Текст книги "Сомнение в Божестве Иисуса Христа"

Когда же, напротив, Бог, абсолютное совершенство, принимает плоть и является в человеческом образе, то мы легко поймем, что в таком человеке должно выступать все совершенство, доступное человеческой природе вообще, что такой человек будет всесторонним, вечным идеалом человечества. Мы можем рассматривать такого человека с любой стороны, и нам всегда будет казаться, что именно эта сторона в нем выражена ярче всего, потому что он со всех сторон представляет из себя идеал. Такой человек не может существенно двигаться вперед и развиваться, потому что полноту своего знания он приносит с высоты Божества, а не черпает из окружающего. Потому и мышление, и чувствование его не носит той печати односторонности, которая отличает народы и эпохи, и потому он одинаково близок людям всех времен и народов. Каждый видит и чувствует в нем свой идеал. Он всемирен, как полнота всех свойств, которыми в раздробленном виде обладает человечество. Бедное человеческое искусство привыкло обрисовывать кистью и пером личности, пользуясь именно их ограниченностью, т. е. теми частями идеала, которые отражаются в них. Перед самым идеалом, в котором, по сильному и меткому выражению апостола Павла, «обитает вся полнота Божества телесно», оно теряется и не умеет себе помочь. Словом, еще раз повторяем, Христос совершенно необъясним с психологической точки зрения.

Христа не могли изобразить не только психологи, но даже художники.

Выражением православного веросознания относительно этого может служить известное сказание об Эдесском правителе Авгаре, пожелавшем иметь изображение Христа и для этой цели посылавшем своего художника в Палестину. Тщетное желание! Гений человеческого художника не в состоянии был уловить ни единой черты Богочеловеческого лика, которую он мог бы запечатлеть своими руками на полотне, потому что для этого надо было бы умертвить эту черту, превратить ее в мертвую окаменелость, а между тем во Христе все было жизнь, движение, и Он был Сама жизнь... Только Сам Христос мог создать Нерукотворенный образ Своего безгрешного Лика, – т.е. отнюдь не реально художественную картину, а именно только образ-икону, религиозно-символическое изображение, к которому не прикоснулась нечистая рука грешного художника и не положила ни единой, не только грешной, а даже и какой-либо реально-человеческой (т. е. мелочной) черты.

«Поучителен в данном случае, – пишет профессор М. Муретов[15]15
  Профессор М. Муретов. Эрнест Ренан и его «Жизнь Иисуса». – Сергиев Посад, 1892. С. 104.


[Закрыть], – пример великого русского художника Иванова, автора знаменитой картины “Явление Христа миру”. Всмотритесь в это великое создание великого человека. Мощный, полный движения и выразительности образ Крестителя, “гласа вопиющего в пустыне”, и пораженные то наивно-детским, то спокойно-торжественным, то благоговейно-смиренным ожиданием провозглашаемого Агнца Божия – слушатели и ученики пророка пустыни. Вся обстановка картины, все ее мелочи, детали – все дышит жизнью, наглядно, реально, – все это как бы живым взято из-за дали веков, мест и народов и целиком перенесено на полотно великим русским художником кисти и красок. Но, владея даром открывать и изрекать языком красок самые глубочайшие тайны человеческой души и сокровенная «святая святых» нравственно-религиозного гения человеческого, величайший художник оказался немощным в изображении центральной фигуры своей картины – Христа. Истинно-православный гений громко говорил художнику, что изобразить Христа в реально-художественном виде, хотя бы и с привлекательным, но все же только типично-человеческим лицом сирийца или даже иудея, значило бы все обратить в Ренановскую карикатуру. Религиозный гений подсказал Иванову, как нельзя изобразить Христа, но он не мог дать ему ответа на вопрос: как должно изобразить Христа в этой реально-художественной обстановке картины, потому что Христос, в этом смысле, не описуем и не изобразим. В виду этого и образ Христа на оцениваемой нами картине производит впечатление чего-то незаконченного, второстепенного, туманно-неопределенного».

