Текст книги "Дух свободы: Наследники партизан"

Александр Верт
Дух свободы
Наследники партизан

Всем жертвам режима посвящается. Мы никогда вас не забудем.

Глава 1

Четверг, 12 ноября 2020 г. 20:48

В замке повернулся ключ. Щелчок – и дверь открылась. В тишине квартиры этот звук прокатился зловещим эхом.

Артур, так и не включивший свет на кухне, вздрогнул, сглотнул мгновенно подкативший к горлу ком и красными от усталости глазами посмотрел на часы.

В такое время домой могла вернуться только Маша, хотя Артур не мог вспомнить, на сутки она ушла или на день. Он постоянно путался в ее сменах на скорой, а когда собирался об этом спросить – забывал, и потому постоянно чувствовал себя виноватым.

Быстро закрыв ноутбук и перевернув два лежащих рядом телефона экраном вниз, он хлебнул остывший кофе и встал.

Сейчас говорить с ней он тоже был не в состоянии. Включив свет на кухне, он вышел в коридор и увидел ее в расстегнутом пальто, стягивающую с себя шарф. Шапка уже лежала на полке.

Вместо приветствия и поцелуя в щеку, Артур коротко провел рукой по ее спине, едва задевая пальцами кончики темных волос, затянутых в короткий хвост. Это было почти неощутимое прикосновение, но на большее он не был способен, потому забирал пакет с покупками, избегая ее взгляда.

Она всегда заходила в магазин, возвращаясь домой. Наверное, пыталась так заботиться о них, по крайней мере, Артур видел в этом заботу и острее чувствовал вину, но она молчала, даже не вздыхала тяжело от усталости.

Это его устраивало, особенно сейчас, когда в голове было пусто, а перед глазами мелькали новости, ники, каналы и обсуждения.

Он просто пошел на кухню разбирать пакет, чтобы помочь хоть чем-то.

Хлеб, молоко, мука…

Стоило взять ее, и рука сразу задрожала. Белая упаковка, красная полоса.

«Чертова Лидская мука», – подумал Артур, сжимая до боли челюсть.

Рядом с красной полоской было написано: «сделано в Беларуси».

«Сделано» – красным. «В Беларуси» – зеленым. Все как на государственном флаге.

У Артура перед глазами сразу проехали ряды автозаков с этим проклятым флагом, замелькали дома, где эти флаги теперь появились. Они теперь были всюду, даже на магазинах. От них тошнило.

– Ненавижу, – прошептал он, сжимая муку все сильнее.

– Что? – спросила Маша, не разобравшая его тихих слов и тут же отскочившая от своего парня.

– Что это? – спросил он, резко обернувшись и чуть ли не в нос ткнув в нее пачкой муки. – Зачем ты ее купила? Она государственная! На ней же этот чертов флаг.

– Это единственная мука в магазине у дома, – устало ответила Маша.

– Да мне плевать!..

Договорить Артур не успел, потому что треклятая бумажная упаковка муки в его руке лопнула, заполнив всю кухню белым туманом.

– Ты идиот?! – взвыла Маша. – Мог бы пойти в магазин сам! Кто вообще это все теперь будет убирать?!

Слезы тут же застыли в ее глазах, просто потому что всякий раз, когда она видела Артура таким, что-то в ней ломалось. Выжигающая ненависть буквально била, и казалось, он может наброситься на нее, а он не понимал, как выглядит в этот момент, скалился и, рыча, швырял полупустой пакет на пол.

– Какая к черту разница, если даже ты… Ты! Кормишь этих тварей![1]1
  Одним из видов борьбы с режимом стала покупка продуктов негосударственного производства, чтобы, как выразился герой книги, «не кормить режим».


[Закрыть]

Он впечатал пакет ногой, поднимая белые мучные клубы, и вмял его в пол, пытаясь раздавить, словно окурок.

– Это мои деньги, кого хочу, того и кормлю! – бросила ему Маша в ответ, не понимая уже, от чего она защищается.

