Текст книги "Символ веры"

Александр Григорьевич Ярушкин, Леонид Юрьевич Шувалов
Символ веры

 
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
B ком сердце есть – тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
 

Осип Мандельштам

© Ярушкин А.Г., Шувалов Л.Ю., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

Глава первая
Кровь на снегу

1

Отпустив полицмейстера и начальника жандармского управления, томский губернатор Азанчеев-Азанчевский раздраженно подошел к балконной двери.

Дверь была высокая, узкая. Сквозь двойное стекло просматривались размытые морозным туманом кресты на пятиглавом Троицком соборе. И снег. Везде белый, даже тенями не тронутый снег.

Губернатор зябко повел плечом.

Если верить телеграмме, полученной из Петербурга, а не верить ей он никак не мог, в столице снег сейчас залит кровью, а дворники и городовые свозят сейчас окровавленный снег к прорубям, а кто-то уже умудрился разгон антиправительственной демонстрации назвать Кровавым воскресеньем.

Смутьяны и плебеи – причина крови. Большой крови! – тут нечего отрицать. Но он, губернатор, не потерпит ничего такого во вверенном его руководству городе. Никаких кровавых воскресений, никакой смуты! Любое волнение следует задавить прямо в зародыше! Только такие действия и идут во благо народу, чтобы там ни утверждали народившиеся повсюду социалисты.

Вернувшись к рабочему столу, губернатор опустился в кресло и наугад раскрыл страницы Сибирского торгово-промышленного календаря на новый, 1905 год. На глаза попался прогноз: «Зима – чрезмерно жестокая и в конце великие морозы; во весь год везде на хлеб дороговизна, почему и жалкое состояние простого народа; в июле и августе спадает несколько цена на хлеб; овес во весь год дорог. Весна – холодная и вредная земным плодам. Лето – ветреное и чрезмерно дождливое. Осень – сырая с переменным ветром».

«Жалкое состояние простого народа»… Губернатор поморщился. Еще более жалким, чем жестокие зимы, его делают игры социалистов, не гнушающихся ничем, даже прямым преступлением.

Он перевернул страницу календаря.

«Января 1-го жестокие морозы, днем ветрено, 10-го мороз, до 18-го переменная погода, ветры с морозом и снегу довольно…»

Стояло 10 января.

И было морозно.

Губернатор с досадой захлопнул календарь.

Вошел младший чиновник для особых поручений.

– Ваше превосходительство, – сказал он негромко. – Просят принять профессор университета Малиновский, отставной сотник Потанин и присяжный поверенный Вологодский.

Чиновник почтительно уставился на губернатора бесцветными выпуклыми глазами.

– Просите, – разрешил губернатор.

И сдержанно кивнул визитерам:

– Присаживайтесь, господа.

Чиновник бесшумно выскользнул из кабинета, а губернатор, нахмурившись, глянул на посетителей.

– До меня дошло, господа, что 12 января сего года вашими усилиями предполагается банкет по случаю 150-летия Императорского Московского университета. Верно ли это?

Губернатор смотрел на присяжного поверенного Вологодского, но вместо него ответил отставной сотник Потанин.

– Именно так, ваше превосходительство. Интеллигенция Томска решила отметить это событие, ведь оно касается и Сибири. Многочисленные выпускники данного университета достойно трудятся на благо просвещения Сибири. Это стоит внимания, ваше превосходительство.

Губернатор хмуро рассматривал Потанина.

