Текст книги "Москва архитектора Щусева"

«Необходимо сохранить Сухареву башню и Красные ворота»

Попытка сохранить памятники русского зодчества, основная угроза которым возникла в начале 1930-х годов, – еще одна сторона деятельности Щусева. Об этих временах Алексей Викторович говорил так: «В Москве, где мы живем, был момент, когда, действительно, архитекторам оставалось только застрелиться, чтобы не быть свидетелями такого позора, когда ломались замечательные памятники». Это высказывание очень точно характеризует отношение Щусева к уничтожению памятников русской архитектуры. Архитектор не побоялся выступить в защиту Сухаревой башни и Китайгородской стены, Красных ворот и храма Василия Блаженного.

17 апреля 1934 года Щусев подписал вместе с Жолтовским, Фоминым, Юоном и другими письмо в адрес Сталина, содержащее призыв не сносить Сухареву башню: «Значение этого памятника, редчайшего образца петровской архитектуры, великолепной достопримечательности исторической Москвы, бесспорно и огромно. Сносят его ради упорядочения уличного движения… Настоятельно просим Вас срочно вмешаться в это дело, приостановить разрушение Башни и предложить собрать сейчас же совещание архитекторов, художников и искусствоведов, чтобы рассмотреть другие варианты перепланировки этого участка Москвы, которые удовлетворят потребности растущего уличного движения, но и сберегут замечательный памятник архитектуры».

Не прошло и недели, как Щусеву пришел ответ: «Письмо с предложением – не разрушать Сухареву башню получил. Решение о разрушении башни было принято в свое время Правительством. Лично считаю это решение правильным, полагая, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня, жаль, что, несмотря на все мое уважение к вам, не имею возможность в данном случае оказать вам услугу. Уважающий вас (И. Сталин)».

Истинное же отношение Сталина к защитникам Сухаревой башни он выразил чуть ранее словами: «Архитекторы, возражающие против сноса, – слепы и бесперспективны».

А непосредственный организатор сноса Сухаревой башни Каганович через много лет неумело попытался переложить ответственность на самих ее защитников: «Пишут: в Москве взорвали Сухареву башню. Она была очень ветхая. Машин вокруг нее! Сплошной поток… Каждый день душат по десять человек. Но я сопротивлялся ее сносу. Пришел на собрание архитекторов. Взял с собой Щусева, Жолтовского, Фомичева и других и поехали к Сухаревой башне.

Поднялись на нее, осмотрели всё кругом и пришли к заключению, что демонтировать ее не резонно, а сделать вокруг нее движение – надо разрушить все вокруг, в том числе больницу Склифосовского, которая имеет особую ценность как архитектурный памятник старины, поэтому предложили тоннель сделать.

Потом выяснилось, если сделать тоннель, то сама башня Сухарева не выдержит его, и, во-первых, это огромный въезд и огромный выезд – у нас для этого сил нет. И разрушение домов вокруг, и сооружение тоннеля, таким образом, исключается. Поэтому решили разрушить».

Щусев за глаза (естественно!) почему-то называл Кагановича «тайным профессором». А Жолтовский преподавал Лазарю Моисеевичу азы архитектуры. Будто бы про него, про Кагановича, 19 ноября 1932 года пишет Евгений Лансере, пришедший к Щусеву в Гагаринский и услышавший следующее умозаключение: «Говорилось о намерении разрушить Сухареву башню! Что за сволочные вандалы, всё трамвайные инженеры и “урбанисты”, вероятно!» Впрочем, здесь и намек на своих же коллег-архитекторов.

Часть особо ценных фрагментов декоративного оформления Сухаревой башни удалось сохранить в Музее архитектуры, который Щусеву будет суждено возглавить после войны.

Немало сил потратил Алексей Викторович, чтобы доказать большевистской власти и высокую культурную ценность Красных ворот: «Красные ворота представляют особую ценность именно на своем месте на возвышенной площади. Все же если вопрос будет состоять в том, перенести их в другое место или уничтожить, то, разумеется, придется примириться с тем, что они будут установлены в Лермонтовском сквере. С другой стороны, я глубоко убежден, что лучшие московские архитекторы согласились бы безвозмездно принять участие в конкурсе на перепланировку площади с сохранением Красных ворот. Конкурс, несомненно, выявил бы много интересных предложений, которые позволили бы Моссовету оставить Красные ворота… Красные ворота после перепланировки площади ни в коем случае не будут мешать движению», – писал зодчий в «Рабочей Москве».

