Текст книги "Кутузовский проспект"

Плисецкая и Щедрин. Жучки в постели

Это была яркая пара – две мировых знаменитости, балерина и композитор. Они жили на Кутузовском проспекте с 1958 года. Квартира стала подарком к свадьбе, пробила ее мать невесты и будущая свекровь Рахиль Мессерер-Плисецкая. Характер у нее был мягкий, но одновременно упрямый. Могла добиться чего угодно. В 1938 году она отказалась признать своего арестованного мужа шпионом и врагом народа. Мужа потом все равно расстреляли, а ей дали восемь лет. Только с таким характером и пробивать квартиру на Кутузовском. К моменту получения квартиры Майе Плисецкой было тридцать три года, она имела звание народной артистки РСФСР, а Щедрин еще учился в аспирантуре Московской консерватории (он был младше ее на семь лет, прежнее увлечение балерины – Марис Лиепа – был еще моложе, на целых одиннадцать лет).

«Мы с Щедриным перебрались в новую квартиру на Кутузовский проспект. Квартира была крохотная, немногим больше коттеджа в Сортавале. Две комнатенки и кухня. Всего 28,5 м (двадцать восемь с половиной метра). Передней не было вовсе. И если чуть разбежаться, то можно с лестничной площадки без труда вспрыгнуть на наше брачное ложе в спальне. Но район был хороший. Рядом Москва-река. Напротив – гостиница “Украина”. Магазинов кругом полно. Театрального шума под окнами нету. Свой малюсенький балкон, с которого Щедрин по красным праздникам выкрикивал непристойности на армянском языке (его научили музыканты в Армении), адресованные соседу по этажу трубачу Азаряну, приводя того в неописуемое смущение», – вспоминала балерина.

Плисецкой было с чем сравнивать. Пускай маленькая квартирка, но своя, отдельная. Ведь ее прежнее жилье – десятиметровая комната в коммуналке – находилась в доме рядом с Большим театром, что, правда, позволяло жильцам не создавать очередь в туалет, а бегать с этой целью в театр, где все они работали, благо, что вахтер знал их в лицо: «Комната моя ютилась в большой, нескончаемой общей квартире. В длинный, несуразный коридор выходило семь дверей. Но комнат было девять. Жили в квартире 22 человека. На всех был один туалет, запиравшийся на кривой крючок, сделанный из простого гвоздя. И одна кухня, где притулились друг к другу разновысокие горбатые столы из шершавых досок, – каждая семья владела одним столом. Газовых конфорок было четыре, и приходилось покорно ждать своей очереди, чтобы сварить суп или вскипятить чайник. Ванная была тоже одна. Пользовались ею по строгому расписанию».

Непонятно уныние балерины – у нее вот даже ванна была с горячей водой, случай нечастый. Но самое удивительное, что в каждой комнате кроме населявших ее трех-четырех жильцов была еще и своя домработница, число которых значительно увеличивало общее количество проживающих. А одна из них, эстонка Альма, безбожно плохо говорила по-русски, присматривая за детьми: «Без маминый вопрос ванна зашикать нельзя, а то одна мужчина купалась, купалась и утонула». Кастрюля у нее была «якопчена», что означало закопченная. Плисецкая думала, что кастрюля принадлежит хореографу Леониду Якобсону, заходившему частенько в эту квартиру.

Обстановка в коммуналке была вполне мирной. Живой и неугомонный соседский мальчонка сутки напролет колесил по коридору на самодельном велосипеде, все время наезжая на замешкавшихся жильцов, не соблюдавших правила дорожного движения. Его вряд ли могли остановить нервные и истошные вопли соседей («Дайте же, наконец, поспать!»), ничего не понимавших в педагогике.

Присутствие домработницы из деревни, проживавшей всю свою сознательную жизнь с хозяевами, пусть и в коммуналке, также характеризовало эпоху жилищного дефицита. На Западе наличие домработницы считалось в эти годы признаком обеспеченности, в Москве же вплоть до 1960-х годов это не было чем-то из ряда вон выходящим.