Отставной сотник… Почему-то люди склонны замечать в человеке только одну сторону. Ему, губернатору, говоря о Потанине, не раз напоминали: с детства раннего привержен знаниям, еще в отрочестве собирался уйти в Петербург, хотя бы как Ломоносов, пешком, удивить столицу азямом и лаптями. Да, конечно, губернатор не отрицал, своего Потанин добился: попал в Петербургский университет, путешествовал по Заилийскому Алатау, участвовал в закладке города Верного, обследовал Центральную и Северо-Западную Монголию, Северный Китай, Восточный Тибет, Большой Хинган, издал массу трудов, посвященных разнообразным научным дисциплинам, но для него, губернатора, Потанин – всего лишь отставной сотник, ибо неумерен в желаниях, вредоносен во взглядах. Напрасно забывают, что тот же исследователь Потанин, подающийся часто как звезда сибирской науки, дружил с апостолом разрушения, Бакуниным, и угодил в тюрьму по делу сибирских сепаратистов. Отставной сотник не только открывал новые земли и описывал далекие путешествия. Находясь в Свеабургской крепости, он бил молотком щебень, возил таратайки с камнем, колол лед, пилил дрова, был и собакобоем и дровораздователем, и огородником, а затем, для окончательного успокоения, был выслан в Никольск и в Тотьму Вологодской губернии. Его домик на Почтамптской улице, здесь, в Томске, всегда открыт самым разным людям, есть подозрение, далеко не всегда благонадежным.

Губернатор сухо спросил:

– Распорядителем предполагаемого банкета являетесь вы, господин Потанин?

– Не только я, но и господин Вологодский, и господин Малиновский. Нас уполномочил на это многочисленный кружок городской интеллигенции.

– Стало быть, собрание намечается многолюдное… – губернатор неодобрительно покачал головой. Не знают они, что ли, о событиях в Петербурге? – Нет, господа. Проведение банкета считаю сейчас крайне несвоевременным.

– Но ваше превосходительство!

Губернатор встал, показывая, что аудиенция закончена:

– Надеюсь, вы поняли, что ваш банкет не может быть разрешен губернской администрацией?

Он произнес это так твердо, что визитерам осталось только откланяться.

Никаких сборищ! Он, губернатор, не допустит никаких сборищ! В Томске, вверенном ему, кровь не прольется, как бы ни подталкивали к этому народ самого разного сорта провокаторы.

Впрочем, столь строго губернатор относился вовсе не к каждому. По крайней мере, звонок начальника губернского жандармского управления Романова он выслушал достаточно спокойно:

– Ужин по подписке? В помещении железнодорожного клуба? Я вижу, без торжеств обойтись мы никак не можем… Кто инициатор ужина?

– Кружок юристов, ваше превосходительство. Гражданские лица, учившиеся в Московском университете и желающие отметить Татьянин день. Люди в высшей степени положительные: присяжные поверенные Головачев, Вейсман, Лурье, Вершинин…

– Каким образом эти господа предполагают осуществлять допуск участников ужина в клуб?

– По именным билетам, ваше превосходительство.

Губернатор усмехнулся. Отставной сотник Потанин, конечно, окажется на этом ужине, но с другой стороны… если вход именной, вряд ли в клуб попадут лица неблагонадежные…

– Все же я хотел бы поговорить с председателем совета старейшин железнодорожного клуба… как его там?

– Инженер Жемчужников.

– Вот-вот… – губернатор вздохнул: – До вас, конечно, уже дошли известия о случившемся в Петербурге, Сергей Александрович?

– К сожалению.

– Как у нас в городе?

– Пока ничего особенного, но слухи, конечно, ходят… Всякие слухи…

– Как студенты? Как рабочие?

– Пока никаких особых волнений не отмечено.

Прежде чем повесить трубку, губернатор еще раз вздохнул:

– Дай-то Бог… Надеюсь, наш Томск не войдет в историю как город смутьянов.

– Очень хочется надеяться.

– Если будут какие-либо изменения в настроениях, немедленно телефонируйте, Сергей Александрович.

– Естественно, ваше превосходительство!

2

Валерий Владимирович Высич неторопливо поднимался по Воскресенскому взвозу.

Порывистый ветер скручивал колючий снег в упругие вихревые спирали, гонял по улицам, пуржил вокруг редких столбов, украшенных керосиновыми фонарями.

Ветер пронизывал борта пальто, но Высич не прибавлял шагу. Возле дома номер двенадцать он должен был оказаться ровно в четверть восьмого. Ровно в это время Высич там и оказался.

Михаил Игнатьевич ждал на противоположной стороне улицы под большим, обшитым досками двухэтажным домом, за которым неясно высилась сквозь снежную замять высокая звонница Воскресенской церкви.