То же наблюдение сделал и живописец La Sizeranne в Revue des Deux Mondes, в интересной статье об анахронизме в искусстве. Именно недостатком типических черт La Sizeranne объясняет невероятные затруднения художников при изображении Христа. Одни выражают известные черты, например непреклонность воли в выдающейся нижней челюсти; проницательность ума в маленьких, зорко глядящих из под тяжелых век глазах, как сделал это Мункачи в своем Христе пред Пилатом, и этим впадают в вопиющее противоречие с Евангелием. Другие избегают всякого резкого признака и впадают в общий шаблон человека без тепла и жизни. Этим они еще более удаляются от евангельского образа, потому что есть ли что жизненнее и привлекательнее личности Христа? «И вот почему, – прибавляет La Sizeranne, – дрожала рука Леонардо, когда он писал лик Христа. Художника охватывал не только религиозный трепет, но и страх уловить то жизненно-правдивое, не ограниченное никакой особенностью выражение, какое он должен был дать Христу»[16]16
  Профессор М. Моравский. Вечера над Леманом. – Лейпциг, Изд-во. рел.-фил. библиотеки, 1899. С. 92.


[Закрыть].

Так это в живописи, так это и в слове. Художники пера тоже при всем своем старании, при всем своем искусстве никак не могли воспроизвести личность Христа Спасителя и воплотить ее в буквах своих многочисленных художественных произведений.

Возьмем, например, «Жизнь Иисуса» Ренана. Что это за книга? Что представляет она собой? Как передает она Христа?

Увы! Книга Ренана – роман[17]17
  (Обстоятельно развивает эту мысль и подробно аргументирует ее проф. Муретов в своей книге: «Очерки из новейшей истории экзегеса и критики Нового Завета». Ч. 2. Эрнест Ренан и его «Жизнь Иисуса». Сергиев Посад, 1892. С. 75 – 137.)


[Закрыть], и роман не исторический, потому что его соткала фантазия писателя. Он не имеет даже литературного значения, потому что такой, составленный из кусочков Христос, каким Его сделал Ренан, не может существовать. Это ходячее противоречие. От «наивного невежды», расхаживающего по праздничным пирам на берегах Тивериадскаго озера и сочиняющего для своих сотрапезников заманчивые притчи, нет правдоподобного перехода к тому «мрачному исполину», который в Иерусалиме ни с того ни с сего берет на себя роль Мессии, двусмысленными средствами поддерживает ее и, раздраженный сопротивлением, позволяет дурному своему настроению довести себя до ничем не оправдываемых поступков. Первая из этих двух фигур не содержит в себе материала для второй. А как согласить мнимые чудеса, ложную ссылку на происхождение от Давида, присвоение еще при жизни апофеоза, приписываемые Христу Ренаном, с абсолютной чистотой характера, которой дивится тот же Ренан, с любовью к справедливости и правде, за которые живет и умирает Христос? Несчастные усилия автора смягчить и прикрыть эти разногласия только резче выдвигают их непримиримое противоречие. Одним словом, образ, который хотел Ренан создать, несмотря на величайший произвол, допущенный им по отношению к текстам и источникам, совершенно не удался.

«Ренан, – пишет проф. Муретов, – создал только художественную обстановку для лика Христа, но он не смог, благодаря отсутствию необходимого тут религиозного гения, начертать самого Христа, как Богочеловека и Искупителя мира. Он нарисовал, поэтому и мог нарисовать только карикатуру в виде местно-палестинского моралиста и реформатора»[18]18
  Там же. – С. 87.


[Закрыть].

Если же Христа не могут изобразить ни психологи, ни художники, ни ученые, то, значит, Иисус Христос был не человеком, а сверхчеловеком, потому что человеческое всегда подвластно нам, всегда постижимо и изобразимо, а Божественное – никогда.

Выставляют еще одно довольно сильное и трудно для других опровержимое возражение, которое мы сейчас рассмотрим и критически разберем.

Говорят: «Евангелисты хотели сделать Христа Богом и, как видим, действительно сделали».

Но это уловка, притом такая, которая ничего не объясняет. Известное выражение Руссо по этому поводу справедливо до сих пор: «Труднее представить себе, чтобы четверо людей сговорились сочинить четыре таких книги, как Евангелия, чем допустить, что один человек был действительно героем этих книг»[19]19
  Профессор М. Моравский. Вечера над Леманом. – Лейпциг, Изд-во. рел.-фил. библиотеки, 1899. С. 97.