А когда ему в начале 1930-х годов предложили поработать над проектом Дворца культуры автозавода им. И.В. Сталина, то Щусев, узнав, что очаг пролетарской самодеятельности будет стоять на месте приговоренного к сносу древнего Симонова монастыря, заявил, что такой проект не для него. Кроме того, в Симоновом монастыре имелся большой некрополь, уничтоженный впоследствии местными рабочими на субботниках. Получалось, что посетителям заводского клуба предстояло петь и плясать буквально на костях. Вместо Щусева проект дворца культуры выполнили конструктивисты братья Веснины. Они по этому поводу не испытывали никаких комплексов.

Этот отказ делает Щусеву честь. Во-первых, он повел себя достойно, прекрасно зная многовековую историю обители, основанной в 1370 году племянником Сергия Радонежского Феодором Симоновским. Щусев очень любил этот московский монастырь, его старинный Успенский собор (история постройки которого ведет отсчет аж с 1405 года) и причудливые башни. Он часто приезжал в Симоново во время работы над проектом Казанского вокзала, рассматривая роскошную монастырскую трапезную, сооруженную самим Осипом Старцевым в стиле московского барокко, послужившего, как мы помним, одной из основных тем архитектуры вокзала. Кроме того, сносить памятник архитектуры, расчищая место для собственного здания, – дело крайне неблагодарное для зодчего. И многоопытный Щусев это хорошо понимал.

Напомним, что в 1934-м в Москве были ликвидированы Центральные реставрационные мастерские, созданные еще в 1918 году по инициативе Игоря Грабаря. Некоторые сотрудники были репрессированы. Этот характерный поступок большевистской власти демонстрировал откровенное пренебрежение к необходимости сохранения памятников архитектуры. Лишь Отечественная война вновь заставила обратить внимание на актуальность вопроса реставрации. И вряд ли является совпадением, что возродилась реставрационная деятельность не где-нибудь, а в щусевской Марфо-Мариинской обители, в гостеприимных стенах которой сразу с 1945 года и располагались заново организованные реставрационные мастерские Грабаря. Какая все-таки интересная штука жизнь!

Протестовал Алексей Викторович и против сноса Китайгородской стены в начале 1930-х годов, резко и неосмотрительно высказываясь по этому поводу: «Это возможно только у нас! Я уеду из этой страны. Я отвечаю за это перед историей!». Говорил он это в присутствии многих коллег, предпочитавших отмалчиваться. В 1937 году эти слова ему припомнили.

Откровенен Щусев был и с Евгением Лансере, как-то посетовав ему, что «вандализмы в Москве, главным образом, идут не от правительства, коммунистов, а от нашего брата-архитектора, от молодежи, хотят стереть все старое; но в то время, как Ж[олтовский] держится в стороне и молчит, Щ[усев] – выступает, борется…». Эти слова Алексей Викторович сказал в трамвае 25 сентября 1932 года по пути на Казанский вокзал, правда, вышел он раньше. Лансере объяснил: «Щ[усев] сошел раньше, он строит в Орликовом». А строил он в то время здание Наркомзема на углу Орликова переулка и Садовой-Спасской.

В 1936 году Щусев пытается не допустить сноса храма Успения Пресвятой Богородицы на Покровке – выдающегося памятника нарышкинского барокко конца XVII века. Он пишет Сталину: «Ломку церкви на Покровке надо приостановить и поручить инженерам – проф. Карльсену и Гладкову вместе со мной организовать ее передвижку от линии улицы по американскому методу. Церковь можно превратить в архив и вместо креста установить звезду. Из истории известно, что даже Наполеон в Москве оценил ее архитектуру как оригинальную и самобытную».

При этом архитектор дает убийственную характеристику советским бюрократам: «Положение ненормальное, в вопросах планировки мало кто разбирается. Пропадает охота искренно и с энтузиазмом работать». Сталин этим мнением пренебрег. Храм разобрали, на его месте долгое время была пивная.

Несмотря на тщетность предпринимаемых усилий, Щусев не устает доказывать значимость сохранения старины, ссылаясь при этом на зарубежный опыт. В книге «Архитектурная организация города» зодчий пишет: «Памятники старины и искусства особенно важно сохранить на площадях городов. Связь старого исторического наследия с новой жизнью города важна и наглядно подчеркивает архитектуру города. Поэтому исторически сложившиеся города, продолжающие развивать свою архитектуру, выливаются в чрезвычайно интересные ансамбли и комплексы, не противоречащие, но дополняющие друг друга (например, набережные Ленинграда; Рим в его древних и новых частях, уголки Москвы и пр.)».

