Текст книги "Символ веры"

Губернатор потер виски:

– Как у нас все плохо… Когда же мы будем спокойно спать? Когда же народ утихомирится?

Романов вздохнул:

– У нас еще, ваше превосходительство, довольно сносно. За Уралом вообще черт знает что творится. В Москве бастуют десятки тысяч фабрично-заводских рабочих. В Риге только залпами удалось рассеять многотысячную толпу бунтовщиков. В Варшаве всеобщая политическая забастовка. То же самое в Лодзи… Не знаю, справимся ли с японцем. В армии после сдачи Порт-Артура упаднические настроения, а тут, как назло, эти беспорядки…

– Бог с ними со всеми, – слабо взмахнул рукой губернатор. – С нас спросят за нашу губернию…

Видя, что губернатор снова впадает в прострацию, полковник Романов поднялся и звякнул шпорами.

– Разрешите откланяться, ваше превосходительство?

– Да, да… Уже поздно.

Попов последовал за Романовым, но на пороге кабинета замешкался. Губернатор вопросительно посмотрел на него:

– Что-то еще?

– Спокойной ночи, ваше превосходительство.

– Вряд ли я сегодня засну, – невесело ответил губернатор и еще долго смотрел на закрывшуюся дверь.

8

Остановив извозчика, Высич дождался, пока в сани сядет Белов, оглянулся и, бросив саквояж на сиденье, уселся сам:

– К университетским клиникам.

Проезжая мимо Технологического института, Петр загляделся на огромное трехэтажное здание. Перехватив его взгляд, Высич усмехнулся, указывая на прохаживающихся небольшими группками студентов.

Такие же группки прогуливались и возле университетских клиник.

Высич еще издалека заметил лобастого студента-медика, нервозно вышагивающего перед подъездом, над которым висела длинная вывеска «Аптека». Заметив подъезжающие сани, студент бросился навстречу.

– Сейчас ругать будет, – наклонившись к Петру, хмыкнул Высич.

Не успел извозчик отъехать, как Ментор, словно не замечая незнакомца, стоящего рядом с Высичем, сердито бросил:

– Товарищ Никанор, мы ждем, а вы…

Высич достал часы и демонстративно щелкнул крышкой:

– Я прибыл на две минуты раньше.

– Вы привезли?.. – покосившись на Петра, спросил студент.

Высич приподнял тяжелый саквояж:

– Двадцать две штуки…

– Идемте, – буркнул Ментор, обращаясь исключительно к Высичу, и устремился к подъезду.

Высич жестом остановил Петра, последовал за студентом и вскоре уже вернулся без саквояжа.

– С гонором парень, – усмехнулся Белов, кивая в сторону подъезда, куда вошел Ментор.

– Есть такое дело! – ответил Высич, увлекая Петра за собой. – Давай-ка прибавим шагу, надо бы до начала демонстрации повидаться с товарищами, кое-какие детали обсудить.

Чем ближе они подходили к почтово-телеграфной конторе, тем чаще им встречались городовые. Лица полицейских чинов были нахмурены, в глазах, рыскающих по прохожим, просматривалась тревога.

– Похоже, им что-то известно, – шепнул Петр.

– Да, кажется, проведали, – вздохнул Высич.

У здания почтамта полицейских было еще больше. Кутаясь в башлыки, они стояли вдоль стен, отделанных под белый камень, негромко переговаривались, глядя на прибывающих отовсюду людей.

Заметив Михаила Игнатьевича, Высич подошел к нему, представил Петра:

– Путник, товарищ из Новониколаевска.

– Замечательно, что и вы с нами, – пожимая Петру руку, улыбнулся Михаил Игнатьевич, потом посерьезнел: – Нам каждый обученный человек дорог. Полиция с самого утра заперла рабочих, никого не выпускают.

– То-то я гляжу, одни студенческие куртки вокруг, – озабоченно проговорил Высич.

