Текст книги "Символ веры"

– Намедни Катю видела, – негромко проронила Татьяна, испытующе глянув на брата из-под густых ресниц.

Петр отставил стакан в сторону, нахмурился.

– А че не спрашиваешь, где я ее видела? – склонив голову, произнесла Татьяна. – Или уже все равно?

– Ну и где? – не отвечая на второй вопрос, спросил Петр, чувствуя, как к горлу подкатывает сухой комок.

– Ко мне она приходила, на почту.

Белов удивленно посмотрел на сестру. Та торопливо пояснила:

– Разладилось у них с Тимкой Сысоевым. Вот и перебралась в город. Сейчас в няньках служит у бухгалтера Полуэктова.

– Ясно, – через силу проговорил Петр, стараясь хоть как-то прервать тяжелое затянувшееся молчание.

Большие карие глаза сестры смотрели на него с укором. Петр не выдержал:

– Чего ты?

– Мне кажется, Петя, ты в чем-то виноват перед ней, – робко сказала Татьяна и, увидев заходившие на его скулах желваки, испуганно заверила: – Нет, Катя ничего не говорила, но. я почувствовала… Сама почувствовала…

Петр сжал подбородок пальцами, тихо ответил:

– Может, и виноват… Но зачем я ей нужен? Все время в разъездах, на нелегальном положении, в любую минуту арестовать могут… Ну правда, зачем я ей?

В стену, отделяющую пристройку от дома Илюхиных, громко застучали.

Петр метнулся к окну, выглянул в щель между занавесками.

– Околоток!

Ойкнув, Татьяна побледнела, застыла в растерянности. Петр мгновенно окинул комнатку взглядом, сел на разобранную кровать, стал быстро стягивать сапоги.

– Если спросит про меня, скажешь – полюбовник.

Он торопливо, раздирая подкладку пиджака зацепившимся курком, выдернул из кармана револьвер, сунул под подушку. Потом, скинув пиджак и расстегнув ворот рубахи, развалился на кровати.

Околоточный надзиратель стучал в дверь все более требовательно, по-хозяйски. Когда от его ударов задребезжал крючок, Петр шепнул:

– Иди.

Татьяна уже пришла в себя и, открыв дверь, даже сделала вид, будто застегивает верхнюю пуговицу домашней кофточки.

– Почему не открывала? – входя в комнату, басовито полюбопытствовал околоточный, пощипывая пышную бакенбарду, переходящую в не менее пышный ус. – А это кто? Хахаль?

Под взглядом полицейского Татьяна съежилась. Тому показалось, что девушка смутилась, и он, уже добродушней, добавил:

– Дело молодое, только и поиграться…

Петр, делая вид, что конфузится, спустил босые ноги на пол, поддакнул:

– Верно изволили заметить, вашество…

Околоточный совсем уже по-компанейски подмигнул, но сразу и посуровел:

– Ты кто таков будешь?

Пугливо обуваясь, Петр заискивающе посмотрел на него снизу вверх:

– Буфетчик я, вашество, с пароходу «Владимир». Бийский мещанин, вообче-то. Шкулов фамилие мое, Сенькой кличут.

Околоточный пристально глянул на Татьяну:

– Давно его знаешь?

Девушка замялась.

– С начала навигации, вашество, знакомы, – вставил Петр. – Вы не сумлевайтесь, я с самыми серьезными намерениями.

– Ладно, – кашлянув, оборвал его полицейский, – замолотила молотилка. Паспорт-то имеешь?

– Обязательно. Токмо он у капитана. Для сохранности, значица.

– Проверю! – для острастки погрозил мясистым пальцем околоточный и снова повернулся к Татьяне: – Отца давно видела?

Татьяна широко раскрыла глаза:

– Отца? Так он же на каторге!

Убедившись, что удивление на ее лице самое что ни на есть искреннее, полицейский на всякий случай переспросил:

– Значит, не появлялся?

– Нет…

Татьяна удивленно перевела взгляд на Петра, и он, боясь, что сестра каким-нибудь неловким словом выдаст его, подскочил, будто его шилом ткнули:

– Как «на каторге»! – он размахивал возмущенно руками, радуясь, что успел сунуть револьвер обратно в карман. – Как «на каторге»? Ты же говорила, он помер!

И повернулся возмущенно к околоточному:

– Вот, вашество! И верь таким! Я ведь к ней всяко серьезно, а у нее папаша – каторжник!