[Закрыть]. В наши дни, благодаря более глубокому исследованию четвероевангелия, это стало очевиднее, чем когда-либо.

Если бы евангелисты создали своего героя на основании предварительного соглашения, то они столковались бы тщательнее. Они не впали бы в десятки мелких различий и противоречий, которыми их злорадно попрекает Штраус. Эти разногласия, конечно, приносят немало хлопот экзегету, но историку и мыслителю нимало не мешают находить у всех четырех писателей одну и ту же превосходно нарисованную фигуру. И это относится не только к главным событиям, которые они рассказывают единогласно, но и ко всем мелким чертам, приводимым ими. «Мы, например, не знаем, – пишет профессор Моравский[20]20
  «Богословский Вестник». 1911. Апрель. С. 703.


[Закрыть], – как согласуются между собой подробности, с какими Матфей, Лука и Иоанн описывают утро воскресения, но и это меня нисколько не заботит, но я знаю, что Матфей не приписывает своему Христу ни одного слова и ни одной черты, которые не подходили бы самым точнейшим образом к тому Христу, которого рисуют Лука и Иоанн. При этом каждый из них сохраняет свою авторитетную индивидуальность, и все они обнаруживают особый интерес к разным сторонам своего предмета. Это высшее положительное единство идеи при различии материала никаким образом не может быть следствием соглашения, а тем менее – произвольного вымысла».

Относительно подлинности Евангелий существует больше критических доказательств, чем относительно какого бы то ни было другого исторического памятника, и доказательства эти в руках современной науки, как известно, умножаются с каждым днем.

Но и без них ясно, что евангелисты не выдумали евангельского Христа. Все они – иудеи: это ясно видно по их стилю, даже по их личному образу мыслей. Если бы они должны были создавать Христа по собственному разумению, они непременно сделали бы его или вождем иудеев, побеждающим язычников, или, если бы это оказалось невозможным по историческим данным, – типичным раввином. Между тем евангелисты этого не сделали. И, вопреки нашим предположениям и ожиданиям, изобразили Его полным противником религиозного мировоззрения иудейских раввинов. Так, раввины, как и иудеи, с самарянами не сообщались. Христос же беседовал с самарянкой, просил у нее воды напиться, ходил к самарянам и учил их. Далее, раввины свято хранили субботу и ничего не позволяли совершать в течение ее. Христос же нарушал субботний покой, учил, исцелял, делал добрые дела в седьмой день недели. Раввины учили, что в Царствие Небесное войдут только правоверные иудеи, дети Авраама, а Христос обещал язычникам востока и запада преимущество пред сынами Авраама в Своем Царстве. Раввины учили и говорили преимущественно о внешнем, чисто формальном исполнении закона, Христос же проповедовал о поклонении Богу духом и истиною, – и так далее.

Затем, если взглянуть на дело с другой стороны, то нужно сказать, что евангелисты, создавая своего Христа, сделали бы Его чем-нибудь в роде стоика. Они придали бы своему герою, особенно ввиду намерения представить Его Богом, непреклонную стойкость, мужество и самообладание, непоколебимые, как скала. Но чтобы наряду с этим жила бесконечно прекрасная чувствительность, разделяющая человеческие несчастия, чтобы этот Христос, не спускаясь со Своей высоты, мог тронуться будущей гибелью города, плакать, плакать у гроба друга, ласкать и целовать детей, сидеть за столом с мытарями, позволить Магдалине оросить слезами Его ноги, простить ей грехи за то, что она возлюбила много, умыть ноги ученикам и глубоко скорбеть перед разлукой с ними – всего этого ни в коем случае не могли сочинить евангелисты, потому что это просто не пришло бы им в голову.

Но они идут дальше. Они не стыдятся рассказывать об Его смерти на виселице того времени. Может быть, скажут, что их принудила к тому общеизвестность этого главного события? Но кто заставлял их говорить о Его заушении слугою и о стольких других унизительных подробностях? Это в самом деле непонятно в учениках, стремящихся сделать своего Учителя Богом. Но они отваживаются на большее: они без смущения рассказывают, что этот герой томился скорбью пред страданиями, просил у Отца пощады, что на Него напала тоска и... страх... Рассказы об этих вещах должны казаться древним христианам объяснимыми. У гностиков они вызывали обидные упреки и насмешки. И действительно, объяснить их можно только верностью фактов и рабской правдивостью свидетелей. Конечно, такой Христос, всесторонний человек, исполин в Своей слабости, полный чувства, но и величия, бесконечно выше бессердечного стоика. Мы это чувствуем теперь. Но такого Христа не сочинишь!