В квартиру на Кутузовском также пришлось взять домработницу. Ее звали Катя. Она работала раньше в семье Щедриных: «На второе утро нашей новой жизни, умудрившись опрокинуть на себя яичницу-глазунью, Щедрин в сердцах уселся в машину и покатил за Катериной… Катя спала на кухне возле газовых конфорок, сооружая на ночь свою постель-раскладушку. Утром Катина опочивальня превращалась в место жаренья-паренья. Наступала ночь – обратно в спальню…»

Щедро оснастив квартиру подслушивающими устройствами – жучками (они забрались даже в кровать, о чем стало известно уже в 1990-е годы), Плисецкую и Щедрина власти старались не выпускать вместе за границу – а вдруг сбегут, останутся! С другой стороны, это выглядело и как забота о моральном облике советской семьи и крепости брачных уз – своего рода испытание разлукой. В апреле 1959 года Плисецкую впервые отпустили на большие гастроли с театром в Америку. В аэропорту Нью-Йорка артистам устроили грандиозную встречу, оно и понятно: столько лет Большой театр сидел за железным занавесом и вдруг на тебе – приехали! Влиятельный американский импресарио Сол Юрок (он же Соломон Израилевич Гурков) бросился к Плисецкой: «Прилетела? Выпустили? Послушали меня?..» Он не раз уговаривал министра культуры Екатерину Фурцеву отпустить балерину на гастроли, суля советскому бюджету огромные барыши от ее выступлений на лучших сценах мира. Но политически неблагонадежная биография Плисецкой, ее непростой характер долго служили своеобразным таможенным барьером для ее поездок в капстраны.

А в это время в квартирке на Кутузовском не находил себе места Родион Щедрин. Он повесил на стене у телефона календарь, в котором каждый день зачеркивал цифры – всего их было семьдесят три, столько продолжались гастроли Большого в Америке. Они созванивались почти ежедневно, бывало, что и дважды в день. Тут, конечно, вспоминается песня Владимира Высоцкого с его мольбой в адрес телефонистки:

 
Девушка, здравствуйте!
Как вас звать? Тома.
Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая!
Быть не может, повторите, я уверен – дома!
А, вот уже ответили… Ну, здравствуй, – это я!
 

Вот так и звонили, сегодня с трудом верится, что возможность поговорить с близким человеком зависела тогда от девушки-телефонистки с порядковым номером, которая «соединяла». Иногда надо было сидеть битый час дома, у аппарата, ждать «соединения», а потом оплачивать счета. Понятно, что у Щедрина все деньги только и уходили на телефонные разговоры с Америкой. Все эти дни домработница курсировала между домом и сберкассой, сотрудницы которой шутили: «Не иначе как Плисецкая мужа приворожила!»

Она вполне могла приворожить, ибо всегда ярко и со вкусом одевалась, но в 1950-е это стоило ей немалых трудов. Будучи долго невыездной, балерина пользовалась услугами известной московской спекулянтки Клары, имевшей прочные связи с женами советских дипломатов, у которых она скупала импортные шмотки. Клара ходила по своим клиентам с огромной сумкой, вмещавшей, кажется, всю продукцию небольшого дамского магазина. Чего там только не было – платья, кофты, туфли, сумки и даже пальто. Цены она сдирала втридорога, зная, что больше приличную одежду взять неоткуда, особенно если не выпускают за границу. Ее любимая фраза: «Я с этим еще буду работать!» – подразумевала, что не подошедшую одной клиентке вещь она будет «толкать» другой. Гардероб Майи Плисецкой целиком состоял из вещей, купленных у Клары.

Только вот шубу у Клары балерина купить не могла – слишком дорого. Много лет ходила она в старом каракулевом манто, пока оно не истерлось. Спасибо знакомому скорняку Миркину по прозвищу Золотые руки, переставившему все годные еще шкурки на перед и спинку, а с боков вшившему куски серого шинельного сукна. В итоге удалось наскрести и на каракулевую шапку, как в знаменитом стишке Михалкова. А когда все же Плисецкая начала выезжать на Запад, то первым делом привезла оттуда каракулевую макси-шубу, прошитую кожаными аппликациями. И вот выходит она году в 1966-м на улицу в этой шубе и натыкается на простую московскую старуху, немедля окрестившую себя православным знамением: «О Господи, греховница-то!» По части макси-шубы в Москве Плисецкая оказалась первооткрывателем и законодательницей мод.

