Текст книги "Кутузовский проспект"

В таком виде Ефимов и отправил карикатуру Жданову. Но на этом дело не кончилось. Его опять вызвали на Старую площадь. Товарищ Сталин, который даже гимн помог сочинить Сергею Михалкову, внес авторскую правку и в произведение Ефимова, на пути в ЦК терявшегося в догадках: что он мог нарисовать неверно, быть может, юрту и эскимосов, запомнившихся вождю по туруханской ссылке?

Жданов принял художника вне очереди, по-отечески обнял за плечи: «Рассмотрели и обсудили. Есть некоторые поправки. Все они сделаны рукой товарища Сталина… Правда, некоторые члены Политбюро говорили, что у Эйзенхауэра слишком акцентирован зад, но товарищ Сталин не придал этому значения. Нет, против рисунка нет возражений. Но товарищ Сталин, вы видите, внес в рисунок уточнения, написал – “Северный полюс”, “Аляска”, “Канада”, чтобы было ясно, что речь идет именно об Арктике».

Ефимов увидел правки вождя: «Сталин, прежде всего, красным карандашом написал вверху рисунка его название крупными печатными буквами – “Эйзенхауэр обороняется”. Он не оставил без внимания и написанный мною под рисунком текст и следующим образом его отредактировал: “бурная активность” он исправил на “боевая активность”, “мирном районе” на “безлюдном районе”. В следующей фразе он, подобно заправскому литературному редактору, волнистой линией переставил слова, чтобы вместо “здесь сосредоточены опасные силы противника” получилось “какие опасные силы противника сосредоточены здесь”. Фразу о противнике, замахнувшемся гранатой, он целиком вычеркнул и вместо нее написал: “Как раз отсюда идет угроза американской свободе”. И тут я услышал от Жданова нечто непостижимое: “Полчаса тому назад, – сказал Жданов, – звонил товарищ Сталин и спрашивал, пришли ли вы уже? Я ответил ему, что вы ждете у меня в приемной”. “Фантасмагория! – пронеслось у меня в голове. – Сталин спрашивал у Жданова обо мне… Расскажи об этом – кто поверит?!” “При этом, – продолжал Жданов, – он велел мне зачеркнуть в последнем предложении слова "как раз" и написать вместо них "именно"”. И действительно, на моем рисунке можно увидеть над зачеркнутым “как раз” начертанное рукой Жданова “именно”».

Товарищ Сталин как в воду глядел – публикация карикатуры в «Правде» вызвала нужный ему резонанс за рубежом. С нее, честно говоря, и началась холодная война. А чего удивляться – Ефимова сам Гитлер боялся! Нашлись и те, кто посмел сомневаться – откуда пингвины в Арктике? Но ведь карикатуру опубликовала «Правда», значит, пингвины действительно там водятся, учитывая, КТО их туда прописал…

После этого случая Ефимов мог бы вслед за Ждановым, любившим повторять: «Я и товарищ Сталин решили», сказать: «Мы с товарищем Сталиным нарисовали». Вряд ли, конечно, он мог такое сморозить, но! В 1949 году, когда Ефимов остался без ордена (всех «известинцев» наградили по случаю юбилейного 10-тысячного номера газеты), он решился пожаловаться вождю, припоминая, видимо, их недавнее сотрудничество. Он сел за письмо: «Дорогой товарищ Сталин! Простите, что я решился обратиться лично к Вам по поводу незаслуженно нанесенной мне обиды. Двадцать семь лет тому назад, в 1922 году, я начал работать в газете “Известия” в качестве художника-карикатуриста. Количество моих рисунков, помещенных на страницах “Известий”, исчисляется тысячами. Последний по счету рисунок напечатан на днях в десятитысячном номере “Известий”. В этом же номере напечатан Указ о награждении в связи с выходом десятитысячного номера большой группы работников газеты. Моя фамилия в списке отсутствует: редакция “Известий” не сочла нужным представить меня к правительственной награде. Я работаю в советской печати честно и беспорочно тридцать лет, при этом двадцать семь лет – в “Известиях”. Неужели моя работа в области печати не заслуживает быть отмеченной наряду с работой других товарищей по газете? Мне кажется, что редакция “Известий” поступила по отношению ко мне неправильно и несправедливо. 11 июля 1949 года. Художник Борис Ефимов».