– Замечательно! – рявкнул на это Артур и в перемазанных мукой домашних штанах пошел из кухни в коридор, оставляя за собой белые следы.

Продолжать разговор, что непременно закончится упреками, он не хотел.

«Да, я – безработное говно. Я помню», – думал он, уходя, и едва не налетал на Машиного брата, что выходил на крики из своей комнаты.

– Да что у вас опять случилось? – спросил тот.

Артур ему не ответил, отмахнулся и вышел.

За ним хлопнула входная дверь.

На кухне разрыдалась Маша, сползая на пол.

У нее просто не было сил ни терпеть, ни бороться. Она устала от новостей, от ситуации в стране, от работы, от Артура, от всей своей жизни и могла только рыдать, жалея себя.

– Маш, – окликнул ее брат, присаживаясь с ней рядом на пол, засыпанный мукой. – Что у вас опять случилось?

– Как всегда, – простонала Маша в ответ, вытирая слезы.

Она не видела смысла объяснять брату, что не так. Кирилл жил с ними и сам знал, каким невыносимым стал Артур. Иногда он, казалось, был хуже лукашистов[2]2
  Так называют сторонников А.Г.Лукашенко.


[Закрыть] и все чаще напоминал сумасшедшего. У него было пять телефонов, несколько ников в телеграме. Какие-то чаты, каналы. Спичечный коробок с сим-картами в тумбочке на кухне. Созвоны. Маты. Крики без причины.

Он почти не спал. Забывал поесть. Огрызался. Хамил. Ничего кроме злого ядовитого сарказма из него нельзя было выдавить, но Маша все равно его любила, только уже не надеялась спасти.

«Я так больше не могу», – думала она, не в силах даже это прошептать, а сама заплакала еще сильнее, едва не закричав от боли, в голос.

– Машка…

Кирилл не знал, что ей сказать, потому обнял ее как можно крепче.

– Я не могу с ним больше жить, – сказала Маша прямо. – Он и себя погубит, и нас. Ты ведь тоже понимаешь, чем это кончится?

Она посмотрела на брата, давясь слезами.

– Не говори так, – попросил тот, отшатнувшись. – Ты же знаешь, что он умный. Его не арестуют.

– Он безумный, – шептала Маша и снова закрыла лицо руками.

– Маш, – со вздохом сказал Кирилл и, хорошо понимая Артура, попытался его оправдать: – Ты, наверно, новости еще не видела. Бондаренко умер, а Артур, оказывается, был с ним знаком. Он сам не свой от этой новости.

– Он и без этой новости сам не свой, – всхлипнула Маша и разрыдалась, вцепившись в брата.

Она тоже понимала Артура, но понимания порою бывает недостаточно.

Глава 2

Четверг, 20:53

Артур выскочил на улицу, пробежал три ступени крыльца и замер на тротуаре, понимая, что осень давно перестала быть теплой.

Последний раз он был на улице в начале октября. В тот день он вышел во двор дома, в котором жил всю свою жизнь. Светило солнце. Артур стоял во дворе возле мусорного бака и пытался понять, что он чувствует. Он только что выкинул два пакета со старыми вещами, потому что это могло помочь. Так писали психологи. Артур и вспомнить уже не мог, откуда был этот совет. Он слишком много читал о самопомощи для страдающих стрессовыми расстройствами и пробовал почти все подряд, не разбирая.

Он с самого начала понимал, что не был в порядке, но помощи просить не мог, вот и в то утро дергался от косых взглядов своих соседей и просто курил прямо у мусорки, дыханием пытаясь подавить дрожь во всем теле.

Затяжка заменяла глубокий вдох.

Задержав дыхание, он закрывал глаза и снова слышал истошный крик, чужой. Сам он не мог орать, когда его били. Он молчал, стиснув зубы, когда его осыпали оскорблениями, заставляя стоять на коленях у стены, пока в глазах темнело от боли.

Он не кричал и не жаловался, не умел, но его трясло, и эта дрожь возвращалась снова и снова, иногда совсем без причины. Потому он стоял и курил, и пытался взять себя в руки.

