Текст книги "Квартирная выставка"

Денис собрался и ушел в школу, сам, к родителям в комнату даже не заглянул: у вас, мол, своя жизнь, у меня – своя. Что ж, он по-своему прав и даже в каком-то отношении деликатен. Зайти, увидеть, что отец лежит на тахте один, в халате, а время начало восьмого – и что? Сделать вид, что это в порядке вещей? Или вот так в лоб брякнуть: а где мама? Дичь. Бред.

Жена пришла вскоре после его ухода, тоже, наверное, постаралась подгадать так, чтобы не столкнуться в подворотне. Зыбин не спал; его слегка знобило под халатом, а слух был обострен так, что он даже слышал из-за стенки, как она коротко, по-мужски, продувает мундштук папиросы и выбивает табачные крошки о ноготь большого пальца.

Потом был разговор, в котором все вдруг было сказано и все вещи были названы своими именами. И все это было так неожиданно легко, словно речь шла о совершенно посторонних вещах. И сейчас, позже, он вспоминал это утро скорее не как часть своего прошлого, а как сцену из какого-то спектакля, в которой муж и жена мирно беседовали о том, что хоть у каждого из них и есть сейчас какая-то своя жизнь, но эта своя жизнь лишь часть какой-то более общей жизни, и потому эту вот часть нельзя вот так просто оторвать и сделать всей жизнью, точнее, всем тем, что от нее осталось.

– Вот если бы лет пятнадцать назад, – говорила жена, – или хотя бы десять, то я бы, наверное, ушла…

– Но тогда-то я был совсем другой, – говорил Зыбин, – я не был обузой, не то что теперь… Теперь-то я, видишь, совсем разваливаюсь, ведро мусорное вынесу – и уже задыхаюсь…

– А ты кури поменьше, – говорила жена.

Вскоре она переоделась и ушла на работу, перед уходом постелив ему чистое белье. Зыбин лег, но никак не мог уснуть весь, а только как бы по частям проваливался в зыбкое забытье, где его начинали обступать обрывки картин и видений прошлого. Вот брат Вэвэша стоит в простенке, насмешливо кривит губы и говорит: Любаша? А что, Любаша? Вот влипну я в историю, тогда что?.. И вот уже Любаша, вся в черном, входит в церковь и вся вдруг оседает на пол, падая лбом в подол длинной юбки. И вот они уже идут под руку вдоль каких-то сырых, подгнивших снизу заборов, через мусорный пустырь, входят в бревенчатый двухэтажный дом, со всех сторон подпертый бревнами, и Зыбин вдруг почему-то понимает, что Любаша – его жена, и что это их дом, и что дом этот пуст, холоден, и что они с Любашей – последние люди, оставшиеся на Земле, и что если у них не хватит сил начать все с начала, то человечество кончится вместе с ними. И вдруг Любаша поворачивается к нему и говорит: «А ведь мы с ним так жили, невенчанные, так, может, и траур по нему носить – грех?» – «Кто тебе сказал?» – спрашивает Зыбин. «Никто, – отвечает Любаша, – так почему-то подумалось…» – «А как ты сама чувствуешь – грех или нет?» – «Нет», – отвечает Любаша. «Так тогда и носи, – говорит Зыбин, – ведь человек всегда сам чувствует, когда он грешит, а когда нет…»

Очнулся он от того, что ощутил присутствие человека. Открыл глаза и в дневных комнатных сумерках увидел в изножье тахты темный силуэт. Человек сидел на низкой табуретке. На нем был черный свитер с высоким глухим воротом, длинными, растянутыми на локтях рукавами и каким-то круглым бледным знаком на груди. Его худые руки лежали на коленях и, переламываясь в локтях, скрещивались, образуя букву Х. В пальцах человека тлела сигарета, и дым тонкой струйкой тек вверх, исчезая в жидкой серой бороде.

– Рэм?! – тихо позвал Зыбин.

– Он самый, – сказал человек.

– Откуда ты? – спросил Зыбин.

– С Афона, – сказал Рэм.

– И кой черт тебя туда понес? – заинтересовался Зыбин.

– Не произноси вслух имени врага рода человеческого, – строго сказал Рэм.

