Текст книги "Дух свободы: Наследники партизан"

Глава 11

Суббота, 14 ноября 2020 г. 00:55

«Нагадваю, сазвон праз пяць хвілін. Патрэбна ўсе абмеркаваць за паўгадзіны»[48]48
  Напоминаю, созвон через пять минут. Нужно обсудить все за полчаса (бел).


[Закрыть], – написала Лилипут в рабочем чате. Она много лет назад перешла на белорусский из любви к своему языку, и все давно к этому привыкли.

«Ага, конечно, за полчаса», – со вздохом подумал Артур и еще раз взглянул на план воскресного марша.

Он ему не нравился настолько, что в голове были одни маты, а нужны были какие-то аргументы. Пытаясь сформулировать мысль, Артур, потирая висок, пошел проверять двери в комнаты. Маша закрыла дверь в спальню, Кирилл же оставил дверь открытой.

Артур закрыл ее, еще раз посмотрел на сумку, стоявшую в коридоре, и не стал ее разбирать, просто вернулся на кухню.

Он уснул там в обед, проснулся вечером около шести. За окном было темно, где-то пиликал телефон, и он не сразу понял, где находится. Дернулся, едва не выронил телефон, с которым уснул, запутался в пледе, которым его накрыла Маша, и тут же пошел курить в форточку, читая при этом сообщения, которые его разбудили.

Кирилла он, конечно, выслушал, выругался, но прокол с квартирой записал на свой счет. Сам должен был подумать и попросить ничего не говорить Сереге. Теперь же было поздно.

– Он ничего никому не скажет, – уверял Кирилл. – Я в этом уверен.

Артур кивал, а сам понимал, что вопрос не в надежности Сереги, а в самом факте утечки, но думать об этом не было времени, надо было решать другие вопросы.

– Ты на него не обижайся, ладно? – просил за друга Кирилл.

– Никаких обид, рабочие моменты, – отмахнулся от него Артур. Попытался разобраться с фондом. Поругался там, пытаясь поторопить с началом сбора средств в помощь политзекам. Поссорился с Машей из-за пирога, который, видишь ли, никто не ел.

– Ты скоро с голода помрешь! – кричала она на него, а он хлопал дверью и уходил в подъезд, чтобы посидеть на ступеньках и немного успокоиться, а потом возвращался, хлюпая носом.

– Заболеешь же, мог бы хоть куртку надеть! – ругалась Маша, заставляла его натянуть свитер и делала ему горячий чай. – Ты невозможен!

«Беспомощен и бесполезен», – думал Артур, просил прощения, кое-как ел и снова садился за ноутбук, да так, что потом и понять не мог, как это до созвона осталось пять минут.

«Ты опять будешь ворчать?» – написал ему друг детства под ником «Наташка Эйсмонт».[49]49
  Наталья Эйсмонт – пресс-секретарь А.Г.Лукашенко, но речь, разумеется, не о ней, просто протестующие частенько брали вместо ников имена известных лукашистов.


[Закрыть]

«Да», – коротко ответил ему Артур как Китаец.

«Все уже устали от твоего ворчания», – предупредил Наташка.

Артур даже представлял, как тот устало вздыхает. Он понимал его и помнил, что от них мало что зависит, что планы маршей придумывают не они и едва ли могут на них повлиять, но он все еще пытался это делать, помня, что в команде есть человек, способный отнести возражения создателям плана. Артур считал это шансом, а не поводом поныть.

Потому Наташке он отвечал именно то, что думал: «Не мои проблемы, что вы устали» – и запустил «зум» на ноутбуке.

Камера у него была заклеена, в ухе был один наушник с микрофоном. Второе ухо он не затыкал, чтобы осознавать, насколько громко он говорит. Будить Кирилла или Машу он точно не собирался.

– Колькі нас павінна быць? [50]50
  Сколько нас должно быть (бел).


[Закрыть] – спросила Лилипут. Она, в отличие от большинства, сидела с включенной камерой на фоне бчб-флага – могла себе это позволить, находясь в Варшаве.

Остальные, даже покинувшие страну, были сдержанней и оставались аватарками, повторявшими картинки из телеграма. Артур же оставался просто ником «Китаец» с зеленым кружочком с гордой буквой «К», потому что не создавал аккаунта в зуме, а заходил в конференцию по ссылке от Лилипута.