На третьей затяжке, когда смог снова ощутить реальность, Артур понял, что в кармане звенит телефон. Тот противно вибрировал и это не совпадало с внутренней дрожью. Совсем.

Хотелось избавиться от этого ощущения, потому он не смотрел толком на экран, просто отвечал, надеясь, что голос не будет дрожать.

– Да.

– Жилябин Артур Геннадьевич, – обратился к нему равнодушный официальный голос.

В ответ на это Артур перестал дышать, понимая, что ничего хорошего этот разговор ему не сулит. Официальные звонки вообще никому ничего доброго сулить не могли, а уж ему особенно.

«А мне говорили не отвечать на незнакомые номера. Не один раз говорили», – думал он, а сам молча слушал сотрудника:

– Вас беспокоят из следственного комитета.

Артур почти ждал такого звонка, готовился к нему, но тот все равно застал его врасплох, стал подобием удара, от которого в животе все скручивало до боли в одном невыносимом спазме, но, стиснув зубы, Артур просто слушал. Ему вежливо объяснили, что этот звонок приравнивается к повестке и что его ждут послезавтра в одиннадцать для беседы. В каком он статусе и о чем пойдет речь, пояснять, конечно, никто не собирался.

– Вам все понятно? – спросил сотрудник, опустив все по-настоящему важные формальности.

– Да, – ответил Артур, и голос его не дрогнул.

Он отключил вызов, затянулся, медленно выдохнул, выключил телефон и швырнул его в мусорный бак[3]3
  Телефон с сим-картой, оформленной на настоящие документы, считается «засвеченным», потому что по нему можно этого человека отследить по биллингу.


[Закрыть]. После этого вернулся домой – только чтобы забрать ноутбук и два других мобильных, а затем уехать к Кириллу, да так, чтобы из дома больше и не выходить.

Чего хотел от него следственный комитет, он не знал, но версий было немало. У него было три административки – вот уже три причины приехать в СК и подписать бумагу о том, что в следующий раз его будет ждать уголовная статья за «активное участие». Кроме того, его второе задержание было в августе, а всех, кого брали в августе, вызывали в следственный комитет, чтобы провести «беседу», которая для таких «активных участников», как он, могла превратиться в допрос, очередные сутки или еще что похуже.

«Не пойти ли им к черту с этими бумажками?» – думал тогда Артур и просто убегал туда, где, как ему казалось, все поймут правильно.

Месяц назад это казалось временным решением, самым верным и разумным на тот момент. Он ушел туда, где его бы приняли и поняли, а теперь осознавал, что и тут стал неуместен.

От подобных мыслей он сжимал сейчас до боли зубы, стоя в одной майке под ноябрьским ветром. Его трясло от холода, от страха, от гнева, и дышать ровно не получалось.

– Блять, – выругался он и стал рыться по карманам, пытаясь понять, взял ли с собой сигареты.

Они всегда помогали ему справляться с такими приступами дрожи, хотя Артур и обещал себе бросить курить. Сигареты, как и алкоголь, были очевидной кормушкой режима благодаря акцизам, но без них уже не получалось.

«Я так больше не могу», – думал он, доставая мятую пачку сигарет.

Он растянул ее почти на месяц. Только когда начинало по-настоящему трясти, открывал форточку и выкуривал одну прямо так, не выходя на балкон, а ведь до этого лета не курил вовсе.

После первого задержания в июне, после трех суток на Окрестина[4]4
  Неофициальное название мест заключения в Минске в переулке Окрестина, включает в себя изолятор временного содержания (ИВС) – там чаще всего держат до суда – и центр изоляции правонарушителей (ЦИП).


[Закрыть], суда и выхода со штрафом ему предложили сигарету, и он почему-то не смог отказаться, хотя ничего по-настоящему страшного тогда не случилось.