– Чего? – Зыбин даже подтянул колени к животу и стал приподниматься, ерзая лопатками по шершавым обоям.

– Мы – новые паломники, – сказал Рэм.

И тут Зыбин заметил, что под самым окном, задернутым жиденьким тюлем, между облупленной чугунной лошадкой «Зингера»” и краем книжного стеллажа темнеет абрис еще одной головы. Короткая стрижка, острые черные усики на гипсово-бледном лице, гимнастерка, галифе, заправленные в яловые офицерские сапоги, – он был похож на бессловесный персонаж из спектакля «Карьера Артуро Уи, которой могло не быть».

– Мы – новые паломники, – негромко, но отчетливо повторил человек вслед за Рэмом.

– Это как? – спросил Зыбин.

– А так, – сказал Рэм, – двадцать лет на игле, пять раз под серой, а теперь всё, в завязке, вот…

Он быстрым движением задрал ветхие рукава свитера и выбросил перед Зыбиным длинные руки, ровные, белые, как переваренные макароны, с клопиными гнездами темных точек и пятнышек в локтевых сгибах.

– Все, хватит, – прошептал он, – я не хочу как Зяма, как Рафинад, как Голуба…

– Ну тогда и молчи, – сказал человек у окна, – жизнь – дело добровольное.

– До двадцати кубов в сутки доходил, – Рэм приблизил к Зыбину худое и как бы клином вырубленное из гипса лицо, – а не достану – всё, ломки…

– Жизнь – дело добровольное, – тем же тоном повторил человек у окна.

– Заткнись, Вальдемар! – рявкнул Рэм. – Хитрый, сука, травкой оттягивался, а травка что, повоняет, посушит…

– Ладно, хорош, – сказал Вальдемар, – не за тем пришли.

«А зачем? Зачем они пришли? – путалось в голове Зыбина. – А может, и не пришли вовсе, а так, глюки? Галики?..»

– Дай руку, – вдруг сказал он Рэму.

Рэм послушно протянул ему руку, и Зыбин взял и слегка помял в пальцах его вялую костлявую кисть.

– Ты чего? – спросил Рэм.

– Да так, – сказал Зыбин.

После двух таблеток снотворного (принял после того, как жена ушла на работу) мозг под крышкой черепа все еще ощущался как чужое, онемевшее образование; глаза уже всё различали более-менее ясно и, разумеется, посылали ему какие-то сигналы, и серое вещество как будто силилось отнести их в нужное ведомство, но ничего у него не получалось. И от этого бессилия Рэм представлялся неким материальным бредом, как бы чуть барельефом, выступая из плоскости уже совершенно медиумических явлений вроде Тины, являвшейся Климу после смерти. Потому что этот бред не просто маячил в зыбинских ногах, но еще и протягивал ему какие-то бумажки, что-то типа сложенных пополам листовок, выполненных на уровне любительской полиграфии. И в руке Рэма с этими бумажками была такая просительная настойчивость, что Зыбин как-то сам собой дернул за шнурок над головой, щелкнув выключателем старого бронзового бра с противовесом в виде пасхального яйца, и взял эти бумажки. В глазах запестрел бледненький серенький текст.

– Устав православного противонаркотического братства «Новые паломники», – чуть пошевеливая губами прочел Зыбин.

Поднял голову от листка, посмотрел на Рэма недоумевающими глазами: мол, я-то здесь при чем?

– Не скажи, – прошептал Рэм, – все мы в одной замазке, только ты торчишь на другом, уже лет десять торчишь, я считал…

– Девять, – сказал Зыбин, глядя в его белые, с черными дырочками зрачков глаза.

«На самом-то деле они желтые, – подумал он, – это мне в полусвете кажется, что они белые, а они совсем желтые, потому что у Рэма печень давно должна была отвалиться… Однако жив, видно, не изжил себя до конца, есть еще на него какие-то виды…»

– Сейчас, – вдруг засуетился Рэм, вскочив с табуретки, – сейчас… Ты читай, а мы тут пока с Вальдемаром приготовим…

– Что приготовите? – спросил Зыбин. – Ханку?

