Текст книги "Приключения, почерпнутые из моря житейского"

Прохор Васильевич остановился против отцовского Пантеона и вздохнул. Ворота заперты, в окнах темно, точно как будто и Василия Игнатьевича уже не существует, и снова все угасло, опустело.

Как нарочно, никто не пройдет мимо; а между тем темная ночь не только на дворе, но и на улице. Страшно стало Прохору Васильевичу в глухом переулке; выбрался поскорей на большую улицу, где также замерла уже дневная жизнь. Долго бродил он сам не зная где, не смея возвратиться на постоялый двор: там требовали от него паспорта.

Где же приклонить голову? Чем утушить тоску? Город не деревня, где можно постучать в окно, попроситься на ночлег; где нисколько не удивятся, что человек идет по божьему миру сам не знает куда, ни в котомке куска хлеба, ни в мошне гроша. Бедного путника накормят и напоят, не допрашивая: кто он? и что допрашивать: по всему видно, что человек. Чего ж больше? Или мало этого? Но в городе непременно допросят.

Надо же где-нибудь приклонить голову. Да где ж приклонить? Кругом все каменные палаты; нет заваленки. На тротуаре не приляжешь; ведь это тротуар, а не что другое; тотчас подымут сонного под бока да крикнут: «Тащи его, пьяную собаку! вишь разлегся, благо мягко ему подостлали!»

Надо же напиться – жажда страшная; да у кого попросить? Кругом всё каменные палаты. В людских живут люди, да в доме-то привозной воды на стирку недостает.

Надо же, наконец, хоть приткнуться куда-нибудь? Неужели в целом городе нет гостеприимного угла? Как не быть; вот на углу улицы светит гостеприимный фанал, над входом в преисподнюю дома. Небольшая вывеска гласит, что здесь распивочная. Следовательно, здесь можно напиться.

Остановился Прохор Васильевич против дверей; долго стоял в какой-то нерешительности, прислушиваясь, что делается в этой преисподней. Кажется, все тихо, нет непозволительного разгулья.

– Ну-у!.. Где ж вы там, Федор Петрович? – раздался резкий голос подле Прохора Васильевича.

Он оглянулся; это была какая-то благородная, в набивном полумериносовом салопе и в чепце, сверх которого накинут был драдедамовый платок.

– Сейчас, Палагея Ивановна, – отвечал кто-то, выходя из-за угла и приближаясь ко входу распивочной.

Красный воротник длинного сюртука испугал было Прохора Васильевича, но жалкая, смиренная наружность неизвестного ему Федора Петровича успокоила его.

– Давайте деньги, надо взять полштофика ерофеичу, – продолжала женщина, входя в распивочную. Вслед за ней вошел и отставной сюртук, Федор Петрович.

«Зайду и я, попрошу напиться», – подумал Прохор Васильевич, и также вошел, но боязливо, в закоптелый подвал, где в одном углу красовались фронтом на полках штофы и полуштофы[142]142
  Штоф – стеклянная четырехгранная бутыль в восьмую часть ведра.


[Закрыть]; около стен лавки и столики, подле столиков кожаные стулья.

Распивающих на этот раз было мало. У одного стола сидел хмурно сонный лакей, в модной ливрее – в гороховом фраке, в красных штанах и штиблетах. Важно сложив руки узлом, вытянув ноги, развесив губы и моргая глазами, он воображал, что сидит на козлах новомодной коляски своей барыни и раздосадован, что «по сю пору в рот ничего не брал».

Подле другого столика уселся отставной сюртук, отирая пот с лица.

– Ну-у! пойдемте! – сказала женщина, взяв полуштоф от целовальника, – что засели?

– Нет уж, я выпью меду: мочи нет как хочется.

– Что-о! Вот тебе раз! Тратить деньги на мед! Легко ли! Пойдемте! А не то мне черт с вами!

– Нет уж, ей-богу, мочи нет! Я сейчас, Палагея Ивановна. Выпейте стаканчик.

– Мед пить? Нашли вкус! Знаете, что я его терпеть не могу.

– Ну, пивка. Подай бутылочку пивка.

– Пивка! Ну, ин подай бутылочку. Право, ни на што не похоже, Федор Петрович!

– И мне бутылочку пива, – сказал Прохор Васильевич, присев к столу в соседстве с Федором Петровичем и Палагеей Ивановной.