Чересчур трепетное отношение Щусева к памятникам архитектуры не прибавило ему авторитета в глазах Советской власти. Это вообще было подозрительно – ну зачем автору мавзолея трястись над всяким буржуазным старьем, когда большевики могут построить гораздо лучше и больше? А в 1948 году Щусеву пришлось пережить уничтожение собственного храма – Спаса Преображения на бывшем Братском кладбище в Москве…

В бурные 1930-е: «Он был острым на язык, говорил всегда, что думал»

Не менее востребованным Алексей Викторович оказывается в следующее десятилетие. Применение находят и его организаторские способности. Возглавляя с 1933 года 2-ю Архитектурно-проектную мастерскую Моссовета (во главе других мастерских встали Жолтовский и Фомин), он выдвигает честолюбивую цель: «Мы будем стремиться к тому, чтобы в качественном отношении превзойти лучшие образцы классики. Это стремление должно стать боевым девизом мастерской № 2».

Каким образом была поставлена работа в мастерской Щусева? И как ему удавалось достичь большой результативности? Коллектив зодчих был разбит на несколько авторских бригад по четыре-пять человек, каждая из которых занималась конкретным проектом во главе с бригадиром. Одни занимались проектом театра в Ашхабаде, другие – застройкой Ростовской и Смоленской набережных и реконструкцией улицы Горького, третьи – проектом здания Академии наук, четвертые – проектом здания Наркомата иностранных дел. Сам Щусев руководил собственной бригадой, включавшей до половины всех сотрудников мастерской.

У Щусева был довольно интересный метод организации труда архитекторов: он постоянно тасовал состав бригад и их руководителей. «Каждый новый архитектор, приглашенный в бригаду, вносил свою, долю творческой инициативы в разработку проекта, – жаловался архитектор Е.Г. Чернов в 1937 году. – Использовав знания и талант архитектора, Щусев затем отстранял его от проекта, переводил на другую работу, а в свою бригаду привлекал другого архитектора. Сам Щусев не работал, не давал никаких самостоятельных решений. Он предоставлял полную творческую свободу своим помощникам. Осторожно подталкивая молодого архитектора, он терпеливо ждал, когда тот найдет наконец правильную нить, оригинальное решение. Затем уж этот архитектор не интересовал руководителя мастерской. В результате ни один из архитекторов не мог сказать, какая часть проекта принадлежит ему. Щусев сознательно внедрял в свою бригаду обезличку, пропускал через одну доску многих архитекторов. Люди тасовались, как карты в колоде. Этот “метод” Щусев называл “методом совершенствования проектов”. Его бригада была своеобразным конвейером, через который проходили люди различной квалификации, одаренности. Их дарованиями и питался сам Щусев»[6]6
  Архитектурная газета. 1937. № 63. С.3.


[Закрыть].

И еще: «Ему советовали: попробуйте такого-то архитектора. И Щусев пробовал. Выйдет у того хорошо, новое свежее решение будет разрабатывать дальше кто-то другой. Не выйдет – тоже не страшно. Ни сроки, ни средства на проектирование не беспокоили маститого архитектора».

Сам же Щусев решал и вопросы оплаты труда своих подчиненных. В специальных карточках отмечалось количество отработанных ими часов, иной раз он мог и подкорректировать сумму оплаты за работу, в зависимости от имеющегося у него субъективного мнения о сотруднике.

Из этой мастерской вышли многие талантливые зодчие, чье творчество в будущем составит славу советской архитектуры, а также два главных архитектора Москвы – Дмитрий Николаевич Чечулин и Михаил Михайлович Посохин. Это неудивительно, поскольку обстановка в мастерской способствовала творчеству. «В 1933 году, – рассказывает архитектор Ирина Александровна Синева, – я поступила во Вторую проектную мастерскую Моссовета, которой руководил Щусев. Среди разных работ мне приходилось и копировать. Однажды, получив задание скопировать шаблон решетки станции метро “Комсомольская площадь” (шаблон был выполнен архитектором К.К. Орловым), я, вместо того чтобы сделать простую линейную копию, сделала штриховой рисунок пером. Когда калька была уже окончена, но еще не снята с доски, я отлучилась из комнаты, а вернувшись, застала около своего стола группу архитекторов с Алексеем Викторовичем в центре. Я испугалась, так как хорошо понимала всю бессмысленность моей работы (ведь только синьки были негативами калек), но, когда я подошла к столу, Алексей Викторович, улыбаясь, спросил меня: “Это вы делаете гравюры?” Вскоре после ухода Алексея Викторовича и его спутников к нам стали заглядывать сотрудники из других комнат и смотреть мою кальку, так как Щусев рассказывал им об этой работе.

