Текст книги "Приключения, почерпнутые из моря житейского"

– Ах, ты! да я тебя, знаешь! – сказал Дорофей, подняв кулак над Саломеей и потом толкнув ее на скамью.

– Помогите, помогите! – закричала Саломея.

– Молчать! – крикнул и Дорофей, размахнувшись снова. Саломея присела от ужаса и замолкла.

– О боже! – произнесла сна тихо.

– Что, выкричала? то-то… ну, помиримся… выпьем… ну, пей! это дамская… сладкая…

Глаза Саломеи загорелись вдруг безумным исступлением; казалось, что она готова была вступить в борьбу, как львица.

– Прочь!

– Фу ты, страшная какая! ну, пей, говорят тебе!

– О, он убьет меня! – вскрикнула она трепещущим голосом.

Дорофей стоял над ней, как некий герой драмы стоял над героиней драмы с кинжалом и требовал, чтоб она выпила яд.

Саломея, как эта героиня, испугавшись кинжала, пила яд.

– До дна! – крикнул грозно Дорофей, – а! вот теперь вижу, что барыня! Ну, теперь с чайком, я не даром для тебя самовар ставил… Нет, брат, меня не надуешь!.. Ну… что ж чайку, брат… а? небойсь, не трону… э! свалилась… слышь?…

У Саломеи закружилась голова, она без памяти упала на лавку и не чувствовала, как пьяный Дорофей тянул ее за рукав.

– Что ж, брат, надо пить… Эки разбойники… пррру! И Дорофей повалился сперва на лавку, потом на пол.

– Держи, держи! – кричал он – Маланья, держи!

Маланья вбежала, посмотрела и на Дорофея и на Саломею, покачала головой и плюнула.

– Насосались! – проговорила она и, присев подле на лавке, выпила водочки из полуштофа, потом стала пить чай, потом стала все прибирать, а, наконец, и сама свалилась на лавку подле печки и захрапела.

III

В некотором уездном городе, при городской части, жил квартальный надзиратель Иван Иванович Тесьменко, отличнейший человек, преисправнейший по службе, вернейший муж Авдотьи Матвеевны и попечительнейший отец пяти сыновей и шести дочерей. При всех своих достоинствах он часто страдал невинно и в жизнь свою переменил по крайней мере двадцать родов службы. Из одной вытеснен, из другой уволен, из пятой сам вышел, из седьмой обстоятельства заставили выйти, из восьмой болезнь, из девятой жена, из десятой начальник, из которой-то, кажется по лесной части, леший, просто пришел к нему и говорит:

– Иван Иванович, извольте выходить в отставку, а не то я истреблю весь лес, вверенный вашему благоусмотрению и надзору.

Собственно Иван Ивановичем все были довольны как нельзя больше, но женой его никто не был доволен; даже леший, служивший с Иваном Ивановичем по лесной части. Авдотья Матвеевна была очень хорошая женщина; но по недоверчивости к мужу она всегда входила в его дела по службе и распоряжалась всем очень умно и заботливо, однако ж это не нравилось ни начальникам, ни подчиненным ее мужа. Леший же недоволен был тем, что она называла всех, на кого рассердится, сперва лешим, а потом свиньей. «Стало быть, и я свинья?» – подымал леший и обиделся. Долго терпел, наконец, не зная чем отмстить, начал рубить лес. По ночам такая рубка, что чудо; глядь на утро – сотни самых лучших дерев как не бывало. Иван Иванович, смекнув, что плохо и придется отвечать, принужден был подать в отставку.

В звании квартальной надзирательши Авдотье Матвеевне как-то удобнее было мешаться в разные распоряжения.

Однажды Авдотья Матвеевна, уложив детей спать, гадала в карты, что за причина, что так долго Иван Иванович не возвращается от городничего; вдруг доложили ей, что приехал управляющий Брусницкого.

– А! зови-ко, зови его!.. Здорово, Дорофей Игнатьич.

– Здравствуйте, сударыня Авдотья Матвеевна; как вас бог милует?

– Слава богу, слава богу, как видишь; а ты-то, батюшка, запал! Забыли свой дом; а городских-то повинностей не мало накопилось… стыдно! ведь это всё на ответе Ивана Ивановича… Барии гуляет в Москве, а ты-то где гуляешь, батюшка?

– Какая гульба, сударыня… такой год вышел, что избави боже!.. зиму всю проболел…

– Так! у кого нет отговорок в запасе!