Недаром говорят, что раньше был порядок. Прошло два дня, и Ефимову позвонил лично… нет, не сам Сталин, а его правая рука Александр Поскребышев: «Товарищ Сталин считает, что по отношению к вам допущена ошибка. И эта ошибка будет исправлена». Как на крыльях летал Ефимов все эти дни. Но прошла неделя, а ордена не было. Как же так? Ведь ясно было сказано, что ошибка будет исправлена. Но товарищ Сталин слов на ветер не бросал, велев представить художника не к ордену, а к награде посолиднее – премии своего святого имени. Так и получил Ефимов в 1950 году Сталинскую премию второй степени за свои карикатуры. Но это был не конец истории. Жалоба имела далеко идущие последствия. Страх, видимо, оказался так велик, что в 1951 году Ефимову опять дали Сталинскую премию! Художник уже стал помаленьку привыкать – многократных лауреатов на Кутузовском жило немало. Но в 1952 году очередную премию почему-то не дали, а в 1953-м жаловаться уже было некому.

Соседом Ефимова по дому был поэт Александр Твардовский. Москва (после Смоленщины) стала для Твардовского родным городом. Сюда он приехал в 1936 году поступать в МИФЛИ, который окончил в 1939-м. В столице были написаны и закончены его основные произведения («Дом у дороги», «За далью – даль», «По праву памяти», «Василий Теркин» и др.), а на Новодевичьем кладбище поэт похоронен. Александр Трифонович сменил в столице несколько адресов. Во время учебы в институте он жил в гостинице на Кузнецком мосту, в 1938–1940 годах – в коммунальной квартире на первом этаже в доме № 6 в Большом Могильцевском переулке на Арбате (дом не сохранился). Затем условия жизни Твардовских значительно улучшились – в 1940 году семья переехала в квартиру № 33 дома № 15 по улице Горького. Но Александр Трифонович недолго прожил здесь – с началом войны он уехал на фронт. И постоянная жизнь его на улице Горького наладилась лишь после 1945 года. Соседями по дому были Сергей Лемешев, Эмиль Гилельс.

В 1950 году, впервые возглавив «Новый мир», Твардовский получил квартиру в новом доме работников «Известий» («Новый мир» печатался в известинской типографии) на Кутузовском проспекте. На доме после смерти Твардовского была открыта мемориальная доска, крайне неудачная, по признанию дочери поэта Валентины. И, наконец, последний его адрес – высотка на Котельнической набережной. Александр Трифонович почти не жил здесь, квартира в Котельниках была для него «перевалочным пунктом» между дачей и работой. Часто жил Твардовский на даче в Подмосковье – сначала во Внукове, затем на Красной Пахре.

Но есть места в Москве, связанные с жизнью и творчеством Твардовского не меньше, чем названные адреса. Это здания, в которых размещалась редакция журнала «Новый мир» рядом с Пушкинской площадью. Твардовский дважды был главным редактором журнала: в 1950–1954 и 1958–1970 годах, открыв читателям немало новых ярких имен и произведений, публикация которых стала событием общественной жизни.

Что творилось в Москве с конца октября 1960 года, даже трудно передать. Узнали люди, что в ноябрьском номере «Нового мира» выходит «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Самые проворные бросились к киоскам – а там уже и след журнала простыл, но обещают подвезти. Стали тогда списки составлять – как в очереди за тюлью – и даже отмечаться. Но была и другая точка зрения: «Я встретил Катаева, – отметил 24 ноября 1962 года в дневнике Корней Чуковский, – он возмущен повестью “Один день”. К моему изумлению, сказал: “Повесть фальшивая, в ней не показан протест”. – “Какой протест?!” – “Протест крестьянина, сидящего в лагере… Как он смел не протестовать, хотя бы под одеялом?” А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как все. Теперь я вижу, как невыгодна черносотенцам антисталинская политика, проводимая Хрущевым».

Не переоценить значение и роль Твардовского как главного редактора во второй период его руководства «Новым миром». И дело здесь не только в «новомирской прозе». В этот период, как писал Андрей Турков, журнал окончательно стал центром притяжения не только лучших литературных сил, но и всех, кто искал выхода из социально-экономического тупика, в который все больше втягивалась страна.