– Должны быть все, – сказал Наташка Эйсмонт. У него тоже не было аватарки, но к его голосу все давно привыкли.

Их было восемь, и они неплохо знали друг друга задолго до событий августа, по крайней мере, имена и лица не были ни для кого секретом, просто называть их было нельзя.

Когда на связи были все, Лилипут тут же передала слово Мимокрокодилу.

– Главный вопрос: когда именно должен появиться пост о марше? – сказал он. – Это еще обсуждаемый вопрос.

– А сам марш мы обсуждать не будем? – вмешался Артур, тоном давая понять, что ему есть что сказать.

– Китаец, я тебя умоляю. По-хорошему, я даже не должен был вам его показывать, – со вздохом сказал Мимокрокодил.

– Ну да, мы должны были увидеть его в отложке[51]51
  Разговорное название отложенных публикаций для телеграм-канала.


[Закрыть] на канале, – иронично ответил Артур. – Неужели вы правда считаете его адекватным?

– Ты заўсёды не задаволены планам[52]52
  Ты всегда недоволен планом (бел).


[Закрыть], – устало сказала Лилипут.

Артур кашлянул в кулак, чтобы не ругаться, и медленно выдохнул.

– Давайте его выслушаем, – вмешался Наташка. – Обычно он говорит толковые вещи.

В чате конференции появились один поддерживающий «+» и короткое напоминание, что замечания Китайца часто бывают пророческими.

– Только быстро, – простонал Мимокрокодил.

– Обычно я говорю про слабые места марша, но на этот раз сам марш – слабое место. Призывать людей идти по второму кольцу от Пушкинской[53]53
  Станция метро в Минске, в районе которой 10 августа 2020 года силовиками был расстрелян Александр Тарайковский.


[Закрыть] до Площади Перемен – это безумие. Вы хоть понимаете, что Площадь Перемен – это место, где очень просто окружить людей? Это маленькое пространство.

– Где люди успешно собираются несколько дней, – вмешался Мимокрокодил.

– А яшчэ, зніжэнне колькасці пратэстуючых не будзе заўважана ў дадзеным месцы[54]54
  А еще снижение количества протестующих не будет заметно в данном месте (бел), подразумевается ПП


[Закрыть], – добавила Лилипут.

– Канешне, нас жа пасты на канале хвалююць больш, чым жыццё простых грамадзян[55]55
  Конечно, нас же посты на канале волнуют больше, чем жизнь простых граждан (бел).


[Закрыть], – не выдержал Артур.

– Полегче, – попросил Наташка. – Ты ведь понимаешь, что случай с Романом не может быть отделим от ПП[56]56
  Разговорное сокращение Площади Перемен.


[Закрыть], а значит, и марш обязан быть связан с ПП. Это, конечно, цинично, что мы обязаны превратить смерть Романа в мотивирующий фактор, и не смей меня за эти слова упрекать! Я не знал его, но я живой человек и не хочу, чтобы чья-то смерть была тупым инфоповодо. Но раз это произошло, мы должны выжать из случившегося все, что можем. Разве нет?

– Я и не собираюсь это оспаривать, – со вздохом сказал Артур.

Он хорошо понимал, что людям нужен повод, чтобы выйти, людям нужен пинок, возможно, вот такой, как этот. И пусть это мерзко, цинично, жестоко, но Наташка был прав. Смерть Романа не должна быть напрасной и потому ее надо было использовать, но загонять людей в ловушку Артур не хотел.

– ПП должна быть проходной точкой, а не конечной, – прямо сказал Артур. – Люди должны прийти на ПП, почтить память Ромы и пойти куда-то еще. Это единственный способ не дать окружить людей.

– Ну не скажи, – вздохнул Наташка. – Я почти уверен, что люди будут стартовать не только с Пушкинской, а значит, потоки людей к ПП будут со всех сторон. Это помешает технике проехать.

– Да помню я, как это мешало технике проехать в сентябре после инаугурации, – прокомментировал обычно молчавший член команды. – Толпа просто расступилась и пропустила водометы с автозаками к нам в тыл.

– Вот именно, – вздохнул Артур.

Он хорошо знал о событиях сентября, хоть и сидел в это время на сутках, да и суть была слишком очевидна. Толпа против техники – ничто, особенно если эта толпа не готова рисковать жизнью.

