Текст книги "Приключения, почерпнутые из моря житейского"

– Прилягу, прилягу… теперь я спокойнее, – отвечал Платон Васильевич.

Доктор прописал рецепт, наставил Бориса, когда и как давать лекарство барину, и уехал.

Платон Васильевич прилег; казалось, уснул.

– Слава тебе, господи! – сказал Борис, выходя. Но вдруг снова звонок.

– Ах ты, господи! Что еще там? – крикнул опять Борис. – Чего изволите?

– Борис!.. Что? Как здоровье Эрнестины Петровны?

– Да ведь сам доктор сказал вашему превосходительству, что гораздо лучше.

– Лучше? Ну, слава богу!.. – проговорил Платон Васильевич, – слава богу!.. – повторил он, – я усну… истомился немножко. А ты, Борис, наведайся… и чуть что-нибудь – тотчас же разбуди меня… слышишь? Тотчас же!

– Слышу, сударь.

– То-то.

Проговорив это, Платон Васильевич в самом деле уснул крепким сном.

– Слава богу! – повторил опять и Борис, – сосну и я… мочи нет!.. Ну уж, была тревога!.. Экая вещь! Смотри, пожалуй, в генеральши не пошла!.. Вот казус! Гордыня какая! Пава!.. Добро бы госпожа была… а то что?… Ну, да черт с ней!.. и генералу спокойнее будет; да и мне… а то, поди, бегай да докладывай… что? как?…

Рассуждая таким образом, Борис, в надежде, что избавился от хлопот справляться о здоровье мадамы, сладко задремал, еще слаще заснул; вдруг – динь-динь-динь!

– Ах ты, господи! Что там еще?… – Чего изволите?

– Борис! Что? как здоровье?… – проговорил Платон Васильевич, приподнимая голову.

– Владыко ты мой, царь небесный!.. Да долго ли это бу-дет!.. Да помилуйте, долго ли это будет? – повторял он на другой день, на третий, на четвертый, на пятый, на десятый, док-тору, – долго ли мы будем обманывать барина?

– Что ж делать, любезный! На этом обмане висит его жизнь, как на волоске.

– Ох, уж вы, господа! – проговорил Борис с сердцем.

– Ну, скажи ему, убей его, – сказал доктор.

– Господи, да что вы это! Что я за злодей своему барину!.. Мне что: пилюли-то давать через час, не легче, все равно десять раз барин спросит: «Не пора ли?» – да десять раз сам побежишь посмотреть на часы… Что ж будешь делать: наше дело холопское; благо уж теперь в дом-то тысячу раз на день не побежишь справляться, здорова ли. Позвонит барин, спросит: что? как?… Ну, сказал, что лучше, дескать, ваше превосходительство, да и кончено.

– То-то же, сам ты умная голова, да и сердце-то у тебя доброе, – сказал доктор.

– А с чего ж ему и злым-то быть? ведь что ж, если подумаешь: все люди, все человеки… прости, господи, согрешения вольные и невольные.

Этим здравым рассуждением кончились жалобы Бориса на тяготу докладывать барину тысячу раз на день об одном и том же. Ему стоило только понять, что для здоровья Платона Васильевича звуки: «Слава богу, получше» – заменяли самые благотворные пилюли.

Таким образом, предоставив Платона Васильевича заботам и попечению искусного доктора и верного слуги, мы обратимся к Чарову.

II

На другой день после полученного от Эрнестины де Мильвуа пригласительного письма знакомые и приятели Чарова выбили всю мостовую у подъезда его дома, поминутно останавливаясь с вопросом: а что, дома Чаров? – «Никак нет-с!» – отвечал всем швейцар. На третий день этот ответ заменился более положительным: «не принимает-с, нездоровы».

– Что с ним сделалось?

– Не могу знать-с.

Прошло несколько дней. Дом Чарова как будто обратился в кокон червя в человеческом образе.

Посмотрим, как он там изменяется в бабочку.

Вот он в кабинете, развалился на диване и жжет сигару. Не и духе. Но язык его как будто развязался, во всех членах какое-то движение, глаза смотрят не наружу, а внутрь.

– У у-родина! – бормочет он сердито, – навязал себе на шею воплощенную добродетель!.. Недотрога, sensitive[231]231
  Недотрога (франц.).


[Закрыть] проклятая!..

В гостиной послышался звук рояля. Меланхолические аккорды как будто потрясли душу Чарова. Он вскочил, бросился из кабинета прямо в гостиную к роялю.

– Эрнестина! Ange[232]232
  Ангел (франц.).


[Закрыть]!.. помиримся!

– Я с вами не ссорилась; к чему же мир?