– Ну, ну, братец, не вопи, как оглашенный. И вообще, ступай-ка отсюда. А то пароход без тебя отчалит.

– Нет, обманщица! – не унимался Петр. – Да ноги моей больше здесь не будет!

Когда околоточный медлительно проследовал на улицу, Петр выбрался из густой черемухи, которой зарос весь дальний край огорода.

– Ну, о чем он еще спрашивал? – негромко поинтересовался он у сестры, снова появляясь в пристройке.

– Да странно как-то… Сперва об отце, а потом про моего брата Петьку все любопытствовал… Я ему сказала, что уж и забыла, как ты выглядишь.

Петр улыбнулся и погладил сестру по плечу:

– Действительно… Только что же это он все про отца? Не случилось ли там чего?

Татьяна только молча и тревожно покачала головой.

На этом они и расстались.

8

т

Прошла весна, таежное лето было в самом разгаре, а Анисим и Яшка все еще не трогались в путь.

Комарин, как одержимый, продолжал поиски золота. Он уже облазил все окрестности реки выше по течению, впадающие в нее ручьи, осыпи на склонах близлежащих сопок и теперь подолгу пропадал, забираясь все ниже и ниже. Иногда Анисим не видел его по нескольку дней.

Возвращался Яшка усталый, голодный, искусанный гнусом, но по-прежнему неунывающий. И каждый раз успокаивал приятеля, уверяя, что не сегодня-завтра фортуна повернется к ним лицом. Анисим усмехался про себя и отмалчивался. Отговаривать Комарина от этой, как он считал, заранее обреченной на неудачу затеи ему надоело. Яшка все равно, отоспавшись, нагружался инструментом и отправлялся мыть песок. Первое время он таскал с собой и Анисима, но быстро заметил, с какой неохотой тот помогает ему, с каким безразличием всматривается в оставшиеся на дне лотка камешки, каким насмешливым взглядом следит за его азартными торопливыми движениями. Заметил и вспылил: «Ну тебя к лешему, Аниська! Глаз у тебя дурной! Сиди лучше в зимовье, толку больше будет».

Спорить Анисим не стал. Сохраняя остатки охотничьих припасов, ставил силки, ловил рыбу, готовился к дальней дороге.

Как всегда, Комарин появился под вечер. Устало опустившись сосновый сутунок, брошенный у дверей в избушку, он вытер взмокший лоб.

– Намаялся!

Белов поставил перед ним котелок с ухой.

– Хлебца бы, – вздохнул Яшка.

– Муки нет, – ответил Анисим. – Осталось чуток, на дорогу берегу. – Когда двинемся-то?

Яшка сделал вид, что не расслышал вопроса. Отирая бороду, икнул:

– Хороша ушица.

– Осень на носу, – продолжал Анисим.

Яшка покрутил головой, посмотрел в быстро темнеющее небо, зачем-то принюхался.

– Лето ишшо, – оптимистично протянул он.

– Сам же говорил, что в конце августа уже холода пойдут.

– Так ведь не каждый год такое быват, – возразил Комарин. – Быват, и до самого снега теплынь стоит.

– Уходить надо, – упрямо повторил Анисим.

Яшка вскочил на ноги:

– Какой ты все же! Золото под ногами вот-вот обнаружится, а ты все одно заладил – уходить да уходить!

– Ты об энтом золоте с зимы талдычишь…

– Нет, ты, Аниська, ей-богу, дурень! Все одно найду! – запальчиво воскликнул Комарин. – Нельзя нам без золотишка, право слово! С им-то и документ справить можно, и дело свое завести. Разумеешь?

– Разумею, – глядя под ноги, буркнул Белов.

– Ну вот, – обрадовался Яшка.

– Разумею, что и энту зиму куковать здеся будем… Экий ты, Яков, ненасытный!

– Осуждаешь? – обидчиво засопел Комарин. – А я, может, помереть в богатстве желаю, а не под заборам али в ночлежке. О тебе, промежду прочим, тоже пекусь.

– Осталось же золото от деда Ермила, – с упреком в голосе проговорил Анисим. – Неужто мало?

Комарин досадливо затряс перед его лицом растопыренными ладонями:

– Ну, чего ты егозишь? Че тебе там делать? Разве здесь плохо?

– Устал я от энтой жизни. Сидим, как зверье в берлоге.

– На каторгу опять захотел?

– Да хоть на каторгу. Там хоть люди.

– Стало быть, я уже тебе и не человек?