Просто почти трое суток скуки в камере до суда[5]5
  19 июня 2020 года на проспекте Независимости выстроилась цепь солидарности в ответ на арест потенциального кандидата в президенты Виктора Бабарико. Задержанных в тот день судили в понедельник 22 июня 2020 года. Практически все получили штрафы и были отпущены после суда.


[Закрыть] и неприятный осадок от мысли, что все это происходит с ним. Тогда сложно было по-настоящему поверить, что задержание не роняет на него позорную тень. Он понимал, что ни в чем не виновен. Что выйти на улицу и быть частью цепи солидарности было правильным решением, но, как человек, не способный перейти дорогу в неположенном месте, он тогда еще пытался спорить в РУВД и доказывать свою невиновность в суде. Наивный.

Сам факт задержания ему был неприятен, но компания была такая, что чувствовать себя преступником не получалось ни в автозаке, ни в камере. Все свои, такие же идейные, знающие толк в правде.

– В первый раз? – уточнил у него старый друг, что оказался с ним в одной камере.

Артур тогда только вздохнул. Он не первый день был в оппозиции, все понимал, не ждал иной реакции от властей, но ощущение все равно было гадким, словно его окунули в чан с помоями.

– Ты привыкнешь, – пообещал ему тогда тот самый друг. Теперь даже имя его заменялось в голове на ник в телеграме – Мимокрокодил. Он был опытней Артура, немного старше и во всем громче, потому протестная административка для него была уже нормой.

Артуру же было не по себе даже от такого разговора, но он действительно привык настолько, что теперь был готов сесть на много лет, ни о чем не жалея, а тогда даже сигареты казались чем-то постыдным, почти приступным.

С тех пор прошел, казалось, десяток лет, а не полгода. Первое задержание перестало казаться чем-то мерзким. Наоборот, в памяти о трех днях под арестом всплывали только шутки и протестные песни, как будто он провел выходные с друзьями в неудобной гостинице. Ударом оставалось только увольнение.

– Мы государственное учреждение! – заявила ему директор школы. – Мы лучшая гимназия столицы, у нас не может работать правонарушитель!

Артур только глаза закатывал, но писать заявление «по собственному» отказался. Пошел на принцип и получил увольнение по статье за прогул одного дня – понедельника, в который его судили, а затем так торопились отпустить, что вышел он только через пять часов после вынесения[6]6
  Летом 2020 года подобные случаи были единичными.


[Закрыть].

Для школьного учителя увольнение по статье – тоже своего рода приговор. С такой трудовой найти работу, еще и историку, было просто невозможно. Он был никому не нужен со своим дипломом и правдивой историей. Последние деньги уходили на сигареты, а силы – на протест, потому что нынешняя власть не оставляла ему и шанса на нормальную жизнь.

Он должен был бороться за себя и за тех, кто пострадал намного больше. Он должен был курить, чтобы снова спокойно дышать, но в мятой пачке осталась всего одна сигарета и брать ее было страшно.

Остаться без сигарет он боялся сильнее, чем замерзнуть под подъездом от холодного ноябрьского ветра в резиновых тапках на босую ногу.

Только другого способа взять себя в руки и успокоиться, перестать думать про аресты и избиения он не знал, а разум еще услужливо напоминал, что последний избитый умер сегодня, умер пару часов назад.

От этой мысли он почти задыхался, потому хватал сигарету и возился со спичками. Руки дрожали слишком сильно, и он не мог попасть спичкой по дрожащему коробку.

Зажигалкой он перестал пользоваться в сентябре – в СИЗО[7]7
  Следственный изолятор или СИЗО – учреждение, где содержат подследственных до суда и осужденных до их перевода в места лишения свободы.


[Закрыть] ведь не будет зажигалок, только спички, и он должен быть к этому готов, потому что его посадят. Рано или поздно.

Его посадят, потому что он сдохнет, но не остановится. Не после всего, что уже произошло. Не после всего того, что он знал и видел.

Его посадят, потому что он не такая крутая шишка, чтобы его убивать.

«Рома тоже не был крутой шишкой», – подумал Артур и наконец-то смог справиться со спичкой.