Событием стала публикация в «Известиях» поэмы Александра Твардовского «Теркин на том свете» в вечернем московском выпуске от 17 августа 1963 года. Это произведение ждало своего часа с весны 1954 года, когда его автор прочитал поэму на редколлегии «Нового мира». В Москве тогда словно бомба рванула – таков был эффект от обнародования этой антисталинской поэмы, ибо с момента кончины вождя прошел всего год. В 1954 году поэма и не могла быть напечатана, прежде всего, по той причине, что общество не готово было читать подобные произведения, доказательством чего послужили доносы коллег Твардовского на самый верх – жива была еще традиция. Критик Владимир Лакшин писал в дневнике: «Первой пожаловалась в ЦК Мариэтта Шагинян. Забегал Алексей Сурков – секретарь Союза писателей. Поэму “Теркин на том свете” они представили как антисоветский выпад. Член редколлегии журнала Валентин Катаев испещрил поля верстки грозными вопросительными знаками и восклицаниями: “На что это намек?” И Катаев не одинок. Симонов сказал, что “загроббюро” – это явный намек на Политбюро. Твардовский ему горячо возразил: “Да ведь у меня разбирается персональное дело, а на Политбюро их не разбирают”. “Не лукавь, – настаивал Симонов, – ты знаешь, что имел в виду”».

В итоге поэму сочли «пасквилем на советскую действительность». Дело дошло до Хрущева, которого, как пишет Лакшин, «испугала и возмутила строфа, где генерал говорит, что вот бы ему еще полчок солдат – потеснить царство мертвых. Это восприняли как угрозу». Твардовский пытался оправдаться в письме Хрущеву, написав, что поэма написана «в победительном, жизнеутверждающем духе осмеяния “всякой мертвячины”, уродливостей бюрократизма, формализма, казенщины и рутины, мешающих нам, затрудняющих наше продвижение вперед». Лишь в 1963 году поэт пробился к Хрущеву, чтобы лично прочитать поэму. Произошло это в августе на даче в Пицунде, во время визита в Советский Союз «прогрессивных» европейских писателей, в т. ч. французского философа Сартра (он тоже был в тот день в Пицунде), знавшему по-русски только два слова: «Спасибо» и «Мир». Сартр внимательно наблюдал за выражением лица Хрущева, сделав вывод, что «это был очень интересный спектакль». Среди коллег Твардовского поэму горячо одобрил лишь Шолохов. Тут же подлетел и главный редактор Аджубей, оперативно предложивший напечатать поэму в «Известиях». Под конец он все пытался всучить бутылку коньяка Твардовскому – на дорожку, но тот с трудом отказался.

Твардовский написал немало ярких произведений, отразивших свою непростую и героическую эпоху. За одну лишь поэму «Василий Теркин» ему стоило поставить памятник. Таковой появился в Москве в 2013 году на Страстном бульваре. Битва за памятник продолжалась несколько лет, принимал в ней посильное участие и автор этой книги (см. статью в «Литературной газете» № 22 от 27.05.2009). Планировалось открыть монумент к столетию поэта в 2010 году. Но скоро только сказка сказывалась. Лишь в апреле 2009 года, т. е. за год до столетия, состоялось заседание оргкомитета по подготовке празднования юбилея Твардовского. На этом заседании наконец-то было принято запоздалое решение: поставить памятник Твардовскому в Москве. Решение одного вопроса породило массу других, касающихся выбора места для памятника, объявления конкурса, сроков его проведения и т. д. Предлагалось, например, установить памятник у дома на Кутузовском проспекте, но место это не очень многолюдное. С таким же успехом можно было отправить скульптуру и в Строгино, где именем поэта названа улица. Интересен был другой вариант – в районе Страстного бульвара. Ведь и старое место жительства «Нового мира» также находилось неподалеку – в старинном особняке на углу Пушкинской площади и тогдашней улицы Чехова. В общей сложности Твардовский проработал в этих местах 16 лет – четверть своей жизни!

Вот что рассказывали автору члены оргкомитета по подготовке юбилея. Константин Ваншенкин: «Имя Твардовского очень многим дорого. Памятник должен быть исполнен на высоком художественном уровне. Не хватает широкой гласности для объявления конкурса. Есть скульпторы, которые очень хотели бы сделать памятник Твардовскому. Нужно, чтобы они узнали о конкурсе. Чтобы все желающие могли прийти и посмотреть». Валентина Твардовская: «Удивляет равнодушие чиновников. Складывается впечатление, что им нет дела ни до памятника, ни до самого Твардовского… Памятник должен быть простым и похожим».

Многие удивлялись: если уж не ставить памятник Твардовскому, то кому же еще? Недавно обосновавшихся на площадях столицы безликих каменных и бронзовых истуканов и без того предостаточно, а надо, чтобы новый памятник был достоин памяти выдающегося русского поэта Александра Трифоновича Твардовского. Наконец, после долгих мытарств памятник открыли. И что же? Взорам присутствовавших предстала надпись на гранитном постаменте: «при участии министерсва культуры», т. е. с пропущенной второй буквой «т». Комментарии излишни…

Твардовский крепко дружил с Алексеем Фатьяновым, их часто видели рядом, они вместе выпивали, причем помногу. Твардовский вставал рано, чуть свет, и нередко шел прямиком к приятелю, что жил неподалеку, в Дорогомилово. Жена Фатьянова говорила: «Если в восемь утра звонок в дверь – или молочница, или Твардовский».