– Прикажите, сударыня, матушка Авдотья Матвеевна, принять кому: куль мучки, две четверти овсеца да там еще разное кое-что… яичек, маслица, того-сего…

– С зимнего-то пути на летний свел, да тем, чай, и заговеемся?

– Помилуйте, сударыня, всё в свое время будет…

– То-то! дичь-то еще за тобой, а тонкий-то холст?…

– Привез, сударыня.

– Разве?

– Прикажете на двор въезжать?

– На двор, на двор.

– Да к Ивану Ивановичу дельцо у меня есть…

– Что такое?

– Да вот какой казус случился. Еду я четвертого дня из Саньковцев через лес, эдак перед закатом солнца, – смотрю, бежит ко мне какая-то бабенка да кричит: «Батюшка, помоги, разбойники режут! батюшка, гонятся за мной!» Я и оторопел: «Садись скорей», говорю: взял ее к себе, да и припустил коня, думаю, вправду гонятся. Приехал домой, уж ночь на дворе.

«Покорми, – говорю Маланье, – бабенку-то, да пусть переночует»; а сам пошел по хозяйству. Как воротился, а Маланья и говорит: «Что, батюшка, Дорофей Игнатьич, какую ты привез, безумную али пьяную?» – «А что?» – «Да вот смотри на нее, все буянит! говорит, что она барыня, а не крестьянка». – «Ты что, голубушка? – спросил я ее, – откуда ты? Какие разбойники тебя ограбили?» – «Как ты смеешь, говорит, называть меня голубушкой; ты знаешь, кто я?» – «Нет, не знаю, сударыня». – «А вот я тебе покажу!» – да как ухватит бутылку со стола да в меня было, я так и обомлел, насилу выскочил в двери; безумная, думаю, и велел припереть двери да стеречь до утра. Как рассвело, отворили двери, а она лежит без памяти, вся, как огонь, красная. Ну, думаю, как умрет, – беда! Пойдут следствия: откуда взялась да кто уморил. Я скорей ее на воз, да и сюда. Хочу просить Ивана Ивановича, чтоб в часть ее взяли.

– Вот то-то, Дорофей Игнатьич, бог-то, и попутал тебя; ведь если б не такой случай, ты бы и не подумал приехать.

– Помилуйте, матушка, у меня уж и подвода была готова, а тут вот как черт навязал обузу. Да уж будьте уверены, что то само по себе, а это само по себе; я только буду вас просить, чтоб Иван Иванович приказал взять ее у меня с рук долой.

– Дунька! – крикнула Авдотья Матвеевна, – сбегай-ко скорей… Э, да вот он идет.

– Это что за человек? – спросил Иван Иванович, входя в комнату.

Мы не станем описывать наружности Ивана Ивановича, чтоб читатель сам себе вообразил в мундирном сюртуке добрейшую наружность, не совсем уклюжую, на которой время исказило уже все черты доброты, так что с первого разу можно было подумать, что Иван Иванович и сердит, и привязчив, и невесть что еще. Дорофей низменно поклонился, а отвечала за него Авдотья Матвеевна:

– Ты не узнал управляющего имением Александра Ивановича Брусницкого.

– А! ну, что скажете?

– Ничего, сударь Иван Иванович; привез кой-что гостинцу вашей милости.

– Спасибо, спасибо; а чего привезли?

– Ну, что привез, то и привез; а вот лучше поговори-ко с ним, у него просьба до тебя.

– Да, батюшка Иван Иванович, не оставьте вашей милостью: вещь пустая, да я больно перепугался.

– Что такое? говори.

– Изволите ли видеть, ехал я третьёва-сь или, бишь, четвертого дня…

– Постой, постой, я расскажу, что тебе трудиться в другой раз; вот видишь, Иван Иванович, Дорофей Игнатьич ехал себе в деревню через лес, где разбойники водятся…

– И не думают водиться! – пробормотал Дорофей про себя.

– Вдруг бежит баба какая-то и кричит: «режут!»

– Постой, матушка, – перервал Иван Иванович, – нечего и продолжать, я вижу, что тут дело касается до исправника, а не до меня.

– Да дай, батюшка, кончить! так и рвет с языка!

– А пожалуй, говори, только я вижу, что дело до меня не касается.

– Вот видите ли, сударь, я вам доложу в коротких словах, – начал было Дорофей.