Мне очень не хотелось бы выглядеть излишне хвастливой. Дело в том, что такого рода оценки работы сотрудников для Алексея Викторовича были обычны. Он искренне радовался проявлению живого интереса к удачным решениям, рисункам или акварелям. О каждой отмеченной им работе он рассказывал, и поэтому хождение друг к другу для ознакомления с тем, что Алексею Викторовичу понравилось, было нередким.

Вторая архитектурная мастерская Моссовета размещалась на втором этаже дома № 3 на Кузнецком мосту (позднее она заняла и часть первого этажа). Мастерская объединяла несколько творческих групп (бригад) архитекторов, каждая из которых имела своего руководителя и огромное количество работы. Объявлялись многочисленные конкурсы, проектировались, но, увы, не строились, театры, дворцы культуры, вокзалы. Наконец приступили к строительству первой очереди московского метрополитена.

Алексей Викторович был настоящим творческим руководителем. Под его началом находились архитекторы с различными индивидуальными свойствами, но он не подавлял их своим авторитетом. Совершая регулярно обходы всех рабочих помещений, Алексей Викторович в присутствии помощников никогда не распекал авторов, хотя не исключено, что он это делал без нас. Замечания, которые он высказывал, всегда были обоснованны и преподносились в такой форме, что не учесть их в дальнейшем становилось невозможно. Например, я помню, что в одном из проектов башня увенчивалась высоким барабаном, покрытым многорядным рельефом, на котором стояла огромных размеров статуя. Алексей Викторович указал на несоответствие такого сочетания, сказав, что “статуя давит виноград”, и при этом он даже потопал ногами, как это делают давильщики. Конечно, после приведенного сравнения рельефы были стерты, отчего статуя значительно выиграла.

Разница между Щусевым – ведущим общее руководство и Щусевым – ведущим собственное проектирование огромна.

В мастерской Алексея Викторовича называли МАСТЕРОМ. МАСТЕР сказал… когда придет МАСТЕР… МАСТЕР недоволен…

В те времена работали подолгу. Каждый вечер сами сотрудники устраивали чай. Буфетчица оставляла ключ от шкапа с посудой. Продукты покупались в ближайших магазинах. Заваривался крепчайший чай, и мне поручали приглашать к нему Алексея Викторовича. Чаще всего он принимал приглашение и приходил к нам. Чай он пил без сахара и никогда ничего не ел. Если у него бывало хорошее настроение, начинал рассказывать. Рассказывал он о разном.

Акварельный кружок. Занятия проходили в помещении того же буфета. Стоял натюрморт: на фоне светлой стены – красный поднос, стеклянный кувшин с водой, хрустальная ваза с яблоками и две тряпочки, желтая и розовая. Народу занималось много – человек двадцать.

Писали уже несколько сеансов. Я заканчивала свою акварель и отошла от мольберта посмотреть на работу издали. Появился Щусев, и все закричали: “Алексей Викторович, не смотрите! Ни у кого ничего не вышло!” – “Как не вышло? А это чья работа?” – и указал на мою. Он дал мне несколько советов, как довести акварель до конца. Этот натюрморт и сегодня висит у меня на стене, не потому что он мне самой так нравится, а потому что его похвалил Алексей Викторович.

Законченные проекты выносились на обсуждение мастерской. Проекты Алексея Викторовича – наравне с другими. После доклада автора начиналось обсуждение, и, если оно шло вяло или не находилось достаточного числа желающих выступить, Алексей Викторович вызывал поименно молодых архитекторов и часто своих оппонентов. Одним из таких идейных противников Алексея Викторовича был Федор Степанович Кравцов, человек убежденный и честный, не считавший возможным говорить иначе, чем думать. Так, если Кравцов не выступал сам, Алексей Викторович просил его высказать свое мнение.