– Ты такая странная!.. Голова идет кругом! Знаешь что? Поедем прогуляться со мной, в кабриолете, за город.

– Это что значит? Мне, ехать с вами?

– Ну да, ну что ж такое?

– Нет!

– Черт!.. – проговорил Чаров отвернувшись, – это невыносимо!

– Точно невыносимо, – отвечала, вставая с места, Саломея, – и потому мы лучше расстанемся.

– Ни-ни-ни!.. Не сердись! Прости меня, не буду!.. Ну, embrasse![233]233
  Обними (франц.).


[Закрыть]

Саломея презрительно покачала головой.

– Если любишь?

– Вы прежде взвесьте свои собственные чувства, что они в состоянии сделать для того, кого любят.

– Я? я все в состоянии сделать для тебя; все, что только хочешь: говори, приказывай.

– Приказывай! приказывают рабу. Вы не раб мой; но и я не буду наемной вашей рабыней!

– А! Так вам угодно… понимаю…

– Ничего, ровно ничего мне не угодно!.. Я в вас ошиблась и вижу, что вы еще ребенок, для которого каждая женщина кукла!.. Позвольте мне послать вашего человека.

– Куда-с?

– Нанять мне дом.

– Дом? Вам угодно меня оставить?

– Непременно!

– Нет-с, я вас не выпущу отсюда!

– Хм! – произнесла Саломея с презрительней улыбкой.

– Не выпущу – и кончено!

– Странно! Кажется, я свободна, не жена ваша, чтоб позволить вам так располагать мною!

– Эрнестина!

– Monsieur!

– Фу, демон какой! – проговорил Чаров по-русски, заходив по комнате.

– Я повторяю вам мою просьбу, – сказала Саломея.

– Какую-с?

– Я не желаю здесь оставаться…

– А я желаю. Я женюсь на вас.

– Я не могу переносить ваших шуток, увольте меня от них!.. О, какое несчастное создание женщина!..

Саломея бросилась на диван и закрыла глаза платком.

– Ну, виноват, виноват! – вскричал Чаров, припав перед ней и схватив ее руку.

– Оставьте меня, сударь!

– Эрнестина!.. я, право, не понимаю тебя: чего же ты хочешь?… Предлагаю все, что угодно, предлагаю себя… На, возьми!

– Мне ничего не нужно!

– Но я не могу без тебя жить… как хочешь, не могу!.. Мне, черт знает, все надоело!.. Только ты одна нужна мне…

– Позвольте, оставьте меня!.. Я не могу быть жертвой вашей прихоти…

– Ну, убей меня, а потом иди куда хочешь!.. Живой Чаров не пустит тебя от себя ни шагу!.. Слышишь?… Ну, дай мне руку, дай, Эрнестина!

– Вы оскорбляете меня! вы злобно смеетесь надо мной!.. Вы думаете, что меня льстит ваше богатство?

– Ничего не думаю, ей-богу ничего. Мне только нужна твоя любовь, любовь твоя.

– Любовь покупается только любовью.

– Но ведь я люблю тебя.

– Это любовь! – проговорила Саломея с усмешкой.

– Да какую же еще любовь тебе нужно?… Черт знает, право, женщины что-то воображают себе сверхъестественное в этой любви… Какая-то фантазия в голове; ну, не понимаю! Как тут понять?

– Кто не способен любить, тот и не способен понимать любви… Для вас нужна не любовь, а женщина… и все женщины для вас равны. Вы привыкли только утолять свои чувства, привыкли покупать наслаждение… Вы не способны любить!

– Я не способен любить?… Нет, я прошу вас это доказать! – вскричал Чаров, вскочив с полу и заходив взад и вперед.

– Доказать! Любовь не требует доказательств, – проговорила спокойно Саломея.

– Ah, Dieu! – вскричал снова Чаров исступленно, остановясь перед Саломеей, – если я буду угождать женщине, ухаживать за ней, ни о чем не думать кроме ее, – что это значит?

– Волокитство, – отвечала Саломея равнодушно.

– Если я отдам ей все, что у меня есть, – что это будет значить?

– Это будет значить, что вы думаете купить ее любовь ценою вашего состояния.

– Только? А если я буду считать ее божеством, истязаться, исполнять все женские ее причуды? Что это будет значить?

– Вашу собственную, мужскую причуду.

– Больше ничего?

– Ничего.

– А если я предложу ей себя, свое имя, все, все, все, душу, жизнь… Ну, еще что?

– И все это будет значить, что вы хотите добиться только до права сказать бедной женщине: «Ступай! довольно! надоела!»

– Ууу! – вскрикнул Чаров, схватив себя за волосы и бросясь на диван ничком.