Убедившись, что ничего подозрительного поблизости не наблюдается, Высич торопливо пересек улицу.

– Здравствуйте, товарищ Никанор, – протянул ему руку Михаил Игнатьевич.

Оглянувшись, они укрылись за углом, там по крайней мере не так дуло.

– Завтра в Железнодорожном собрании состоится некий ужин. Татьянин день, юбилей Московского университета… Вы ведь, товарищ Никанор, в этом университете учились?

– Недолго, – улыбнулся Высич.

– Так вот… Вам следует побывать на этом ужине. Есть решение комитета превратить застолье в социал-демократический митинг. В России революция, мы не должны отставать.

– Что именно должен сделать я?

– Мы отпечатали некоторое количество пригласительных билетов, вам нужно отнести их в университет товарищу Ментору. Помните такого?

– Конечно. Но эти билеты… Вы уверены, что устроители не заметят подделки?

Михаил Игнатьевич усмехнулся:

– Билеты отпечатаны в той же типографии и на том же самом станке.

– Ясно, – кивнул Высич. – Где я заберу билеты?

– У Хабибулина. Начало банкета в девять часов вечера, но вам, конечно, следует появиться в клубе немного раньше…

– Понял.

– Тогда до встречи.

Распрощавшись, они разошлись, и Высич немедленно отправился к Хабибулину.

Утром следующего дня он был уже в университетском анатомическом театре, где и встретил того самого лобастого юношу, с которым чуть было не рассорился при первой встрече в номерах Готлиба.

– Наконец-то! – насмешливо протянул Ментор. – Мы уже всех настроили, каждому объяснили, чем придется заниматься, а билетов все нет и нет! Неужели нельзя было доставить их с вечера?

Высич спокойно осмотрел студента.

Студенческая тужурка, черные усики, волнистые, не особенно длинные, зачесанные назад волосы. Узкие скулы, черноглаз, говорит с апломбом, не без высокомерия, часто с укором… «Любопытно, – подумал Валерий, – Ментор сам придумал себе кличку или кто-нибудь наградил?» Ментором звали друга Одиссея, которого он оставил наставником своего сына, уходя в поход на Трою, но в любом менторстве всегда есть оттенок превосходства. Местные острословы легко могли отметить такую черту характера, она вряд ли приятна окружающим.

Высич усмехнулся и юноша сразу вспыхнул.

– Разве я сказал что-нибудь смешное?!

– Ну что вы, – успокаивающе качнул головой Высич. – Просто я предпочел бы поговорить с вами на улице. Здесь пахнет формалином, да и люди… – Высич незаметно покосился на снующих вокруг студентов и служителей анатомички.

Даже не набросив на плечи шинели, студент порывисто вышел вслед за Высичем, который незамедлил поинтересоваться:

– Простудиться не боитесь?

– Я постоянно занимаюсь закаливанием организма, – с чувством явного внутреннего превосходства сообщил Ментор, шагая по узкой снежной тропинке. – Профессиональный революционер обязан уметь бороться с любыми невзгодами. Даже с климатическими. Разве не так?

Высич понимающе кивнул. Студент смешил его, но сердить собеседника Валерию не хотелось. Он просто расстегнул пальто и извлек из кармана пачку пригласительных билетов.

3

Получив приглашение на банкет, Ромаульд Озиридов долго не раздумывал. Отчего бы не провести пару-тройку дней в губернском центре, не повидать однокашников?

Утром двенадцатого января присяжный поверенный Озиридов уже был в Томске.

Как всегда, Озиридов остановился в гостинице «Россия». Он не без удовольствия провел день в праздности, лишь вечером, тщательно осмотрев себя в зеркале и оценив явные преимущества своего нового костюма, неторопливо спустился на улицу.

– Извозчик! На Никитинскую!

– К Железнодорожному собранию?

– Именно.

– Э-э-э, барин! – развеселился извозчик. – Вы уже третий сегодня. Спектаклю там дают, что ль?

– Банкет, – коротко отозвался Озиридов.

– Хорошее дело!

– Ты, любезный, на дорогу посматривай, не ровен час в сугроб завезешь.