Общее собрание мастерской. Клеймят позором “врага Родины” маршала Тухачевского. Руководитель мастерской академик Щусев берет слово и говорит всем нам, что он лично знает Тухачевского и тот не может быть изменником и врагом, что он может поручиться в том, что это ошибка или клевета»[7]7
  Синева И.А. Академик: Воспоминания о совместной работе с А.В. Щусевым // Архитектура и строительство Москвы. 1989. № 12. С.16.


[Закрыть].

Слова бывшей сотрудницы Щусева о его смелых высказываниях по поводу разворачивавшихся в то время репрессией подтверждаются воспоминаниями Никиты Сергеевича Хрущева. «И вдруг Якир и вся эта группа – враги народа? Тогда еще не было сомнений насчет того, что они могут оказаться жертвами клеветы. Суд был составлен из авторитетных людей, председателем суда был маршал Егоров. Потом и Егоров пал жертвой этого же произвола. Но тогда у нас ничто не вызывало сомнений. Единственным человеком из тех, кого я знал, высказавший сомнение в виновности Якира, был академик архитектуры Щусев. Как мне потом доложили, он, выступив на собрании архитекторов, сказал, что хорошо знал Якира и с большим уважением относился к нему. Щусев был замечательным человеком. Мы же в то время к нему относились настороженно, считали, что это человек прошлого, что он строил только церкви, был принят царем Николаем II. Он был острым на язык, говорил всегда, что думал, а ведь не всегда это импонировало людям того времени и их настроениям. Вот и в данном случае он сказал, что он сам из Кишинева и знавал дядю Якира, врача и очень уважаемого господина. Поэтому не может допустить, чтобы оказался злодеем или каким-то преступником его племянник. И он не подал своего голоса в осуждение Якира.

Все это было доложено Сталину, но Сталин сдержался, и ничего не было предпринято против Щусева. Я не говорю, конечно, что Щусев был прорицателем и видел, что обвинение несостоятельно. Это простое совпадение, но для Щусева – приятное совпадение. Я потом сблизился с Алексеем Викторовичем Щусевым, когда вновь работал на Украине.

Он неоднократно приезжал в Киев, и я беседовал с ним. Помню, как-то весной, когда еще было холодно, чтобы купаться, бродил он по Киеву, а потом я беседовал с ним: “Ну как, – говорю, – Алексей Викторович, дела?” – “Да, вот, ходил, смотрел Киев. Прекрасный город, прекрасный”. – “А куда же вы ходили?” – “Я поехал на Труханов остров, взял лодочку, разделся там на песочке и грелся. Потом пошел откушать пирожков на базаре”»[8]8
  Хрущев Н.С. Время. Люди. Власть: Воспоминания: В 4 кн. М., 1999. Кн. 1. С. 132.


[Закрыть].

В своей мастерской в 1930-е годы Щусев руководит созданием многих интереснейших проектов – реконструкцией Триумфальной площади, площади Крестьянской заставы, а также жилых домов на Ростовской и Смоленской набережных, где был построен так называемый Дом советских архитекторов.

Участвовал Щусев и в конкурсе на Дворец Советов (справедливо считающийся поворотным моментом в развитии советской архитектуры). Конкурс этот был объявлен в 1931 году, еще до памятного постановления о творческих союзах, и проходил в несколько этапов, включая предварительный и всесоюзный открытые конкурсы, на которых архитекторы были призваны воплотить образ «трибуны трибун», «пролетарского чуда», «всесоюзной вышки». «Всесоюзная вышка, откуда… / Мощным кличем не раз на весь мир прогремит / Наших слов динамит», – написал пролетарский поэт Демьян Бедный, как всегда оперативно и незатейливо откликнувшийся на очередной призыв партии и правительства.

На предварительный тур Щусев представил проект в стиле конструктивизма. Однако ни его проект, ни работы коллег не были приняты. Первый этапа конкурса не принес удачи никому из архитекторов, оно и понятно – совсем немного времени оставалось до того самого крутого поворота в развитии советского искусства.

И вот уже в одном из постановлений Совета строительства в феврале 1932 года говорится о том, каким, по мнению власти, должен быть будущий дворец: «Здание Дворца Советов должно быть размещено на площади открыто, и ограждение ее колоннадами или другими сооружениями, нарушающими впечатление открытого расположения, не допускается… Преобладающую во многих проектах приземистость здания необходимо преодолеть смелой высотной композицией сооружения. При этом желательно дать зданию завершающее возглавление и вместе с тем избежать в оформлении храмовых мотивов».