Почта приносила балерине мешки писем от поклонников, лишь некоторые из них она сохраняла после прочтения – оно и понятно, квартира-то не резиновая! Но некоторые нелепые послания стоит процитировать: «Мы видели по ТВ, что у вас под мышками нет волос. А у нас все время растут. Почему так? Ученицы 7 класса из Тобольска» или: «Я хочу сделать сюрприз Улановой, станцевать перед ней “Умирающего лебедя”. Но я никогда не танцевала и прошу вас прислать мне балетные туфли. Оля, 14 лет». Были письма и иного рода, приглашения на гастроли по всему миру, но до Плисецкой они почему-то не всегда доходили.

А в соседнем подъезде жила еще одна знаменитая супружеская пара…

Салон Лили Брик. Катанян и Катанянша

Когда я прохожу мимо дома № 4, мне непременно вспоминается кинофильм Эльдара Рязанова «Забытая мелодия для флейты». Главный герой фильма в исполнении Леонида Филатова, застуканный липовыми дружинниками в машине с медсестрой-любовницей (Татьяна Догилева), на их вопрос: «Как ваша фамилия?» – отвечает: «Катанян». Любовница вторит ему: «Да, я Катанянша». Рязанов дружил с кинодокументалистом Катаняном, который был для него просто Васей, знал его жену и не раз упоминал их в сценариях. Да взять хотя бы «Иронию судьбы, или С легким паром!», где герои приглашены на празднование Нового года к Катанянам. Но в этом доме поначалу жили другие Катаняны, старшего поколения, – Василий Абгарович Катанян и его супруга Лиля Брик.

Со стороны этот странный постаревший дуэт выглядел несколько нелепо. Лиля Брик – богемный персонаж поблекшего Серебряного века, которую одни считают главной виновницей самоубийства Маяковского, другие – агентом ГПУ, третьи же мнят «музой русского авангарда», сменившая кучу мужей официальных и не очень (фамилию одного из них она носила). Она имела тесные связи с заграницей (ее сестра – Эльза Триоле, лауреатка Гонкуровской премии и жена Луи Арагона). Лиля покончила жизнь самоубийством в 1978 году в 86 лет, так и оставшись без отчества. Ее последний супруг Василий Катанян (в браке с 1937 года, на одиннадцать лет ее моложе) смиренно играл роль литературного приложения к своей жене, писал биографию Маяковского, что было очень сподручно – первоисточник имелся всегда под рукой.

«Лилю я несколько раз встречал на улице, – вспоминает сосед по дому журналист Сергей Николаевич. – Ее под локоть всегда кто-нибудь вел. Чаще старик в пижонской жокейской кепочке, смотревший по сторонам с вполне еще бодрым мужским любопытством. Это был Василий Абгарович Катанян, последний муж и спутник ее поздних лет. Обычно для выхода на Кутузовский Лиля была размалевана, как клоун Олег Попов. С каким-то невероятным вишневым румянцем в пол-лица, бордовым ярким ртом и бровями, нарисованными прямо по напудренному лбу. Я запомнил, что на ней всегда был яркий шелковый платок, из-под которого выглядывала задорная рыжая косичка, какие носили малолетки в начальных классах. Зимой она была закутана в какие-то баснословные меха, в которых утопала, как в сугробе. Чаще всего это была необъятная шуба насыщенного сочно-зеленого, травяного цвета. Крашеная зеленая норка, авторитетно подтвердила мама. Наверняка из Парижа. Таких шуб на Кутузовском больше ни у кого не было.

Однажды я стоял в очереди в кассу гастронома “Украина”, когда Катанян пришел с Лилей, заботливо посадил ее на мраморный подоконник, а сам пошел пробивать сырки и кефир. Вся очередь, в основном состоящая из женщин среднего возраста и старше, растерянно замерла при виде старухи, словно явившейся в гриме и костюме из оперы “Пиковая дама”. Лиля делала вид, что не замечает этих взглядов. Под их прицелом она провела всю жизнь, и, похоже, ей действительно было плевать, кто и что о ней подумает. Уставившись в одну точку, она что-то тихо насвистывала, покачивая ногой в черном лаковом сапоге. Когда Катанян вернулся, голосом маленькой девочки потребовала себе сырок в шоколадной глазури и, развернув его хищными пальцами с алым маникюром, стала быстро-быстро уплетать, как белочка орехи. Кажется, она даже почти пропела от удовольствия: “Какой свежий!” Вся очередь смотрела, как жует Лиля Брик. “Из-за этой жидовки стрелялся Маяковский”, – кто-то тихо произнес за спиной, и я буквально кожей почувствовал ожог ненависти».

Плисецкая-Щедрин и Брик-Катанян дружили семьями и до своего переселения на Кутузовский. До этого они жили на Арбате в старом доме без лифта, что осложняло жизнь стареющей Лиле, потому и обменяли квартиру. Брик, где бы она ни жила, превращала свое обиталище в салон, так было и на Арбате, где познакомились композитор и балерина. Так что для них она стала больше чем подругой. Катаняна и Щедрина связывали и творческие музы. Щедрин сочинил музыку к его пьесе «Они знали Маяковского», а Катанян написал либретто для первой оперы композитора «Не только любовь».

«У Бриков всегда было захватывающе интересно. Это был художественный салон, каких в России до революции было немало. Но большевики, жестоко расправившиеся со всеми “интеллигентскими штучками”, поотправляли российских “салонщиков” к праотцам, по тюрьмам да в Сибирь. К концу пятидесятых, думаю, это был единственный салон в Москве… Лиля дружила с Пастернаком, Пабло Нерудой, Шагалом, Фернаном Леже, Мейерхольдом, Эйзенштейном, Хлебниковым, Назымом Хикметом, Айседорой Дункан. Со всеми, кто был с “левого фронта искусств”. Ваяла, снималась в кино. Была любовницей чекиста Агранова, заместителя Ягоды. Из пистолета Агранова Маяковский и застрелился. Гражданской женой Виталия Примакова, предводителя червонного казачества, расстрелянного Сталиным в 1937 году… Вокруг ее имени накручена уйма чертовщины, осуждений, ненависти, укоров, домыслов, сплетен, пересудов. Это была сложная, противоречивая, неординарная личность. Я не берусь судить ее. У меня нету на это прав… И главное. Для меня. Лиля очень любила балет. В юности она изучала классический танец. Пробовала сама танцевать. Кичилась передо мной пожелтевшими, вылинявшими фотографиями, где была увековечена в лебединой пачке на пуантах. При первом просмотре Лилиных фото я ее уколола:

– Левая пятка не так повернута.

– Я хотела Вас удивить, а Вы про пятку.

Лиля и Катанян не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением самого Сталина Л. Брик получала третью часть (мать и сестры – другие две трети) наследия Маяковского. И денег у нее водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету… Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, – всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоенная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией – свежие устрицы, мули, пахучие сыры… Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев, правитель взбалмошный, непредсказуемый, безо всякого предупреждения приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского, Горького, А. Толстого. Стабильно на Руси только горе да слезы. Лиля внезапно оказалась на мели. Стала распродавать вещи. Беззлобно итожила: “Первую часть жизни покупаем, вторую – продаем…” И даже тогда Лиля делала царские подарки. Именно в ее безденежные годы она подарила мне бриллиантовые серьги, которые и сегодня со мной…» – вспоминала балерина.

Да, чтобы не забыть, мули – это не персонажи знаменитого фильма «Подкидыш» («Муля, не нервируй меня!»), а мидии, по-французски мoules.

Как-то в 1959 году Плисецкая пришла по-соседски посоветоваться с Лилей: на Мосфильме снимают фильм-оперу «Хованщина» и режиссер Строева предложила балерине роль Персидки-соблазнительницы, которая обнажает в кадре свою грудь. Это было неслыханно по тем ханжеским временам, что вызвало у Плисецкой закономерные опасения. Однако Лиля поддержала: надо показать не только голую грудь всем советским людям, но и снять нижнюю часть одежды, шаровары. Щедрин, присутствующий при этом, ревнуя грудь жены к экрану, предлагал вовсе отказаться от съемок. Неизвестно, состоялась бы сексуальная революция в советском кинематографе, но балерина заболела, и замысел смелой режиссерши так и остался в мыслях, Плисецкая снялась в кинофильме в костюме, что также способствовало успеху – за музыку он был номинирован на «Оскар» (композитором был заявлен Шостакович, предложивший свою версию партитуры Мусоргского).