Вспомнил, какие составы варил когда-то Рэм на кухне в мятой алюминиевой кастрюльке: марганцовка, уксус, травки какие-то, порошки, – как студил, набирал в шприц и какое лицо было у него во время этого процесса: Эйнштейн, Коперник, Менделеев… И каким становилось его лицо через полчаса после укола: наверное, как у тех сумасшедших, которых выпустили из камер Сарагосы навстречу войскам Наполеона.

Зыбин развернул листовку, и глаза его стали как-то сами собой выклевывать с бумажной поверхности отдельные слова и фразы: «…милосердной помощи тем, кто попадает в зависимость от наркотических средств… исцелению и спасению всех, страдающих наркоманией… обращения к духовному водительству и попечительству…»

А между тем Рэм и Вальдемар уже принесли из прихожей и вывесили на книжном стеллаже, закрыв ряды переплетов, морщинистый полотняный экран, взгромоздили на круглый стол восьмимиллиметровый кинопроектор, воткнули вилку в телевизионную розетку; что-то засветилось, запахло теплой пылью, и на экране возник небольшой, чуть покрупнее телеэкрана, прямоугольник света с темной лохматой дырочкой в левом нижнем углу. Но вот в проекции затрепетал косой серый крест, похожий на андреевский, а затем замельтешили дрожащие любительские кадры: гнилой забор, грязный снег – и лохматая дырочка пропала в этой черно-белой пестроте.

Низкий длинный бревенчатый дом на фоне темного угрюмого леса. Камера двигается, приближается угол, рубленный по-старому, «в чашку», вот крыльцо, распахивается косо висящая на петлях дверь, чересполосица темных и светлых провалов и плоскостей, среди которых, как рыбы из глубины омута, то возникают, то исчезают призрачные отрешенные лица.

– Были еще всякие игры, – бормотал Рэм, пуская папиросный дым в воронку проекционного луча, – баба с псом пилится, групешник в папоротнике, но мы убрали, оставили только технологию…

На чадящей печке булькало в миске какое-то темное варево, что-то густо дымилось в глиняном горшке, поставленном в провал духовки.

При этом Вальдемар, сидя под окном, гнусаво, в нос, читал по бумажке уже какую-то совершеннейшую абракадабру, протокольно-бюрократический гибрид проповеди с циркуляром: «активная поддержка духовной миссии православной церкви к исцелению и спасению всех, страдающих наркоманией… консолидация и развитие движения за исцеление среди страдающих наркоманией на основе обращения к духовному водительству и попечению православной церкви…»

Все это мерно бухало в уши и глаза Зыбина: мелькали на экране какие-то развалины, щерились пасти кирпичных провалов со свечными огоньками и бледными призраками человеческих лиц в глубине, черным бумажным силуэтом покачивался в окне гладко прилизанный профиль Вальдемара: «…средства братства “Новые паломники”, необходимые для реализации его уставных фондов и задач, формируются из добровольных денежных взносов и иных пожертвований частных лиц, фирм, предприятий… могут также состоять из дарений, завещаний и иных форм безвозмездной передачи…»

«Больные люди, – думал Зыбин, – да-да, мы все больные люди, но почему, почему?»

– Мы на Валааме кельи, – запекшимися губами бормотал ему Рэм, – из камней, из валунов… До первых заморозков, пока раствор не схватывался, пока можно было еще на кострах греть… И кто-то не выдерживал, срывался, а если посылочка приходила откуда-то кому-то, а он еще делился, так тогда вообще хана, туши свет, многие срывались, а некоторые еще старались делать вид, что это от усталости, от недосыпа они такие… И перед кем? Передо мной, козлы, е-мае, прости господи! Будто я уже совсем мудак стал, прости господи, простуды от кайфа не отличаю, не вижу, что человек по новой заторчал… А скоро и косить бросили на всякие там простуды, мигрени, двое уже внагляк стали ширяться, даже стекло не прятали, где вмажутся, там и бросали: в кельях, у костра, в сортире… Там и другие потянулись, и все побрели розно, кто куда, но больше на юг, пути-то у всех налетанные, хазы по дорогам есть, чтобы поспать, вмазаться – система, сам понимаешь, такая же, как и любая другая: партия, церковь – только первая от дьявола, вторая от Бога… Все в каких-нибудь системах живут, человек как в нее попадает, так и всё, до гроба… Некоторые, впрочем, выскакивают, переходят, трудно, особенно если в одиночку, и вот когда они все разбрелись к концу ноября, всё побросали, мы с Вальдемаром решили, что надо сразу всю систему поменять, чтобы все сразу перешли…

– Новое крещение? – пробормотал Зыбин, все еще держа перед глазами Устав братства.