«Храмовые мотивы» – это словно предупреждение Щусеву от возможного применения им богатейшего опыта строительства церквей, накопленного до 1917 года. И далее: «Монументальность, простота, цельность и изящество архитектурного оформления Дворца Советов, долженствующего отражать величие нашей социалистической стройки, не нашли своего законченного решения ни в одном из представленных проектов. Не предрешая определенного стиля, Совет строительства считает, что поиски должны быть направлены к использованию как новых, так и лучших приемов классической архитектуры».

При дальнейшем уточнении задач строительства, сформулированном в сталинских указаниях, предполагалось, что здание дворца не только впишется в окружающую городскую среду, но также будет доминировать в ней своей высотной композицией, окруженной открытой площадью для шествий и демонстраций. Внутри дворец должен был включать в себя большой круглый зал для партийных съездов на 21 тысячу человек и несколько малых залов.

На второй тур конкурса было представлено 160 проектов, включая 12 заказных и 24 внеконкурсных, а также 112 проектных предложений; 24 предложения поступило от иностранных участников, среди которых были всемирно известные архитекторы: тот же Ле Корбюзье, а также Вальтер Гропиус и Эрих Мендельсон. Модели проектов были выставлены на обозрение в залах Музея изящных искусств на Волхонке.

Ясно обозначившийся к этому времени поворот советской архитектуры к классическому наследию прошлого обусловил и выбор победителей второго тура. В феврале 1932 года высшие премии были присуждены Ивану Жолтовскому, Борису Иофану и американцу Гектору Гамильтону.

Но и на этом этапе выбор не был окончательным. В марте 1932 года объявляется новый тур конкурса, на этот раз закрытый, с участием приглашенных двенадцати авторских групп. Все проекты удостаиваются пристального внимания Сталина, в том числе и щусевский. Его Дворец Советов не очень понравился Сталину, который в письме к члену политбюро Кагановичу дает следующие характеристики: «Из всех планов “Дворца Советов” план Иофана – лучший. Проект Жолтовского смахивает на “Ноев ковчег”. Проект Щусева – тот же “собор Христа Спасителя”, но без креста (“пока что”). Возможно, что Щусев надеется дополнить “потом” крестом».

Придирчивый вождь усмотрел в образе щусевского дворца так знакомый ему – бывшему семинаристу – храмовый образ. Какая интересная история! Быть может, она подтверждает вывод о том, что храмовое зодчество и было основным призванием Щусева?

Адресат Сталина, Лазарь Каганович, приложивший руку к активному уничтожению московской старины, через много лет на десятом десятке жизни утверждал: «Были предложения снести дом Коминтерна на Манежной площади, возле Кремля, взорвать, – говорит Каганович. – Но слишком близко. Потом Калинин сказал, что есть мнение архитекторов – строить Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя. Это было предложение АСА – Союз архитекторов так назывался. Еще в двадцать втором, двадцать третьем, двадцать четвертом годах Щусев и Жолтовский предлагали поставить Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя, говорили, что храм не представляет художественной ценности. Даже в старину так считали.

Другая ценность – что народ собирал деньги. Но даже Щусев и тот не возражал, говорил, что храм бездарный. Представляли проект именно на это место. Я же предлагал на Воробьевых горах. Когда проявились мнения, решили, что идея Щусева хороша – недалеко от Кремля, на берегу Москвы-реки, место хорошее. Я лично сомневался».

Ряд исследователей также указывают на то, что Щусев заранее знал о грядущем изменении культурной политики в СССР и поэтому стал разрабатывать свой проект в стиле классицизма еще на первом этапе конкурса.

В итоге, когда в феврале 1933 года очередной, на этот раз последний тур закончился, обнаружив общие дворцово-храмовые черты у всех представленных проектов, лучшим признали дворец Бориса Иофана. К нему также прикрепили еще двух опытных зодчих – Владимира Щуко и Владимира Гельфрейха – для дальнейшей доработки проекта. В том же 1933-м году Щусев подключается к работе над проектом гостиницы «Москва», что привело к весьма драматическим последствиям.

Впрочем, «последствия» эти в виде организованной в 1937 году в газетах оголтелой травли, потоке безудержной клеветы, льющейся из уст вчерашних преданных помощников и учеников, отражали суть времени, тяжелого и беспощадного. Никто не мог поручиться на все сто процентов за собственное благополучие и даже безопасность. Как говорится, сегодня – ты, а завтра – я.