Салонная атмосфера квартиры Брик на Кутузовском была густо заправлена иностранцами, благо, что «Украина» рядом. Много было французов, оно и понятно – сестра-то гражданка Франции! Своего французского шурина Арагона Лиля ласково величала «Арагошей», он особенно зачастил в Москву при Хрущеве, став в 1957 году одним из первых лауреатов Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (а до этого она называлась Международной Сталинской премией). Эту награду Арагон получил за успешно проведенную операцию по заманиванию в СССР Ива Монтана с Симоной Синьоре после венгерских событий 1956 года, заставивших их отказаться от гастролей в СССР. Но если гора не идет к Магомету… В роли Магомета выступила Лиля Брик, отправившаяся по заданию КГБ в Париж наводить мосты через сестру и ее муженька. Это им удалось – Монтан прилетел в Москву в декабре 1956 года, произведя фурор. Знали бы советские зрители, кому они обязаны его приездом! Впрочем, не меньший эффект вызвало его возвращение в Париж. Дело в том, что на полученные в СССР щедрые гонорары он увез из Москвы купленное в ГУМе женское нижнее белье: жутких цветов панталоны с начесом, рейтузы, байковые подштанники, устрашающие своей массивностью и долговечностью белые полотняные бюстгальтеры сразу нескольких размеров. Есть два варианта – то ли Монтан намеревался раздаривать подарки знакомым кинозвездам (Мерлин Монро, например) в виде приколов и розыгрышей, то ли заранее решил устроить в Париже провокационную выставку под названием «В чем их любят». История эта превратилась к нынешнему времени в апокриф. Якобы когда по возвращении в Париж французские репортеры спросили Монтана, что его поразило более всего, он открыл чемодан, вынул оттуда бюстгальтер пятый номер и стал им размахивать. Журналисты разбежались. А выставка по популярности соперничала с Лувром, ибо обличала советский образ жизни гораздо сильнее, чем вся вместе взятая враждебная западная пропаганда. Для французов мода – это все, особенно женская, не зря Мария Антуанетта перед казнью призвала к себе парикмахера. Что уж говорить о нижнем белье.

В компании «Арагоши» и Эльзы Триоле встречали на Кутузовском и новый 1959-й год: «За окнами Кутузовского – зима. Москва-река замерзла. Снег кругом. От людей и от машин пар валит. Новый год грядет. Справлять будем на Кутузовском. У Бриков. С 1959 года новогодняя ночь у Лили Юрьевны стала для нас с Щедриным традицией. Добрых полтора десятилетия мы свято соблюдали ее. Под самый Новый год в Москву приехал Луи Арагон с Эльзой. И они будут у Лили на Кутузовском. 31 декабря 1958 года. Вечер. Через несколько часов пятьдесят девятый пробьет. Поднявшись в лифте, заслеженном талыми снежными разводами и елочной иглой, звоним в 431-ю квартиру нашего Кутузовского дома. Катанян в черном приглядном сюртуке открывает дверь. Арагоны уже там. Потоптавшись в узкой передней, проходим к запруженному в переизбытке деликатесами столу. Кинто с кружкой пива на картине Пиросмани завидуще щурится на ломящуюся на блюдах снедь. Лилина работница Надежда Васильевна тащит из кухни гору дымящихся румяных пирожков собственной выпечки. У каждого прибора подарок стоит. У меня – флакон духов Робера Пиге “Бандит”. У Щедрина – мужской одеколон “Диор” и последняя французская пластинка Стравинского. Это Эльза Юрьевна – Дед-Мороз подарки из Парижа привезла. С тех пор я предпочитаю запах “Бандита” всей иной парижской парфюмерии. И запах чуден, и память дорога…»

«Диором» нынче никого не удивишь, а вот «Бандит» Робера Пиге так и останется духами Плисецкой. Ее фото можно встретить рядом с темным флакончиком этих духов в парфюмерных магазинах всего мира. «Мне несколько раз хотелось сменить духи – ну что всю жизнь одно и то же? А мне не подходит!» – признавалась балерина. Духи эти не спутаешь ни с какими другими. Интересно, что автором «Бандита» считается первая женщина-парфюмер Жермен Селье, автор острых и чувственных запахов. «Бандит» она придумала в 1944 году, соединив шипр с нотками кожи, ароматами апельсина и бергамота, розы и жасмина. Поговаривают, что основную тему духов она искала вместе с Робером Пиге чуть ли не на лобках его манекенщиц. Вот такая пикантная подробность, раскрывающая тайну творческого поиска.

