегодня говорится в сообщении. Леса, леса, болота, жуткие дороги (настеленные из бревен и все равно непроезжие. У самой линии фронта их чинят немецкими трупами!). 40 километров пути можно было ехать только верхом. Я себе так набил казенную часть, что до сих пор сажусь на стул с осторожностью. Увидеть кое-что довелось. Все это было нужно, необходимо было проветриться. Настроение также улучшилось. Я увидел, что немцев бить мы все-таки можем, как нам сейчас ни трудно…

Беглые замечания о «Теркине» взволновали меня – все очень правильно и умно. Главу о немце ты буквально угадала наперед! А она у меня задумана – и в работе. Замечания относительно разговорных глав тоже очень ценны. Одну из них («О войне») я совсем снимаю. На месте ее будет другая, с действием. «О награде» – начну с описания госпиталя. Но еще это не решено окончательно. А главу о немце ты скоро будешь читать…

29. VIII А.Т. – М.И. Москва – Чистополь (с оказией)

…Я тебе скажу по секрету: наши дела на фронте улучшаются. Я сам читал найденный у пленного офицера приказ Гитлера, в котором он пишет, обращаясь к войскам, защищающим Ржев, что потеря Ржева – равносильна потере Берлина… мы здесь наступаем. Мое мнение даже таково, что именно здесь будет удар, который спасет Россию… Я видел краешек тех боев, которые сейчас идут на Западном и Калининском, и должен тебе сказать, что если б так наши воевали в прошлом году, то дальше старой границы немец не прошел бы ни шагу… Нельзя, неверно думать, что наши войска способны только на неудачи…

30. VIII Р.Т.

Поездка в Пятую армию.

Дороги – бревенчатый настил на десятки километров, чаще всего поперечный, как простой мост, катающийся, гремящий дробно, торопливо, изнурительно. Бревна, чаще всего еловые, в коре, избиты, измочалены гусеницами тягачей и танков. Какой лес по сторонам либо вблизи – такой и настил. Еловый – еловый, осиновый – осиновый, а через березовые рощи лежит белый, грязный настил из первосортной березы. Уйма лесу, бездна труда – и нет дороги. Не настелили в одном месте («думали, сухо будет») – и участок непроезжий, и машины с боеприпасами и пр., прошедшие десятки верст, уныло торчат на дороге, раскатанной по полю в ширину, с бревнами, торчащими из-под колес («вываживают»), люди тоскливо возятся, собираются с нескольких машин, тащат живосилом с криком, присущим русским людям, пожалуй, со времен волоков… Не говорят о бомбежке, но каждый думает о ней и заранее высматривает на дороге, куда кинуться в случае появления фрица.

Местами настил продольный, сделанный по особой системе, довольно остроумной (две дорожки в три-четыре бревна шириной каждая – под два колеса с распорками), но непрочный.

–

Сколько попорчено земли и леса – бомбами, окопами, блиндажами – тяжкими, рытыми следами войны. Никогда не зарыть всех этих ям с заплесневелыми кругляшами накатов и черной водой по самые края, всех этих противотанковых рвов, которые так и кажется, что тянутся они с севера на восток рядами поперек всей страны – теперь уже до Волги.

Следы системы обороны Москвы идут от Пушкинской площади и до сегодняшней линии фронта. Особенно это удручает, когда едешь оттуда. Вот уже давно смолк фронт позади. Вот уже армейские вторые эшелоны позади, а вновь и вновь встречают тебя черные глазницы дзотов, линии проволочных заграждений, рельсовые козлы противотанковых заграждений. Вот уже и Волоколамск, и за ним – земля рытая, по сторонам дороги останки машин своих и противника. Вот Истра, но и за ней то же самое, уже Москва, и перед самой Москвой, уже первые здания, каменная стена какого-то сада на окраине с пробитыми щелями для ружейного огня, и опять (убранные) ежи, проволока, баррикады – до Пушкинской.

–

В полях – в снопах и некошеная стоит перестоявшая, выболевшая, серая рожь. Стоит и «течет»…

–

Косят бабы небитыми косами,

Лето новое клонится к осени, —

Где отцы? Где мужья?

–

Было что-то с машиной, подошел к косившим у самого шоссе бабам, взял у одной косу – тупа, как палка.

– Отбить нам косы некому, точить мы не умеем, а тут еще камни.

– Камни?

– От бомбежки накидало с дороги.

А трава застарелая, августовская. Прошел маленький прокосец, вспотел и руки дрожат, а они день косят и – голодные. У них, хотя их несколько, а мужчина один, что всегда баб вызывает на шутки и вольности, – никакого этого задора нет. Бабы, говорю, у вас же пупки не так привязаны. В иную пору эта «техническая» острота на сенокосе вызвала бы смех, притворное и озорное смущение – а тут просто говорят: