Текст книги "Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы"

Стихотворения

Родная картина

 
Куда ни глянь – открытые для взора,
Бегут поля в полосках межевых…
Серебряными блюдами – озера
Расставлены в прогалинах сырых…
Ничуть не подрастающий сосонник
Засыпал редко луговую даль…
Здесь, словно резвые и молодые кони,
Промчались детские мои года…
У кладбища, сгущаясь синим бором,
Сосонник говорлив и жутко тих…
Болота…
И болотные озера
Серебряными блюдами на них.
 

<1927>

Яблоки

 
Спать и слышать яблока паденье
Сторожу садовому наказ.
Сторожу за ревность платят деньги,
Говоря об этом всякий раз.
 
 
Сторожа, укрывшись в шалаши,
Ожидают воровской души.
 
 
По малейшему ночному звуку,
Захватив тотчас берданку в руку,
В темноту бегут по одному,
Наклонясь от сучьев, как в дыму.
 
 
Днем они осматривают сад.
Может, яблоки считают: все ли?
Может, смотрят – так ли все висят,
Как вчера на веточках висели.
 
 
Сад смотреть – заняться больше нечем,
Кроме разговоров и махорки.
Вот и смотрят, пробуют подпорки,
Словно в церкви поправляют свечи.
 
 
Да, по осени бывает случай —
Груза не выдерживают сучья.
И тогда, понятно, сторожа
За увечье дерева дрожат.
 
 
Строго отвечают перед каждым
Из артельщиков – своих же граждан.
Настрого блюдутся сторожами
Яблок дорогие урожаи.
 
 
…Каждый год – который год подряд —
Открывается на праздник сад.
Со знаменами, с толпой нарядной,
С духовою музыкой парадной.
 
 
Председатель говорит, а рядом
Появляется второй оратор.
Это – представитель городской,
Машет он уверенно рукой.
 
 
И рукою этою берет
Только что упавший плод.
 
 
Яблоко ворочает рука.
И внимателен оратор так,
Словно хочет видеть червяка,
Что бывает в яблоке червяк.
 
 
За оратором в одном порядке
Все берут какой угодно сорт:
Хочешь сладких, хочешь кисло-сладких,
Можешь бабушкино и апорт.
 
 
Кое-кто вздыхает огорченно,
Думая о яблоках печеных…
Все едят на месте, но любой
При желанье может взять с собой.
 
 
…Хочется представить напоследки,
Что, возможно, в этот час в саду
На виду,
Облегченные, приподнимались ветки.
 

1929

Снег стает, отойдет земля

 
Снег стает, отойдет земля,
Прокатится громок густой.
Дождь теплый хлынет на поля
И смоет клочья пены снеговой.
Запахнет тополем волнующе.
Вздыхаешь, говоришь:
– Весна… —
Но ждешь, но думаешь,
Что пережил не всю еще
Весну, какая быть должна.
 

1932

Разлив Днепра

 
Широко разлился Днепр.
Ни конца, ни края нет.
Затопил берега,
Заливные луга.
Затопил Приднепровье,
Низкорослые кусты.
И пошли, пошли с верховья
На Смоленск – плоты.
 

1933

Лес осенью

 
Меж редеющих верхушек
Показалась синева.
Зашумела у опушек
Ярко-желтая листва.
 
 
Птиц не слышно. Треснет мелкий
Обломившийся сучок,
И, хвостом мелькая, белка
Легкий делает прыжок.
 
 
Стала ель в лесу заметней —
Бережет густую тень.
Подосиновик последний
Сдвинул шляпу набекрень.
 

1933

Рожь отволновалась

 
Рожь отволновалась.
Дым прошел.
Налило зерно до половины.
Колос мягок, но уже тяжел,
И уже в нем запах есть овинный…
 

1933

Усадьба

 
Над белым лесом – край зари багровой.
Восходит дым все гуще и синей.
И сразу оглушает скрип здоровый
Дверей, шагов, колодцев и саней.
 
 
На водопой проходят кони цугом.
Морозный пар клубится над водой,
И воробьи, взлетая полукругом,
Отряхивают иней с проводов.
 
 
И словно на строительной площадке —
На доски, на леса – легла зима.
И в не заполненном еще порядке
Стоят большие новые дома.
 
 
Они выглядывают незнакомо
На улице огромного села,
Где только дом попа и назывался домом,
А церковь главным зданием была;
 
 
Где шли к воде поодиночке клячи
И, постояв, отказывались пить;
Где журавель и тот скрипел иначе,
Совсем не так, как он теперь скрипит…
 
 
Надолго лег венцами лес сосновый.
И лес хорош,
И каждый дом хорош.
…Стоишь, приехав, на усадьбе новой
И, как Москву,
Ее не узнаешь.
 

1934

Тревожно-грустное ржанье коня

 
Тревожно-грустное ржанье коня,
Неясная близость спящего дома…
Здесь и собаки не помнят меня
И петухи поют незнакомо.
 
 
Но пахнет, как в детстве, – вишневой корой,
Хлевами, задворками и погребами,
Болотцем, лягушечьей икрой,
Пеньковой кострой
И простывшей баней…
 

1934

Утро

 
Кружась легко и неумело,
Снежинка села на стекло.
Шел ночью снег густой и белый —
От снега в комнате светло.
 
 
Чуть порошит пушок летучий,
И солнце зимнее встает.
Как каждый день – полней и лучше,
Да будет лучше новый год.
 
 
И дней, что отмечают люди,
Часов таких, как этот час, —
При нас с тобою много будет
И много-много – после нас…
 

1935

Смоленщина

 
Жизнью ни голодною, ни сытой,
Как другие многие края,
Чем еще была ты знаменита,
Старая Смоленщина моя?
 
 
Бросовыми землями пустыми,
Непроезжей каторгой дорог,
Хуторской столыпинской пустыней,
Межами и вдоль и поперек…
 
 
Помню, в детстве, некий дядя Тихон, —
Хмурый, враспояску, босиком, —
Говорил с безжалостностью тихой:
– Запустить бы все… под лес… кругом…
 
 
Да, земля была, как говорят.
Что посеешь, – не вернешь назад…
 
 
И лежали мхи непроходимые,
Золотые залежи тая,
Черт тебя возьми, моя родимая,
Старая Смоленщина моя!..
 
 
Край мой деревянный, шитый лыком,
Ты дивишься на свои дела.
Слава революции великой
Стороной тебя не обошла.
 
 
Деревушки бывшие и села,
Хуторские бывшие края
Славны жизнью сытой и веселой, —
Новая Смоленщина моя.
 
 
Хлеб прекрасный на земле родится,
На поля твои издалека —
С юга к северу идет пшеница,
Приучает к булке мужика.
 
 
Расстоянья сделались короче,
Стали ближе дальние места.
Грузовик из Рибшева грохочет
По настилу нового моста.
 
 
Еду незабытыми местами,
Новые поселки вижу я.
Знаешь ли сама, какой ты стала,
Родина смоленская моя?
 
 
Глубоко вдыхаю запах дыма я.
Сколько лет прошло? Немного лет…
 
 
Здравствуй, сторона моя родимая!..
Дядя Тихон, жив ты или нет?!
 

1935

Ледоход

 
Лед идет, большой, громоздкий,
Ночью движется и днем.
Все заметнее полоска
Между берегом и льдом.
 
 
Утром ранним, утром дымным
Разглядел я вдалеке,
Как куски дороги зимней
Уплывали по реке.
 
 
Поперек реки широкой
Был проложен путь прямой.
Той дорогой, той дорогой
Я ходил к тебе зимой…
 
 
Выйду, выйду напоследки,
Ой, как воды высоки,
Лед идет цепочкой редкой
Серединою реки.
 