Молчание продолжалось несколько минут.

– Что ж, продолжайте ваши доказательства любви, – сказала Саломея насмешливым голосом.

– Довольно! – крикнул Чаров, вскочив с дивана. Саломея вздрогнула.

– Gr?goire![234]234
  Григорий! (франц.).


[Закрыть] – произнесла она тихим, смягченным голосом. Чаров не отвечал. С какою-то стоическою твердостью он взял сигару, закурил и стал против окна.

– Теперь, я думаю, вы поняли себя и как отзываются в вас мои слова и чувства, – проговорила Саломея обиженным тоном, вставая с места, – теперь вы, надеюсь, позволите исполнить мое желание.

Ни слова не отвечая, Чаров продолжал смотреть в окно.

– Я вас просила позволить мне послать человека нанять мне дом.

– Извините, у меня нет человека для подобных рассылок.

– В таком случае… я обойдусь и без этого одолжения…

И Саломея вышла из гостиной.

Чаров пошел следом за ней в уборную.

Торопливо надела она шляпку, накинула на себя бурнус.

– Эрнестина! – вскричал Чаров, схватив ее за руку.

– Позвольте мне идти?

– Ни за что!.. Ты моя!..

– Я не ваша!

– Моя, во что бы ни стало!.. Ну, помиримся.

– Я не ссорилась.

– Ну, повтори, как ты меня назвала, повтори тем же голосом: Gr?goire!

– К чему это?

– Ну, повтори, умоляю тебя.

– Довольно того, что я один раз забылась!

– Какая ты странная: сомневаться в моей любви!.. Послушай! я не люблю долго думать; завтра же мы едем в деревню.

– Для чего?

– Для чего!.. – проговорил Чаров, смотря страстно Саломее в глаза и целуя ее руку, – для того, чтоб ты не сказала, что тебе неприлично ездить со мной прогуливаться.

– Grégoire, – произнесла нежно Саломея, – велите запрягать кабриолет.

– Для чего? – спросил и Чаров в свою очередь.

– Поедем в парк; мне нужен воздух; у меня болит голова.

– Эрнестина! – вскрикнул в восторге Чаров.

Известно, что в природе все, что живет, что молодо, то растет; что в зрелом возрасте, то добреет. Москва по сию пору растет и добреет, хоть некоторые приращения и похожи на tubercule[235]235
  Бугорки (франц.).


[Закрыть], грибы и тому подобные наросты, неизбежные при сгущении и застое соков. Например, давно ли еще между Тверской заставой и Петровским дворцом было чистое поле, и вдруг, посмотрите, как парк прирос к Москве.

Летом в городе душно, жарко, невыносимо. Пойдем подышать свежим деревенским воздухом, пойдем от пылу страстей подышать прохладой благодати. Да ты, душа моя, не утомишься ли от похода за деревенским воздухом? Ведь он теперь за тридевять поприщ от города: десять поприщ надо пройти по раскаленной каменке, да три в вихре пыли от тысячи колесниц, наполненных легкими, жаждущими свободного дыхания. Где ж деревенский-то воздух? В Сокольниках? что-то пахнет лазаретом. В Останкине? в Кунцове? в Петровском-Разумовском? что-то пахнет городом. Здесь еще не ходи нараспашку, душа моя, не раскидывайся на лужок: неприлично, лужков мять не приказана: читала ты, что на доске написано? Здесь не деревня, а дача. До деревни к восходу солнца не дойдешь, а нам к закату надо уж дома быть. Устала? Не ходить было из огня в полымя. Зато будет что порассказать.

Экипажей-то, экипажей! народу тьма-тьмущая! а пыль-то, пыль, господи! Дохнуть нельзя; родного перед носом в лицо не узнаешь!.. И музыка была, трубили, трубили… а как пошел дождь – ну, барыни-то все с славной фалбарой домой поехали!.. хохочут, и мы хохочем.

А какая пыль от Тверских ворот до парка и в парке. Вот пыль! такой пыли нигде нет, разве в Сахаре, когда поднимется самум. И что за роскошная картина смотреть вдоль шоссе на заходящее солнце: точно в Питер катит на паровозе, само воду в котле кипятит, раскалилось, как уголь, мчится себе, а следом огненная туча.

В один прекрасный вечер число пользующихся пылью парка было необыкновенно велико. Два ряда экипажей тянулись мимо вокзала. Там раздавались песни цыган. Около перил, по тротуару, толкалась публика; преклонные лета сидели на скамьях и стульях под деревьями; цветущее юношество болтало. Иной мудрец сказал бы, что все это глупость, безобразие, и в справедливом гневе отправил бы публику, гуляющую под самумом Сахары, за лунный хребет на съедение африканским львам, тиграм и шакалам; но странен мудрец, который ропщет на большой свет. Где ж меньше простоты и больше мудрости, как не в большом свете?