– Гордец, щипаная борода! – заговорил вдруг ливрейный лакей, – подико-сь! лошадей нельзя оставить!.. А у меня, не-бойсь, нет ничего на руках?… И барынин манто на руках, и платок барынин на руках… да и сама барыня-то на руках: кто подаст салоп-то да наденет теплые сапоги, как выйдет с балу-то? а? А кто сведет с лестницы-то? Да и экипаж-то кто, кроме меня, найдет? Сам черт не найдет! Вишь загнали куда!.. а?

– Только-то сегодня и понабрались, небойсь? – ворчала вполголоса Палагея Ивановна под непрерывный разговор с самим собою лакея.

– Ей-ей, только, – отвечал тихо Федор Петрович.

– Так и поверила! А куда изволили прогуливаться вместе с Матреной-то Карповной?

– Когда, Палагея Ивановна? Давича-то? Она шла к раздаче па бедных, и я туда же шел.

– Уж конечно! Шли по дороге! Чай, и угощенье Редком было по дороге!

– Ей-ей, нет! С какой же стати, Палагея Ивановна.

– И не извольте говорить! знаю я: пошли к князю, да очутились в богоугодном заведении.

– У князя я был, ей-богу был!

– А что князь-то дал?

– Всего-то полтинничек.

– Так и поверила! Поди-ко-сь! Князь дал синенькую; а вы изволили ее на меду пропить!.. По дороге шли вместе, нельзя не угостить!.. Да я не потерплю этого!.. У меня будете стол держать, а угощать других? нет, уж этого не дозволю!.. Извольте держать стол у своей Матрены Карповны, в подвале, на полатях!

– Помилуйте! – начал было Федор Петрович, но его прервал лакей.

– Чего изволите, сударыня? – вдруг крикнул он спросон-ков на возвысившийся голос Палагеи Ивановны, – к Карповым? Слушаю-с! Ступай к Карповым!..

Снова все утихло; и снова Палагея Ивановна накрыла сурдиной свой резкий скрипичный голос[143]143
  То есть приглушила, ослабила голос. (Сурдинка – приспособление, приглушающее звучание музыкальных инструментов).


[Закрыть] и начала напевать Федору Петровичу. Но Прохор Васильевич ничего уже не слыхал. Утолив жажду пивом, утомление его перешло в изнеможение, и он забылся, заснул под журчащий поток упреков Палагеи Ивановны. Чета, однако же, скоро убралась; ливрейный лакей также очнулся, провел рукой по лицу кверху, против шерсти, встал, пошатнулся, наметил было в дверь, да ударился в косяк, посердился, как Ванька, «что в свете так мало дверей», и ушел.

Было уже поздно, целовальник не ждал новых гостей. Он толкнул Прохора Васильевича и крикнул:

– Эй! господин! Пора запирать!

– Что?… – отозвался, очнувшись, Прохор Васильевич.

– Известное дело что: за две бутылки пива да за полштофика ерофеичу.

– Ерофеичу? – спросил с недоумением Прохор Васильевич.

– А как же! Чай, тут свидетели были.

– Когда ж я пил ерофеич?…

– Память маненько поотшибло! Опохмелишься, так оно и ничего.

– Голова болит, мочи нет! – проговорил Прохор Васильевич, взявшись за голову.

– Уж это так: выпей-ко покрепче настойки, я тебе поднесу. Подать, что ли?

– Нет, не могу!

– Так расплатись да ступай, брат… Э, да ты совсем обессилел! Ты послушай меня, выпей мерочку, а то не дойдешь до Дому, на дороге ляжешь; заберут еще в часть.

Холод пробежал по членам Прохора Васильевича, он чувствовал, что не в силах был идти; тошно было на душе.

– Ну, дай чего-нибудь погорчее, – сказал он.

– Изволь. Э! глотка и в рот не бери! Выпей разом; посмотри, как окуражит.

Целовальник почти насильно влил в Прохора Васильевича мерку эрфиксу, который, вместо того чтоб поднять его на ноги, Ударил в голову.

Но онемение чувств показалось ему сладко. Отхлынувшая кровь от сердца, истомленного горем и боязнью, подавила расстроенное воображение, облила собою мрачные, черные картины настоящего и будущего, – все осветилось как будто розовой зарей.

– Что, брат, хорошо?… Эх ты, молодец! раскис! да здесь не место спать, ступай!

Голова Прохора Васильевича скатилась на грудь; на лицо выступил румянец и какое-то внутреннее довольствие.

– Да ступай же! – повторил целовальник.

– Нет! ей-ей, не пойду! – проговорил Прохор Васильевич.

– Скажи пожалуйста, нашел ночлег! За ночлег деньги платят… ступай!