Соседи по дому хорошо запомнили Твардовского: «Он ездил на работу и с работы на “Победе”. Высокий, красивый человек в неизменном сером плаще-“пыльнике” и в шляпе. Вспоминается картина, как перед каждым праздником он с сумкой подходил к лифтершам, дежурившим у подъездов, и раздавал им деньги. Старался, чтобы этого никто не видел. Когда его в первый раз в 1954 году сняли с должности главного редактора “Нового мира”, все в доме переживали».

В одном подъезде с Твардовским жил драматург Александр Крон: «Я часто вспоминаю одну мысль Твардовского, высказанную на ходу, в машине. Александр Трифонович несколько раз подвозил меня домой. “Есть много способов судить о качестве произведения, – сказал он. – У меня есть свой. Хотите, открою? Попробуйте представить себе, хотите ли вы быть вместе с героями книги в решающие моменты их жизни или нет. Я много раз проверял на себе: бывает, что мне хочется быть вместе с ними даже в камере смертников, и это значит – книга хорошая. А бывает, что не хочется оказаться вместе даже в ресторане или на курорте – и тогда это книга плохая. Вот попробуйте…”… Прошли годы. На доме, где я живу, теперь висит мемориальная доска с барельефным изображением Твардовского. Мне оно кажется не вполне удачным, но это мое личное мнение. Я помню его другим, и такой, каким я его помню, он всегда со мной».

Нелегко дался Твардовскому переезд из этого дома на новое место жительства на Котельническую набережную. 17 марта 1961 года писатель отметил в дневнике: «Москва, Кутузовский проспект. Пятый день напряжённого (и физически, и всячески) состояния сборов, которым не видно конца, и того настроения, которое сопровождало даже переезд с Могильцевского на ул. Горького: резкая и наглядная черта под целым периодом жизни (здесь 10 лет), который уходит, ушёл безвозвратно, и, как бы он ни был плох, странно было бы надеяться, что впереди – лучший (хотя теплится и такая надежда). Всего этого комплекса не перекрывает условная и относительная радость переезда на новую квартиру – она слишком уж запоздала и не полна даже в том тщеславном объёме, какой представлялся в горчайшей в этом смысле бесквартирной юности и более поздних годах: кв[арти]ра не так уж и хороша, далеко не всё, просто не всё совпадает в ней с привычными за многие годы представлениями о том, как и что в ней будет. Правда, преимущество возраста в том, что уже нет тех претензий ко внешним условиям бытия, нет и резкого разочарования. Квартира ничего сама по себе не решает… Эта, в доме “Известий”, из двух двухкомнатных, с двумя тяжкими “реконструкциями” – превращением её сперва в пятикомнатную, а затем – в связи с отпочкованием Вали (брак дочери Валентины. – А.В.) – в две: однокомнатную и трёхкомнатную, откуда теперь выбираемся на Котельническую (4 ком., 84 м, 3-й этаж, расположение плохое, кухня малая, но в целом всё же “министерская”)».

А вот одна из последних записей здесь: «19 марта 1961 года. Кутузовский проспект. Кажется, последнее утро здесь, у этого окна с Москвой-рекой под ним и многоэтажным “комодом” на том берегу. Вчера перевезено всё самое тяжёлое, но день ещё предстоит напряжённейший. Пожалуй, нет более удручающего и чем-то стыдного занятия, как перемещение этих предметов – со спуском их с пятого этажа и взволакиванием на лямках и т. п. на третий (или какой ещё!) – предметов, которые хороши и нужны, когда стоят на месте, и на долгие годы забываешь, какие они тяжёлые, громоздкие, мучительно отрывающие руки на поворотах лестницы и чувствительные к малейшим толчкам, ссадинам, сотрясениям. Только и смог, так это выбраковать часть книг (на дачу до поры), которых заведомо не прочесть или прочитанных, но не требующих повторного к ним обращения. Библиотека должна быть из книг любимых и необходимых, в том числе справочных, – и всё. Но какой, в сущности, стыд и ужас – восемнадцати– или более пудовый сундук-пианино, о котором “бригадир” сказал, потрогав на новом месте клавиши: расстроенное, наверное, никто и не играет. Однако всякое трудное дело, когда оно уже больше чем на половине, становится уже не столь неприятным и даже сообщает ощущение чего-то преодолённого, исполненного, и уже не так страшно…»