Вот едущая публика глазеет на идущую, идущая на едущую, и удивляются друг на друга: для чего одна едет, а другая идет? Это удивление продолжалось бы непрерывно до окончания гулянья; но вдруг в ряду экипажей явилась неожиданность: конь мчит одноколку, в одноколке Чаров, с Чаровым дама, на даме шляпка, на шляпке вуаль.

Это так поразило многих, что многие остановились, а за многими и все.

– Чаров! Чаров! – раздалось беглым огнем по стезе гуляющих.

– С кем это он?

– Кто это такая дама?

– Что за чудеса! Чаров с дамой!

– Странно! Это, кажется… да нет, совсем нет!

– Regardez, mon cher[236]236
  Смотрите, мой милый (франц.).


[Закрыть], ведь это Чаров!

– Вижу.

– Экой шут! Кого это он посадил с собой?

– Понять не могу!

– Bonjour, Чаров! Bonjour, mon cher! Soyez heureux, mais ne m'oubliez pas[237]237
  Здравствуйте Чаров, добрый день, милый! Будьте счастливы да не забывайте меня (франц.).


[Закрыть].

– Bonjour, ска-а-тина!

– Что это вы кричите! – проговорила Саломея вспыхнув, – я не могу слышать этого!

– Виноват, ma ch?re! право, ведь это в самом деле ска-а-тина. Я ему дам такую oubliez[238]238
  Забывайте (франц.).


[Закрыть] в рожу, что он будет знать.

– Хороши у вас приятели!

– Что ж делать: все избранная, образованная молодежь.

– Это кто такая дама, которая не отвечает на ваш поклон?

– Это Нильская; она без памяти влюблена в меня и надеялась выйти замуж. Мне очень приятно ее побесить… Что ты, та ch?re, закрылась вуалью? откинь, пожалуйста.

– Вот прекрасно! приятно дышать пылью.

– Ну, пожалуйста, сделай одолжение; посмотри, все без вуали.

– Мне до других дела нет; притом же я сюда приехала не напоказ!

– Ах, какая ты! Ну, сделай милость, откинь вуаль!

– Сделайте милость, поедемте назад! – Вот забавно!

– Я вас прошу; я не могу выносить ни этой толпы, ни этой пыли.

– Нет, уж как хочешь, мы объедем несколько раз круг.

– Надеюсь, что вы насильно не будете меня возить.

– Ну, только один раз проедем парк.

– Если вам угодно; но это будет и первый и последний раз.

– Ах, какая ты несносная, Эрнестина! – крикнул Чаров с досадой, остановив вдруг лошадь и поворачивая назад, но так неосторожно, что дышло ехавшего позади экипажа ударило в кабриолет; лежачая рессора, несмотря на то, что на ней был английский штемпель, лопнула. Саломея вскрикнула, Чаров потерялся, испуганная лошадь взбеленилась, но, к счастию, какой-то мужчина, проходивший мимо, остановил ее и помог Саломее выйти из кабриолета.

– Чаров! вот не ожидал! – сказал он.

– Ах, Карачеев!.. это ты? Вот спасительная встреча!.. Перепугалась, ma ch?re?

– Ничего, – отвечала тревожно Саломея.

– Вот беда! как же тут быть? кабриолет сломан. У тебя здесь есть экипаж, mon cher?

– Я здесь живу на даче. Зайдите ко мне, отсюда недалеко; а между тем я велю заложить коляску… Вам же необходимо успокоиться от испугу, – прибавил Карачеев, обращаясь к Саломее.

Она кивнула головой в знак благодарности за участие; а Чаров, отдавая жокею лошадь, вскричал:

– И прекрасно! таким благодеянием нельзя не воспользоваться. Так пойдемте.

– Кто эта дама? – спросил Карачеев Чарова на ухо.

– Это… мадам де Мильвуа, – отвечал Чаров, подавая руку Саломее.

«Что за мадам де Мильвуа, – подумал Карачеев, всматриваясь в черты Саломеи, сколько позволяла прозрачность вуали. Черты как будто знакомы; но когда, где видал, он не мог припомнить. – Чудак! Верно, какая-нибудь актриса!»

Почти молча подошли они к даче.

– Вот мой эрмитаж, – сказал Карачеев. – А вот мой наследник, – продолжал он, подходя к палисаднику прекрасного домика, где на крыльце сидела кормилица с ребенком на руках. – Каков молодец?