– Не пойду, ни за что не пойду, Лукерья Яковлевна, – продолжал Прохор Васильевич в бреду, – не пойду к тятеньке!.. Тятенька убьет меня!.. спросит, куда девал пятьдесят тысяч… Мне что его наследье… тьфу! и знать не хочу… я тебя только и знаю…

«Э-ге! прогулял пятьдесят тысяч! – подумал целовальник, – молодец-то, верно, знатной… Слышь!»

– Ну, ну, изволь… для тебя… пожалуй, поеду… – заговорил опять Прохор Васильевич, – поеду!..

– Да уж оставайся, оставайся, пожалуй, – сказал целовальник. – Оно же и тово… на улице подберут; а тебе, чай, не приходится…

– Пойду!.. – повторил решительно Прохор Васильевич.

– Полно, куда тебе идти; я запру, а ты приляг себе; я и подушку подам.

Целовальник запер изнутри двери распивочной; потом принес подушку, положил на лавку подле Прохора Васильевича и без больших затруднений свалил его на это ложе.

Настало утро. Почти с рассвета прохаживались уже около капища побродяжки. Это первые прихожане. Целовальник слышал впросонках и говор, и шепот, и брань; но долго не вставал, бурча с досадой:

– Вишь, скареды! принесло спозаранку! Добро бы праздник какой!

Но в двери стали нетерпеливо постукивать; и он вскочил-с сердцем, протер глаза и отпер. Толпа ввалилась в распивочную.

– Что ж это ты, милостивец, вздумал маять нас у своих дверей! – крикнула одна старуха в отрепьях, с гневом, – раннюю обедню прогулять для тебя, что ли?

– Поспеешь еще к концу, к подаянью-то! – отвечал целовальник, – небойсь, не пропадет твоя денежка.

– Ах ты неумытой! По-твоему, не перекрестясь руку протягивать.

– Ну, ну! Протягивай!

– Ах ты безбожник! Да что ты думаешь, что только и вина, что у тебя? Так вот, плевать же на твою милость! Куковинка-то недалеко… Пойдемте, братия, туда!

– Давно я говорил, что там лучше, – сказал один нищий, похожий на длинного кривого черта, в истрепанном сюртуке и повисший на костылях, – там и мера-то в меру и вино-то вино, а не гусиное пойло с перцем!..

– Пойдем! – повторила старуха.

– Напрасно, Кирбитьевна, напрасно порочишь! – сказал целовальник, струсив, что вся братия нищих оставит его приход, – мера-то у меня для вас через край, а вино-то полугар. Сама всегда хвалила.

– Да, хвалила, как время было; а теперь вздумал томить нас да подносить похмельного. Нет, подноси-ко ты его похмельным!

– Кто? я? Напрасно! Изволь откушать, отведай, небойсь, пей! Я и денег не беру, пей на пробу! Да что!.. давай свой кувшинчик, я налью – по целой Москве таким тебя не угостят. Ей-ей, денег не возьму!

– Вишь, гладкой какой! Ну, добро; только ссориться не хочу, за то что по праздникам угощаешь.

– Эк голова-то свесилась, затечет, – сказал нищий, похожий на кривого длинного черта, поставив костыли в угол и подходя к Прохору Васильевичу.

– Не тронь, не тронь, не щупай, брат, его, не твое дело, ступай прочь! – крикнул целовальник.

– Не мое дело! Твое небойсь? Аль сродни? – отвечал нищий.

– Сродни.

– То-то так заступаешься!

– Сродни, да не мне, а сыщику, – прибавил целовальник.

Длинный кривой черт схватил свои костыли, подставил под руки и заковылял от Прохора Васильевича.

В это время он очнулся. На плечах голова как гиря. Приподнялся, посмотрел вокруг и не понимал, что за толпа страшных призраков окружает его.

Нищие оглянулись, примолкли и стали выбираться вон.

– Что, приятель, как тебя звать, верно пудовик в голове? – сказал целовальник.

– Сколько тебе? – спросил Прохор Васильевич, взявшись обеими руками за голову.

– А вот сочтем: за две бутылки пива, за полштофа ерофеичу, да еще… да за ночлег надо положить что-нибудь, – отвечал целовальник, выкладывая на счетах. – Всего-то пять рублев двадцать – давай синенькую.

В кошельке Прохора Васильевича оставалось серебра рубля на три не более.

– Ты поверишь мне остальные? Не сегодня, так завтра сам принесу.

– Да кто ты такой, верить-то тебе? Нет, брат, оставь что-нибудь под заклад.

– Что ж мне оставить? у меня ничего нет, – отвечал Прохор Васильевич жалостно.

– Что? А вот хоть жилетку; а я тебе, так и быть, поднесу на похмелье.