– Совершенно верно, – ровно, как метроном, откликнулся из угла Вальдемар.

– Но я-то здесь при чем? – спросил Зыбин, чувствуя, как деревенеют лопатки в местах соприкосновения со стеной.

– Ты – человек, – низким голосом прошептал Рэм, приблизив к нему длинное бледное лицо и перекрыв экран, по которому вяло, как амебы под микроскопом, ползали черные расплывчатые силуэты.

– Одержим бесами, – продолжал шептать Рэм, шевеля лиловыми губами, – но мы тебя спасем, мы изгоним… Постом и молитвой, постом и молитвой, шажок за шажком, мало-помалу, весной на Валаам, а там, глядишь, и снизойдет, и не только на тебя, на всех, своими руками воздвигающих…

Рэм умолк, отодвинулся, перед глазами Зыбина вновь зарябила графическая пестрота ракорда, и кончик пленки с сухим тараканьим шелестом выхлестнулся из проектора, оставив на экране ослепительное пятно света с лохматой дырочкой в левом нижнем углу. Зыбин прикрыл веки и вдруг сквозь частокол ресниц увидел в этом пятне Рэма, одиноко бредущего через снежную пустыню с тощим солдатским вещмешком, переброшенным через плечо. И ведь было время, когда так вот и шли, откочевывали на зиму в южные степи, в Азию – Ташкент, Бухара, Самарканд – наркоманские Мекки и Медины, – подсаживались к шоферам-дальнобойщикам: тебе куда?.. Да так, туда… И вот так когда-то Рэм схлестнулся в пути с Григуром-шофером, и за трое суток так его заговорил, что Григур по возвращении из рейса пришел в свой автопарк и положил на стол заявление: прошу уволить меня по обстоятельствам высшего порядка.

– Ты че, пьяный? – спросил начальник колонны.

– Не, – сказал ему Григур, – я обдолбанный.

Тогда начальник татуированной волосатой клешней сжевал его заявление, матом послал его проспаться, но на другой день Григур явился опять: не могу, Палыч, да и сны все такие – тормоз проваливается, рулевую колонку сорвало, отпусти, боюсь… Отпустили.

– Веня, ты спишь? – донесся до него приглушенный голос Рэма.

– Нет, а впрочем, не знаю, – пробормотал Зыбин, – состояние какое-то такое: как бы сплю и в то же время все слышу, вижу… Бред на тоненьких ножках…

– Надо что-то делать, Веня, – наступал Рэм, – так ведь можно всю жизнь в потемках, во мраке…

Он достал из-за пазухи сверток, развернул его и вдруг выбросил перед Зыбиным шелковое белое полотнище размером с большую наволочку. В центре полотнища Зыбин увидел отчетливый крест в виде латинского крыжа с широкими перекладинами, кругом в перекрестье и небольшим белым крестиком уже в центре круга. От крестика серыми штрихами расходились лучи, и в их символическом сиянии выделялась вышитая славянской вязью надпись «Сим победиши». Такая же вязь огибала лучи по кругу, и в ее завитках Зыбин прочел: «Благотворительное противонаркотическое братство “Новые паломники”».

«Паломники… Храмовники… Франциск Асизский, – подумал он. – Крестовый поход – на кого? На самих себя – во, дела!..» Хотел съязвить: паломники – это от слова «ломки»? – но удержался. Рэм был бледен, страшен и абсолютно серьезен. И черные тени стекали из-под его глаз чуть ли не до середины щек. Вальдемар стоял рядом с ним в своих хромовых сапогах, в гимнастерке, туго заправленной под широкий, без бляхи, ремень и аккуратно застегнутой под самым кадыком. Гладко, почти до глянца выбритый, с тонким лезвием пробора.