– Да нет, нескольким десяткам печатников удалось прорваться… Вот что, товарищ Никанор, как только колонна построится, занимайте место на левом фланге. В случае нападения полицейских будете прикрывать безоружных.

Через некоторое время демонстранты выстроились в колонну. Впереди взметнулось красное знамя и заколыхалось, вызывая у полицейских тихую ярость начертанным на нем лозунгом: «Долой самодержавие!» Но пока полицейские не предпринимали активных действий, а выстроившись шпалерами по тротуару, двинулись вместе с колонной вниз по Почтамтской.

В голове колонны запели Марсельезу, и ее подхватили сотни голосов:

– Вставай, поднимайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный…

Петр впервые участвовал в такой многолюдной демонстрации, и от чувства сопричастности, от мысли, что и он является частичкой этой живой, многоликой массы, по его телу пробежали колючие мурашки.

Колонна свернула направо, к строящемуся пассажу купца Второва, и там движение внезапно замедлилось. Послышались крики:

– Казаки! Казаки!

Петр обернулся.

С Воскресенской горы во весь опор, молча, без улюлюканья, неслась казачья сотня.

Петр рванулся было вперед, чтоб вместе с другими дружинниками встретить приближающихся казаков, но Высич поймал его за рукав:

– Куда?!

Он взглядом указал Петру на городовых, которые до этой минуты мирно шагали по тротуару, а теперь напряженно вцепились в рукоятки шашек, несомненно, готовясь пустить их в ход.

Казаки были уже совсем близко. Отчетливо виднелись оскаленные морды лошадей и такие же оскаленные, чубатые физиономии седоков. Блеснули над папахами клинки шашек.

Раздался нестройный залп дружинников.

Казачья сотня смешалась, кони заплясали на месте, встав на дыбы, испуганно заржали. На лицах казаков появились растерянность и недоумение.

Петр облегченно вздохнул, решив, что опасность миновала, но в этот момент городовой, стоявший у въезда на мост через реку Ушайку, выхватил револьвер. Почти сразу по демонстрантам открыли огонь и другие полицейские.

– Укрывайтесь в пассаже! – крикнул Высич мечущимся под пулями безоружным студентам.

Оттолкнув в сторону окаменевшую от ужаса курсистку, встав на колено, Петр положил ствол кольта на сгиб локтя. Револьвер вздрогнул, пыхнув порохом. Один из набегавших на демонстрантов городовых выронил шашку и, зажав предплечье, бросился в подворотню.

Казаки оправились от испуга и теперь, мстя за свой страх, с животной яростью врезались в толпу, полосуя налево и направо нагайками и оголенными шашками.

Руководимые дружинниками демонстранты отходили к строящемуся пассажу купца Второва, где загодя были пробиты проходы в близлежащие улочки и переулки.

Со стороны базара к месту побоища уже валила вдохновленная полицейскими агентами толпа – лабазники, лавочники, уголовники. В воздухе замелькали дубины, колья, гири на ремешках, даже ломы.

– Кроши сицилистов!

– Ишь, падлы, супротив веры!

– Царя им не надо! Бей!

Боевая дружина преградила путь вопящей толпе, но на дружинников тут же насели казаки и полиция. Вскрики и стоны раненых смешались с матершиной лабазников и конским ржанием.

Увернувшись от лошади, Петр не уберегся от удара по голове. Хорошо, шашка пришлась плашмя. Белов упал, но тут же вскочил, увидев, как рядом два озверевших лабазника топчут сапогами упавшего студента. Забыв про боль, Петр кинулся к дерущимся и ударом кулака сбил одного из нападавших. Развернул другого лицом к себе и замахнулся рукоятью револьвера. И вдруг застыл.

– Лешка? Зыков?

Толстогубый Лешка будто нечистую силу увидел перед собой:

– Петруха?!

Ярость, столько времени копившаяся в Белове, исказила его лицо так, что Зыков в ужасе шарахнулся в сторону.