Очень уместно возникла за тем новогодним столом тема запрета на выезд Плисецкой за границу, шесть лет ее не выпускали. Тут Арагон, член французской компартии, и взорвался: это недопустимо, такую великую балерину лишать зарубежных гастролей, самому Хрущеву об этом скажу, потребую! «Двенадцать ударов. В бокалах шипит и пенится шампанское “Вдовы Клико”. Опять же из Эльзиного багажа. Все двенадцать ударов Арагон, не мигая, смотрит в глаза Эльзе. Лиля – на Васю. Мы с Родионом, обезьянничая, – друг на друга… Чокаемся. Целуемся. Будет ли новый год к нам добр?..» Новый год оказался добр к Щедрину и Плисецкой.

«Вдова Клико» – шампанское известное, его еще Евгений Онегин пил. Только вот у Пушкина оно по-другому названо – вино кометы. Дело в том, что бутылка этого вина урожая 1812 года ценилась чрезвычайно высоко. В 1812 году над Россией пролетела огненная комета (см. «Войну и мир»), возвещая о грядущей войне с Наполеоном. Так с тех пор и говорят: вино кометы. Странно, что Майя Михайловна не назвала это вино так – мы бы не удивились, если бы «Вдова Клико» именно урожая 1812 года стояло на новогоднем столе у Лили Брик.

Любимым спектаклем Лили был «Клоп» Маяковского в театре Сатиры. Как вспоминает актриса Татьяна Егорова, «на каждом спектакле она буквально лежала в первом ряду, в середине, – в черных касторовых брюках, в черной шелковой блузе, волосы выкрашены в красно-рыжий цвет и заплетены в косу, как у девицы, и эта косица лежит справа на плече и в конце косицы кокетливый черный атласный бантик. Лицо музы, теперь уже мумии, набелено белилами, на скулах пылают румяна, высокие брови подведены сурьмой, и намазанный красный ротик напоминает смятый старый кусок лоскутка. Красивый вздорный нос. Бриллианты – в ушах, на костлявых и скрюченных пальцах изнывает от тоски несметное богатство в виде драгоценных колец. Мумия держится на трех точках: ногами упирается в сцену, шея зацепилась головой за спинку кресла, берцовые кости лежат на самом краю сиденья, ноги вытянуты, позвоночник “висит” на свободе. В письмах в Париж она писала поэту: “Пусик, привези мне хорошенький автомобильчик!” А поэт писал: “Но такая грусть, что стой и грустью ранься!” И ранился. Насмерть. А она теперь сидит и смотрит его произведение. О чем она думает? О поэте, об автомобильчике, о старости? Через несколько лет она упадет, сломает шейку бедра и сядет навсегда в кресло. Но “навсегда” длилось недолго. Сидеть? Инвалидом? Никогда! И она пригласила педикюршу, сделала педикюр, надела выходное платье, выпила горсть снотворных и вышла к Пусику в мир иной. Там они разберутся и насчет автомобильчика тоже».

Егорова безжалостно и ревниво прошлась и по Майе Плисецкой, которая опять же по-соседски была приглашена участвовать в новой постановке пьесы «Круг» Моэма, переведенной Катаняном. Спектакль ставил Валентин Плучек: «Наконец-то еще одна участница будущего спектакля – знаменитая балерина из Большого с родинкой над верхней губой. Она была элегантна – в черных брюках, в черном свитере. Глаза ее беспрерывно скакали по новым лицам, как будто она что-то искала. Ей предстояло сыграть две роли: драматическую и исполнить балетную партию в пачке. Прочли пьесу по ролям. Бурно обсуждали. Вернее, Балерина обсуждала: она говорила командным тоном, не давая никому вставить слово… В ушах – бриллианты».