 
Высоки и вольны воды.
Вот пройдет еще два дня —
С первым, с первым пароходом
Ты уедешь от меня.
 

1936

Шумит, пробираясь кустами

 
Шумит, пробираясь кустами,
Усталое, сытое стадо.
Пастух повстречался нестарый
С насмешливо-ласковым взглядом.
 
 
Табак предлагает отменный,
Радушною радует речью.
Спасибо, товарищ почтенный,
За добрую встречу.
 
 
Парнишка идет босоногий,
Он вежлив, серьезен и важен.
Приметы вернейшей дороги
С готовностью тотчас укажет.
 
 
И следует дальше, влекомый
Своею особой задачей.
Спасибо, дружок незнакомый,
Желаю удачи!
 
 
Девчонка стоит у колодца,
Она обернется, я знаю,
И через плечо улыбнется,
Гребенку слегка поправляя.
 
 
Другая мне девушка снится,
Но я не боюсь порицанья:
Спасибо и вам, озорница,
За ваше вниманье.
 

1936

Столбы, селенья, перекрестки

 
Столбы, селенья, перекрестки.
Хлеба, ольховые кусты,
Посадки нынешней березки,
Крутые новые мосты.
 
 
Поля бегут широким кругом,
Поют протяжно провода,
А ветер прет в стекло с натугой,
Густой и сильный, как вода.
 

1936

Дождь надвигается внезапный

 
Дождь надвигается внезапный,
Ты выбегаешь на дорожку,
Чтоб воротиться с первой каплей,
Зажатой в смуглую ладошку.
 
 
В игре, в забавах хлопотливых,
Моя веселая, родная,
Растешь ты шумно и счастливо,
О том не думая, не зная.
 
 
Ты по траве гоняешь мячик,
На плечи мне влезаешь ловко.
И пахнет солнышком горячим
Светловолосая головка.
 
 
О детстве горьком, захолустном
Я вспоминаю потихоньку
И чуть завистливо, чуть грустно
Смотрю на милую девчонку.
 
 
Целую русую без счета,
Запорошенную песочком.
И все хочу тебе я что-то
Сказать, но не умею, дочка.
 

<1936>

Не стареет твоя красота

 
Не стареет твоя красота,
Разгорается только сильней.
Пролетают неслышно над ней,
Словно легкие птицы, лета.
 
 
Не стареет твоя красота.
А росла ты на жесткой земле,
У людей, не в родимой семье,
На хлебах, на тычках, сирота.
 
 
Не стареет твоя красота,
И глаза не померкли от слез.
И копна темно-русых волос
У тебя тяжела и густа.
 
 
Все ты горькие муки прошла,
Все ты вынесла беды свои.
И живешь и поешь, весела
От большой, от хорошей любви.
 
 
На своих ты посмотришь ребят,
Радость матери нежной проста:
Все в тебя, все красавцы стоят,
Как один, как орехи с куста.
 
 
Честь великая рядом с тобой
В поле девушке стать молодой.
Всюду славят тебя неспроста, —
Не стареет твоя красота.
 
 
Ты идешь по земле молодой —
Зеленеет трава за тобой.
По полям, по дорогам идешь —
Расступается, кланяясь, рожь.
 
 
Молодая береза в лесу
Поднялась и ровна и бела.
На твою она глядя красу,
Горделиво и вольно росла.
 
 
Не стареет твоя красота.
Слышно ль, женщины в поле поют, —
Голос памятный все узнают —
Без него будто песня не та.
 
 
Окна все пооткроют дома,
Стихнет листьев шумливая дрожь.
Ты поешь! Потому так поешь,
Что ты песня сама.
 

1937

Дорога

 
Вдоль дороги, широкой и гладкой,
Протянувшейся вдаль без конца,
Молодые, весенней посадки,
Шелестят на ветру деревца.
 
 
А дорога, сверкая, струится
Меж столбов, прорываясь вперед,
От великой советской столицы
И до самой границы ведет.
 