Та вспыхнула в темноте, проясняя его мысли. Он глубоко вдохнул, медленно и жадно затягиваясь, закрыл глаза и перестал дышать, чтобы потом неспешно выдохнуть.

Дрожь в руках от этого начинала стихать.

Ко второй затяжке он смог без страха посмотреть на мир и даже отступил в сторону, чтобы не мешать людям возвращаться домой.

На него косились крайне неоднозначно, но он не видел смысла на это реагировать. Он знал, что похож на бомжа или на психа, а еще скорее – на психически больного бомжа, но не мог себя заставить даже стряхнуть с одежды муку.

Он знал, что был неправ, что сделал больно той, ради которой вообще есть смысл за что-то бороться, а не лечь прямо тут на тротуаре умирать от голода и переохлаждения. Такая ведь судьба уготована отбросам общества вроде него?

«От меня одни проблемы», – думал он, жадно затягиваясь и в то же время успокаиваясь. По крайней мере, на смену панике приходило чувство вины, и это было не так уж и плохо.

Рука все еще дрожала, но уже не так заметно.

«Какая же я мразь», – говорил он себе и просто смотрел, как тлеет сигарета.

Маша имела полное право на него злиться. Маша могла бы даже выставить его вон, потому что он не способен даже покупки из магазина разобрать.

Он все еще не нашел работу и знал, что не сможет ее найти по специальности. Искать что-то другое он и не пытался. Писал на заказ рефераты и курсовые, решал иногда за студентов какие-то дистанционные тесты, но все это не могло считаться заработком. Он просто сидел на шее у Маши, пока в его квартире развернули «протестный детский сад».

Там были дети задержанных, которые ждали суда. Там ночевали дети политзаключенных, пока их мамы бегали по инстанциям, добиваясь хоть какой-то справедливости для их отцов. Там адвокаты оставляли своих детей, когда им надо было уехать к обвиняемому в другой город. Там были дети протеста, за которыми должен был кто-то присмотреть. Там они были одеты, накормлены и уложены спать.

За такую аренду Артуру, конечно же, никто не платил. Наоборот, он сам искал деньги, чтобы в «детском саду» всегда была еда.

Он беспокоился о ком угодно, только не о себе, не о тех, кто был с ним рядом, и теперь слишком ясно это понимал. От такого осознания было больно настолько, что он мял в руке недокуренную сигарету, ломал ее пополам, обжигая пальцы.

Сдержать стон не получалось, но приходилось выкинуть сломанный окурок.

«Ты только что сломал последний шанс успокоиться, придурок», – думал он и понимал, что его тошнит.

От этой тошноты с болезненным спазмом в животе он понимал, что ничего сегодня не ел, только кофе пил раза три.

Чувствуя отвращение к самому себе, он сел на лавку, тяжело вздохнул и снова достал мятую пачку сигарет. Она была пуста, и он только сейчас это осознавал, ругался и прятал ее обратно в карман, не зная, что сделать, чтобы перестать чувствовать себя пережеванным куском мяса, ни на что уже не годным.

В такие минуты ему хотелось просто выйти на площадь и проорать:

«Люди, хватит так жить!»

Порой ему даже казалось, что он понимает тех, кто сжигает себя, понимает ту степень отчаяния, до которой надо дойти, чтобы сгореть живьем. Иногда он думал, что и сам на это способен, потому что иного способа бороться с этой реальностью уже не видит.

Спасало только одно – это было так же бессмысленно, как все остальное.

«Если бы все начали делать хоть что-нибудь, всё бы уже закончилось, – думал Артур. – Если бы боролись все, мы победили бы еще в августе».

Только он знал, что большая часть белорусов оставалась дома и обсуждала новости, сидя на мягком диване. Они придумывали много причин, почему им нельзя выходить.

«Ты сам на улицу не выходишь», – тут же упрекал себя Артур, глядя, как снова начинают дрожать руки.

О том, что ему действительно нужно быть дома, о том, что он делает для протеста в сети, он почему-то забывал. Ему казалось, что это не оправдание, и не важно, что только из дома можно было отслеживать всю информацию и координировать людей.