– Позволь уж мне досказать: не люблю, начав слово, не кончить… Изволишь видеть, он спас бабу от разбойников да привез домой, а оказалось, что она сумасшедшая, не ест, не пьет…

– Все-таки надо освидетельствовать; а что, я, что ли, поеду в уезд свидетельствовать?

– Да дай кончить! – сердито произнесла Авдотья Матвеевна.

– Она, сударь, умерла было! – начал было Дорофей.

– Свидетельства-то, или, как бишь, следствия-то, он и боится, – перервала Авдотья Матвеевна, – так для этого и привез ее сюда.

– Куда? – спросил Иван Иванович.

– Куда! сюда, говорят тебе!

– То есть к нам? ко мне? пошел, брат, пошел, а не то я проводить велю!.. мертвую привез из уезда в город, в мой квартал, свалить беду на мою шею!

– Помилуйте, живехонька, сударь, она только больна.

– Все равно!

– Выслушай прежде, да потом кричи!

– Позвольте уж мне, матушка Авдотья Матвеевна, рассказать, в чем дело.

– Рассказывай! ты думаешь, он тебя лучше поймет?

– Только не извольте гневаться, батюшка Иван Иванович… дело, сударь, пустое…

При этих словах Дорофей вынул из кармана бумажник, отвернулся немножко из учтивости в сторону.

– Дело, сударь, пустое…

И Дорофей рассказал, что спасенная им женщина, верно, какая-нибудь беглая или сумасшедшая, заболела опасно, и он, из боязни, чтоб она не умерла и не завязалось из этого следствие, привез ее в город с тем, чтоб попросить Ивана Ивановича взять ее в часть.

– Нельзя, любезный друг, нельзя! – сказал Иван Иванович.

– Ах, батюшка, да отчего ж нельзя? – крикнула Авдотья Матвеевна.

– Ты, матушка, с ума сошла! тело поднято в уезде, а не на улице, да если б и на улице, да не в моем квартале, так мне плевать на него.

– Помогите, батюшка, посоветуйте, как мне быть… да если б тело, а то не тело, ведь она еще живехонька…

Дорофей положил что-то на стол и низко поклонился.

– Чудные вы люди, – оказал Иван Иванович, смягчив голос, – добро бы это случилось в моем квартале, ну, тогда бы знали, как поступить.

– Ах, боже мой, да она теперь в твоем квартале и есть! Кто ж знает, что. она привезена, – сказала Авдотья Матвеевна, удивляясь, что муж ее из пустяков делает затруднения.

– Лежи она на улице, дело другое, дозор бы поднял – и прямо в часть!

– Слушаю, Иван Иванович, Так уж я исполню, как изволили сказать… потороплюсь.

– Ну, ну, ладно; да смотри, брат, мы только про то и знаем.

– Уж известное дело, – сказал Дорофей, поклонился и вышел вон.

Подвода стояла у ворот, он велел въезжать ей на двор; а его собственная тележка стояла в отдалении.

– Ты ступай, Кузька, да помоги Петрухе сложить с воза куль и мешки; а я сам сдам ее в больницу. Ступай.

Кузька пошел помогать Петрухе, а Дорофей вскочил на тележку и погнал коня в переулок, потом через улицу и опять в переулок. Тут была глушь; с обеих сторон заборы тянулись до другой части.

Дорофей приостановился, посмотрел, нет ли кого, выскочил из тележки, вытащил из нее бедную Саломею, сложил подле забора и – был таков.

Иван Иванович, утомясь после дневных трудов, понесенных на пользу ближнему, по выходе Дорофея стал раздеваться и, ложась уже в постелю, вспомнил, что надо послать дозор в глухой переулок, нет ли там чего-нибудь, и велел кликнуть к себе хожалого.

– Ты, братец, обойди же квартал дозором, чтоб все было в исправности, да глухие-то переулки обойди хорошенько, слышишь?

– Слушаю, ваше благородие, уж это известно, – отвечал хожалый и действительно прошел дозором по кабакам, прикрикнул, что пора запирать.

– Сейчас, сударь, сейчас, только гости уберутся, – отвечали целовальники.

– То-то, сейчас!..

– В глухие переулки! – пробормотал хожалый, отправляясь к себе» на дом, – а черта ли там есть!

Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.

Но вот кто-то идет, говорит сам с собой.