Да и как такие люди могли выдумать такой недосягаемый идеал любви, для которого не находилось формы и содержания во всей древности? Любовь в древности никогда не выходила за стены родного города, и даже эта любовь к родине была проложена гордостью, себялюбием и ненавистью к иноземцам. Христос являет миру Свое бесконечно широкое сердце, и в Отце любит всех людей, близких и дальних, добрых и злых, учеников и врагов. И как искренна Его любовь, как деятельна и готова на жертву, как всестороння! Она смягчает всякую человеческую скорбь, удовлетворяет все душевные и телесные стремления. Чтобы выразить все, нам пришлось бы пересказать все Евангелие, всю жизнь Сына Человеческого, являющуюся одним непрерывным рядом благодеяний, которые Он оказывал людям днем и ночью, в трудах и голоде, Сам не зная, где главу преклонить, до самой последней жертвы, жертвы собственной жизнью. Когда читаешь, что Он на кресте молился за Своих врагов, и потом – что Он поручил Свою Мать ученику, то, право, не знаешь, что больше восхищает: там Он стоит как небесно-высокий идеал, а здесь чувствуешь, что Он близок нам, что мы касаемся Его. Он в одно и то же время самый возвышенный и самый естественный человеческий образ, необъяснимое соединение идеала с действительностью.

И такое чудо могло возникнуть в головах нескольких иудейских писателей?

Нетрудно доказать, что все, сказанное о любви Христовой, можно сказать и о Его мудрости. Она приводит в изумление как учеников, так и врагов. В ней нет признака той ограниченности, которой отличается человеческая мудрость. То же самое мы говорили о Его нравственной чистоте и святости. И так обстоит дело со всяким свойством, которое рассматриваешь в евангельском Христе. Везде – одно непостижимое, нигде нет границ, одним словом – везде прорывается абсолютное. Поэтому евангелисты не могли создать этот образ. Они были люди, а образ этот Божествен.

Но, может быть, Сам Христос обманывался? Может быть, Он Сам искренно верил тому, что говорил? Проще говоря, может быть, Христос увлекался Своими мечтаниями?

На все эти вопросы дает прекрасный ответ доктор Шафф, слова которого мы приведем здесь полностью, чтоб не ослабить их силы и влияния.

«Постоянная ясность, спокойствие, самообладание, скромность, достоинство и терпение Христа представляют радикальную противоположность тому, что составляет отличительный признак мечтателя. Неужели такой дух, ясный как небо, живительный как воздух, проницательный как меч, здравый и мощный, всегда верный самому себе, – неужели такой дивный дух способен на такое глубокое, роковое самообольщение и ошибку насчет своего призвания? Считать Христа за “сумасшедшего” человека или за “сознательного обманщика” никто, конечно, не станет, кто по Евангелию познакомился с Ним».

Еще одно роковое сомнение.

Толстой и многие другие «совопросники века сего» говорят, что христианский догмат воплощения Сына Божия противоречит основным законам человеческого разума. «Бог не может воплотиться, потому что человек ограничен определенными условиями пространства и времени, а Бог не подлежит им».

«Утверждать, что Бог сделался человеком, не значит ли утверждать, что безусловное сделалось условным?»

«Мысль о воплощении Бога не может вложиться в рамки человеческого разума»[21]21
  Профессор Гусев. О сущности религиозно-нравственного учения Толстого. Изд. 2-е. С. 164-165.


[Закрыть].

Итак, мало-помалу выясняется, что многие отрицают Божество Иисуса Христа не потому, что есть веские основания к тому, а потому, что истина воплощения Сына Божия непонятна и непостижима для человеческого разума.

Но ведь это не доказательство, не возражение и не опровержение. Нельзя же в самом деле отрицать что-либо только потому, что оно непонятно и недоступно для слабого и ограниченного человеческого разума. Это говорит только об одном, именно – том, что мы еще не доросли до его понимания, а вовсе не о том, что этого быть не может. Теперь это непонятно и недоступно для нас, но пройдут века, человеческий разум разовьется, обогатится опытом и будет в состоянии усвоить то, что теперь не поддается его усвоению.