– Славный, славный! Я также хочу позаботиться о наследнике, – сказал Чаров.

– Хм! Вы еще не женаты? – спросил Карачеев.

– Думаю скоро жениться.

Саломея отвернулась в сторону и прошла, не обратив ни малейшего внимания на ребенка.

– Madame! – проговорил Карачеев довольно сухо, досадуя на себя, что пригласил бог знает кого. – А где Катерина Петровна?

– Верно, в саду, – отвечала кормилица.

– Пожалуйста, стакан воды, мне дурно, – сказала Саломея Чарову, входя в залу и садясь на соломенный стулик.

– Сейчас я прикажу, – сказал Карачеев, – но вам здесь неудобно; не угодно ли сюда, в диванную… Тут вас никто не будет беспокоить.

– Отдохни, ma ch?re, – сказал Чаров, проводив Саломею в боковую комнату.

– Пожалуйста, скорей домой!.. Какая здесь духота!.. – проговорила она утомленным голосом, припав на диван и откинув вуаль.

Между тем из саду вбежала в залу молоденькая женщина, хорошенькая собою, с простодушным веселым лицом.

– Как ты скоро воротился, – сказала она, взяв за руку Карачеева и приклонив голову к его плечу, – я думала, что ты будешь гулять до самого чаю.

– Я так и думал, – отвечал он, обнимая ее.

– Я рада, что ты пришел; maman такая грустная, разговорилась о прошлом, вспомнила о сестрице…

– Постой, Катенька; надо велеть запречь скорее коляску.

– Зачем?

– С одним моим знакомым в парке случилась беда, сломался экипаж… Он с какой-то дамой; я пригласил их к нам и обещал коляску доехать до Москвы.

– А где ж они?

– В диванной.

– А кто такие?

– Позволь, друг мой, я сейчас приду…

– Да скажи прежде.

– Ах, какая ты!.. Один петербургский знакомец, Чаров.

– Постой же, я прикажу.

– Нет, нет, я сам; а ты вели подать этой даме воды. Она немного перепугалась, ей дурно.

– Ах, боже мой, дурно! Что ж ты не сказал давно!

И молоденькая женщина бросилась было по порыву доброго чувства в диванную.

– Постой, постой, Катенька, не ходи… Черт знает, кто она такая… может быть, какая-нибудь дрянь… Ведь этот Чаров беспутная голова.

– Mon cher, нет ли сигары? Да воды бы скорей… Ах, извините! – сказал Чаров, выходя из боковой комнаты и увидя даму.

– Сейчас, сейчас, велел подать, – отвечал Карачеев. – Катенька, это мосье Чаров. Рекомендую вам мою жену.

– С вами случилось несчастие? – приветливо спросила она.

– Дышлом разбило кабриолет и чуть-чуть не убило мою даму, – отвечал Чаров.

– Ах, боже мой! Где ж она?

– А вот здесь.

– Не нужно ли ей чего-нибудь? спирту или одеколону?

– Воды, если можно.

– Воды? сейчас!

И миленькая хозяйка побежала сама за водой. Возвратясь с стаканом, она вошла в диванную.

Чаров вышел осмотреть разбитый свой кабриолет.

Саломея была одна в комнате; запрокинув голову на спинку дивана и свесив руки, она лежала в каком-то изнеможении.

– Вам дурно, – проговорила молоденькая хозяйка, подходя к ней осторожно.

– О боже мой! Катя! – вскрикнула Саломея, приподняв голову и взглянув на нее.

Все члены ее затрепетали.

– Сестрица! – вскричала и молоденькая дама. – Сестрица! И она радостно бросилась было к Саломее, но Саломея удержала этот порыв, схватив ее за руку.

– Молчи! – проговорила она шепотом, но повелительно.

– Сестрица! – невольно повторила испуганная Катенька.

– Молчи, безумная!.. О, она меня погубит!.. молчи!.. Поди прочь!.. И никому ни слова, что я здесь, что ты меня видела!..

Катенька, сложив руки, стояла перед сестрой, не знала, что говорить, что делать. На глазах ее навернулись слезы.

– Поди, поди! Или ты меня погубишь! – повторила Саломея вне себя, задушив голос свой, – и ни слова обо мне, слышишь?…

– Сестрица… маменька здесь, – произнесла Катенька, отступив от нее.

– О, какая мука! она меня убьет!

– Сейчас коляска будет готова, – раздался в зале голос Карачеева.

– Ты слышала, что я тебе говорю! – прошептала Саломея исступленно, бросив страшный взгляд на сестру.

Катенька вздрогнула и вышла из комнаты бледная, встревоженная.