– Хотите чаю? – спросил Зыбин, ладонями и локтями выталкивая себя из-под одеяла.

Вальдемар достал из нагрудного кармана гимнастерки блестящие белые часы на цепочке, щелчком откинул крышку и, чуть слышно шепнув: «Четверть третьего, нормально», согласно кивнул головой.

Пока Зыбин возился на кухне – гремел крышкой чайника, споласкивал чашки, протирал клеенку, – Рэм с Вальдемаром убрали проектор, свернули экран и молча притащились на кухню, прихватив по дороге Кошмара, спавшего в коридоре на гладильной доске. Пока пили чай, кот блаженствовал на коленях у Рэма, и тот кормил его хлебными корочками, макая их в банку из-под сардин, оставшуюся на столе со вчерашнего вечера. Потом они ушли, дважды громыхнув напоследок дверью парадной, а Зыбин скрепкой приколол к глянцевому календарному листу визитку с целым столбцом телефонных номеров и даже номером факса и опять вернулся в комнату. Лег на тахту, включил бра и в слабом маслянистом свете стал просматривать листочки Устава. «Вот вырос сын, – стучало в голове, – сейчас он придет из школы… Совсем большой стал, совсем большой стал…» После двух-трех повторов от слов остались одни пустые скорлупки, шелуха.

Подумал, что, казалось бы, совсем недавно они были такими же или почти такими, и в этом бесплотном пространстве воспоминаний Рэм и Голуба, одетые в черные обтягивающие трико, исполняли в низком широком подвале пластический номер «Тень» – «тень» была она, а он постепенно впадал в зависимость от «тени», так легко, незаметно, изящно и страшно, что даже «сам Марсель Марсо…» Марсо потом что-то говорил, а Голуба, тонкая, бледная, потная, с пульсирующей на шее жилкой, переводила, а потом он уехал, и Рэм с Голубой стали ждать приглашения, а когда все сроки прошли и стало ясно, что ждать уже нечего, Рэм начал падать, но и в этом своем падении долго оставался изящен, как некий символический дух, гений, навсегда оставивший тленную оболочку обыкновенного человеческого существа. Это уже потом они с Сэмом стали приносить его с каких-то чердаков, куда заводила их Голуба, сама уже совсем белая с глазами черными, как битум. А у Клима уже тогда была машина, крыластый трофейный BMW с двигателем от «Волги», раскрашенный под клопа-солдатика, и вот как-то с утра они все поехали куда-то по Приморскому шоссе, свернули на проселок, долго петляли среди свежих весенних садов, обнесенных ветхими заборами, пока не выехали из кустов и не уперлись никелированным бампером в ржавую ограду убогой деревянной церквушки, где под низкими сумеречными сводами мягко рассеивался леденцовый витражный свет из окошек подкупольного барабана, где пахло землей, воском и ладаном, и где яйцеголовый, наголо обритый Рэм, отряхиваясь, как пес, долго кружил вокруг низкой купели, едва выговаривая изогнутыми, посиневшими от холода губами символ веры.

Да и вообще было ли все это? Или ничего никогда не было, и только стояла за кухонным окном эта густая черная тьма, и выгружали хлеб из ночного фургона, и редко постукивала пишущая машинка в четвертом этаже напротив, и тонкими лучиками пробивался желтый свет сквозь дощатые щиты в григуровой мансарде? Или как в том кино, что показали Рэм с Вальдемаром: шприц в потеках засохшей крови, беспорядочное месиво из голых человеческих членов: рук, ног, животов, носов, волос, – и вдруг камера дрогнула, словно кто-то стал мелко шинковать на доске перед объективом это человеческое месиво.