– На дочь глянуть бы хоть одним глазком… – мечтательно протянул Анисим. – На сына…

– Заладил! – в сердцах махнул рукой Яшка. – На дочь… на сына… тьфу!

Анисим помолчал. Потом, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

– Ты, Яков, как хошь, а я завтра ухожу.

– Сгинешь в тайге один-то.

– Все одно, ухожу.

Камарин только сплюнул, глядя в темное от тоски лицо Анисима.

9

Жарким июльским днем в сосновом лесу за речушкой Вторая Ельцовка, бегущей по дну крутого, поросшего полынью оврага, начали появляться самые разные люди. То мукомолы с фабрики, то приказчики, а то и просто деповские рабочие, приодетые как на праздник. Собрание, на которое все они явились, должно было наконец завершить объединение действующих в Новониколаевске социал-демократических групп.

Петр и Кеха, давно знавшие друг друга, стояли за толстой рыжей сосной, поглядывая за тропинками. Одуряюще пахло папоротником.

Достав из жилетного кармана увесистые дешевые часы, Кеха форсисто щелкнул крышкой:

– Однако вот-вот должны начинать… Много людей-то будет?

Петр пожал плечами:

– Мы вот пятерых пропустили. Думаю, и на других пикетах так же. Вот и прикинь.

– Наберется до полусотни, – прикинул Кеха и насторожился: – Глянь! Вон еще идут!

Петр обернулся.

По тропинке действительно шли неторопливо двое. Вроде похожи на деповских мастеровых…

– Знаешь кого-нибудь?

Петр покачал головой и сунул руку в карман. Рубчатая рукоятка «Смит-Вессона» надежно легла в ладонь. А Кеха, наоборот, посвистывая, вразвалку вышел из-за сосны.

– Здорово, мужики! Куды путь держите?

Незнакомцы замерли. Тот, что постарше, крупноносый, с выпяченной нижней губой, неуверенно глянул на попутчика:

– За грибами вроде идем…

Его попутчик, мужчина полноватый, округлый, меланхолично подтвердил:

– Эт точно. За грибами, робята, за грибами.

Пароль незнакомцы назвали не совсем верно, и Петр, затаясь за сосной, внутренне подобрался.

– Чего же без корзин? – помедлив, спросил Кеха.

– Забыли, – уже увереннее ответил крупноносый и оба облегченно вздохнули.

Вторая часть пароля была названа верно, и Кеха недоуменно обернулся. Петр вышел из-за сосны.

– Подождите немного, – попросил он незнакомцев и кивнул Кехе: – Поговори с ребятами, я сейчас!

Кеха понимающе кивнул.

На поляне Петр сразу бросился к Соколову:

– Слышь, Тимофей! Странно там… Двое вот пришли, путаются чего-то…

Соколов обеспокоился:

– Эй, Каменотес! Давай сюда!

Каменотес, каменщик Андрей Полторыхин, один из руководителей боевой дружины, ждать себя не заставил.

– Вместо «за опятами» сказали «за грибами»? Вот тебе и штука! – развел руками Каменотес. – Непременно надо взглянуть на этих грибников.

Присевшие на траву незнакомцы, услышав шорох папоротников, разом обернулись. Их глаза смотрели выжидающе, но без особой тревоги.

– Добрый день, – кивнул Соколов, приблизившись.

Незнакомцы поднялись на ноги, поздоровались.

– Пойдемте со мной, – позвал полноватого мастерового Каменотес.

– А вы со мной, – кивнул крупноносому Соколов.

Петр отошел вместе с Соколовым. Укрылись за сосенками и Соколов, пригладив ладонью усы, прищурился:

– Кто вам передал пароль?

– Да Овчуков, – торопливо ответил крупноносый, еще сильнее выпячивая нижнюю губу. – Он у нас на станции работает.

– А для чего вы шли сюда?

– Дык как… Собрание объединительное… – опасливо глянул на Соколова незнакомец.

Соколов кивнул Петру:

– Сходи-ка за Овчуковым.

И снова обратился к незнакомцу:

– Фамилия как?

– Иван Буланкин.

– Вот, Овчуков, – хмыкнул Соколов, дождавшись гармониста с перекинутой через плечо гармонью. – Что ты скажешь, Овчуков, об этом человеке? Говорит, на собрание шел, а пароль, говорит, сказал ему ты.

Петр осторожно встал за спиной Овчукова.

– Ты че ж, Иван, с паролем обмишулился? – удивился гармонист.