– ПП – уязвимая точка, – согласился Наташка, – но она останется уязвимой, даже если люди будут идти мимо. На мой взгляд, наоборот, есть шанс собрать ту критическую массу, которую силовики не решат тронуть, особенно в ограниченном пространстве.

– Гэта рызыкоўна, але што мы можам? Толькі скарыстаць момант і спадзявацца, што гэта штось змене[57]57
  Это рискованно, но что мы можем? Только пользоваться моментом и надеяться, что это что-то изменит (бел).


[Закрыть], – поддержала его Лилипут.

– Именно поэтому марш именно такой, – заключил Мимокрокодил, – и я не буду просить что-то изменить. Вопросы?

– Нет вопросов, – устало выдохнул Артур.

Ему все это напоминало обсуждение марша в начале октября. Он только вышел с суток, и был объявлен Марш освобождения политзаключенных[58]58
  Название марша четвертого октября две тысячи двадцатого года.


[Закрыть]. Тогда люди собирались на Стеле[59]59
  Стела «Минск – город-герой».


[Закрыть], а закончили свой марш на Окрестина.

– Это очень плохая идея, – говорил о марше Артур. – Это режимный объект, там могут открыть стрельбу, и это будет почти законно, а освободить никого не удастся. Отдельный вопрос – как это скажется на условиях заключения.

Ему тогда сказали почти то же самое. Надо ловить момент, надо пытаться. Закончилось это тем, что волонтерский лагерь перед Окрестина разогнали. Лучше от этого никому не стало.

– А я говорил, – сказал на это Артур на следующем созвоне.

– Гэта быў шчыры парыў! Людзі хацелі выказаць свой пратэст менавіта так. Няўжо яны не маюць на тое права[60]60
  Это был искренний порыв! Именно так люди хотели выразить свой протест. Неужели они не имеют на это права? (бел.)


[Закрыть]? – поразилась Лилипут.

– Это Окрестина! Его надо или штурмом брать, или не выделываться. Кто вообще в своем уме дразнит террористов с заложниками?

– А ты, я смотрю, радикалом стал, – ворчал Мимокрокодил.

– Я не радикал. Я реалист, – вздыхал Артур, а потом мысленно матерился на глубокую душевную тираду Лилипута об уважении к травматическому опыту Артура.

– Мы ўсе разумеем, – говорила она, – но тое, што здарылася з табой, здараецца не з усімі. Шмат людзей выходзіць пасля затрымання са штрафам, яшчэ больш застаецца не затрымана. Падумай пра гэта, і пастарайся зразумець, што затрыманні непазбежны, як і арышты. Гэта адказ улад, з якім нам нічога зараз не зрабіць[61]61
  Мы все понимаем, но то, что случилось с тобой, случается не со всеми. Много людей выходит после задержания со штрафом, еще больше остается незадержанными. Подумай про это и постарайся понять, что задержания неизбежны, как и аресты. Это ответ властей, с которым мы сейчас ничего не сможем сделать (бел).


[Закрыть].

– И не смей говорить, что она не сидела и не знает, о чем говорит, – предупреждающе заявлял Мимокрокодил, хотя Артур никогда ничего подобного не говорил, просто хотел свести потери к минимуму.

В такой обстановке он, конечно, не сказал никому про звонок из СК, просто отчитался, что живет теперь на квартире, никак с ним не связанной. Официального договора аренды у Кирилла не было, и это, в любом случае, путало следы. Этого, на взгляд Артура, было достаточно, чтобы спокойно продолжить начатое.

Он не рассказал всей правды даже Наташке, хотя тот один его всегда понимал, вместе с ним тряс всю команду вопросами безопасности и поддерживал во многих спорах, особенно когда дело доходило до бравады.

– Да я никогда ничего не скажу, если меня возьмут! – любил заявлять один из активистов. – Им не выбить из меня наших тайн!

– Ага, у тебя, я смотрю, большой опыт противостояния пыткам, – зло отвечал на это Артур.

– Никто не может знать наверняка, что он может или не может, – пояснял его злобный сарказм Наташка и шел буквально клевать человеку мозг вопросами безопасности, чтобы телефон был не засвечен, чтобы админка была надежна спрятана, чтобы рот на замке держался.