 
Тени косо бегут за столбами,
И столбы пропадают вдали.
Еду вровень с густыми хлебами
Серединой родимой земли.
 
 
Ветер, пой, ветер, вой на просторе!
Я дорогою сказочной мчусь.
Всю от моря тебя и до моря
Вижу я, узнаю тебя, Русь!
 
 
Русь! Леса твои, степи и воды
На моем развернулись пути.
Города, рудники и заводы
И селенья – рукой обвести.
 
 
Замелькал перелесок знакомый,
Где-то здесь, где-то здесь в стороне
Я бы крышу родимого дома
Увидал. Или кажется мне?
 
 
Где-то близко у этой дороги, —
Только не было вовсе дорог, —
Я таскался за стадом убогим,
Босоногий, худой паренек.
 
 
Детство бедное. Хутор далекий.
Ястреб медленно в небе кружит.
Где-то здесь, на горе невысокой,
Дед Гордей под сосенкой лежит…
 
 
Рвется ветер, стекло прогибая,
Чуть столбы поспевают за мной.
Паровоз через мост пробегает
Высоко над моей головой.
 
 
По дороге, зеркально блестящей,
Мимо отчего еду крыльца.
Сквозь тоннель пролетаю гудящий,
Освещенный, как зала дворца.
 
 
И пройдут еще годы и годы,
Будет так же он ровно гудеть.
Мой потомок на эти же своды
С уважением будет глядеть.
 
 
И дорога, что смело и прямо
Пролегла в героический срок,
Так и будет одною из самых
На земле величайших дорог.
 
 
Все, что мы возведем, что проложим, —
Все столетиям славу несет…
Дед, совсем ты немного не дожил,
Чтоб века пережить наперед.
 

1937

Перед дождем

 
У дороги дуб зеленый
Зашумел листвой каляной.
Над землею истомленной
Дождь собрался долгожданный.
 
 
Из-за моря поспешая,
Грозным движима подпором,
Туча темная, большая
Поднималась точно в гору.
 
 
Добрый гром далеко где-то
Прокатился краем неба.
Потянуло полным летом,
Свежим сеном, новым хлебом.
 
 
Наползая шире, шире,
Туча землю затеняла.
Капли первые большие
Обронились где попало.
 
 
Стало тише и тревожней
На земле похолоделой…
Грузовик рванул порожний
По дороге опустелой.
 

1937

Ивушка

 
Умер Ивушка-печник,
Крепкий был еще старик…
 
 
Вечно трубочкой дымил он,
Говорун и весельчак.
Пить и есть не так любил он,
Как любил курить табак.
 
 
И махоркою добротной
Угощал меня охотно.
 
 
– На-ко, – просит, – удружи,
Закури, не откажи.
Закури-ка моего,
Мой не хуже твоего.
 
 
И при каждом угощенье
Мог любому подарить
Столько ласки и почтенья,
Что нельзя не закурить.
 
 
Умер Ива, балагур,
Знаменитый табакур.
 
 
Правда ль, нет – слова такие
Перед смертью говорил:
Мол, прощайте, дорогие,
Дескать, хватит, покурил…
 
 
Будто тем одним и славен,
Будто, прожив столько лет,
По себе печник оставил
Только трубку да кисет.
 
 
Нет, недаром прожил Ива
И не все курил табак,
Только скромно, не хвастливо
Жил печник и помер так.
 
 
Золотые были руки,
Мастер честью дорожил.
Сколько есть печей в округе —
Это Ивушка сложил.
 
 
И, с ухваткою привычной
Затопив на пробу печь,
Он к хозяевам обычно
Обращал такую речь:
 
 
– Ну, топите, хлеб пеките,
Дружно, весело живите.
 
 
А за печку мой ответ:
Без ремонта двадцать лет.
 
 
На полях трудитесь честно,
За столом садитесь тесно.
 