– Да вот, – виновато развел руками Буланкин. – Грибы и грибы, че-то я, верно, спутал.

– Я в кузне вчера что сказал? – укоризненно поднял плечо Овчуков. – За опятами!.. Не за грибами, а за опятами!.. Есть разница?

– Да какая? – виновато удивился Буланкин. – Опята – не грибы разве?

– Ладно, – остановил Буланкина Соколов. – Проверка закончена, можете проходить. Вот только… Этот ваш спутник… Его-то вы хорошо знаете?

– Впервые вижу. Сам ко мне подошел. Тоже, говорит, на собрание? Я и кивнул… Он многих знает из наших – Полунина, Шамшиных, Митяя Шамшурина.

– Ладно. Идите. И впредь пароль запоминайте точно.

Соколов, Петр и Овчуков присоединились к Полторыхину, беседующему со вторым незнакомцем. Увидев их, Полторыхин озадаченно покачал головой:

– Путается товарищ. Не помнит, кто ему сообщал пароль. Утверждает, что шел именно за грибами…

Последнее прозвучало многозначительно. Петр кивнул Полторыхину:

– Он же вообще не называл пароль. Тот, которого мы сейчас проверяли, сказал пароль, а этот молчал, ничего не говорил, ни полслова.

– Я не вас в компании с жандармом видел? – резко спросил Соколов.

Незнакомец обиженно произнес:

– Как вы можете, товарищ?! Что вы такое говорите?!

– А как разговаривать с такими? – фыркнул, подходя к Соколову, франтоватый молодой человек. Его Петр встречал в январе в Томске, даже знал его фамилию – Фортов, и партийную кличку – Голова. Кажется, когда-то Фортов учился в Технологическом. – Как еще разговаривать с такими? Пароль вы толком не знаете, ведете себя странно, да и фамилия ваша никому тут ничего не говорит.

Он резко прищурился:

– Лежнин? Так ведь вас звать?

Лежнин вздрогнул:

– Ну так что ж? Чем плоха фамилия?

– Плоха не фамилия. Плохо то, что вы многих успели увидеть и многих знаете…

– Ошибка! – вдруг осознал происходящее Лежнин и протестующе вскинул руки: – Роковая ошибка!

– Чем вы можете подтвердить свою принадлежность к организации?

– Ну как? – заторопился Лежнин. – Я многих знаю… – И спохватился, сообразив, что именно многих ему и не надо знать.

Петр вынул из кармана револьвер и демонстративно крутнул барабан.

– Вы что это? – просипел Лежнин. – Не надо меня убивать. Я сам все скажу. Меня заставили!

– Кто?

– Ротмистр Леонтович!

После допроса, длившегося почти час, дружинники выяснили немало интересного. Между прочим, и адреса квартир, где агенты встречались с жандармскими офицерами.

– Веселенькое дельце, – сплюнул Соколов, закончив допрос. – Давайте посовещаемся, товарищи.

Еще через полчаса Соколов вновь встал перед сидящим на траве Лежниным. Лицо его было строгим.

– Ваше существование грозит гибелью нашей организации, – сказал Соколов. – Сама жизнь ваша является угрозой для многих членов нашей организации. Исходя из всего этого, мы приговариваем вас к смертной казни.

Лежнин рванулся в сторону, но в него вцепились Петр и Овчуков. Гармонь, слетевшая с плеча Овчукова, повисла на ремне и, медленно растягиваясь, тоскливо простонала.

– Приведите приговор в исполнение, – сурово проронил Соколов.

Полторыхин подтолкнул смертельно бледного Лежнина:

– Шагай, гадина!

И повел его глубже в лес.

10

Рябой крестьянин в пропотевшей косоворотке смущенно мял в руках старенький выгоревший картуз, испуганно поглядывал на полицмейстера.

– Ну, приехал ты косить сено, – поторопил его Шестаков. – Дальше-то что было?

Испытывая неловкость за то, что предстал перед таким большим чином не в праздничной одежде, крестьянин, словно ища поддержки, глянул на околоточного надзирателя. Тот недовольно нахмурился:

– Ты, Котов, не молчи, рассказывай его высокоблагородию, чего мне говорил.

– Стало быть, кошу я сено, кошу. Тут, извиняюсь, по нужде приспичило. Отошел в лесок. Глядь, а там лежит… Покойник, стало быть. Спинджак расстегнут, рубаха, прости господи, вся в крови. По лицу мухи зеленые ползают… Жутко мне стало, я и побег до их благородия, господина околоточного.