Наташка был единственным шансом Артура что-то продавить, но если Наташка поддерживал план – можно было не спорить.

«Они походу считают, что я думать не способен – только бояться. Не здравый человек, а ходячая травма», – думал Артур, слушая обсуждение времени. Спор выходил жаркий, но он не видел смысла вмешиваться.

– Какая разница? – спросил он в итоге. – Неважно, сделаем мы пост в девять утра или в десять, главное, что люди уже знают, что старт Марша в полдень.

– Хочаш сказаць, што няма ніякай розніцы колькі будзе часу на падрыхтоўку?[62]62
  Хочешь сказать, что нет никакой разницы, сколько времени будет на подготовку (бел).


[Закрыть] – удивилась Лилипут.

– Да, техника все равно часов в восемь въедет в город, а ОМОН будет в боевой готовности. Окружить площадь они успеют, даже если вы сделаете пост в полдень.

– Прекрати, – сказал ему на это Мимокрокодил, – иначе я тебя просто кикну[63]63
  Жаргонное слово в значении «выгнать», «исключить».


[Закрыть].

– Спокойно, парни, – вмешался Наташка. – Я на самом деле согласен с Китайцем: невелика разница, будет пост в девять или в десять, поэтому можно публиковать в девять, чтобы у людей было чуть больше времени все продумать и добраться до стартовой точки.

«В которой уже будет ОМОН», – подумал Артур и внезапно задумался, мыслит ли он здраво или действительно просто беспомощно бесится. Ответа на этот вопрос он не знал.

– Ладно, – сказал он. – Мимокрокодил прав, я мешаю вам сейчас своей язвительностью, поэтому лучше пойду спать. Без обид и все такое. Просто напишите мне потом, что в итоге решите, ладно?

– Канешне[64]64
  Конечно (бел).


[Закрыть], – ласково сказала Лилипут.

– Я напишу тебе полный список заданий, – пообещал Наташка.

– Спасибо, – сказал Артур и отключился от конференции, только жалостливое замечание Лилипута все равно услышал.

– Ён не вытрымае[65]65
  Он не выдержит / не сможет это вынести (бел).


[Закрыть], – сказала она, и это выводило из себя, потому что Артур был уверен, что еще на многое способен. Да, быть может, он излишне язвит, срывается на своих, но он еще в своем уме. Наверное.

Глава 12

Суббота, 01:57

Маша спала крепко. Она слишком устала, и Артур это знал, но все равно очень осторожно шел к ней, боясь потревожить. Ноутбук и все пять телефонов он отключил, просто чтобы забыть о них обо всех хотя бы ненадолго.

Его бесило все. План марша. Товарищи. Цезарь со своими закидонами. Артемида, которая выдала его два раза подряд. Что было у всех в голове, Артур не понимал, но сил ругаться не было, и он шел спать, по-человечески, в кровать.

Его одеяло вот уже неделю неподвижно лежало на его половине кровати, потому что спал он днем, обычно под пледом – не видел смысла разбирать постель, только чтобы поспать часок. Маша из-за этого ворчала, но стирала его пододеяльник вместе со своим.

Спать с ней под одним одеялом было невозможно. Она сразу в этом призналась, а он не поверил, а потом просыпался в августе без покрывала. Машка все утаскивала себе и было в этом что-то милое, потому что даже летом она заворачивалась по самый нос, а он называл ее за это гусеничкой в те минуты нежности, которые когда-то были между ними.

Это, казалось, было так давно, что уже сложно было поверить, что это действительно было, а не привиделось ему в каком-то коротком обманчивом сне. Он уже не верил в это, но, не раздеваясь, падал на свою половину кровати, чтобы посмотреть на нее в ночном полумраке.

Машка – маленькая, мягкая, немного наивная, – во многом была чем-то таким, что он всегда искал. Она напоминала Артуру маму, нежность которой часто превращалась в ворчание о недоеденной каше. И в то же время она не была главной. На самом деле, Маша нуждалась в сильном плече. Это было очевидно, а он не мог стать этим плечом, по крайней мере, сейчас.

Он смотрел на нее и думал, что случилось бы, повстречайся они годом раньше? Как бы она тогда посмотрела на школьного учителя без особых перспектив, с одной лишь идеей в голове?