Лежать больше не было сил; он встал, завернулся в халат и, затянув на поясе лохматый кушак, прошел в ванную. Повернул кран, колонка загудела, газ зашипел и вспыхнул с коротким взрывным хлопком. А если бы не вспыхнул? Когда-то у них в школе одна девочка вот так включила кухонную колонку, а газ не вспыхнул и потек по квартире, прозрачной бесчувственной смертью наполнив ванную, где она полоскала белье. Ее так и нашли, переломившуюся в талии через чугунный эмалированный борт, мать или отец, когда пришли с работы. А еще через два дня посреди школьного актового зала поставили открытый, убранный цветами гроб, и Зыбин до сих пор отчетливо помнил маленькое смуглое личико с поджатыми синими губами в окружении жестких погребальных кружев и зубчатых цветочных лепестков. Через пару месяцев, весной, играли в футбол на заднем дворе школы. Мяч влетел в открытую дверку сарайчика, где складывали макулатуру, и Зыбин, отыскивая его среди растрепанных газетных кип, увидел в солнечном луче пачку дневников и тетрадей, крест-накрест перевязанную бумажным шпагатом. И имя на первой обложке: Тоня Булычева. Дневник ученицы 8-го «б» класса. Вот и все.

Ванна наполнилась на треть, и Зыбин, бросив халат на дюралевую крышку стиральной машины, перенес ногу через борт и коснулся пальцами парящей воды. Вначале вода показалась ему слишком горячей, но когда он все же заставил себя лечь на шершавое дно ванны, тело постепенно свыклось, и лишь на лбу и висках высыпал мелкий потный бисер. Потом лежал в остывающей воде и думал о том, что везде, в любых сообществах – тюрьме, армии, экспедиции – возникают разного рода симпатии, антипатии; везде, кроме сумасшедшего дома. И это естественно, потому что сумасшедший занят исключительно собой, точнее, своим вторым «Я», и привлечь его внимание к себе – это примерно то же самое, что пытаться завязать контакт с человеком, занятым серьезным, жизненно важным разговором по телефону. Вспомнил вдруг о том, что у Рэма дочка в Озерках, в детском доме для умственно отсталых детей, и что Рэм иногда навещает ее. Как-то поехали вдвоем, и когда вошли в калитку, все детишки с какими-то растерянными выражениями на бледных личиках вдруг стали улыбаться, брать их с Рэмом за руки, просить: возьми меня, подержи, подними, обними – и меня!.. и меня!.. и меня!.. Вокруг них собралась толпа, Зыбин поочередно выхватывал из нее щуплые легкие тельца, подкидывал в воздух, чувствуя пальцами тонкие упругие ребрышки, а Рэм брал на руки трехлетнюю Софочку, раскачивал перед ней китайский фонарик, вырезанный в электричке из газеты, и тоже что-то бормотал и пришепетывал, глядя в дочкино личико жалкими виноватыми глазами. Дочка была от Голубы, а та умерла, когда Софочке было месяцев восемь, умерла, как говорят, не своей смертью, а добровольной, когда поняла, что у нее нет и никогда не будет сил смотреть на нее такими вот глазами. Где-то на заброшенной стройке, среди корявых обломков железобетона, так что никто не знал, куда она пропала, и только местные мальчишки нашли ее примерно на третий-четвертый день, когда она была уже такой, что хоронить ее пришлось в закрытом гробу. Но отпевать разрешили, потому что нельзя было точно сказать: нарочно она это сделала или просто не рассчитала дозу.

И от этих мыслей-воспоминаний Зыбину вдруг сделалось так спокойно на душе, и он даже представил себе, что там, куда ушла Голуба и другие, они как-то тоже существуют, что они не могли исчезнуть навсегда, и что когда и он закончит свой земной путь, то там они все встретятся и так же будут сидеть долгими вечерами за каким-нибудь столиком в кафе или на кухне и говорить, говорить: иногда они ведь встречаются во сне.