Плисецкая увлекла за собою молодого еще Андрея Миронова: «Внизу она красиво сняла с вешалки суконную красную ротонду, накинула на себя, она была ей до пят, красивый красно-черный вихрь в стиле Пьера Кардена. Она подталкивала его в спину: “Иди в машину!” – спустилась с лестницы и воткнула его в стоящую рядом серебряную иномарку. И увезла». Через несколько дней Миронов оправдывался перед Егоровой: «Что ты нервничаешь? Мы только проехались в “Ситроене”. Ой, какая машина! И она мне подарила пластинку “Кармен-сиюта” своего мужа, Родиона Щедрина. – Кармен – это Бизе! – возмущалась я».

В 1971 году Плисецкая привезла друзьям из Америки занятный сувенир: запаянную консервную банку с водой из океана, скрывавшую ракушку. Надпись на банке обещала: «Если вам повезет, то там может оказаться жемчужина». Пророчеству не поверили (проще было поверить, что коммунизм наступит в 1980 году), банку поставили в буфет. Прошли годы. И надо же случиться такому чуду (то ли есть было нечего, то ли законный интерес распирал), когда Катанян-младший открыл банку консервным ножом, там действительно оказалась морская вода, водоросли и ракушка, вскрытие которой обнаружило… маленькую, но настоящую жемчужину! Только что вылезшая на свет божий, жемчужина сверкала перламутром. Прошли мгновения, и сияние жемчужины померкло, потускневшая, она стала обычной, годящейся для бус и украшений. Раковина тоже была ослепительно перламутровой. Из жемчужины сделали кольцо.

Андрей Вознесенский называл Лилю Брик «ЛЮБ», согласно инициалам. «А уж кто был чемпионкой среди ведьм, согласно информации просвещенной толпы, – это, конечно, Лиля Брик, “пиковая дама советской поэзии”, она и “убивица”, и “черная дыра”. Муза – это святая ведьма. Зеркальце вспыхивает мстительным огоньком. Впервые увидел я ЛЮБ на моем вечере в Малом зале ЦДЛ. В черной треугольной шали она сидела в первом ряду. Видно, в свое время оглохнув от Маяковского, она плохо слышала и всегда садилась в первый ряд. Пристальное лицо ее было закинуто вверх, крашенные красной охрой волосы гладко зачесаны, сильно заштукатуренные белилами и румянами щеки, тонко прорисованные ноздри и широко прямо по коже нарисованные брови походили на китайскую маску из театра кукол, но озарялись божественно молодыми глазами. И до сих пор я ощущаю магнетизм ее, ауру, которая гипнотизировала Пастернака и битюговых Бурлюков. Но тогда я позорно сбежал, сославшись на усталость от выступления.

После выхода “Треугольной груши” она позвонила мне. Я стал бывать в ее салоне. Искусство салона забыто ныне, его заменили “партии” и “тусовки”. На карий ее свет собирались Слуцкий, Глазков, Соснора, Плисецкая, Щедрин, Зархи, Плучеки, Клод Фриу с золотым венчиком. Прилетал Арагон. У нее был уникальный талант вкуса, она была камертоном нескольких поколений поэтов. Ты шел в ее салон не галстук показать, а читать свое новое, волнуясь – примет или не примет?»

Ну просто Зинаида Волконская с Тверской улицы! Она тоже всячески зазывала в свой салон поэта, но другого – Пушкина. Александр Сергеевич пару раз пришел, а потом не знал, как отвязаться от такой чести – читать салонной публике стихи. А когда его совсем достали, взял и прочел им «Поэт и чернь», чтобы более не приставали. Но Вознесенского салонная атмосфера влекла, как мотылька.