Хотя чем она от него отличалась? Фельдшер скорой, за копейки слушающая маты бомжей и крики пенсионеров. Она тоже ничего, кроме идеи, за плечами не имела. Только заметила бы она его, если бы не август? Заметила бы она его в обычном сером мире, где он, как ему казалось, ничего выдающегося из себя не представлял?

Представить это знакомство у него не получалось. И даже если завучу вызвали бы скорую при очередном гипертоническом кризе, если бы на этот вызов приехала Маша, а он встретил ее у школы и проводил в учительскую, они бы, скорее всего, не заговорили.

Он смотрел на кончик ее носа, крохотную точку маленькой беспомощной девочки, а сам вспоминал, как увидел ее впервые. Она тогда доказывала, что его надо срочно госпитализировать, потому что без медицинской помощи он может умереть.

Только даже Артур понимал, что она преувеличивает. Ему было плохо. Сломанная при задержании рука за три дня посинела и сильно распухла. В ней что-то дергалось от боли, на вспухшем запястье была содрана кожа. Это было невыносимо, но точно не смертельно, так же, как багровый зад и кровоподтеки на боку, оставленные берцами, но она была так упряма и так убедительна, что его позволили забрать, и в этом было что-то почти волшебное.

Он не сразу смог поверить, что правда оказался в машине скорой – не в камере, не во дворе, не в автозаке, а в машине скорой, где сильная и решительная мгновение назад Маша разрыдалась, как только машина тронулась с места.

– Эй, ну… не плачь, – это было первым, что Маша услышала от него и, конечно же, не успокоилась.

Пытаясь хоть немного ее утешить, он обнимал ее тогда в машине, буквально усадив к себе на колени. Она от этого плакала лишь сильнее, цеплялась за его окровавленную майку и просто выла в голос.

Кто кого тогда жалел и утешал, было не ясно, ведь за пару минут до этого она колола ему в бедро обезболивающее, боясь трогать багровую задницу. Только обнимать ее и утешать было не больно, то ли от укола, то ли от одной мысли, что все это уже закончилось.

Он поехал сначала в БСМП[66]66
  Больница скорой медицинской помощи города Минска.


[Закрыть], потом в третью больницу, потом уже в шестую[67]67
  В августе с Окрестина на одной скорой вывозили несколько человек, а затем развозили их по больницам города в зависимости от травмы.


[Закрыть], где его показали кистевым хирургам, опасаясь, что руку придется спасать, но все оказалось проще: перелом вправили на месте, наложили гипс, сказали, когда прийти на контрольный рентген, а затем отдали записку от Маши с номером телефона.

«Позвони мне, расскажи, что в итоге с рукой», – писала она.

Он тогда подумал, что это нелепо, что ей таких, как он, еще полночи развозить, и вряд ли после она захочет видеть его избитую рожу. Ему почему-то казалось, что там живого места нет, что его нигде нет, но все оказывалось не так уж и плохо.

Страшнее было одному остаться дома, выйти из душа и понять, что он не знает, что делать и у кого спросить совета. У него не было мобильного, тот разбился при задержании и остался где-то в его вещах на Окрестина. На ноутбуке, как во всей стране, не было интернета, и разбираться с этим он был не в состоянии.

Его привез один из волонтеров, высадил у остановки возле дома и поехал еще за кем-то. Он, конечно, спросил, нужна ли ему помощь какая-нибудь, но Артур сказал, что справится, был уверен, что друзья помогут, рассчитывал на Наташку, хотя тогда еще называл его нормальным именем.

«Я на свободе», – хотел написать он ему, но не представлял, как, и даже радовался этому, потому что не был готов к разговорам. От одной мысли, что надо будет что-то рассказывать и отвечать на вопросы, ему становилось дурно, потому он находил записку и звонил Маше с домашнего телефона, потому что ей не надо было ничего рассказывать.

– Ну, привет, фельдшер Маша, – сказал он в трубку.

Это прозвучало очень тупо, топорно, словно он задира лет тринадцати, который решил поговорить с девочкой, но, как обычно, все испортил.

– Да-а-а, – протяжно ответила она, и тут он подумал, что она вряд ли помнит его имя.

– Это Артур, который со сломанной рукой, – сказал он без особой надежды, что это что-то прояснит. – Меня отпустили домой с гипсом и…

– Да?! – с неожиданной радостью сказала она. – Это ведь хорошо…

Она выдыхала и умолкала и становилось неясно, что надо говорить.