– Что с тобой, друг мой, Катенька? – спросил ее муж, заметив что-то необыкновенное во взглядах и движениях.

– Я… перепугалась, – проговорила она тихо, дрожащим голосом…

– Чего ты перепугалась?

– Она… ей дурно!..

– О боже мой! кто тебя просил входить туда! Что за заботливость бог знает о ком! Какая-то мерзавка, а ты ухаживаешь!..

– Ах, боже мой, как тебе не стыдно… так бранить… мою… сестру, – хотела сказать Катенька, но опомнилась, и у нее брызнули из глаз слезы.

– Да что с тобой, душа моя? – повторил Карачеев, обняв ее. – Чего тебе пугаться?…

– Сама… не знаю… я вошла, а она вдруг вскрикнула; я так и затряслась…

– Дрянь эта перепугала ее!..

– Ах, полно!.. Пойдем… она услышит.

– Вот беда!.. Ты знаешь ли, кто она?

– Ах, не говори…

– Да ты почему же знаешь эту француженку?

– Какую француженку?…

– Вот эту…

– Я ее не знаю…

– Да, это какая-то француженка… Жокей Чарова сказал мне, что она за птица… Вот пригласил!

– Ах… перестань!.. maman идет…

– Что ж за беда?

– Я боюсь… чтоб и она не перепугалась… пожалуйста, не впускай ее к ней…

– Да что ты, Катя, с ума, что ли, сошла? Катенька бросилась навстречу матери.

– Пойдемте, маменька…

– Постой. Где эта дама? Мне сказала кормилица, что лошади разбили экипаж, ушибли какую-то даму и что она у нас…

– Нет, маменька, нет, не ушибли… у ней так, дурнота только… припадок… пожалуйста, не входите туда…

– Что ты меня держишь! Ах, боже мой, верно до смерти убили!

– Нет, не беспокойтесь, особенного ничего, – сказал Карачеев, – дышлом разбило кабриолет одного моего знакомого… Повеса ужасный! вообразите, приехал на гулянье с какой-то француженкой…

– С француженкой? Ах, бедная! Где она? я хочу ее видеть.

– Маменька! – проговорила Катенька, едва переводя дух от ужасу.

– Да пусти меня! Вы что-то от меня скрываете!.. – сказала Софья Васильевна и хотела уже войти в диванную, но дикий крик дочери остановил ее.

Катенька упала на руки к мужу; перепуганная мать бросилась к ней.

– Боже мой, что с ней сделалось? – повторял Карачеев.

– Маменька… душенька, – произнесла Катенька, схватив руку матери, – дайте мне руку… дурно!

– Что с тобой, Катя?

– Не знаю сама… боль страшная… доведите меня в спальню…

– Пошлите скорее за доктором! – сказала Софья Васильевна, придерживая дочь.

– О боже, боже, ее как будто сглазила эта проклятая!.. Скорей отправить их и сказать, чтоб коляска заехала за доктором.

И Карачеев побежал сам в конюшню.

Между тем Саломея, припав лицом к шитой подушке дивана, судорожно вздрагивала, и взволнованная грудь ее издавала глухой стон.

Вдруг раздался в зале голос Софьи Васильевны и болезненное восклицание сестры.

Саломея вскочила с ужасом, бросилась к двери, но как будто полымя обожгло ее, и она, окинув испуганным блуждающим взором комнату, выпрыгнула в открытое окно, под навес крыльца, и сбежала на дорожку будущей аллеи, которую покуда заменяли тумбы и зеленые столбики огородки тротуаров. Удаляясь от гуляющих в сторону, она скоро очутилась около пруда и, утомленная, бросилась на скамью.

Осмотревшись кругом с боязнию и не видя никого, она свободно перевела дыхание.

За деревьями вдруг послышались голоса. Саломея вздрогнула, хотела снова бежать; но это были двое молодых людей. Она успокоилась и склонила голову на руку.

– Уединение от печали, – сказал один из них, проходя мимо ее.

– Нет, это, кажется, печаль от уединения, – сказал другой. – Ступай, пожалуйста, убирайся от меня.

– Ну полно, оставь; это что-то порядочное.

– Тем лучше; мне и хочется чего-нибудь comme il faut[239]239
  Порядочного (франц.).


[Закрыть]. Ступай, ступай, mon cher.

– Дудки, любезный! – сказал первый, удаляясь. Оставшийся молодой человек, очень приятной наружности, но с плутовскими глазами, подсел к Саломее.

– Как приятно уединение, – сказал он, вздохнув, – ах, как приятно!

Саломея приподняла голову, взглянула на молодого человека, и дух ее замер.