– Мне что, – говорит, – пошел, да и утопился! житья нет! бил-бил, бил-бил, а за что?… вишь, я виноват, что, надевавши, у мундира рукав лопнул… а теперь по ночи достань ему где хочешь… Э! кто тут?… охает кто-то… Ах, батюшки, женщина какая-то… умирает!.. Побежать сказать в будке, чтоб подняли.

И прохожий побежал к будке, которая была против длинного глухого переулка, на другой стороне улицы.

– Эй! будочник! слышь!

– Кто идет? – крикнул будочник, сидевший в дверях, прислонясь к стенке.

– Пошли, брат, скорей, поднять женщину, вон лежит тут в переулке, пьяная или что, бог ее знает.

– Где в переулке?

– Да вот тут недалеко.

– Ладно; поднимут и без тебя, – отвечал будочник.

Вскоре в глухом переулке раздались голоса хожалого[73]73
  Хожалый – полицейский солдат на посылках.


[Закрыть] с командой.

– Ну, где тут?… эка невидаль! проспалась бы и здесь! тащи ее покуда в будку.

Хожалый, отдав приказ, отправился домой, а будочники перетащили беспамятную Саломею к будке.

– Вот тебе раз, еще в будку! – сказал один из них, – брось ее в загороду.

На другой день Иван Иванович донес, что во вверенном квартале, в Переезжем переулке, поднята женщина в нетрезвом состоянии, а по освидетельствовании оказалось, что она же и в горячечном состоянии; никакого вида при ней не оказалось, кроме носильного крестьянского платья, почему, вероятно, она в бегах обретается, и куда благоугодно будет ее отправить, – не благоугодно ли в острог в больницу?

– Без сомнения, отправить в острог в больницу.

– Слушаю, – отвечал Иван Иванович.

IV

Обратимся теперь в Москву, к родителям и супругу Саломеи Петровны.

В тот самый день, когда она отправилась по своим надобностям из Москвы, около полуночи Федор Петрович, очень хорошо зная, что Саломеи Петровны нет еще дома, так, для большего убеждения, спросил у слуги:

– Что, Саломея Петровна еще не возвращалась?

– Никак нет-с.

– Ах, ты, господи!.. Нет уж, как хочет, а я спать лягу, – сказал Федор Петрович и лег спать.

По обыкновению, всякое утро приходил человек и будил его, докладывая, что чай готов и что Саломея Петровна изволили уже встать.

Против обыкновения, на другой день после отъезда Саломеи Петровны по своим надобностям человек не приходил будить Федора Петровича и докладывать, что Саломея Петровна изволили уже встать.

Был уже час третий пополудни, Федор Петрович отлежал бока, удивляясь, что Саломея Петровна так долго спит.

«Верно, поздно приехала домой, – думал он. – Вот жизнь собачья!» – прибавил он вслух и крикнул:

– Эй!

– Чего изволите, сударь? – спросил лакей.

– Барыня встала?

– Никак нет-с.

– Ах ты, господи! – сказал Федор Петрович, – в котором часу приехала барыня?

– Барыня не приезжали-с.

– Как, барыня еще не возвращалась домой?

– Никак нет-с.

– Ах ты, господи! – вскричал Федор Петрович, – да где ж она?

– Не могу знать-с; Петр ездил с барыней, они изволили послать его из галереи за афишкой в театр; он взял афишку, а в галерее уже барыни не было, так он и велел кучеру ждать У театра; а сам ждал в галерее в бельэтаже, подле нашей ложи. Театр-то кончился, все пошли вон, а Петр ждал-ждал, покуда свечи потушили. Петр хотел было еще немножко подождать, да капельдинер прогнал его: ступай, говорит, вон; кого ты ждешь? все разъехались, и лампу потушили. Петр и пошел, спросил кучера Игната: «Что, барыня ее выходила?» – «Да не выходила же», говорит…

– Ах ты, господи! – вскричал Федор Петрович, – да где ж она?

– Не могу знать. Карета стояла подле театрального подъезда до рассвета, какое до рассвета – уж солнце высоко было, когда они воротились домой.

– Кто, барыня?

– Нет, Петр и Иван.

– А барыня?

– Ее так и не дождались.

– Ах ты, господи! Это ни на что не похоже! Давай чаю!

– Ключи у барыни.

– Тьфу! Давай одеваться.

Федор Петрович оделся и отправился к Петру Григорьевичу. Петра Григорьевича не было уже дома; Софья Васильевна куда-то сбиралась ехать, только Катенька была в гостиной.