Извозчик даже обиделся.

Поднимаясь по ступеням, неторопливо оглядываясь, не мелькнет ли где знакомое лицо, Ромуальд Иннокентьевич заметил прохаживающегося под окнами клуба сухощавого господина в пальто с дорогим воротником, с тростью.

Странно, странно… Всмотревшись пристальнее, Озиридов хотел было окликнуть показавшегося очень знакомым господина, но в поле его зрения попали городовые, насупленно взирающие на прибывающую публику, и, торопясь, Озиридов сам сбежал вниз.

– Как ты тут оказался? – негромко спросил он, подходя к господину с тростью.

Высич, казалось, не удивился встрече:

– Аллаверды, мой друг!

Нервно пожимая жесткую ладонь друга, Ромуальд Иннокентьевич поспешно, словно отмахиваясь, пробормотал:

– Аллаверды, аллаверды!.. Валерий, ты что, опять?..

Высич широко улыбнулся:

– По случаю Татьяниного дня и юбилея родного университета отпросился у нарымского пристава!

Озиридов нахмурился:

– Вечно ты со своими шуточками! Сбежал?

– Если быть точным в формулировках, – усмехнулся Высич. – Уплыл.

– Неужели ты собираешься идти в зал? – оглянувшись на городовых, встревоженно спросил Озиридов.

– Почему бы и нет? – развел руками Высич и вынул из кармана билет. – Меня же пригласили…

– Зачем тебе это надо?

Высич усмехнулся не очень добродушно:

– Хочу послушать, о чем ваш брат, либерал, толковать будет. Очень любопытно.

– Это безумие! – всплеснул руками Ромуальд Иннокентьевич. – Тебя снова поймают и снова посадят. А я в каком положении окажусь? Среди приглашенных Житинский, другие…

– Не беспокойся, Цицерон, – употребляя студенческое прозвище Озиридова, сказал Высич. – Я не буду с тобой рядом сидеть.

– Ты меня не так понял! – обиделся Озиридов. – Я пекусь исключительно о твоем благе!

– Тогда пойдем, – предложил Высич.

Появляться в обществе беглого ссыльного никак не входило в планы присяжного поверенного, однако, бесшабашно сбив на затылок шапку, он подхватил приятеля под руку и, проходя мимо городовых, рассмеялся внешне непринужденно, так, будто ему только что рассказали не очень пристойный анекдот.

Один из городовых, пожевывая заиндевевшие усы, проводил веселых господ понимающим и завистливым взглядом.

– Ваши билеты? – протянул руку дежуривший в дверях мужчина в мешковато сидящей визитке, но со взглядом уверенным, понимающим, что к чему в этой жизни.

– Василий Августович, голубчик! – приобнял его Озиридов. – Как я рад вас видеть!

Василий Августович поднял на Озиридова свои уверенные глаза и несколько секунд смотрел. Стараясь припомнить, где и при каких обстоятельствах им доводилось встречаться. Но так ничего и не припомнив, лишь растянул в вежливой полуулыбке тонкие губы.

При всем желании Озиридов тоже не мог бы сказать, где раньше видел этого человека, назвать, по какому ведомству тот служит и как его фамилия, но по странной прихоти памяти, каким-то совершенно непостижимым образом в голове, лишь только он взглянул на дежурного, вспыли его имя и отчество.

– Василий Августович, как ваше драгоценное здоровье? – продолжал наседать Озиридов. – Сколько же мы с вами не виделись? Вы совершенно не изменились! Все такой же бодрячок! Нет, определенно, годы над вами не властны!

– М-да, м-да…

Тем временем, небрежно махнув перед носом Василия Августовича своим пригласительным, Высич неторопливо прошел в вестибюль, разделся и отошел к окну. Заметив это, Ромуальд Иннокентьевич оставил наконец дежурного и, пообещав непременно отыскать его чуть попозже, поспешил к гардеробу, с улыбкой раскланиваясь с многочисленными знакомыми.