«Я не могу сейчас один», – думал Артур, но сказать это прямо не мог.

– Я могу тебя встретить после работы? – спрашивал он. – Я ведь даже «спасибо» тебе не сказал.

– Это я должна тебя благодарить. Без тебя я бы не справилась, да и…

Она не сказала то, что вертелось у нее на языке, а он так и не понял, что в тот момент она была готова назвать его героем, но не решилась.

– Если хочешь, приезжай, – говорила она в итоге. – Я все равно не скоро смогу спать после этой ночи.

Они были нужны друг другу в то утро, гуляли по городу, говорили на какие-то отвлеченные темы или просто молчали, а затем как-то само собой шли к нему. Она готовила завтрак на его кухне, потому что он левой рукой не справился бы, а потом засыпала у него на диване. Это придавало сил.

Совершенно незнакомые прежде, они становились ближе, только потому что про одну единственную ночь им не надо было ничего объяснять. Он был там. Она сама это видела.

Она все знала с самого начала, знала, что он безработный, избитый еще девятого августа змагар[68]68
  Если переводить с белорусского языка, то значение будет самым верным: борец, но в политическом контексте Республики Беларусь это значит быть оппозиционером в широком смысле этого слова. Пропаганда при этом использует данный термин только в оскорбительном контексте.


[Закрыть], который много курит и часто смотрит на людей так, будто мечтает их убить.

Она никогда не знала его другим, спокойным, порой излишне правильным идеалистом, мечтающим учить детей думать и самостоятельно анализировать прошлое. Того Артура Геннадьевича больше не существовало. Его взгляды на мир теперь казались наивным бредом, и только Маша все еще имела какой-то смысл. Она все еще знала достаточно, чтобы не задавать вопросов.

За это он обнимал ее сейчас, а она, не просыпаясь, прижималась к нему в ответ, даже носом терлась о плечо.

Артур невольно улыбался и вспомнил день, когда она встречала его в Жодино.

Он выходил после двадцати пяти суток административного ареста. Его слепило солнце, хотя это был конец сентября. Он прикрывал глаза, рукой делая подобие козырька, и видел Машу, которая бросалась ему навстречу и крепко обнимала.

– Я так за тебя боялась, – шептала она.

– Да что мне будет? – отвечал он ей так небрежно, словно все это было пустяками, хотя отчасти так оно и было.

Сидеть в Жодино в сентябре было не так уж и гадко. Все как в плохом летнем лагере. Еда едва сносная. Шконка неудобная, матрас старый, но он хотя бы был[69]69
  В две тысячи двадцать первом году матрасов для политических заключенных, отбывающих сутки, уже не существовало. В ноябре две тысячи двадцатого года истории с отобранными матрасами были единичными.


[Закрыть]. Прогулки в тесном дворике, и курить разрешают – не всегда, но часто. Культурная программа никакая. Компания при этом идеальная. Сплошь свои такие же «рецидивисты» политические: многодетные отцы, специалисты IT-сферы, переводчики, экономисты. Можно стартапы создавать. Все вокруг развлекались, как могли: лепили из хлеба все, даже шахматы, сочиняли стихи, наигрывали протестные песни пальцем прямо по столу, учили языки, например, испанский и китайский, чтобы не скучно было, а он не мог влиться в эту атмосферу. Что-то ему мешало, потому он читал все, что было под рукой[70]70
  В сентябре книги еще принимали, а к концу октября перестали, но склады книг в политических камерах сохранились до весны две тысячи двадцать первого года.


[Закрыть], а потом находил в книжке Машино послание.

«Люблю. Скучаю. Жду», – она написала эти слова черной гелевой ручкой в конце главы. Надпись не нашли, когда проверяли передачку[71]71
  В сентябре две тысячи двадцатого года проблем с передачками для отбывающих административные аресты практически не было.


[Закрыть]. Печатные буквы сливались с общим текстом и только по смыслу сразу бросались в глаза, а он понимал, что есть только один человек, способный написать это, только один человек, способный собрать передачку для него – Маша.

Эти три слова внутри книги заменили ему письма. Маша их писала, но он не получил ни одного и даже не расстроился всерьез. Одного «жду» было достаточно, чтобы снова тянуться к ней и крепко обнимать.