– Георгий! – проговорила она; но без звуку, так тихо, что, казалось, только дыхание ее разрешилось этим именем.

– Но совершенное уединение – несчастие, – сказал молодой человек, как будто сам себе, бросив на Саломею страстный взор.

– Георгий! – повторила Саломея столь же тихо, – «и это он!»

– Вы позволите мне разделить с вами здесь уединение? – спросил молодой человек, обращаясь к ней.

«О, какие скверные мужчины, даже в эти лета! и это он!» – подумала Саломея, удаляясь.

– Куда вы бежите от меня? Чего вы испугались? Саломея пошла по дорожке, выходящей на шоссе. Молодой человек следовал за ней.

– Барыня, а барыня! подавать, что ли? – крикнул с шоссе извозчик Ванька, приостановив свою клячу. – Ась? извольте садиться!

Кровь закипела в Саломее.

– Боже, – проговорила она сама себе, – что мне делать! куда я пойду!

– Что ж, барыня? – повторил извозчик, – подавать, что ль? Саломея остановилась в отчаянии.

– Вы, кажется, заблудились? – сказал молодой человек, подходя к ней, – позвольте вас проводить?

– Georges! – вскричала Саломея вне себя. Молодой человек вспыхнул, оробел от недоумения. «Кто это такая? – подумал он, – она меня знает!»

– Georges!.. – повторила Саломея смягченным голосом, откинув вуаль, – не стыдно ли тебе!

– Это вы, вы! – вскричал молодой человек, бросаясь к ней.

– Это я… Какая встреча!.. Как ты переменился!.. – сказала взволнованная Саломея. И она забылась, обняла юношу, того самого Георгия, которого хотела образовать в пример всем мужчинам.

 
«О милый друг! Теперь с тобою радость;
А я один – и мой печален путь…» –
 

раздался голос товарища из-за куста.

– Ах, пусти! – проговорила Саломея, отталкивая от себя Георгия.

– Не бойтесь, это мой товарищ.

– Мне все равно; бог знает, что подумает он обо мне!.. Но… «Что мне делать?» – подумала Саломея. – Послушай, друг мой Георгий… ты сам, бог знает, за кого меня принял… Дай мне руку… я не знаю, где я найду теперь мужа…

– Вы замужем?…

– Замужем, – произнесла Саломея, – но, боже мой, найдет ли меня муж?… У нас сломался экипаж, лошади понесли… во мне замерло сердце, и я не помню… не знаю, как очутилась здесь одна… Георгий, ты меня проводишь?.

– Как угодно. Ах, как вы переменились, как вы похорошели!

– Я утомилась, пойдем, сядем. Покуда разъедутся все и покуда смеркнется… мне совестно идти пешком с тобой.

– Как можно пешком такую даль, надо взять извозчика.

– Это страшно!.. Погодим… Расскажи мне, каким образом очутился ты здесь.

– История не долга. Батюшка прислал меня сюда к одному знакомому на руки, с тем чтоб он озаботился приготовить меня к университетскому экзамену для поступления на службу. Вот я и готовлюсь; но толку будет мало: я чувствую в себе призвание к музыке. Душа просит гармонических звуков, чтоб высказать чувства свои, отвечать голосу природы! Вы открыли во мне это призвание…

– О Георгий! как ты хорош! Я предвидела в тебе страстную душу, для которой нет иных выражений.

– А вы? скажите мне, куда вы исчезли вдруг? Это по сию пору тайна для всех нас. Батюшка стал еще угрюмее, привязчивее, скупее: только и знает, что считает деньги да жалуется, что скоро принужден будет идти по миру… Мне не высылает даже на необходимое, и я живу на чужой счет…

– Бедный!

– Право, мне совестно, я наделал кучу долгов… Скажите же, куда вы пропали?

– Мне невозможно было оставаться… А тебя это огорчило?

– Ах, если б вы знали!

– Бедный Георгий, мне только тебя одного и было жаль!

Георгий схватил руку Саломеи.

– Вы любили меня?

– О, любила!

– А теперь?

– Теперь?…

– Обнимите меня, как прежде обнимали.

– Я тебя любила и обнимала, как сына.

– Ну, хоть как сына.

– Полно, Георгий, полно!

 
«О милый друг! Теперь с тобою радость;
А я один – и мой печален путь…» –
 

раздался снова напев товарища в кустах. Саломея оттолкнула от себя Георгия.

– Не бойтесь, это мой товарищ…

– Это все равно для меня!

– Quousque tandem abutere, о Catilina, patientia nostra![240]240
  Доколе ты будешь злоупотреблять нашим терпением, Каталина (фраза из речи Цицерона против Катилины) (лат.).