– Ах, Федор Петрович! – вскричала она радушно, бросаясь к нему навстречу, – как давно вы у нас не были!

У Федора Петровича забилось сердце от какого-то тайного, горького чувства; несмотря на строгое запрещение Саломеи Петровны не подходить к ручке Катеньки – молоденькой девчонки, он в забывчивости подошел к руке.

– Что вы такие смущенные?

– Ничего, Катерина Петровна, так, устал, жарко!

– Вы пешком пришли?

– Пешком.

– Как же это вы осмелились? Сестрица не позволяет вам пешком ходить, – сказала шутя Катенька, – постойте, вот я ей окажу!

«Господи! – подумал Федор Петрович, – если б Катенька-то была моей женой!..»

– Вы что-то все думаете, не отвечаете.

– Отвечать-то, Катерина Петровна, нечего. Как на душе скребет, так бог знает что и отвечать.

– Что за несчастие такое с вами случилось?

– Помилуйте, встанешь в семь, жди до полудня чай пить!

– Кто ж вам велит?

– Кто? да это уж жизнь такая, неприятно же врозь пить чай… да добро бы в полдень, а то сегодня я по сю пору чаю еще не пил!

– Отчего ж это? Хотите, я велю поставить самовар.

– Сделайте одолжение… Ключи у Саломеи Петровны, а она еще, бог знает, со вчерашнего дня по сю пору не возвращалась домой.

– Как! – вскричала Катенька.

– Да так. Я уж этой жизни и не понимаю!

– Коляска готова? – раздался голос Софьи Васильевны; и с этими словами, она, разряженная, вышла в гостиную. – А! Федор Петрович.

Федор Петрович подошел молча к руке.

– Что это вас давно не видать, вы как чужой стали! Что Саломея делает?

– Да я пошел, ее еще не было дома, – отвечал Федор Петрович, стараясь говорить спокойным голосом.

– Маменька, Федор Петрович еще не пил чаю, я велела поставить самовар.

– Где ж вы были все утро?

– Дома.

– Напой, Катенька, Федора Петровича чаем; а мне нужно ехать. Прощайте, Федор Петрович, поцелуйте за меня Саломею.

– Покорнейше благодарю! – отвечал Федор Петрович по модному выражению, переведенному с французского диалекта.

Софья Васильевна поклонилась довольно сухо и уехала. Софья Васильевна сердита была на Федора Петровича, потому что Саломея, не позволив давать отцу своему денег взаймы, на него же свалила отказ.

Катенька напоила Федора Петровича чаем, и он пошел домой.

– Что, приехала барыня?

– Никак нет! – отвечали ему в передней в несколько голосов.

В ожидании Саломеи Петровны он сжег десяток пахитосов, потому что Саломея Петровна трубку ему запретила курить; потом ходил, ходил по всем комнатам, смотрел на часы и, наконец, вышел из себя.

– Шесть часов! Эй! что ж не накрыт стол?

– Да кушать не готовлено. Барыня с вечера ничего не изволили заказывать.

– Тьфу! Это черт знает что за жизнь! – крикнул Федор Петрович и прибавил сквозь зубы: – Таскается день и ночь…

Федор Петрович, не зевая, к кому прибегнуть с горем своим, снова пошел к Петру Григорьевичу, застал его с женой, дочерью и двумя гостями за столом.

– А! обедали, Федор Петрович?

– Нет еще, – отвечал Федор Петрович, – Саломеи Петровны нет дома.

– Так садитесь, – оказал Петр Григорьевич и стал продолжать разговор с гостями. Софье Васильевне также некогда было с ним говорить, а потому он молча, торопливо догонял кушающих уже десерт.

– Куда ездила сегодня Саломея? – спросила, наконец, Софья Васильевна.

– Никуда, – отвечал Федор Петрович.

– Как же вы давеча говорили, что ее нет дома?

– Ее по сю пору нет дома, – отвечал Федор Петрович, – она вчера поехала в театр… и не возвращалась… я не знаю…

Софья Васильевна, вероятно, догадалась, наконец, что что-нибудь да не так, прервала слова Федора Петровича и сказала, захохотав:

– Бедный муж, не знает, где жена!.. а я знаю.

– Она мне ничего не говорила, – начал было Федор Петрович.

– Не говорила? да разве вы не помните, что она сбиралась с Малютиными в Вознесенск?