 
А за печку мой ответ:
Без ремонта двадцать лет.
 
 
Жизнью полной, доброй славой
Славьтесь вы на всю державу.
 
 
А за печку мой ответ:
Без ремонта двадцать лет.
 
 
И на каждой печке новой,
Ровно выложив чело,
Выводил старик бедовый
Год, и месяц, и число.
 
 
И никто не ждал, не думал…
Взял старик да вдруг и умер,
Умер Ива, балагур,
Знаменитый табакур.
 
 
Умер скромно, торопливо,
Так и кажется теперь,
Что, как был, остался Ива,
Только вышел он за дверь.
 
 
Люди Иву поминают,
Люди часто повторяют:
Закури-ка моего,
Мой не хуже твоего.
 
 
А морозными утрами
Над веселыми дворами
Дым за дымом тянет ввысь.
Снег блестит все злей и ярче,
Печки топятся пожарче,
И идет, как надо, жизнь.
 

1938

Сельское утро

 
Звон из кузницы несется,
Звон по улице идет.
Отдается у колодца,
У заборов, у ворот.
Дружный, утренний, здоровый
Звон по улице идет.
Звонко стукнула подкова,
Под подковой хрустнул лед;
Подо льдом ручей забулькал,
Зазвенело все кругом;
Тонко дзинькнула сосулька,
Разбиваясь под окном;
Молоко звонит в посуду,
Бьет рогами в стену скот, —
Звон несется отовсюду —
Наковальня тон дает.
 

1938

Звезды, звезды, как мне быть

 
Звезды, звезды, как мне быть,
Звезды, что мне делать,
Чтобы так ее любить,
Как она велела?
 
 
Вот прошло уже три дня,
Как она сказала:
– Полюбите так меня,
Чтоб вам трудно стало.
 
 
Чтобы не было для вас
Все на свете просто,
Чтоб хотелось вам подчас
Прыгнуть в воду с моста.
 
 
Чтоб ни дыма, ни огня
Вам не страшно было.
Полюбите так меня,
Чтоб я вас любила.
 

1938

Друзьям

 
Друзья, с кем я коров стерег,
Костры палил, картошку пек,
С кем я сорочьи гнезда рыл,
Тайком ольховый лист курил, —
Друзья, когда кому-нибудь
Еще случится заглянуть
В Загорье наше, – это я
Все наши обошел края,
По старым стежкам я бродил,
За всех вас гостем я здесь был.
 
 
Пойду в поля – хлеба стеной,
Во ржи не виден верховой.
Гречихи, льны, овсы – по грудь,
Трава – косы не протянуть.
 
 
Земля в цвету – и все по ней:
В домах – светлей, народ – добрей.
А нынче, в самый сенокос,
На гармониста всюду спрос.
 
 
Как вечер – танцы при луне,
Как вечер, братцы, грустно мне —
В своих местах, в родных кустах
Без вас, друзей, гулять в гостях.
 
 
Я даже думал в эти дни:
А вдруг как съедутся они
Со всех концов, краев, столиц,
С военных кораблей, с границ.
И сядем мы за стол в кружок
И за вином пошлем в ларек.
И выпьем мы, как долг велит,
Без лишних споров и обид,
Друг перед дружкою гордясь,
На ордена свои косясь.
 
 
Но вы, друзья, кто там, кто там,
У дела, по своим постам.
Вы в одиночку, как и я,
В родные ездите края.
Наш год, наш возраст самый тот,
Что службу главную несет.
И быть на месте в должный час
Покамест некому за нас…
 
 
Друзья, в отцовской стороне,
Не знаю что: не спится мне.
Так зори летние близки,
Так вкрадчиво поют сверчки,
Так пахнут липы от росы.
И в сене тикают часы,
А щели залиты луной,
А за бревенчатой стеной,
Во сне, как много лет назад,
Считает листья старый сад.
Глухой, на ощупь, робкий счет —
Все тот, а все-таки не тот…
 
 
И всяк из вас, кто вслед за мной
Свой угол посетит родной,
Такую ж, может быть, точь-в-точь
Здесь проведет однажды ночь.
Наверно, так же будет он
Взволнован за день, возбужден,
Лежать, курить, как я сейчас,
О детстве думая, о нас,
О давних днях, о старине,
О наших детях, о войне,
О множестве людских путей,
О славе родины своей.
 