[Закрыть] – крикнул Георгий.

– Mea res agitur, paries cum proximi ardet[241]241
  Мое дело идет, когда стена ближнего горит (латинская поговорка).


[Закрыть], – отвечал товарищ, уходя.

Между тем совершенно уже смерклось.

– Боже мой, уж темно, – сказала Саломея, – пойдем, ты должен меня проводить до дому… Ты знаешь Чарова?

– Нет.

– Как же мы отыщем его дом?

– Трудно узнать! – отвечал Георгий, взяв Саломею под руку.

И они вышли на шоссе.

За извозчиками дело не стало.

– Прикажете подавать, господа, что ли? – крикнул один. – Ах, поедем скорей. Я не знаю, что обо мне подумают. Что я скажу мужу?

– Что ж, господа, садитесь, довезу!

– Пошел ты, Ванька! – крикнул Георгий.

– Обознались! – отвечал извозчик.

– Как быть, пролеток нет; придется ехать на Ваньке.

– Ах, уж все равно, – отвечала Саломея.

– Эй! давай!

Георгий вскочил на калибер верхом.

– Подвинься, дурень.

– Да и то почти на хвосте у коня, – отвечал извозчик, прижавшись, как пласт, к передку.

С трудом усадил Георгий Саломею в ущелье между собой и Ванькой.

– О боже мой, я упаду! – вскрикнула она, когда извозчик хлыстнул вожжой по кляче.

Помчалась чалая к Тверской заставе.

– Держи меня, держи, Георгий, я упаду! – раздавалось и по шоссе и по мостовой.

III

Что делает Чаров?

Когда запрягли и подали коляску, Чаров вбежал в диванную комнату.

– Едем, ma ch?re!.. Где ж она?… Ты не видала, милая, куда вышла дама? – спросил он у проходившей горничной девушки.

– Не видала-с.

– Что за чудеса!.. Mon cher Карачеев!..

– Ах, извините, пожалуйста, что я вас оставил на минуту, – отозвался Карачеев, выходя в залу, – жене моей дурно.

– Да что дурно, – прервал Чаров, – я не знаю, куда девалась мадам Мильву а?

– Может быть, она в саду?

– Может быть. Они пошли в сад.

– Нет!.. Пропала! – повторял Чаров, обходив все дорожки небольшого сада.

– Кто видел, куда пошла дама? – допрашивал Карачеев у людей.

Никто не видал.

– Что за чудеса!

– Верно, она вышла в парк.

– Не может быть! – сказал Чаров.

Но после долгих поисков и расспросов он побежал в парк, околесил все дорожки, всматривался во все лица…

– Нет!

– Чаров, Чаров! – кричали встречные приятели, – куда ты?

– Ах, пошел, ска-а-тина! – отвечал он, толкая от себя и приятелей, и знакомых, и незнакомых.

– Кого ты ищешь?

– Не тебя, у-уфод! А Саломеи нет. Чаров в отчаянии.

– Ах, проклятая! – повторял он сначала, с трудом переводя дух от усталости; но скоро его взяло горе. Смерклось уже, а он ходил взад и вперед по всему парку, останавливался, и чуть завидит вдали какое-нибудь уединенное существо, торопится к нему и всматривается в лицо, как будто забыв и наружность и одежду Саломеи, и подозревая, не приняла ли она на себя чужой образ.

Гуляющая публика стала редеть, разъезжаться; истомленный Чаров, как опьянелый, возвратился на дачу Карачеева.

– Что? Здесь она?

– Нет.

Чаров свистнул и бросился на крыльце на стул.

– Вам не нужен уже экипаж? – спросил Карачеев, – мне необходимо послать скорее за доктором.

– Что такое? – спросил Чаров.

– Коляска вам нужна?

– Коляска? Черт ли мне в коляске, когда ее нет!

– Так я отправлю, – сказал Карачеев.

– Кабриолет мой уехал? – спросил вдруг Чаров.

– Давно.

– Ну, так! верно, она удрала в изломанном кабриолете!.. Нелепые женщины!.. Одолжите, пожалуйста, коляски, я поеду.

– Я коляску отправил за доктором, жена больна… и потому нельзя было ждать…

– Да что, кого ждать, – сказал Чаров, совершенно растерянный.

– Я пошлю за извозчиком.

– Да, да, в самом деле.

Карачееву было не до гостя. К счастию его, извозчика скоро нашли, Чаров вскочил на дрожки и велел гнать и в хвост и в голову.

– Приехала домой эта дама?

– Какая-с?

– Дурак! Какая! спрашивает!..

– Никак нет-с.