С этими словами Софья Васильевна встала из-за стола.

– Хотите трубку? – сказал Петр Григорьевич, взяв за руку Федора Петровича. – Пойдемте ко мне в кабинет… Федор Петрович, – продолжал он, – вы почти сами вызвались дать мне взаймы сорок тысяч, которые мне необходимы, чтоб поправить свои дела; для чего ж вы вместо исполнения слова нажаловались на меня своей жене, что я выдал нищую дочь свою за вас для того, чтоб обобрать вас? скажите пожалуйста?

– Я? я это говорил? вот вам Христос! – сказал Федор Петрович.

– Вот записка, полученная женою третьего дня от Саломеи; извольте читать:

«Папа просил у моего мужа сорок тысяч взаймы. Это крайне его удивляет, и мне слишком неприятно слышать упреки», что мои родители не только что не дали мне никакого приданого и выдали как нищую, но еще требуют от зятя, чтоб он для поправления их состояния отдал свое. По доброте своей муж мой не умел отговариваться; но, чтоб избежать вечных упреков, я ему сказала, что папа не нуждается уже в его деньгах».

– И не думал, и не думал этого говорить, Петр Григорьевич, клянусь богом! Я не знаю, что Саломее Петровне вздумалось про меня так писать… и не понимаю! Я уж и деньги приготовил для вас; она взяла их к себе и сказала, что вы от нее получите.

Петр Григорьевич закусил губы.

– О! бог ей судья! Мне только жаль, что я доброму человеку навязал на шею такого черта! – сказал он, задыхаясь от досады. – Где она?

– Я не знаю, Петр Григорьевич, где она; со вчерашнего дня еще не возвращалась домой; Софья Васильевна говорит, что она уехала в Вознесенск.

– Врет она! – вскричал Петр Григорьевич. – Эй! кто тут? позови барыню.

– Что тебе, друг мой? – спросила Софья Васильевна и испугалась, увидя, что Петр Григорьевич весь вне себя ходил большими шагами по комнате и поминутно набивал нос табаком. Это был худой признак.

– Где Саломея? – крикнул он.

– Я почему ж знаю, – отвечала Софья Васильевна, – кажется, мужу ее лучше знать об этом.

– К чему ж ты выдумала, что она поехала в Вознесенск?

– Я знаю, что она хотела ехать с Малютиными и без всякого сомнения уехала с ними.

– Я сегодня был у Малютиных; она, верно, уехала с чертом.

Софья Васильевна побледнела. Федор Петрович стоял безмолвно и смотрел на Софью Васильевну как на виноватую и как будто произнося с упреком: «Вот видите, Софья Васильевна, что вы сделали! Зачем вы сказали, что Саломея Петровна уехала в Вознесенск, когда она не уезжала туда».

– Любезный Федор Петрович, – сказал Петр Григорьевич, – грех не на моей душе, а на бабьей.

– Ох ты! – произнесла Софья Васильевна и торопливо вышла из комнаты.

Федор Петрович стоял молча посреди комнаты, в одной руке держал фуражку, другою приглаживал волосы на голове, потому что они становились у него дыбом в смутное для головы время.

– Что делать! – сказал Петр Григорьевич, глубоко вздохнув и пожав плечами.

– Я не понимаю, куда это уехала Саломея Петровна, – сказал, наконец, Федор Петрович.

Петр Григорьевич набрал снова глубоким вздохом оксигену[74]74
  Кислороду.


[Закрыть] и пахнул азотом, как турок, затянувшийся табаком.

– Позвольте трубочку, – сказал Федор Петрович.

– Сделайте одолжение, – отвечал Петр Григорьевич, расхаживая взад и вперед по комнате.

– Поди, пожалуйста, посиди в гостиной с Иваном Федоровичем и Степаном Васильевичем, мне совсем не до них, – сказала Софья Васильевна, входя встревоженная в кабинет.

– А мне до них? – отвечал Петр Григорьевич.

– Вы посылали, Федор Петрович, узнать, к кому поехала Саломея?

– Не посылал, – отвечал Федор Петрович, затягиваясь длинной струей вахштафу, как утоляющий жажду.

– Ах, напрасно; как же это вы так беззаботны, не знаете, где жена и что делается с нею?

– Куда ж послать-то мне, Софья Васильевна? Если б она поехала да сказала, куда едет, – дело другое; я пошлю искать ее.