Шестаков свел брови:

– Место запомнил?

– Обязательно. Мы ить завсегда там сено косим, на неудобицах, стало быть.

Вскоре пролетка, в которой тряслись и задыхались от пыли полицмейстер, околоточный надзиратель и маленький, узкоплечий и остроносый агент сыскной полиции, катилась в сторону Второй Ельцовки. Впереди маячила телега крестьянина Котова. Он то и дело оглядывался, проверяя, не отстало ли высокое начальство, покрикивал на лошадь.

За оврагом свернули в лес. Стало прохладнее. Пролетка уже не сотрясалась, а мягко покачивалась на чуть поскрипывающих рессорах, разрезая колесами высокую сочную траву. Шестаков снял фуражку, откинул со лба седые волосы, отер большим платком пот.

– Кажется, прибыли, – сообщил агент, увидев, что телега остановилась под толстой сосной и крестьянин бежит навстречу.

Он спрыгнул с подножки, заспешил к Котову:

– Показывай.

Подойдя к резному зеленому островку папоротников, крестьянин опасливо ткнул пальцем:

– Тама…

Агент раздвинул руками зеленые стебли.

– Ну что? – спросил Шестаков.

– Пулевое… Прямо в сердце.

Околоточный задумчиво покрякал, посетовал, обращаясь к полицмейстеру:

– Давненько на моем участке ничего этакого не случалось… Если бы еще топором или вилами – это понятно… А тут…

Агент отошел от трупа, закусил нижнюю губу.

– Пойду-ка по лесу поброжу, – энергично произнес он и скрылся за кустами.

Околоточный открыл портсигар, предложил папиросу Шестакову. Они закурили, отошли в сторонку.

Спустя некоторое время из кустарника, совсем не там, где его ждали, вынырнул агент.

– Ваше высокоблагородие, похоже, на полянке, что шагах в ста отсюда, сборище какое-то происходило, – понизив голос, чтобы не услышал крестьянин, пояснил агент. – Трава истоптана, везде окурки самокруток и папирос, бутылочки.

– Пикник? – вздернул бровь полицмейстер.

– Видимость пикника, – довольный своей проницательностью, улыбнулся агент. – Бутылочки-с имеются, однако винцо в них давненько испарилось. Донышки абсолютно сухие.

Шестаков непонимающе нахмурился.

Агент улыбнулся:

– Ну, как же… По моему разумению, бутылочки эти с собой принесли… Они сразу были пустые…

– Вот как?

Вдруг, будто поняв что-то, агент снова бросился к папоротниковому островку. Разгреб резные стебли, всмотрелся в убитого и вернулся обратно. Шумно дыша, зашептал на ухо полицмейстеру:

– Ваше высокоблагородие, вспомнил!.. Встречался я с ним… Это вспомогательный сотрудник ротмистра Леонтовича…

– Вызовите ротмистра!

Леонтович прибыл быстро.

Кивнул полицмейстеру, прошел к папоротникам, нагнулся над трупом. «Черт!» – выругался он про себя. Лежнин не из лучших агентов, но он все-таки рассчитывал на него…

– Отправьте тело в анатомический театр, – приказал ротмистр негромко. – И позаботьтесь, чтобы не произошло огласки. Никаких мер по расследованию смерти принимать не следует.

– Но родственники…

Ротмистр резко перебил полицмейстера:

– Нет у этого человека родственников!

Глава третья
Предательство

1

В жаркое время дня Ромуальд Иннокентьевич Озиридов любил иногда, если позволяли обстоятельства, прогуляться по негустому сосняку, подступающему с северной стороны к городскому саду «Альгамбра». Иной раз заглядывал и в сам сад, где можно было посидеть в приятном холодке на террасе одного из павильонов, наблюдая, как скучающие молодые люди загоняют в лузы бильярдные шары, поглядывая на прохаживающихся в тени высокого дощатого забора барышень с белыми зонтиками.

Сегодня был как раз такой день. Озиридов с утра заехал к Федулову, но у купца никаких поручений к нему не оказалось, и Ромуальд Иннокентьевич, навестив от нечего делать пару не очень близких приятелей, возвращался домой.

Извозчичья пролетка почти бесшумно катилась по мягкой глубокой пыли. Казалось, весь город вымер. Даже не было слышно стука копыт. На спине и под мышками возницы темнели потные разводы. Ромуальд Иннокентьевич, брезгливо скривившись, отвел глаза. Взгляд упал на янтарно-желтые стволы сосен, на их черно-зеленые кроны.