Что же касается «Известий» и Аджубея («Не имей сто рублей, а женись как Аджубей»), то «по семейным обстоятельствам» ему позволялось многое. В 1959 году, когда он стал главным редактором этой газеты, официального печатного органа Президиума Верховного Совета СССР, читать в ней было нечего, разве что бесконечные отчеты о сессиях Верховного Совета СССР. Эта была лишь блеклая копия главного партийного органа, недаром острили москвичи, что в «Правде» нет известий, а в «Известиях» – правды.

Газету хрущевский зять возглавил в 35 лет – возраст для такой ответственной должности почти мальчишеский. Когда-то в 1930-е годы этот пост занимал сам Николай Бухарин. Амбициозный Аджубей решил сделать из старых «Известий» актуальную (даже по европейским меркам) ежедневную газету. Он добился, чтобы «Известия» выходили вечером, превратившись, таким образом, в первоисточник всех новостей, накопившихся за прошедший день. А новостей тогда было немало, многое действительно происходило впервые. А еще он вымолил себе право не печатать второстепенные новости – например, о посещении Хрущевым с супругой Большого театра.

«Аджубей задумал выпускать “Известия” вечером, чтобы тем самым перехватить у завтрашних утренних газет, в том числе и у “Правды”, главные новости, – вспоминал Сергей Хрущев. – Вечерней газета “Известия” стала только в Москве, за ее пределами осталась “завтрашне-утренней”. Но Аджубея интересовала именно Москва, ее читатели, и в первую очередь главный и самый прилежный читатель – отец. Так издревле повелось на Руси: имеют значение царь, двор, столица, остальное – неважно и неинтересно. После революции в этом плане мало что переменилось. Журналистом Аджубей оказался талантливым, с его приходом газета преобразилась, стала самой интересной, самой читаемой. В киосках за “Известиями” выстраивалась очередь».

Шутка ли – при Аджубее тираж «Известий» вырос почти в четыре раза, до шести миллионов экземпляров, читали газету почти в каждой московской семье. Честолюбия у Аджубея было не меньше, нежели журналистского таланта. Он брал интервью у ведущих мировых лидеров, вращался на самом верху, участвуя в предварительном обсуждении многих принимавшихся решений. А тут Хрущев задумал в очередной раз обновить верхушку власти и ввести в состав Президиума ЦК молодые кадры – в том числе и своего зятя (интересно, задумывался ли Никита Сергеевич о том, какое впечатление это произвело бы в народе, ведь авторитет его и так оставлял желать лучшего). И вот уже по Москве поползли слухи – вот-вот сменит Аджубей на своем посту Андрея Громыко. «Околорадскому» жуку Аджубею (дочь Хрущева звали Радой) было приятно: а что, он не отказался бы стать министром иностранных дел. Занятно, что когда Хрущева будут снимать в октябре 1964 года, то на этом пленуме Аджубей будет громко оправдываться: «Товарищи, я стал его зятем еще в 1949 году!»

В июле 1964 года газеты сообщили читателям о новой реформе, на это раз правописания. Предлагалось вместо привычного «заяц» писать «заец», а еще ставить мягкий знак после шипящих «ж», «ч», «щ». А чтобы народ привык, уже в сентябре в одном из номеров «Известий» напечатали варианты нового написания реформируемых слов на развороте. Но дальше обсуждения дело не сдвинулось.

Аджубей даже мечтал выстроить для «Известий» персональный небоскреб на улице Горького, какими располагали крупнейшие американские медиа-империи (он насмотрелся этого во время поездки со своим тестем по США). Но отставка Хрущева нарушила его честолюбивые планы. «Известия» вновь превратились в утреннюю газету.

И напоследок о нашей памятливости. Москва не имела музея Твардовского, но зато была библиотека его имени, тут же рядом, на Кутузовском проспекте, № 3, в специальной пристройке. Имя поэта она получила в 2004 году, превратившись, по сути, в культурный центр. В библиотеке хранились личные вещи и книги поэта, коллекция грампластинок (и даже пианино стояло!), позволившие воссоздать творческую обстановку кабинета Твардовского. И вот в 2015 году, накануне 105-летия поэта, новые хозяева «Известий» подняли стоимость аренды – библиотеку со всем ее содержимым отправили на Аминьевское шоссе… 2016-й год был объявлен в России «Годом литературы».