– Нет, спасибо, не хочу! – сказал Прохор Васильевич; но какой-то огонь жег внутренность его и точно как будто сама душа, требуя утоления, намекала, чем утолить ее, жадно обоняя спиртуозную атмосферу распивочного подвала. – Или уж дай, – торопливо прибавил он.

– Изволь. Что ж, в заклад или совсем? Если совсем, так я уж и буду знать, что за мной полштофика. Получай!

Небольшая мера зеленого оживила Прохора Васильевича. Расплатившись бархатной своей жилеткой, которой износу не было, он вышел на улицу и бодро пошел к отцовскому дому.

Но эта бодрость при повороте в переулок снова исчезла. Украдкой, торопливо прошел он мимо дома и, как испуганный, продолжал идти, ускоряя шаг и не оглядываясь. Казалось, что он бежал от прошедшего: какой-то призрак гнал его от дома, покрикивая вдогонку: «Проваливай, брат! Вишь какой Прохор Васильевич взялся! Прохор Васильевич был знатный малый, не такой лодырь, как ты! Прохор Васильевич не ночевал в кабаках, не опохмелялся сивухой! Проваливай, брат!..»

Нет ничего хуже, как бежать за своей мыслью и бежать от своей собственной мысли: одну сам держишь за хвост, а другая тебя держит за хвост.

В продолжение дня много можно уйти вперед. Но для Прохора Васильевича Москва была как лес: леший кружил его на одном месте. Измученный, голодный, жаждущий, он очутился к вечеру близ той же распивочной, из которой вышел поутру.

– А, здорово! Что, долг принес или за долгом?

Не обращая внимания на распивающих гостей, Прохор Васильевич присел на лавку близ стены, перевел дух и попросил ломтик хлебца.

– Здесь, брат, нет продажи съестного; вот если выпить – дело другое; а закусить – извини! Получай полштофа. Прикажешь раскупорить?

Не на чем приклонить голову – и в грязь ляжешь. Прохор Васильевич утолил и голод и жажду стаканом горькой настойки.

– Что уж, если говорить, – рассуждал подле него какой-то поварчук в колпаке и фартуке, – так, так-так, а не так, так так под красным соусом!.. вот и всё!.. Что ж такое, сказать примерно: ну, я виноват, положим… что ж, сердись, пожалуй! Экя беда!.. А все-таки сердце-то пройдет… ей-богу, пройдет! Как хмель пройдет!.. Вот, дело другое, злая скотина… у той не сердце… а что бы тебе сказать… ну, да не сердце… да и не говядина от филе… а так, потроха… да и не потроха… а знаешь, что в рубцах… тьфу!.. право! Неопрятная вещь, да как быть, к слову пришлось… а не то, чтобы я сказал, да и не подумал, что сказал… нет, подумал… ей-богу, подумал… не подумавши ничего не скажешь…

Философ с кухни долго рассуждал таким образом, и это рассуждение не было бесплодно, имело влияние на Прохора Васильевича.

«В самом деле, – подумал и он, – сердись, пожалуй; а сердце-то все-таки пройдет… Эх, пойду! Ей-богу, пойду!»

И он налил еще стакан, выпил, хлопнул по столу, крикнул: «Прощай, брат!» – и вышел.

Бодрее, чем поутру, шел он к отцовскому дому. Храбро заворотил в переулок, смело приближается, заломя картуз набекрень. И видит он издали яркий свет во всех окнах; на тротуаре, по пенькам плошки, улица заставлена экипажами, толпа народу подле ворот.

«Господи, что это такое?» – подумал Прохор Васильевич.

– Послушай, голубушка… Что это там такое? – спросил он у бежавшей к дому девушки.

– Чай, сговор али свадьба, – отвечала она.

– Свадьба?… Чья?… Послушай, брат, чья это свадьба?

– Купеческая. Эх, дом-то какой!.. И у господ-то мало таких бывает… Смотри-ко, внутри-то словно пожар.

«Господи!.. Неужели тятенька вздумал жениться?…» – подумал Прохор Васильевич, перебираясь через улицу на тротуар, против озаренного дома.

– Послушай, бабушка, неужели Василий Игнатьич Захолустьев женится?

– Вот тебе раз! Сына женит!

– Сына? Какого сына?

– Как какого? Чай, у него сын есть.

– Какой сын? У него один только сын и есть.

– Да один же, один; кто говорит, что два.

– Быть не может! – вскричал Прохор Васильевич, – откуда взялся другой сын!

– А вот, что недавно приехал; такой знатный молодец.