Он понимал, что было бы свинством не подойти к Высичу, однако, сделав несколько шагов в его сторону, уперся в столь ледяной взгляд приятеля, что сразу же, с облегчением, повернулся в сторону распахнутых дверей в зал.

На длинных столах, устланных жесткими от крахмала скатертями, поблескивал хрусталь, серебрились приборы. Приглашенные, сбиваясь в компании по три-четыре человека, проходили в залу, вспоминая студенческие годы, перебирая преподавателей, оживленно жестикулируя. Обычная атмосфера несколько припозднившегося праздника. Впрочем, то тут, то там Озиридов начал замечать то студента в плохонькой тужурке, то вообще чрезвычайно простое лицо, явно не вписывающееся в круг приглашенных.

– Петр Васильевич, – ухватил Озиридов за руку присяжного поверенного Вологодского. – Это что, тоже приглашенные?

Вологодский удивленно повел плечом:

– Понятия не имею.

Но неизвестные его явно заинтересовали. Позвав кого-то из учредителей, он озабоченно направился к двери.

А в клубе действительно творилось что-то странное. Перед дверями смущенно замерли устроители, потому что снаружи доносились раздраженные голоса: «А ну, открывайте! У нас тоже билеты есть! Двери сломаем!»

– Откуда у них билеты? – удивился кто-то, подбегая к окну.

– Господа! Это явная провокация. У входа скопилось множество людей, но они не могли получить пригласительных билетов!

– Они прибывают, господа!

– Безобразие! Где полиция?

– А что полиция может сделать? Вон я вижу их. Человек пять. Этого мало, господа, мало.

– Зато этих вон сколько!

– Они же действительно сломают двери!

– А может, открыть, господа? Может, меньше беспорядка получится?

– В самом деле! Губернатор нас предупреждал.

– Ни в коем случае! Следует вызвать полицию.

– А почему не казаков? – саркастически поинтересовался кто-то. – В стране революция, а мы на народ плюем.

– Революции так не делаются!

– Ха! Можно подумать, он знает, как делается революция! Якобинец нашелся!

– Господа, прекратите! – прерывая общий гвалт, раздался уверенный голос Потанина. – Я призываю всех к спокойствию и предлагаю впустить в зал студентов. В самом деле, как мы сейчас выглядим в их глазах?

Устроители переглянулись, но всем было ясно, двери собрания долго не выдержат напора толпы.

– Впустите их!

И шумная толпа ворвалась в зал.

– Господа! – послышался чей-то голос. – Почему бы нам не начать собрание, коль уж все собрались?

– Правильно! Пора!

– Кого выберем в председатели?

Присяжный поверенный Лурье выкрикнул:

– Григория Николаевича Потанина!

– Надеюсь, ни у кого не будет возражений против кандидатуры?

– Потанина председателем!

– Потанина!

– Секретарем Кийкова!

– Годится!

На сцену быстро вынесли стол, поставили стулья.

Собравшиеся, теснясь, пропустили к сцене Потанина и Кийкова. Григорий Николаевич шел неторопливо, не глядя по сторонам. Поднявшись по ступеням, он, прежде чем опуститься на стул, долгим взглядом, в котором читалось и спокойствие, и интерес к происходящему, обвел зал.

Присяжный поверенный Кийков уже разложил бумаги, приготовил карандаш и недоумевающе смотрел на продолжавшего молчать Потанина. А тот, понимая, что любое его слово почти наверняка будет встречено молодежью в штыки, выжидал. Ему было ясно: рабочие и студенты ворвались в клуб не для того, чтобы вместе с либералами праздновать Татьянин день. Слухи о кровавых событиях в столице, все эти дни расползавшиеся по городу и будоражившие жителей, сейчас, казалось, превратились в грозовые тучи, сгустившиеся вдруг в тесном и душном зале.

Видя медлительность председателя, Кийков порывисто поднялся:

– Господа! Считаю возможным открыть наше собрание, посвященное 150-летию Московского университета!

Не успел он договорить, как зал взорвался негодующими возгласами:

– К черту юбилей! В России революция!

– Царизм расстреливает народ, а вы болтовню разводите!

– А им это неинтересно! У них Татьянин день!