– Ты че? Ты че?

Но Петр уже нажал курок револьвера. Лешка Зыков взвизгнул, прикрываясь, но выстрела не последовало.

Сообразив, как ему повезло, и взвизгнув еще страшней, еще неистовей, Лешка бросился бежать, забыв даже про валяющегося на снегу брата.

Оглянувшись, выругавшись, Петр сам, как подброшенный пружиной, метнулся к пассажу, рванул на себя незапертую дверь.

9

В квартире, которую снимал Высич, было совсем темно, но огня Петр не зажигал. От света сильней начинала болеть голова. Лежал на кровати, смотрел сквозь окошко на совсем темное вечернее небо.

Высич сам привел его к себе на квартиру. – Сиди и не высовывайся! – приказал он. – Даже если задержусь, сиди, жди, не вздумай выходить даже в сени.

И вот ожидание… Для чего, интересно, собрались сейчас члены подкомитета, в который входил и Высич? В общем-то, Петр знал, для чего.

И хмурое лицо Высича, когда он наконец появился, его ничуть не удивило.

Высич, не зажигая лампы, опустился на стул, размял папиросу, закурил.

– Видишь, как ты неудачно приехал в Томск.

– Ну почему? – возразил Петр. – В нашем деле без опыта не обойтись.

– Больно уж горек опыт, – вздохнул Высич. – Около двухсот раненых, почти сотня арестованных… Кононова убили, нашего печатника. Жалко, ровесник твой.

– Ты знал его?

– Встречался… Да ты его видел, но знамя нес. Зверски его убили, лицо изуродовано. Ухо отрублено. Шашками, подлецы, рубили. Офицер потом выстрелом добил…

– Сволочи, – только и сказал Петр.

Высич помолчал, потом пытливо глянул на него:

– С кем это ты там сцепился? Лавочники какие-то? Я уж совсем было тебе на помощь бежать собрался, да ты здоров – сам их отпугнул.

– Старые знакомые… – поморщился Петр. – Братаны Зыковы…

Высич понимающе кивнул.

– Когда в Новониколаевск ехать хочешь?

– Утром и поеду.

– Так уже и светает, – улыбнулся Высич.

Петр поднялся, сжал ладонями гудящую после удара голову.

– Я к Вере за литературой.

– Я провожу, – предложил Высич.

Молча, поглядывая по сторонам настороженно, сходили они на конспиративную квартиру, а потом Высич проводил Петра на вокзал. Без всяких приключений Петр сел в поезд.

10

Прокурор Томского окружного суда смотрел на посетителей из-под кустистых насупленных бровей. Он старался скрыть недовольство, но помимо воли оно читалось в каждой черточке ухоженного стареющего лица.

Посетители слегка стушевались.

– Садитесь, господа, – глухим голосом проговорил прокурор, понимая, что дальнейшее молчание может быть воспринято как признак дурного тона, и не желая прослыть невежей даже в глазах этих мелких чиновников.

Все трое опустились на расставленные вдоль стены стулья. Однако тут же, словно ища поддержки друг у друга, переглянулись и нестройно поднялись.

– Слушаю вас, господа…

Посетители поочередно представились:

– Делопроизводитель городской управы Блиновский.

– Докладчик городской управы Барсуков.

– Крапп… Бухгалтер управы.

Прокурор, не вставая, коротко кивнул:

– Очень приятно… Что заставило вас обратиться ко мне, господа?

Барсуков суетливо раскрыл папку, которую до сих пор крепко сжимал под мышкой, вынул оттуда несколько исписанных листов хорошей бумаги, передал их Блиновскому.

– Четыре дня назад, то есть восемнадцатого января сего года, в нашем городе произошли события, на которые мы считаем своей обязанностью обратить внимание прокурорского надзора.

– Вы лично? – вырвалось у прокурора, прекрасно знавшего от секретаря, что депутация обратилась к нему по поручению группы чиновников.