– Приехал?… откуда приехал?… Черт разве приехал, а не сын!.. Какой там сын у Василия Игнатьича!

– Эй, послушай-ко, – сказала старуха, обращаясь к глазевшему подле мещанину с острой бородкой, – как зовут жениха-то?

– Прохором Васильевичем, – отвечал он оглянувшись.

– Прохором Васильевичем?… Что?… – крикнул Прохор Васильевич, – Прохором Васильевичем?… Не может быть!.. Лжешь ты! У Василия Игнатьича только один сын Прохор…

– Да один же, один, вот что женится, – отвечала старуха.

– Женится? Черт женится! – вскричал опять Прохор Васильевич. В глазах его весь дом ходил уже кругом, как рожественский вертоград. – Черт женится, а не я!.. Пойду к тятеньке! Пойду!.. Скажу, что не может быть, тятенька…

И он бросился с тротуара в толпу к воротам, но мещанину острая бородка, догнал его и удержал за руку.

– Прохор Васильевич! Вы ли это? – шепнул он ему.

– Не дозволю!.. – вопил Прохор Васильевич, вырываясь, – пойду, упаду в ноги при всех!..

– Тс! Что вы это кричите! Прохор Васильевич!.. Не узнаете! меня, Тришу!..

– Ах, Триша!

– Тс!..

– Триша!.. Это ты, брат?… Посмотри, что говорят…

– Что вы кричите! Ведь тут хожалый; того и гляди, что потащут в полицию!..

– А мне что, пусть тащут! Я скажу, что не может быть…

– Да полноте! Подите-ко сюда; я вам что скажу.

– Ну, говори.

– Пойдемте со мной; вот здесь близенько.

– Куда идти? Не пойду никуда; пойду прямо к тятеньке!..

– Что вы это, бог с вами! Как это можно! Вы посмотрите! что там делается…

– Ну, что? Что делается?

– Видите?

– Ну?

– Ну, пойдемте скорей, я вам что скажу.

– Куда идти? Нет! К тятеньке пойду!

– Ах ты, господи! Вот беда! Прохор Васильевич, послушайте-ко меня…

– Да, да, кто ж Прохор Васильевич, как не я?

– Тс! тише!

– Что тише, мне что тише!.. Пусти!

– Нет, не пущу!.. Там чертовщина идет, а я вас пущу!..

– Чертовщина?… Какая, Триша? а?… Что ж там такое?… – проговорил Прохор Васильевич плачевным голосом, между тем как Тришка Исаев тащил его дальше от толпы, – постой, пусти! Дай перевести дух… Что ж это такое, Триша?… – продолжав он, остановись и отирая рукой слезы. – Да говори, что ж это такое?… а? ведь я Прохор Васильевич?

– Кому же другому и быть, как не вам… Пойдемте-ко, пойдемте!..

– Постой!.. Сам ты скажи, кому же другому и быть… Так ли?

– Так, так; кто говорит, – отвечал Трифон Исаев, увлекая за собою Прохора Васильевича, под которым левая нога ступала уже за правую, а правая все как будто задевала за что-то.

С трудом привел он его на свою квартиру, на дворе какого-то огромного дома, в нижнем этаже, куда надо было спуститься по нескольким каменным ступеням. В закоптелом покое со сводом была только печь да нары.

– Прилягте-ко, вам не так здоровится, прилягте!

– Что, брат Триша, – проговорил Прохор Васильевич, осматриваясь, – это где мы?

– У меня на фатере.

– А тятенькин дом-то где?

– Да там же, на месте.

– Ты правду говоришь?

– Правду, ей-богу правду.

– Ну, хорошо; а что, Триша, тятенька-то не поверит?

– Не поверит, не поверит. Прилягте-ко… Эх, Прохор Васильевич, хуже нашего брата стал!.. Прилягте; а я сбегаю, узнаю, что там делается.

– Нет, постой; поесть бы чего-нибудь, Триша… хоть огурчиков соленых…

– Сейчас принесу, – сказал Трифон Исаев и, уложив Прохора Васильевича на нары, вышел, запер двери и побежал к дому Василья Игнатьевича; пробился сквозь толпу на двор и в людской отыскал дворника.

– Голубчик, Ваня, сделай милость, вызови ко мне Конона.

– Как же вызвать-то его, ведь он там в прислуге, чай?

– Как хочешь, а вызови. Важное дело. Я его подожду у ворот.

– Ладно.

Конон не заставил себя долго ждать.

– Слушай-ко, – сказал ему Трифон, отводя его по тротуару от толпы, – сейчас же скажи ты своему барину, что мне до него дело есть. Дело важное.