– Останови-ка, любезный, – вяло попросил Озиридов.

Спустившись с подножки, он сунул монету в протянутую заскорузлую ладонь и, помахивая тростью, направился к сосняку. Войдя в лесок, Озиридов снял легкую широкополую шляпу, отер лоб платком, распустил галстук, достал портсигар. Не без приятности поглядел на тяжелую крышку, на которой была выгравирована затейливая монограмма, состоящая из переплетенных букв «О», «Р», «И».

Вспомнил, какую легкую блаженную грусть испытал, получив посылку от Ниночки, посетовал, что никак не удосужится выбраться в Барнаул к этой чудесной женщине, и, раскрыв портсигар, закурил дорогую папиросу.

Поковырявшись тростью в муравейнике, Ромуальд Иннокентьевич лениво подумал, что вот ведь какая мелкота, а туда же – снует, копошится, что-то предпринимает, куда-то торопится.

Идя по тропинке, он вдруг увидел в траве застывшую с оскаленной пастью, готовую броситься на него крысу. Ромуальд Иннокентьевич даже отшатнулся. Замахнулся тростью, чтобы прогнать наглую тварь, но крыса продолжала оставаться неподвижной, только скалила острые желтые зубы. Осмелев, присяжный поверенный выставил вперед трость.

Крыса не шелохнулась. Тогда он осторожно ткнул ее кончиком трости. Крыса безвольно, с тихим шорохом повалилась на бок.

– Вот черт! – облегченно выдохнул Озиридов и, приглядевшись, нервно хмыкнул. – Мумия?.. Должно, давно издохла… М-да… Почему это мертвые всегда внушают такой страх?..

Прогулка явно была испорчена, и Ромуальд Иннокентьевич не в очень хорошем расположении духа вошел в ворота сада «Альгамбра». А войдя, и вовсе поморщился от досады.

На деревянной эстраде, закрытой от солнечных лучей дощатой полусферой, по бокам которой прилепились две башенки, призванные изображать минареты и служить костюмерной для актеров-любителей, рассаживались новониколаевские пожарные, готовясь к репетиции.

Назойливо поблескивали духовые инструменты, пергаментно желтел большой барабан. По краю сцены расхаживал в задумчивости хорошо знакомый Озиридову тучный брандмайор, выполнявший в оркестре роль дирижера.

Озиридов, не желая попадаться на глаза разговорчивому брандмайору, торопливо направился в дальний угол сада. На душе отпустило, когда мимо него на палочке с конской головой из папье-маше, размахивая прутиком, словно саблей, неуклюже проскакал белокурый карапуз.

– Сереженька! Вернись! – услышал Озиридов и обернулся.

За мальчиком спешила стройная девушка в белой кофточке и в темной юбке, прекрасно подчеркивающей легкую, хорошо сложенную фигурку. Ее лицо, а особенно широко поставленные зеленые глаза показались Ромуальду Иннокентьевичу знакомыми. Но где он мог видеть эту хорошенькую мещаночку?..

В Кате действительно трудно было узнать ту деревенскую девушку, что почти год назад приходила к Озиридову, разыскивая Петра. Она похудела, глаза казались еще более крупными, а лицо, потеряв прежний румянец, приобрело необычное, несколько загадочное выражение. К тому же одевала ее теперь хозяйка, модница Марина Львовна, и все ее бывшие наряды были весьма к лицу симпатичной девушке.

Где же он видел ее?.. Озиридов никак не мог этого вспомнить.

Катя же сразу узнала присяжного поверенного.

Растерявшись, не зная как ей следует вести себя, она только кивнула и торопливо бросилась за воспитанником, напрямик мчавшимся к воротам.

Когда, поймав Сережу, она вернулась, Озиридов внезапно вспомнил ее появление.

«Да, – подумал он, – расцвел цветок! Распустился бутон! Кто бы мог подумать?!»

И решительно подошел к скамье.

Держа в руке широкополую шляпу, он добродушно и широко улыбнулся:

– Это вы? Здравствуйте, дружочек… Собственным глазам не верю… Как вы похорошели!.. И как, как вы оказались здесь? Какими судьбами?

Катя смущенно улыбнулась:

– Так уж вышло…

– Ну и прекрасно вышло! – воскликнул Ромуальд Иннокентьевич. – Такой девушке грех жить в какой-то деревне, где ее красоту и оценить-то некому.