– Ах, нет, лучше не посылайте… Вы не поссорились ли с ней?

– Как это можно! Когда ж я ссорился?

– Может быть, огорчили чем-нибудь?

– Ей-богу, и не думал огорчать. Признаться сказать, она только посердилась на меня за то, что я взял деньги из ломбарда.

– Вот видите ли, она вам советует беречь деньги, а вы сделали ей неприятность; будто это ничтожная причина; я уверена, что она от огорчения уехала с кем-нибудь из знакомых на дачу или в деревню.

– Как будто я бросать хотел деньги; я по просьбе Петра Григорьевича взял сорок тысяч…

– Так за что ж она сердилась? – спросила Софья Васильевна с негодованием, поняв оскорбительный для матери поступок Саломеи.

– А бог ее знает! – отвечал Федор Петрович, – так, я думаю, жалко стало денег.

– Для отца и матери жаль! – произнесла с огорчением Софья Васильевна.

– Я говорил, да что делать, уж у ней такой странный характер.

– А сама мотает, бросает деньги! Сколько вы прожили в полгода?

– А бог ее знает, я как-то не люблю считать.

– О, вы чересчур добры, Федор Петрович! вам надо было держать ее в руках.

– Так уж… и сам не знаю как… нет, уж жизнь такая… Я, правда, не привык, да что ж делать, ведь это не в полку.

– Федор Петрович, вы не разглашайте об ее отъезде… она, вероятно, скоро воротится… она, верно, уехала в деревню к Колинским… Конечно, это глупо уезжать не сказавшись, да уж это такой нрав.

– Уж такой нрав, я знаю, – повторил и Федор Петрович. – Я, однако ж, пойду домой, может быть она воротилась.

– Я ввечеру к вам приеду, прощайте, Федор Петрович. Федор Петрович пошел домой; но Саломея еще не возвращалась.

На свободе Федор Петрович закурил трубку, сперва в кабинете, отворив окно; а потом стал с досады, что Саломея Петровна долго не возвращается, ходить с трубкой по зале и по гостиной; по всем комнатам разостлались дымные облака.

В десять часов вечера приехала Софья Васильевна и, после вопроса; приехала ли Саломея, ужасно раскашлялась.

– Ах, как вы накурили»! – вскричала она, – да это поневоле уйдешь из дому!

– Это так уж, от скуки… я ведь совсем не курю, – сказал Федор Петрович и хотел поставить в угол трубку; но, закурившись, он, как опьянелый, пошатнулся и чуть-чуть не упал.

Софья Васильевна посмотрела на него подозрительно и бог знает что подумала.

– Нет, не могу выносить; это бог знает что за табак! мне дурно! – сказала она и торопливо вышла.

У Федора Петровича кружилась голова, он с трудом добрался до своего кабинета и лег.

Между тем Софья Васильевна приехала домой, открыла мужу тайну, которую она только что узнала.

– Ну, друг мой, не удивляюсь, что Саломея уехала куда-нибудь от мужа!

– Что такое?

– Федор Петрович пьет мертвую чашу!

– Не может быть!

– Приехала я к нему, только вошла, слышу – так и разит водкой, по всем комнатам накурено табачищем, а сам он едва на ногах стоит. И бедная Саломея скрывала это несчастие!

– Ну, сама избрала себе горькую долю! а, правду сказать… ну, да нечего и говорить!

– Отчего ж не сказать!

– Э! лучше не спрашивай!

Это был обыкновенный приступ к обвинению Софьи Васильевны; она поняла; но, понимая, никогда не могла воздержаться, чтоб не высказать, что она поняла, и не убедить мужа, что она не дура и все понимает.

– И не хочу спрашивать, знаю, что у тебя в голове; надо на кого-нибудь свалить всю вину: на кого же сваливать как не на меня!

С этого иногда завязывался длинный разговор; Софья Васильевна поднимает из-под спуда все прошедшее свое горе, повыкопает из могил все прошедшие неприятности и супружеские междоусобия; поставит волос дыбом на голове Петра Григорьевича, расплачется, уйдет и дуется на него несколько дней.

Чтоб убедиться в истине слов Софьи Васильевны насчет Федора Петровича, Петр Григорьевич поехал на другой день к нему и, разумеется, вошел без доклада. В дверях навстречу ему раздались слова Федора Петровича.

– А где ж я возьму теперь! вот возвратится Саломея Петровна, деньги у нее; тотчас же и заплатим.