Дверь ванной была открыта, и он, лежа в прохладной, уже слегка знобящей воде, слышал, как во дворе усердно пыхтит компрессор. Зыбину вдруг стали интересны жизнь и работа этого автономного с виду механизма, и он вылез из воды, обтерся, накинул халат и, шлепая босыми подошвами по липкому, вяло проседающему линолеуму, прошел к кухонному окну. Компрессор стоял под окном детсадовской кухни и, мелко дрожа на лысых покрышках, гофрированной кишкой высасывал из подвального окошечка густую бурую жижу. Она широкой лужей растекалась по двору и, обволакивая блестящие ребристые скаты черного, плоского, как камбала, «Мерседеса», сбегала под чугунную крышку люка посреди двора. В подвале напротив шла какая-то работа: бородатые длинноволосые люди в густо припудренных алебастром вязаных шапочках и вытертых джинсовых комбинезонах таскали носилки со всяким строительным мусором, ведра с песком и цементом, а в глубине подвала глухо и напористо стрекотал отбойный молоток. Из подвала поднялись два коротко стриженных, лоснящихся парикмахерским лаком молодца и, увидев, что путь к ближайшей дверце «Мерседеса» преграждает густая бурая лужа, синхронно наклонили головы и что-то коротко крикнули в темный раздолбанный дверной проем. На этот крик оттуда тут же выскочили двое в комбинезонах с битыми кирпичами в руках и, по щиколотку утопая в грязи массивными, зашнурованными почти до колен башмаками, установили в луже четыре щербатых столбика. Потом они вынесли из подвала несколько грязных досок с загнутыми гвоздями и, уложив их на столбики, проложили к машинной дверце шаткие мостки. Один из стриженых ступил на доску узкой лакированной туфлей и пошел, держа руки в карманах плечистой кожаной куртки. В одном месте он покачнулся и, для равновесия выдернув из карманов кулаки, отбросил в лужу небольшой предмет, тускло блеснувший вороненым глянцем в своем недолгом полете и распустивший тяжелый кружок жидкой грязи над точкой своего падения. Но вопреки ожиданию Зыбина хозяин предмета не кинулся за ним, а, напротив, быстро оглянулся на своего кожаного двойника и, наткнувшись на его мрачный немигающий взгляд, рывком поймал равновесие, почти бегом добежал до дверцы «Мерседеса» и, распахнув ее, плотным комком упал на сиденье рядом с креслом водителя. Второй тоже сделал вид, будто ничего не заметил, но, подойдя по доскам к приоткрытой машинной дверце, наклонился и, по-видимому, сказал сидящему что-то такое, отчего тот сразу сжался, выбрался из машины и, утопая в грязи своими лакированными корочками, побрел к тому месту, куда упал предмет. Там он попытался задрать до локтей рукава кожаной куртки, а когда это ему не удалось, погрузил руки в грязь и стал шарить по асфальту, брезгливо морщась от поднимающихся испарений. Второй уселся в кресло, откинулся на спинку и, глядя на своего напарника сквозь лобовое стекло, закурил тонкую черную сигарету. Рабочие в джинсовых комбинезонах поднялись из подвала и молча уставились на человека, чуть не по локоть погружающего руки в жидкую студеную грязь. Зыбин вспомнил, что где-то на том месте должна была быть выбоина в асфальте, и даже на миг пожалел беднягу, который, впрочем, довольно быстро нашел свою потерю, оказавшуюся небольшим пистолетом с круто выгнутой рукояткой и коротким тупым стволом. Человек двумя пальцами поднял пистолет за рукоятку, спокойно, не скрываясь, обтер его носовым платком и, сунув его в карман куртки, вернулся к машине. В этот момент компрессор неожиданно умолк, и Зыбин услышал звонкую отчетливую фразу:

– Херня, Кытя, вот если бы фанину прорвало, тогда да…

– Если бы фанину прорвало, ты бы у меня его языком вылизывал, он полторы тонны баков весит, мудила! – прозвучал флегматичный ответ.

Дверца мягко захлопнулась, мотор зарокотал, и «Мерседес» задним ходом плавно выкатился из двора, пропустив между колесами темный засасывающий зев люка. Рабочие проводили выезд машины флегматичными, как у сельских коров, взглядами и опять спустились в подвал, где все еще стрекотал отбойный молоток. Наблюдая эту сценку сквозь кухонное окно, Зыбин вдруг почти физически ощутил на своем лице тяжелое холодное дыхание некоего невидимого существа, жестокого и равнодушного, как тот новый мир, который строился напротив его квартиры и в котором места для таких, как он, Зыбин, нет, не может быть и никогда не будет.

«А для таких как Шелухин? – беззвучно усмехнулся зыбинский двойник. – Вот досидит второй срок, выйдет, и что тогда? Пивом в ларьке торговать?»