Катя еще больше смутилась и принялась поправлять Сереже выбившуюся рубашку. Присяжный поверенный присел рядом и неожиданно почувствовал себя так хорошо, что даже сам удивился. Пригладив бородку, полюбопытствовал:

– Вы у кого служите?

Катя коротко ответила:

– У Полуэктовых…

– У Виталия Александровича! – вырвалось у Озиридова таким тоном, словно бухгалтер городской управы, которого он терпеть не мог за то, что тот на одном из вечеров, в общественном собрании, ни с того ни с сего приревновал его к своей жене, был его наиближайшим приятелем.

– Вы его знаете? – взмахнула изогнутыми ресницами Катя.

– Мне ли не знать… Приятный человек… Весьма…

К своему стыду, Ромуальд Иннокентьевич сознавал, что имя девушки совершенно вылетело из головы. Пришлось схитрить:

– И как же Полуэктов называет вас? По имени и отчеству?

– Нет, просто Катей.

– Да, Катенька, а этот ваш жених?.. – Озиридов сделал вид, что затрудняется назвать фамилию, потом прищелкнул пальцами. – Ну да, Белов! Что с ним? Где он?

Катя пожала плечами и грустно ответила:

– Не знаю…

– Выходит, не сложились ваши отношения?

– Не сложились…

Озиридов сокрушенно покачал головой, искоса поглядывая на девушку и наслаждаясь плавной линией ее шеи.

– Извините, – тихо поднялась Катя. – Нам с Сережей пора, ему нужно обедать.

– Не хочу уходить, – категорически заявил мальчик.

Ромуальд Иннокентьевич шутливо погрозил пальцем:

– Няню нужно слушаться, а то я ее заберу, каково тебе тогда будет?

Подумав, Сережа серьезно ответил:

– Плохо будет.

Озиридов расхохотался. Потом спросил у мальчика:

– Тебе нравится в этом саду?

– Очень, – кивнул тот. – Мы здесь каждый день гуляем.

– Вот как! – вскинул брови присяжный поверенный и, посмотрев на смутившуюся девушку, добавил: – Тогда буду приходить к вам в гости.

– Приходите, – согласился Сережа и внезапно спросил: – А у вас конь есть?

Ромуальд Иннокентьевич развел руками:

– Увы, мой друг, ни коня, ни жены, ни няни.

Катя и Сережа ушли, а Озиридов с глуповатой улыбкой на лице продолжал сидеть на скамье и отбивать на колене такт бравурного марша, исполняемого духовым оркестром Новониколаевской пожарной команды.

На следующее утро, часам к одиннадцати, он уже сидел на той же скамье и в ожидании Кати курил одну папиросу за другой. Самым странным было то, что он действительно ощущал странное и непривычное волнение.

Завидев входящих в ворота Катю и Сережу, Ромуальд Иннокентьевич поспешил навстречу.

– Вы знаете, Катенька, это очень символично, что мы с вами встретились именно в «Альгамбре», – сказал он девушке, в то время как Сережа, получив в подарок калейдоскоп, сидел в траве, разглядывая чудесные узоры, меняющиеся при каждом повороте картонной трубки.

– Альгамбра – это Испания, – пояснил Озиридов, улыбаясь. – Это Гранада. Это загородный дворец мавританских государей. Далеко-далеко от нашей холодной и неуютной Сибири, на берегах теплого Средиземного моря, между Гибралтаром и Пиренеями… Страна любви, серенад и кастаньет, – Озиридов даже прищелкнул пальцами.

Все радовало Озиридова, а Катя, никогда раньше не слышавшая таких восторженных и складных речей, смотрела на него во все глаза. Это, конечно, еще больше распаляло присяжного поверенного.

– В самом этом слове столько страсти, возвышенности!.. В нем мечты… Нет, нет, я действительно считаю: перст судьбы то, что мы встретились именно здесь.

– Зачем вы так? – заливаясь краской, шепнула Катя.

– С такой девушкой, как вы, я могу говорить только о прекрасном, – как бы оправдываясь, произнес Ромуальд Иннокентьевич.

Он уже знал: Катя к нему привыкнет.

Так оно и случилось.

Прошло не так уж много времени, а Катя, входя в «Альгамбру», уже привычно оглядывалась: где же Озиридов? И если его в саду не оказывалось, она вдруг ощущала какую-то странную пустоту.