– Да каким же образом? Как теперь его вызвать?

– Вот! Ты меня проведи к нему задним крыльцом; да я и сам найду дорогу; ты только скажи ему: важное дело. Ступай!

В это время гости только что приподнялись поздравить шампанским Прохора Васильевича и Авдотью Селифонтовну.

Наш Прохор Васильевич утомился от поклонов и благодарностей, продолжавшихся несколько часов. Ужасно как все это ему надоело. Разряженный, по выражению Матвевны, графчиком, он сидел подле Авдотьи Селифонтовны, разбеленной, разрумяненной, в дымку и кружева разряженной и разукрашенной, жемчугом, брильянтами, изумрудами, яхонтами, опалами и всеми драгоценными каменьями, тысяч на пятьсот, обвешанной и усеянной.

Она сидела как восковая фигура с самой простой механикой движения глаз. Из недр ее вырывалось только: «Ах, перестаньте!» – когда наш Прохор Васильевич, со скуки, начнет напевать ей под музыку шепотом: «Душа моя, душечка! Распрекрасная Дунечка! Долго ли нам мучиться, за столом сидя чваниться, глупым людям кланяться?»

Иногда она произносила и по-французски: «Ох, ву!»[144]144
  Вы (франц. vous).


[Закрыть]. Тогда молодой в ответ шептал ей: «Ох ты, моя амочка!»[145]145
  Душечка (от франц. âme – душа).


[Закрыть].

Встав из-за стола, иллюминованного, кроме канделябров, по распоряжению самого Василия Игиатьича, двумя золочеными статуями, которые у прежнего хозяина стояли по углам залы, держа в руках по полпуду свеч, Авдотья Селифонтовна пошла переодеваться, а наш Прохор Васильевич свободно зевнул и сказал про себя: «Потеха!»

Конон стерег уже его.

– Пожалуйте в кабинет, – шепнул он ему. – Зачем мне туда жаловать?

– Важное дело.

– Какое?

– Про то он знает.

– Хорошо.

Дмитрицкий хотел уже идти; но его обступили охотники поздравлять и свидетельствовать свое почтение, с расточительною щедростью на желания.

Особенно некоторые из молодежи, всматриваясь в бывшего закадычного друга, с недоверчивостью в собственные глаза, робко подходили к нему напоминать старую дружбу.

Мнимый Прохор Васильевич с восторгом ахал и с удивлением восклицал: «Как вы переменились! Ей-ей, не узнал! Скажите пожалуйста! В такое короткое время!»

– В самом деле, и его ни за что нельзя узнать! Так переменился! – шептали между собой бывшие приятели Прохора Васильевича.

– Нечего сказать, великолепный дом у вас, Прохор Васильевич!

– Изрядный, – отвечал нетерпеливо Дмитрицкий. – Помилуйте! господский дом!

– Неужели?

– Ей-ей! Так-таки его со всем убранством и изволили купить?

– Вот как видите, кроме свечей; свечи особенно куплены.

– Так-с; уж конечно стеариновые?

– Старинные, древние.

– Так-с, стало быть оно и значит старинные. Совершенно справедливо-с: вот на памяти моей вологодские маненько чем уступали. Чем больше свеча вымерзла, тем белее, сударь, и крепче. Как зим пять прохватит ее морозом, так и повыжмет сок-то, не хуже тисков. А почем изволили брать пуд?

– Право, не знаю; а вот я сейчас спрошу.

И Дмитрицкий бросился из толпы, через ряд комнат, в свой кабинет, подле роскошной спальни, где сваха Матвевна, окруженная толпой разряженных Игнатишен, Кузминишен, Панфиловен и Филипповен, играла важную роль.

Тут показывала она любопытным богатую постелю, огромное трюмо, в которое все охорашивались, разные убранства, разные вещи и оценяла их. Аханью не было конца.

Между тем как в пространных великолепных комнатах, где некогда хозяин чинно принимал гениальных русских актеров, разыгрывавших без платы, у себя и в гостях, от позднего утра до раннего, роли лордов и леди, маркизов и маркиз, а новые подражатели барства и господства расхаживали под гром музыки, покашливая, поглаживая бороды и рукава сюртуков и фраков, как будто говоря: «Каково сукнецо-с?» – поправляя перчатки, платки на шее и шали на плечах, натуживаясь, чтоб порастянуть узкий корсет, и нося перед собою обеими руками передний хвост платья, чтоб не наступить на него и не грохнуться, – Дмитрицкий заперся в своем кабинете и беседовал с Трифоном Исаевым.