– Долой самодержавие!

– Долой позорную войну!

– Свободу политическим ссыльным!

Кийков растерянно закрутил головой, застучал карандашом по столу, но на него никто не обращал внимания.

На сцену выбежал возбужденный раскрасневшийся юноша в расстегнутой рабочей куртке и, рванув ворот косоворотки, срывающимся голосом выкрикнул:

– Народная кровь захлестнула улицы Петербурга! Пали от царских пуль сотни ни в чем не повинных людей! Сатрапы не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков! Предлагаю почтить память жертв Кровавого воскресенья вставанием!

Стало так тихо, что Озиридов даже расслышал, как за окном переговариваются городовые.

Потом пронесся шорох. Те, кто сидел, встали. Кому раньше не досталось стула, замерли неподвижно.

Высич, оставшийся в вестибюле рядом с молоденьким чертежником из городской управы Сергеем Костриковым, известным среди томских социал-демократов под партийным псевдонимом Серж, покосился на входную дверь: в нее то и дело заглядывали с опасливым любопытством продрогшие полицейские. А из зала уже неслось нестройное:

– Вы жертвою пали в борьбе роковой любви беззаветной народу, вы отдали все, что могли за него, за честь его, жизнь и свободу…

Костриков шепнул Высичу:

– Я в зал, хочу послушать выступления, а вы тут посматривайте…

– Хорошо, – кивнул Валерий, внутренне усмехнувшись. И что же, эти молодые люди считают, что они самые умные и самые разумные! Все бы им командовать…

А речи в зале уже лились вовсю.

После либерально настроенного юриста, встреченного недовольным шиканьем, на сцену поднялся бывший студент, революционер-нелегал Николай Баранский по прозвищу Николай Большой, который тут же выкрикнул в зал призыв начать забастовку по всей линии Сибирской железной дороги. По его мнению, озвученному громким голосом, это был бы достойный ответ на расстрел безоружной демонстрации в Петербурге.

Зал неистово зашумел. Озиридов вовсе не собирался выступать, но тут не выдержал:

– Друзья! – крикнул он, взобравшись на сцену. – Да, настало новое время, время больших перемен, но надо ли торопить эти перемены искусственно? Неужели вы думаете, что правительство не понимает всей необходимости, всей насущности коренного улучшения жизни простого народа? Да, мы должны помочь народу, но законным путем, путем петиций и протестов, без угроз и оружия. Только там можно добиться истинных свобод, по которым изголодался народ российский! Да, правительство допустило ошибку, страшную ошибку, поддавшись 9 января минутной слабости и растерянности, но мы же первые и должны извлечь из всего произошедшего правильные уроки. Только уверенной ровной поступью, постоянным неуклонным, но законным давлением на власть предержащих можно добиться победы. Выдержка и спокойствие, вот что сейчас главное. А любой вооруженный протест – это безумие! Чистое безумие! Мы только спровоцируем местные власти на сопротивление, а в итоге прольется кровь томичей!

Озиридов говорил, забыв обо всем. Ему казалось, слова его доходят до сердец, он не замечал злого напряжения зала, вдруг разразившегося криками:

– Долой!

– Зануда либеральная!

– Гоните его к чертям собачьим!

– Бумагомаратель!

Ромуальд Иннокентьевич сгорбился. Весь его трепет сразу пропал. Он видел в зале чужие, действительно чужие ему лица и ощутил страх перед ними. Опустив плечи, он торопливо покинул сцену, на которую уже выскочил вихрастый студент в тужурке Томского технологического института.

– Тут вот господа либералы призывают нас к спокойствию! – запальчиво крикнул он. – Спасибо за совет. Мы оставляем вам эту возможность: почтительно выпрашивать немного свободы! Вставайте на колени и тяните жалостно руки к тем, кто якобы и наградит вас свободой. Вы же о себе думаете, а не о народе! Вот почему вы должны помнить: когда мы вырвем власть из рук царского самодержавия, вам она не достанется. Мы передадим ее пролетариату, мы передадим ее народу, от имени которого вы осмеливаетесь вести свои пылкие речи.