2

Уединившись в дальней комнате большого бревенчатого дома, на самой окраине Томска, там, где проходит дорога на село Заварзино, Анисим и Яшка разделись, стянули сапоги и развалились на пуховых перинах.

– Уважает Дымок, – благодушно протянул Комарин, оглядывая с кровати довольно тесную комнатенку, в которой, несмотря на дневное время, были наглухо закрыты ставни и тускло светила лампа. – Самую лучшую аппартаменту отвел. Здесь мы с тобой, Аниська, как у Христа за пазухой, не то, что в меблирашках.

– Яков, а че у хозяина прозвище такое диковинное? – подал голос Анисим.

Яшка с наслаждением пошевелил взопревшими пальцами ног, почесал плешивую голову, хмыкнул:

– Дымок-то? Так он и есть Дымок. Раньше-то, когда помоложе был, шибко озорничал, сказывают. Но только в каталажку ни разу не попадался, уходил от архангелов. Словно дым растворялся. Вот и прозвали. Да и фамилие у него подходящее – Стародымов.

В дверь осторожно постучали.

Яшка торопливо сбросил ноги на пол, одернул рубаху, под которой прямо на теле хранил в кожаном поясе таежное золотишко, поправил жилетку, приосанился.

– Чего церемонии разводишь? Заходи.

В комнату бочком проскользнул хозяин, невысокий, сутуловатый старик с узкими плечами. На его сморщенном лице, единственным украшением которого был крупный сизый нос, светилась добродушная улыбка.

– Зашел узнать, как разместились, не надо ли чего? – усаживаясь на краешек табурета, проговорил он.

Комарин окинул его насмешливым взглядом:

– Ладно соловьем-то петь. Поди любопытно, откуда Яшка Комарин на твою голову сверзился, а?

Продолжая улыбаться, старик покхекал, потом сказал, ни мало не смутившись:

– Не скрою, Яшенька, антиресно, откель ты взялся. Слух прошел, на каторгу тебя законопатили. А тут вдруг такой гость!.. Да ишшо в энтакой одеже и обслугу по первому разряду требует… Как же не антиресно?

Комарин ухмыльнулся, извлек из кармана тугую пачку ассигнаций, постучал ею об ладонь. Подал одну купюру старику:

– Пожрать бы чего…

Тот принял деньги, опустил в карман меховой душегрейки, и, придерживая рукой поясницу, поднялся:

– Сейчас чего-нибудь сварганим.

Через некоторое время Яшка беспокойно заводил носом:

– Салом жареным пахнет…

Анисим принюхался. Через неплотно прикрытую дверь в комнату проникал с кухни дурманящий запах.

– Айда, робяты, поснедаем, – заглянул старик.

Отставляя опустевшую тарелку, Яшка проговорил:

– Что-то пусто в твоей избе? Али перевелись мазурики?

Хозяин покосился на Анисима:

– Кхе, кхе…

Комарин хмыкнул понимающе. Успокоил:

– Ты, Дымок, его не боись. Свой мужик. Вместе с каторги бежали.

Старик, как ни в чем не бывало, ответил:

– Не время сейчас. К ночи нагрянут. Только твоих-то дружков уж и нету. Опосля того как тебя сцапали, погуляли они совсем маненько, – грустно потряс головой Дымок. – Архангелы засаду устроили, улицу перекрыли. Вот они возле пристани и рванули через Томь, да в полынью угодили. Так вместе с кошевкой и ушли в воду

Комарин перекрестился, залпом опрокинул рюмку, поморщился.

– Ты-то где пропадал? – спросил старик, подавая ему соленый огурец.

Хрустнув огурцом, Яшка долго жевал, печально глядя в одну точку. Потом ответил:

– Я-то?.. В разных местах. И в Александровском централе, и по Байкалу на казенный счет поплавал, и в остроге, что возле Нижнеангарска… Оттуда мы с Аниськой и убегли. Ишшо один с нами был… невезучий. А мы вот выбрались, зиму в тайге просидели, я бы там и сейчас сидел, больно там воздух душистый, да вот Аниська сманил. Еле живыми до Усть-Кута доползли, чуть в болотах не утопли, но видно, не судьба утопнуть. В Усть-Куте сладили нечистые бирки[3]3
  Нечистые бирки – фальшивые паспорта (жаргон).


[Закрыть], приоделись, отъелись и дальше подались. В Тулун уже на тройке прибыли. Оттуда по чугунке сюда прикатили. Теперь, вишь, с тобой сидим.