– Ну, что? Какое важное дело?

– А вот какое! черт принес не вовремя настоящего Прохора Васильевича; чуть-чуть было не затесался к вам па свадьбу!

– Неужели? За чем же дело стало?

– К счастью, что я поймал его за хвост у самых ворот!

– Ах, дурень! Кто тебя просил?

– Кто просил! поставил бы он все наше дело вверх тормашками.

– Ах, Трифон! Все дело испортил! Какая бы славная была Штука!.. Двойник! Ах, досада! экой ты урод!

– Шутите, шутите!

– Врешь, дурень, не шутки; это бы так затронуло мое самолюбие: пусть бы кто решил, который из нас чертово наваждение и который настоящий Прохор Васильевич… как ты думаешь, кого бы из нас «тятенька» признал за настоящего сына? а?…

– Вот время нашли черт знает о чем говорить!

– Спрашиваю, так говори! – крикнул Дмитрицкий.

– Что вы кричите!.. шутки, что ли? Того и гляди, беду наживешь… Право, вы черт!

– Молчи, шитая рожа! Если сам не видывал черта в глаза, так не смей сравнивать меня с его портретом… Иу, так которого же из нас тятенька признал бы за настоящего Прохора Васильевича?

– Разумеется, что настоящего и признал бы.

– Врешь, Трифон! По твоим рассказам настоящий Прохор Васильевич, несмотря на то, что настоящий, настоящая дрянь; так ли?

– Да оно так…

– А я золото?

– Кто говорит…

– Так каким же образом разумный человек, «тятенька», предпочел бы дрянь золоту?

– Дрянь, да своя.

– Ты – Тришка! а больше ничего. Где ж наш настоящий Прохор Васильевич? куда ты его девал?

– У меня на квартире…

– Хм! Что ж теперь делать с ним?

– А по-моему, вот что…

– Что?

– Да что… так, ничего то есть… знаете? – отвечал Трифон Исаев, зверски усмехаясь.

– Что-о? – крикнул грозно Дмитрицкий, – ах ты скаред! Тронь только волос на голове его, так знаешь куда ворочу?…

– Экая гроза! поди-ко-сь. Что ж… вместе!

– Молчать!.. Слушай, зверь, я и себя не поберегу!

– Да что, вправду, ругаться стал! Слуга, что ли, я достался!.. Сам-то что?

– А вот что!

Дмитрицкий схватил Трифона за ворот и встряхнул.

– О-о, дьявол! – прошипел он, задушив голос, – в самом деле дьявол!

– Прохор! а Прохор! Что ты тут делаешь, ушел от гостей? – раздался голос Василия Игнатьевича за дверьми.

Трифон Исаев побледнел с испугу, бросился было в двери.

– Куда, мерзавец, трус? Стой здесь! – крикнул Дмитрицкий, схватив его снова за ворог и оттолкнув от двери.

– Прохор, отвори!

– Сейчас, тятенька, – отвечал Дмитрицкий.

– На кого ты там кричишь?

– Да вот на этого мерзавца.

– Да что такое?

– Да ничего, тятенька; так себе кричу, переодеваюсь; ступайте, я сию минуту приду.

– Ну, смотри же, скорее.

– Сейчас.

– Фу! перепугался! – проговорил Трифон.

– Я тебе говорил, что ты и мерзавец и трус!

– Полноте уж браниться-то, лучше подумаем, что делать с Прохором Васильевичем.

– Где ты его отыскал?

– Сам нашелся, – отвечал Исаев и рассказал встречу свою с ним.

– Так он не в своем виде?

– Уж так-то не в своем.

– Иначе и быть не может; потому что я принял его вид… Ну, подавай его сюда.

– Это как?

– А так, просто: пусть его занимает свое место и у «тятеньки» и у Селифонтовны… надоело! Не хочу быть Прохором Васильевичем!

– Нет, уж это не приходится, – сказал Трифон Исаев, пожав плечами, – взявшись за гуж, не говори, что не дюж… Her, уж извините, я хлопотал недаром!

– Послушай, брат, если мне что надоело, так ты со мной недолго разговаривай!.. Ты мошенник; а я помню заповедь и не желаю ни дома Прохора Васильевича, ни отца его, ни Авдотьи Селифонтовны, бог с ними! Покуда не было настоящего налицо, отчего не заменить; а если явился, так кончено!

– Эх, господин! Свяжешься и не рад: и видно, что не наш брат…

– Ну, не рассуждать! Ни слова! Видишь!

Дмитрицкий отпер бюро, выдвинул ящик и показал Трифону Исаеву пук ассигнаций.