– Да здравствует Учредительное собрание! – раздался крик из зала.

«Сумасшедшие!» – выругался про себя Озиридов и поднялся с места, пробиваясь к выходу. Только в вестибюле он перевел дух.

– Выступал ты, честно скажу, красноречиво, – проговорил Высич, подходя к нему. – Но зря ты пытаешься толковать о парламентской борьбе. Неужели не понятно, что терпение кончилось?

Озиридов, все еще не пришедший в себя, вытер взмокшее лицо платком, обиженно выпятил губы.

– Зря дуешься, – улыбнулся Валерий.

– Ты воспитанный человек! Дворянин! – вспылил Ромуальд Иннокентьевич. – Что общего у тебя может быть с этими?..

Потрясая рукой, он пытался найти слово пообиднее, но ничего подходящего в голову не приходило. Покрывшись досадливым румянцем, он в отчаянии замолчал.

– Я уже давно не дворянин, – холодно улыбаясь, отчетливо проговорил Высич. – Я беглый политический преступник. Всего лишь беглый преступник. Прости, Цицерон, но с «этими» у меня гораздо больше общего, чем с тобой.

– Ну, как знаешь! – запальчиво вскинул брови Озиридов, но все же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: – Валерий, мне наплевать, какую веру ты исповедуешь. Будь ты хоть трижды социалистом, меня это не трогает. Для меня ты друг и всегда будешь оставаться другом. Я своих привязанностей не меняю!

– Ладно, давай без излияний, – смягчился Высич, ощутив, что, несмотря на свои ошибки и заблуждения, Озиридов ему дорог, как дороги бывают только друзья юности, и вместе с этим ощущением ему стало неловко за себя, за свою холодность. Он опустил глаза: – Еще увидимся, поговорим…

Озиридов понимающе кивнул и, дотронувшись до руки приятеля, пробормотал:

– Хорошо, хорошо… Пойду подышу…

Проводив Озиридова, Высич ощутил на себе чей-то внимательный взгляд.

«Ага, филер! Затаился в тени гардероба». С этим филером Высич уже сталкивался дважды: на пристани, наступив ему на ногу, и на тайной квартире, откуда ему едва-едва удалось ретироваться.

Усмехнувшись, Высич направился прямо к филеру.

– Здравствуйте, господин агент!

Филер растерянно отпрянул, пытаясь выдавить из себя улыбку, но это у него получалось весьма неубедительно и он сам это почувствовал, буркнул еще более растерянно:

– Служба…

Высич взял его за рукав:

– Почему бы вам не заглянуть в зал? Там интересно, я могу вас представить публике. Как вы на это смотрите?

– Отстаньте! – филер попытался выдернуть рукав из пальцев Высича. – Я городовых крикну!

– Да вы что? – удивился Высич. – Разве вам не приказали всеми способами соблюдать порядок? – И догадался: – А-а-а, вы, наверное, домой торопитесь! Что ж, прошу… Это прямо в двери!

– Вы пожалеете о ваших шуточках! – прошипел филер, боязливо оглядываясь на стекающихся в вестибюль студентов, весьма непохожих на людей, обычно приглашаемых на торжественные обеды.

– Возможно, – вежливо согласился Высич и нарочито громко произнес: – До следующего свидания, господин шпион!

Филер, сверкнув глазами, сжал кулаки, но заметив, что на них обращают внимание, заторопился к выходу. Высич проводил его до дверей и даже помахал на прощание.

Через некоторое время дверь широко распахнулась и в вестибюль в сопровождении городовых, широко расправив грудь, вошел полицмейстер Попов.

Не успел Высич подать знак членам боевой дружины, как полицмейстера окружили взволнованные устроители банкета. Оглядев их, Попов гневно произнес:

– В чем дело, господа? Кто вам позволил превращать легальное собрание в противозаконное сборище?

Вологодский выступил вперед, приложил ладони к груди:

– Константин Ардальонович! Поверьте, это помимо нашей воли! Ничего такого и в уме не держали. Напротив, прилагаем все силы к недопущению беспорядков.