«Жалкий кусок дерьма», – ругал он себя в очередной раз и, давясь тошнотой, вставал и снова шарил по карманам, выискивая последние деньги.

Монеты валялись как попало, без всякой логики, одна даже была запрятана в коробок со спичками, самая ценная – в два рубля. Благодаря ей, денег на пачку сигарет Артуру хватало, и потому он плелся в магазин, шлепая по мелким лужам резиновыми тапками.

За ним оставался белый след от муки, и от этого становилось смешно.

Белый цвет – цвет протеста, а значит, гулять в муке – кажется, самое верное для настоящего революционера. К счастью, с такой безумной идеей в голове ходить далеко не приходилось. Магазин был в их доме, надо было лишь обойти его кругом, скользнуть на кассу и выйти.

Обычно никто даже внимания не обращал, в маске ты или нет, и это было плохо, но винить себя еще и за это у Артура не было сил.

«Радикал, террорист, ковид-диссидент, кто там я еще?» – спрашивал он себя, быстро заходя в магазин.

Он хотел сразу пойти на кассу, но вспомнил о муке.

«Если Маша ее купила, то она ей зачем-то нужна», – подумал он, и это заставило его остановиться посреди магазина, а в голове пел Виктор Цой:

 
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день.[8]8
  Цитата из песни Виктора Цоя «Пачка сигарет».


[Закрыть]
 

«Есть, но пустая», – мысленно отвечал Артур Цою, пытаясь вспомнить, где в этом магазине может быть мука.

– Вы в порядке? – спросила у него проходящая мимо работница магазина.

– А вы? – огрызнулся в ответ Артур, спешно сжимая монеты так, будто их мог кто-то отобрать. – Здесь разве можно быть в порядке?

Девушка в ответ неловко улыбнулась и, подумав немного, взяла с полки пакет с одноразовыми медицинскими масками, вскрыла, вытащила одну и протянула ее Артуру.

– Возьмите, у нас без маски нельзя, – сказала она мягко и, приблизившись, прошептала: – Да и люди здесь бывают разные.

Артур принял маску, понимая, что она защищает не только от инфекций, но и от камер, хоть немного, и нахмурился, понимая, что он совсем забыл, что на это тоже надо обращать внимание.

– Спасибо, – прошептал он, мысленно ругаясь и спешно надевая маску и поправляя волосы, чтобы те прятали брови и тенью падали на глаза.

– Будьте осторожней, – ответила ему девушка, спешно показала ему два пальца[9]9
  Один из символов протеста, более известный как знак «виктория», но я предпочитаю так его не называть.


[Закрыть], печально улыбнулась и ушла на кассу платить за упаковку масок, только бы не делать ему замечание.

«А что я-то?» – хотел спросить Артур, не понимая, почему она вообще с ним заговорила, еще и в таком ключе, но, осмотрев себя, понял, что вышел в черной майке с «Погоней»[10]10
  Герб «Погоня» – белый всадник на красном щите. Является историко-культурной ценностью и внесен в Государственный список историко-культурных ценностей Республики Беларусь, его статус закреплен официально.


[Закрыть] на груди и даже не подумал, что это тоже символ протеста, за которым уже идет охота, и не важно, что это историческая ценность.

Закрывая глаза, он мысленно ругался и шел искать полку с мукой.

«Сейчас проверю через Краму[11]11
  Приложение для тех, кто хочет покупать товары только честных производителей, по штрих-коду сообщает, замечен ли производитель в нарушении закона.


[Закрыть], выясню, что эта гребаная мука провластная, и пойду с чистой совестью курить», – думал он, потому что ему надо было знать, что он хоть немного прав, что он не был отбитым на голову придурком хотя бы в этом.

С этой мыслью, цепляясь за желание спокойно покурить, он находил муку, доставал телефон, такой же черный, как все пять его смартфонов, и с ужасом смотрел на экран.