Вот несколько исторических иллюстраций к нами развиваемой и доказываемой мысли.

Приблизительно лет сто тому назад один французский ученый заявил, что он напал на след такого открытия, которое даст людям возможность в течение одного получаса отправить запрос в Китай и получить оттуда ответ. И что же? Этого ученого подняли на смех и назвали сумасшедшим. Почему? Да потому, что в то время еще не доросли до мысли об электрическом телеграфе и рассуждали «по данным того времени», т. е. рассуждали так: «Если гонец будет скакать безостановочно, без сна и без отдыха, день и ночь в Китай или парусный корабль поплывет туда с неизменно попутным ветром, то и в таком случае потребуется на это по крайней мере несколько месяцев».

Другой пример. Стоит только вспомнить переворот, произведенный открытием радия с его поразительными, неслыханными дотоле свойствами. С каким недоверием вначале отнесся научный мир к известию об этом грандиозном открытии! Как великие светила, многие авторитетные и знаменитые ученые пожимали плечами, с улыбкой встречая заявления госпожи Кюри. И все же оказалось, что невозможное и невероятное стало вполне понятным, возможным и действительным.

И таких примеров можно привести еще не один и не два, а несколько десятков. Желающие ознакомиться с ними могут обратиться к интересной статье Камилла Фламмариона «Неверующие», которая вся состоит из подобного рода иллюстраций. Все они с достаточной убедительностью говорят о том, что недоступное для нашего понимания теперь может сделаться доступным после, так что отрицать что-либо непонятное и непостижимое только потому, что оно непонятно и непостижимо, будет нарушением логических правил и возвращением к старым, средневековым приемам мышления.

Затем, нам говорят, как это мы видели из последнего возражения, что понятие о Богочеловеке заключает в себе внутреннее противоречие, ибо безусловное не может стать условным.

В этом возражении кроется просто недоразумение. Ведь Церковь никогда не учила и не учит, будто бы в Богочеловеке божеская и человеческая природы как-нибудь изменились или утратили принадлежащие каждой из них отличительные особенности. Напротив, христианская Церковь еще в эпоху вселенских соборов раз навсегда, ясно и определенно заявила, что каждая из двух природ, соединившихся в Богочеловеке, остается вполне неизменной и безусловно сохраняет присущие ей особые свойства. Так что соединение безусловной природы с условной не заключает в себе ни малейшего противоречия. Противоречие в данном учении было бы только тогда, когда бы речь шла не о соединении двух противоположных естеств, а о превращении одного в другое. Но раз Церковь учит о соединении, то, значит, о противоречии не может быть и речи[22]22
  Богочеловечество оправдывают с философской точки зрения такие авторитетные мыслители, как В. Соловьев. Чтения о богочеловечестве. Т. 3. 2-е изд. С. 3 – 186.; С. Трубецкой. Учение о Логосе. Т. 4. – 1906. С. 377 – 454.; В. Несмелов. Наука о человеке. Т. 1 – 2. – Казань, 1906.


[Закрыть].

Вот, приблизительно, все возражения против Божественности Христа Спасителя. Других сомнений пока не имеется.

Подводя итог критической оценке всех приведенных нами возражений, сомнений и недоумений, мы должны сказать словами барона Николаи:

«Чем больше размышляем мы над личностью Иисуса из Назарета, тем загадочнее она становится. Поневоле приходишь к заключению, что если Он не Тот, за кого Он Себя выдавал, – не есть воплощение Божества, а только человек, то Он является невозможнейшим сочетанием высочайшей нравственной высоты и глубочайшего шарлатанства, величайшей гениальности и сумасбродства, глубочайшего смирения и невообразимой гордости, бесподобной правдивости и гнуснейшего обмана и лжи, удивительнейшей проницательности и невозможнейшего самомнения, высшей трезвости и разумности в суждениях и поступках, и непостижимой экзальтации, – словом, он был бы невозможным, неземным чудовищем.

Если же то, что Он говорил о Себе и о Своей Божественности, – истина, то все черты Его характера сливаются в чудный гармонический образ неземной красоты и совершенства».