Шелухин сел года четыре назад, в компании, точнее, в группе. Слово «банда» на процессе не звучало, ибо прямого, грубого бандитизма за ними не было, только махинации «в особо крупных размерах» вплоть до контрабанды через румыно-украинскую границу. Судили их в городском суде, бывшем здании полицейского департамента – «будешь помнить здание у Цепного моста», – всю шестерку, и пока шло отождествление – фамилия, имя, отчество, год рождения, садитесь! – Шелухин, сидя за редкой толстой решеткой, рассеянно разглядывал зал, и в этом взгляде было даже какое-то странное превосходство узника над теми, кто, по его мнению, только мнили себя свободными, довольствуясь жалкими крохами выпавшей им жизни. От адвоката Шелухин отказался, а когда его жена Галина, сидевшая на скамейке перед Зыбиным, стала делать ему какие-то знаки, отрицательно покачал головой и улыбнулся спокойной уверенной улыбкой. Затем встал сморщенный плешивый старичок – официальным защитник, – и, интеллигентно пришепетывая на шипящих, заявил, что «так как его подзащитный – человек вполне зрелый и сознательный и кроме того знаком с уголовным и уголовно-процессуальным кодексом не только теоретически, но и практически, то он, как адвокат, считает, что подсудимый в состоянии защитить себя самостоятельно».

Глядя на Шелухина, тот, кого идентифицировали, кажется, вторым или третьим, коротко стриженный, крючконосый, в темных очках, вдруг вскочил и тоже заявил, что он отказывается от адвоката, на что судья спокойно возразил, что «в силу того, что по совокупности совершенных преступлений и размеру нанесенного государству ущерба к подсудимому может быть применена исключительная мера наказания, он не имеет права отказываться от назначенного ему защитника». Крючконосый сел и, как показалось Зыбину, весь передернулся, как бы впервые осознав, насколько все это серьезно и чем это для него может кончиться. Шелухин как-то говорил, что палач пристреливает осужденного, как пса, почти в упор, из «макарова». А тогда такой «макаров» висел на Шелухине и тянул лет на пять-шесть по статье о незаконном хранении огнестрельного оружия; его нашли при обыске под шелухинской подушкой, когда среди ночи накрыли всю «малину», где, как откровенно и даже чуть с наглецой отвечал суду предводитель всей этой компании: «Мы не имели никаких проблем». «Н-да, – усмехнулся тогда про себя Зыбин, – если спать с пистолетом под подушкой называется “не иметь проблем”, то это… даже уже и не софистика, а прямо черт знает что – хи-хи!»

Приходя в кабинет – светлый полированный стол, стопки картонных папок, зеленый гриб настольной лампы, широкий плоский горшок с традесканцией в сизалевом кашпо на фоне угловатого заоконного пейзажа, дерматиновая банкетка вдоль крашеной голубой стенки, – он всего этого не говорил. И не потому, что не вспоминалось – все вспоминалось, вперемешку, обрывками, осколками, – а скорее потому, что, когда доктор, рыжий, как персик, и весь как бы в скобочках – дужки очков, ободки линз, ржавая подкова бородки, золотистые чешуйки волосков на тонких пальцах, – что-то спрашивал, а потом в ожидании ответа смотрел на него неподвижными расширенными зрачками, Зыбину казалось, что он не просто ждет от него вольных словесных излияний – говорите, Веня, говорите все, что придет в голову, – но взглядом как бы подталкивает его в некую определенную, понятную ему, доктору, колею.

Говорить не хотелось, но сидеть молча было как-то неловко, да и, в конце концов, просто невежливо по отношению к этому предупредительному и, по-видимому, искренне желавшему ему добра человеку. И тогда Зыбин начинал что-то вспоминать и описывать словами возникшую перед его умственным взором картинку, стараясь ничего не перепутать, не приукрасить, а передать все именно так, как оно было. Ночной поход в загородные катакомбы накануне свадьбы и то, как они развели в одном из залов костер, чтобы испечь картошку, и чуть не задохнулись от дыма, как закопали в песке несколько бутылок водки, а потом одну так и не нашли, как заблудились и всю ночь тряслись от холода, сбившись в кучу на каком-то дощатом помосте, сколоченном неизвестно когда и кем посреди большого зала с плоским потолком и темными овальными норами в закругленных углах.