«После ора на меня Хрущева, – продолжает восторгаться Андрей Андреевич, – телефон мой надолго смолк, но ЛЮБ позвонила сразу, не распространяясь, опасаясь прослушки, но позвала приехать. В глазах ее были беспокойство и участие… Лиля Юрьевна оставила очень интересные мемуары. Читала нам их по главам. К мемуарам она взяла эпиграф, со старомодной щепетильностью испросив у автора разрешения поместить его в свою книгу: “Стихи не пишутся, случаются, как чувства или же закат. Душа – слепая соучастница. Не написал – случилось так”. Я бы и сам взял сии свои строки эпиграфом к этой книге, но, увы, разрешение было дано Лиле Юрьевне. ЛЮБ и в смерти последовала за своим поэтом – она покончила самоубийством. Завещала развеять ее прах над переделкинским полем. Я видел ее последнее письмо. Это душераздирающая графика текста. Казалось, я глядел диаграмму смерти. Сначала ровный гимназический ясный почерк объясняется в любви к Васе, Васеньке – В.А. Катаняну, ее последней прощальной любви, – просит прощения за то, что покидает его сама. Потом буквы поползли, поплыли. Снотворное начало действовать. Рука пытается вывести “нембутал”, чтобы объяснить способ, которым она уходит из жизни. Первые буквы “Н”, “Е”, “М” еще можно распознать, а дальше плывут бессвязные каракули и обрывается линия – расставание с жизнью, смыслом, словами – туман небытия. Зеркальце, поднесенное к ее губам, не запотело».

И еще одно меткое замечание Вознесенского: «В этот дом приходить опасно. Вечное командорское присутствие Маяковского сплющивает ординарность. Не всякий выдерживает такое соседство». Характерная цитата, дающая нам представление о самооценке Вознесенского.

Частым гостем у Лили был Сергей Параджанов, еще один богемный персонаж. Когда его посадили, Брик всячески старалась облегчить его участь. А после ее смерти дом из салона превратился в место паломничества, а в перестройку и подавно, – многие воспринимали квартиру как музей Брик. Здесь перебывало немало иностранцев, в частности, Ив Сен Лоран, переписывающийся раньше с хозяйкой дома, встречавшийся с ней во время ее поездок в Париж: «Это была редкая женщина, с которой я мог откровенно говорить абсолютно обо всем. Она никогда не говорила банальностей, многое знала, и у нее было мнение, ни у кого не заимствованное». К 85-летию Лили модельер создал платье, которое юбилярша надела лишь однажды.

Муж Лили не намного пережил ее, скончавшись в 1980 году, его сын Василий Катанян-младший в том году стал лауреатом Ленинской премии за участие в киноэпопее «Великая Отечественная» (весьма неплохо!). Последние годы жизни были отданы им написанию мемуаров. Скончался он в 1999 году. Его супруга, та самая Катанянша, а на самом деле киновед и специалист по японскому кино Инна Генс, одиноко доживала свой век в музейной обстановке квартиры на Кутузовском: «Инна Генс, напоминающая своим обликом то ли Джульетту Мазину, то ли Лайзу Минелли, маленькая, с коротко стриженными черными волосами, с неиссякаемой жаждой счастья, любви и познания в сияющих зеленых глазах, неподвижно сидела в большой комнате своей квартиры на Кутузовском проспекте в Москве. На стенах висели картины Пиросмани, “Автопортрет” Маяковского, на полу лежал ковер с геометрическим рисунком, сделанный по эскизу самой Надежды Леже. Вообще в комнате, кажется, не было вещи, не связанной с каким-нибудь знаменитым художником, артистом, режиссером. Все это собирал, коллекционировал всю жизнь муж Инны Генс художник и режиссер Василий Катанян, квартира напоминала настоящий музей искусств. Раньше сюда приходили поэты, художники, писатели, подруги-искусствоведки, умнейшая и насмешливая Майя Туровская, красавица грузинка Кора Церетели, друг Василия Катаняна кинорежиссер Сергей Параджанов… Когда была жива знаменитая возлюбленная Владимира Маяковского, живущая в этом доме, приходили поэты – увидеть живую легенду отечественной литературы, почитать ей свои стихи, ведь ее литературный вкус был безупречен… Инна взглянула на портрет Лили Брик на стене, на ее фотографию с Сергеем Параджановым – последним в искусстве человеком, кем та восхищалась. Да, все это было совсем недавно. Теперь в квартире тихо, никто не звонит, не приходит в гости с цветами в одной руке, с бутылкой грузинского вина в другой… Времена переменились. – “Ну вот, Вася, во что превратилась моя жизнь, – сказала она, обращаясь к портрету мужа, висящему на стене. – Сижу тут целыми днями, караулю твою бесценную коллекцию, даже к племяннице не могу съездить, боюсь, взломают квартиру…”