– Ой ли? Так приданое-то за нами?

– Видел? Ну, и довольно; пошел же. Когда пришлю Конона, – привести моего двойника сюда, да снарядить как следует.

– Уж это-то пусть так, мы его поставим на место, да чур без меня ни шагу, – сказал Трифон Исаев, взглянув хищным ястребом на бюро, а потом на Дмитрицкого.

– Ступай, ступай!

– Все это комедия, господин; а уж куда комедии-то я ломать не мастер!

– Врешь, мошенник: недаром на тебе вместо человеческого лица плутовская рожа.

– Нет, право, не мастер: по-нашему бы… Э! да и квит с Дубинкой! – сказал Трифон Исаев, выходя.

– Ну, счастлив, что ушел, каналья! – крикнул Дмитрицкий вслед ему.

– Виноват, виноват, не буду!.. «Да, не буду, – продолжал про себя Трифон Исаев, пробираясь на улицу. – Голова, да словно как будто недоделан, не выдерживает, то есть, характера… Уж я знаю, что он все равно, так или не так, а накутил бы… Оно будет лучше попридержаться настоящаго-то… обязать его, то есть, чтоб век добро помнил…»

Прохор Васильевич в каком-то бреду сидел на нарах, уставив глаза на нагоревший шапкой огарок, и разговаривал сам с собою. Он вздрогнул, когда вошел Трифон Исаев и крикнул:

Прохор Васильевич! батюшко!

– Триша, это ты? – проговорил он, подняв на него мутный взор.

– Прохор Васильевич! Что это за чудеса такие на свете бывают!

– Что, Триша?

– Ох, дайте опомниться!.. своими глазами видел!.. Ей-ей, видел вас же… И там вы, и здесь вы же!.. Так я и ахнул… Господи, думаю, что это такое: два Прохора Васильевича!..

– Что ж это такое, Триша? – спросил Прохор Васильевич, дрожа всем телом.

– Прибегаю в дом к тятеньке вашему, пробился сквозь народ, к дверям… Возможное ли это дело, думаю, какой же еще Прохор Васильевич взялся? Верно, неправду говорят люди…

– Ох, Триша, Триша, верно правду говорят люди… верно, это божие наказание…

– То-то и беда, что правда, – прервал Трифон Исаев, – не выдумывать же мне… Господи, думаю, чудится мне, или это тень Прохора Васильевича?…

– Ох, что-то страшное ты говоришь, Триша!..

– Ей-ей!.. Должно быть, тень ваша… говорят же, что двойники бывают… Уж что-нибудь, да не так, недаром!.. Верно, думаю, свахи перессорились за Прохора Васильевича; а сваха Авдотьи Селифонтовны, чтоб поставить на своем, взяла да и наступила на тень вашу, сдернула ее с вас, и вышел двойник… Подкинула его вместо вас в дом к тятеньке, да теперь и женит на Авдотье Селифонтовне…

– Ох, страшно что-то ты говоришь, Триша!.. – повторил Прохор Васильевич. – Что ж это будет такое, Триша, голубчик?… Что ж я-то буду делать?… Я-то так и пропал?…

– Избави бог, Прохор Васильевич, – отвечал Тришка, – уж чего я для вас не сделаю… Знаете ли что? Пойду я к ворожее да спрошу, как быть, нельзя ли извести вашего двойника… Право, пойду… а вы побудьте; да знаете, надо вам маленько покуражиться. И Трифон достал с полки полуштофик.

– Выпейте-ко, – сказал он, наливая в стакан и поднося Прохору Васильевичу, – это сладенькая.

Прохор Васильевич покачал головою.

– Выпейте, беспременно надо выпить; вишь совсем посоловели… Эх, да извольте пить!..

Прохор Васильевич выпил и потер голову.

– Пообождите же немножко, я сбегаю. Прилягте, поуспокойтесь…

Прохор Васильевич послушно прилег на нары, но не забылся сном. Смутные мысли бродили в его голове и воплощались в видения. С испугом приподнимая голову, он всматривался в них и снова ложился.

В час за полночь пришли Трифон Исаев и Конон.

– Прохор Васильевич, пойдемте скорей, – сказал Трифон, взяв его за руку.

– А? что такое? – спросил он, приподнимаясь.

– Пойдемте, сударь, уж чего я для вас не делал… если б вы знали, чего мне стоило…

– Ох, нет, Лукерьюшка, погоди, я подумаю, – отвечал Прохор Васильевич тихо, смотря неподвижными взорами на Трифона Исаева.

– Он что-то бредит! – сказал Конон на ухо Трифону.