1939

Рожь, рожь… Дорога полевая

 
Рожь, рожь… Дорога полевая
Ведет неведомо куда.
Над полем низко провисая,
Лениво стонут провода.
Рожь, рожь – до свода голубого,
Чуть видишь где-нибудь вдали,
Ныряет шапка верхового,
Грузовичок плывет в пыли.
Рожь уходилась. Близки сроки,
Отяжелела и на край
Всем полем подалась к дороге,
Нависнула – хоть подпирай.
Знать, колос, туго начиненный,
Четырехгранный, золотой,
Устал держать пуды, вагоны,
Составы хлеба над землей.
 

1939

Братья

 
Лет семнадцать тому назад
Были малые мы ребятишки.
Мы любили свой хутор,
Свой сад.
Свой колодец,
Свой ельник и шишки.
 
 
Нас отец, за ухватку любя,
Называл не детьми, а сынами.
Он сажал нас обапол себя
И о жизни беседовал с нами.
 
 
– Ну, сыны?
Что, сыны?
Как, сыны? —
И сидели мы, выпятив груди, —
Я с одной стороны,
Брат с другой стороны,
Как большие, женатые люди.
 
 
Но в сарае своем по ночам
Мы вдвоем засыпали несмело.
Одинокий кузнечик сверчал,
И горячее сено шумело…
 
 
Мы, бывало, корзинки грибов,
От дождя побелевших, носили.
Ели желуди с наших дубов —
В детстве вкусные желуди были!..
 
 
Лет семнадцать тому назад
Мы друг друга любили и знали.
Что ж ты, брат?
Как ты, брат?
Где ж ты, брат?
На каком Беломорском канале?
 

1933

Песня

 
Сам не помню и не знаю
Этой старой песни я.
Ну-ка, слушай, мать родная,
Митрофановна моя.
 
 
Под иголкой на пластинке
Вырастает песня вдруг,
Как ходили на зажинки
Девки, бабы через луг.
 
 
Вот и вздрогнула ты, гостья,
Вижу, песню узнаешь…
Над межой висят колосья,
Тихо в поле ходит рожь.
 
 
В знойном поле сиротливо
День ты кланяешься, мать.
Нужно всю по горстке ниву
По былинке перебрать.
 
 
Бабья песня. Бабье дело.
Тяжелеет серп в руке.
И ребенка плач несмелый
Еле слышен вдалеке.
 
 
Ты присела, молодая,
Под горячею копной.
Ты забылась, напевая
Эту песню надо мной.
 
 
В поле глухо, сонно, жарко.
Рожь стоит, – не перестой.
…Что ж ты плачешь? Песни ль жалко
Или горькой жизни той?
 
 
Или выросшего сына,
Что нельзя к груди прижать?..
На столе поет машина,
И молчит старуха мать.
 

1936

Как Данила помирал

 
Жил на свете дед Данила
Сто годов да пять.
Видит, сто шестой ударил, —
Время помирать.
 
 
Вволю хлеба, вволю сала,
Сыт, обут, одет.
Если б совесть позволяла,
Жил бы двести лет.
 
 
Но невесело Даниле,
Жизнь сошла на край:
Не дают работать деду,
Говорят: – Гуляй.
 
 
А гулять беспеременно —
Разве это жизнь?
Говорили б откровенно:
Помирать ложись.
 
 
Потихоньку дед Данила
Натаскал досок.
Достает пилу, рубанок,
Гвозди, молоток.
 