Полицмейстер поморщился и зыркнул на сгрудившихся возле дверей в зал дружинников, чьи решительные лица не предвещали ничего хорошего.

– Ввиду крайнего возбуждения толпы и во избежания нежелательных последствий не советую применять силу, – поспешно вставил присяжный поверенный Головачев. – Не следует вам заходить в зал. Опасно.

Попов сердито крутнул ус, зло закусил губу, но здравомыслие победило. Больше для очистки совести, чем для острастки, он бросил:

– Надеюсь на ваше благоразумие, господа.

Не прощаясь, развернулся и, бренча шпорами, затопал к выходу, пытаясь хотя бы внешне соблюсти достоинство.

Высич облегченно вздохнул и, решив, что больше ничего серьезного полиция предпринимать не станет, протиснулся в зал, где кто-то из членов Томского комитета РСДРП уже зачитывал резолюцию:

– Признавая, что только общенародное собрание неизбежно положит конец самодержавию царя, заменив его самодержавием народа, мы, участники данного собрания, не желая превращать свои пожелания в пустые слова, решительно заявляем: Учредительное собрание, свободно избранное народом, не может быть никогда распущено царским самодержавием, а потому есть только один путь: царская монархия должна быть уничтожена восстанием народа! Признавая, что всякий честный гражданин в настоящий исторический момент обязан активно поддерживать революционное движение пролетариата, настоящее собрание приветствует призыв Сибирского социал-демократического союза ко всеобщей политической стачке по линии Сибирской железной дороги как наиболее конкретный способ борьбы с царским самодержавием в Сибири! Привет петербургским рабочим! Вечная память павшим борцам за свободу народа!

Из рук в руки передавались прокламации, потом по кругу пошла студенческая фуражка, куда бросали деньги, столь необходимые для приобретения оружия, типографского оборудования и помощи арестованным.

4

Сани, запряженные тройкой коренастых лошадей, неслись по Никитинской улице.

Услышав вырывающиеся из ярко освещенных окон Железнодорожного собрания звуки пения, один из седоков, Лешка Зыков, ткнул извозчика кулаком:

– Погодь-ка!

Тот натянул вожжи. Коренник, остановленный на полном ходу, всхрапнул и запрокинул заиндевевшую морду.

– Слышь, Никишка, – приподнимаясь в санях, проговорил Лешка. – Никак сицилисты гуляють? Вон и городовые ходят. Ясное дело!

– Хрен с имя! – лениво выругался старший брат, подтягивая сползшую с ног медвежью полость. – Поехали!

– Да погодь, посмотрим, – протянул Лешка, выбираясь из саней. – Архангелы-то вон как шебутятся… Не ндравится, видать. Ходют туды-сюды…

Сидящая в санях закутанная в белую пуховую шаль женщина выпростала из муфты узкую кисть и, вытянувшись, провела кончиками пальцев по плохо выбритой Лешкиной щеке.

– И охота тебе, Лешенька? – играя голосом, проворковала она. – Поедем лучше пить шампанское!

– Сичас, Манюня, – отстранил ее руку Лешка, всматриваясь в стоящего на крыльце высокого мужчину в расстегнутом пальто, который, ломая спички, никак не мог прикурить. Спичка наконец вспыхнула и Лешка хохотнул, тыкая брата в плечо:

– Знакомая личность! Пристяжной Новониколаевский! Ей-богу, ен!

– Где? – недовольно пробурчал Никишка.

А Манечка при этих словах встрепенулась и выглянула из саней, но тут же, узнав Озиридова, отпрянула.

Никишка вспомнил Чуйский тракт, крытый двор кержака Евсеева, направленный на него ствол револьвера, дележ денег, вырученных от продажи федуловского чая… Вспомнил и не захотелось ему встречаться с присяжным поверенным.

– Ну его, подлюку, к шутам! – с обидой бросил он. – Едем!

– Правда, Лешенька, зачем он тебе нужен? Поедем, поедем скорей! – бойко подхватила Манечка.

Лешка высморкался в снег, тыльной стороной ладони утер свернутый набок нос и, сойдя с саней, лениво направился к Железнодорожному собранию.