Таким идиотом он еще никогда не был. Мало того, что вышел из дома, как последний бомж, еще и в телефоне оставил литовскую симку, на которой был один из самых опасных аккаунтов в телеграме с ником «Китаец».

«Вот возьмут тебя менты за «Погоню», а найдут сеть координаторов. Весело-то будет, прям обосраться!» – подумал он и даже стукнул себя телефоном по лбу, пытаясь прикинуть, успеет ли он, если что, почистить телефон и сожрать сим-карту. В бусе[12]12
  Микроавтобус, их чаще всего использовали силовики во время массовых задержаний.


[Закрыть]. В автозаке. В РУВД.

Выводы были неутешительными, потому он решал для себя, что надо уничтожить в первую очередь, а сам открывал Краму[13]13
  Приложение созданное для определения продукции компаний-пособников режима.


[Закрыть].

Интернет у него был. Телефон легко ловил вай-фай от квартиры на четвертом этаже, что была прямо над ним. Оставалось только ввести цифры штрих-кода.

Приложение неожиданно одобрило покупку.

«Да быть не может!» – хмурясь, подумал он и стал проверять цифры, уверенный, что сделал ошибку, но нет. Крама действительно разрешала купить Лидскую муку.

– Да вы шутите, – прошептал он, глядя на красно-зеленую надпись: «Сделано в Беларуси». От этой надписи его выворачивало, как от флага, как от речи Луки[14]14
  А.Г.Лукашенко часто сокращается как просто «Лука» или «АГЛ».


[Закрыть] в телевизоре, и потому от заключения на экране телефона хотелось смеяться и при этом плакать, но сил хватало только на чувство вины и пустой взгляд.

«Ты – мразь, – сказал он себе и все же взял муку вместо сигарет. – Маша-то не виновата, что ты такой псих».

– Пакет нужен?! – рявкнула на него тучная кассирша.

– Что? А-а-а, нет, – заторможенно ответил Артур и высыпал монеты на маленькое блюдце.

Кассирша посмотрела на него с ненавистью, как смотрела бы она на алкаша, что точно так же платит за чекушку какого-то самого дешевого пойла, но Артуру было все равно, кто и как на него смотрит. Он просто наблюдал, как она разгребает монеты и пытается понять, какие ей нужны, а затем швыряет ему еще какую-то копейку сдачи. Это тоже не задевало. Размазать его больше, чем он был уже размазан, было просто невозможно.

Кассирша что-то бубнила себе под нос про неблагодарное поколение, но Артур ее не слушал. Он собрал оставшиеся монеты, сунул их в карман и поплелся назад, шлепая тапками.

«И как она меня терпит?» – думал он про Машу, возвращаясь назад, и неожиданно увидел ее на улице под фонарем у подъезда.

Она набросила пальто, схватила шапку, но не надела ее и только смотрела по сторонам, прижимая ее к груди.

– Маш! – окликнул ее Артур, очнувшись от одной мысли, что что-то плохое могло напугать Машу.

Она дернулась, обернулась и бросилась к нему, чтобы нелепо натянуть свою шапку ему на голову.

– Я тебя потеряла, – сказала Маша дрожащим голосом. – Я подумала, что ты долго, вышла, а тебя нет, и… я испугалась, – призналась она, глядя на него мокрыми от слез глазами.

– Прости, – прошептал он, показывая ей муку вместо всех возможных объяснений.

Маша не ответила, а просто обняла его, как делала это всегда, когда хотела сказать, что он не один.

– Ты весь дрожишь, – шептала она.

– Да? – удивился Артур. – Бывает. У меня еще и сигареты закончились.

Закрывая глаза, он обнимал ее одной рукой и просто старался глубоко и неспешно дышать, не думая, что они живут в стране, где представители власти избивают до смерти людей.

– Ты у меня бедовый, – шептала Маша, прижимая его так, словно могла согреть собой, а он не ответил, тяжело вздыхая, потому что не чувствовал холода, не чувствовал тепла и собственную «бедовость» оспорить не мог.