– О чем дело, Федор Петрович? Здравствуйте!

– Да вот управляющий домом пришел и требует сейчас же Деньги; деньги мои все у Саломеи Петровны; а ее нет дома.

– Господа не беспокоили вас и не требовали денег вперед, – сказал управляющий, – по уверенности, что все равно, у них деньги лежат ил «у вас; но вдруг пришла крайняя необходимость в десяти тысячах, так они и просят уплатить за весь.

– А сколько? – спросил Петр Григорьевич.

– Восемь тысяч пятьсот.

– Но можно подождать, любезный, несколько дней.

– Одного дня, сударь, невозможно; я бы и не беспокоил. – Что за крайность такая?

– Такая крайность, сударь. Господа убедительно приказали просить сейчас же вручить мне эту сумму.

– Как же быть, деньги спрятаны у Саломеи Петровны; вот возвратится, тотчас же заплатим, – сказал Федор Петрович.

– Когда ж оне изволят, сударь, возвратиться?

– Кто ж вас знал, любезный, что вам вдруг понадобятся деньги, – сказал Петр Григорьевич, – не сидеть же дома да ждать, когда вы за ними придете!

– Притом же нанимала дом сама Саломея Петровна, – прибавил Федор Петрович.

– Ну, да это все равно, – сказал Петр Григорьевич, – приходи, любезный, завтра поутру.

– Господа приказали просить убедительнейше…

– Говорят тебе, приходи завтра, вероятно, дочь моя завтра будет из деревни, – прибавил Петр Григорьевич. – Да все равно, возвратится или не возвратится, завтра получишь.

– Я доложу господам.

– Прощай!.. Да неужели вы все наличные деньги отдали Саломее?

– До копейки все у нее.

– Какие вы, Федор Петрович; ну, кто отдает капиталы на руки женщине?

– Почему ж я знал, Петр Григорьевич, я не виноват, уж это такая жизнь.

– Где у нее лежат деньги и билеты?

– Она к себе спрятала мой бумажник и шкатулку; верно, в бюро.

– Надо послать за слесарем.

Покуда пришел слесарь, Петр Григорьевич и Федор Петрович, закурив трубки, ходили по комнатам и пыхали дымом. Если б в это время приехала Софья Васильевна, то, верно, подумала бы, что и муж ее подгулял вместе с Федором Петровичем.

Слесарь, наконец, пришел, открыл бюро, открыл все шкафы, шкафчики, комоды – нигде и признаку нет каких-нибудь сокровищ, денег, драгоценностей, даже золотых колец.

«Чисто!» – подумал Петр Григорьевич.

– Бог ее знает, куда девала, верно с собой взяла, – сказал Федор Петрович.

– Вероятно! – произнес Петр Григорьевич значительно.

Отправив слесаря, Петр Григорьевич и Федор Петрович сидели в роскошном кабинете Саломеи Петровны на креслах, курили трубки и молчали. Бюро, шкафики, комоды были растворены, раскрыты, как во время сборов в дорогу или укладывания по возвращении с пути.

Надумавшись, Петр Григорьевич сказал:

– Вам надо заложить скорее деревню; хоть эти-то бумаги у вас ли?

– Кажется, у меня.

Федор Петрович пошел в кабинет и принес купчую.

– Давайте, я сам поеду и обделаю скорее дело… Э, батюшка, да это именье продано с переводом долга в Опекунский совет! У вас нет никакого свидетельства об уплате долга и процентов?

– Никакого.

– Поздравляю! Да вы совсем не понимаете дела, не заботитесь о выкупе. Я еду сейчас в Опекунский совет; поедем вместе.

– Сейчас, я только чаю напьюсь, – сказал Федор Петрович.

– Какой тут чай, когда чай пить, мы опоздаем! Едемте! Одевайтесь, пожалуйста, скорее!

Федор Петрович оделся на скорую руку. Поехали. Знакомый Петру Григорьевичу директор велел навести справку, и по справке оказалось, что уплата просрочена и что имение включено уже в список продающихся с публичного торгу: что надо уплатить немедленно же сорок тысяч или проститься с ним.

У Петра Григорьевича облилось сердце кровью, а Федор Петрович слушал, слушал и по выходе от директора спросил:

– Когда же можно будет получить сорок тысяч, Петр Григорьевич?

– Вы, кажется, слышали, что дело идет не о «получить», а об «уплатить».