 
Тешет, пилит – любо-мило,
Доски те, что звон!
Все, что делал дед Данила, —
Делал крепко он.
 
 
Сколотил он гроб надежный,
Щитный, что ладья.
Отправляется Данила
В дальние края.
 
 
И в своем гробу сосновом
Навзничь дед лежит.
В пиджаке, рубахе новой,
Саваном прикрыт.
 
 
Что в селе народу было —
Все пришли сполна.
– Вот и помер дед Данила.
– Вот тебе и на…
 
 
Рассуждают: – Потрудился
На своем веку. —
И весьма приятно слышать
Это старику.
 
 
– Ох и ветох был, однако, —
Кто-то говорит.
«Ох, и брешешь ты, собака», —
Думает старик.
 
 
– Сыновей зато оставил —
Хлопцам равных нет.
«Вот что правда, то и правда», —
Чуть не молвил дед.
 
 
Постоял народ пристойно
И решает так:
– Выпить надо. Был покойник
Выпить не дурак.
 
 
И такое заключенье
Дед услышать рад:
Не в упрек, не в осужденье
Люди говорят.
 
 
Говорят: – Прощай, Данила,
Не посетуй, брат,
Дело ждет, по бревнам наши
Топоры торчат.
 
 
Говорят: – У нас ребята
Плотники – орлы.
Ты их сам учил когда-то
Вырубать углы.
 
 
Как зачешут топорами
Вперебой и в лад,
Басовито, громовито
Бревна загудят.
 
 
Эх, Данила, эх, Данила,
Был ты молодым!
С молодым бы в пору было
Потягаться им.
 
 
Не обижен был ты силой,
Мы признать должны…
– Ах вы, – крикнул дед Данила, —
Сукины сыны!
 
 
Не желаю ваш постылый
Слушать разговор.
На леса! – кричит Данила. —
Где он, мой топор?!
 

1937

Матери

 
И первый шум листвы еще неполной,
И след зеленый по росе зернистой,
И одинокий стук валька на речке,
И грустный запах молодого сена,
И отголосок поздней бабьей песни,
И просто небо, голубое небо —
Мне всякий раз тебя напоминают.
 

1937

Не дым домашний над поселком

 
Не дым домашний над поселком,
Не скрип веселого крыльца,
Не запах утренний сенца
На молодом морозце колком, —
 
 
А дым костра, землянки тьма,
А день, ползущий в лес по лыжням,
Звон пули в воздухе недвижном,
Остекленевшем – вот зима…
 

1940

Ноябрь

 
В лесу заметней стала елка,
Он прибран засветло и пуст.
И, оголенный, как метелка,
Забитый грязью у проселка,
Обдутый изморозью золкой,
Дрожит, свистит лозовый куст.
 

1943

Две строчки

 
Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
 
 
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
 
 
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал…
 
 
Среди большой войны жестокой,
С чего – ума не приложу, —
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
 

1943

Я убит подо Ржевом

 
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
 
 
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
 
 
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
 
 
Я – где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я – где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
 
 
Я – где крик петушиный
На заре по росе;
Я – где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
 
 
Где травинку к травинке
Речка травы прядет, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
 
 
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
 
 
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
 
 
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
 
 
Неужели до осени
Был за ним уже Дон,
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
 
 
Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому – как?
 
 
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она – спасена.
 
 
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.
 
 
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам – все это, живые.
Нам – отрада одна:
 
 
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.
 
 
Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.
 
 
Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.
 
 
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
 
 
Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
 
 
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
 
 
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
 
 
Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.
 
 
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
 
 
Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.
 
 
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?
 
 
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!
 
 
Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
 
 
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
 
 
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —
 
 
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
 
 
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
 
 
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
 
 
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
 
 
Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.
 
 
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
 
 
Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
 
 
Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?
 
 
В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
 
 
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жить завещаю, —
Что я больше могу?
 
 
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
 
 
Горевать – горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать – не хвастливо
В час победы самой.
 
 
И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
 

1945–1946