У Блиновского пересохло в горле, он сдержанно прокашлялся, намеренно помолчал и, отчеканивая слова, пояснил:

– Отнюдь… Мы уполномочены передать настоящее заявление, подписанное двадцатью служащими Томской городской общественной управы!

– Что же конкретно вы имеете сообщить? – нахмурился прокурор.

Блиновский, покраснев от волнения, ответил, почти не сдерживая гнева:

– Во вторник, находясь в здании, где мы служим, мы были невольными свидетелями возмутительных сцен, совершенных под окнами и вблизи помещения городской управы! Мы видели, как кучка демонстрантов, собравшихся около недостроенного пассажа Второва, была рассеяна выстрелами и шашечными ударами полицейских чинов и казаков…

– Позвольте, господин Блиновский, – прервал его прокурор. – Вы говорите – кучка демонстрантов. Однако мне достоверно известно, что нарушителей общественного порядка было свыше четырехсот человек. Кроме того, револьверный огонь начали они… Чем же вы возмущены?

Барсуков, набравшись смелости, крепче прижал к себе папку и выступил чуть вперед:

– Но ведь казаки и полицейские избивали не только демонстрантов, они били и других лиц, совершенно случайно оказавшихся в это время на Почтамтской и в соседних переулках.

– Да, да, – робко подтвердил Крапп. – И мы представили…

Прокурор перевел взгляд на него:

– Что вы представили, господин Краппен?

– Крапп, – извиняющимся тоном поправил бухгалтер. – Мы представили себя в положении тех лиц, которые по своим делам, без всякой осведомленности о происходившем, могли оказаться на улице.

Блиновский, чувствуя, что сослуживец говорит несколько не о том, ради чего они пришли, перебил его:

– Иван Владимирович, разрешите я продолжу?

– Извините, – прикладывая ладони к груди, прошептал Крапп.

Стараясь выглядеть спокойным, Блиновский произнес:

– После того как толпа была рассеяна, дальнейшая задача, как нам представляется, заключалась в задержании демонстрантов с целью привлечения их к законной ответственности. Однако вместо этого началось жестокое, не вызванное необходимостью и воспрещенное законом избиение нагайками и шашками. Казаки и полицейские чины избивали и калечили попадающихся им лиц, не разбирая ни пола, ни возраста, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Ужас, негодование и сознание полной беззащитности личности от произвола и кровавого насилия охватывают нас, когда пред взором нашим встают виденные нами сцены. – Блиновский перевел дыхание, потряс в воздухе зажатыми руке листами, срывающимся голосом закончил: – В настоящем заявлении мы отметили только некоторые из этих диких сцен.

Прокурор нетерпеливо протянул руку:

– Не утруждайтесь, я сам прочту.

– Как вам будет угодно, – сказал Блиновский, подошел к столу и передал заявление.

Приняв листы, прокурор нахмурился и принялся читать, быстро перескакивая глазами с одного абзаца на другой.

«… на углу Ямского переулка и Почтамтской улицы, на тротуаре у места Некрасова, человек пять казаков, городовых и объездных в течение нескольких минут избивали неподвижно лежавшего, неизвестного нам, бедно одетого человека. Или можем отметить много случаев, когда конные объездные и казаки устремлялись за проходившими по Ямскому переулку и наносили им удары, причем эти лица, очевидно, не были намечены к задержанию… Много было таких случаев, когда лицам, подвергнутым задержанию, двое-трое конных или пеших провожатых с разных сторон наносили удары кулаками, нагайками и обнаженными шашками… Того же восемнадцатого января и в последующие дни мы узнали, что городовые, объездные и казаки производили бойню не только на Почтамтской улице, но и по улицам Дворянской, Спасской, Магистратской и другим… Нам известны законы, разрешающие употреблять насильственные меры и оружие в определенных случаях, но, с другой стороны, известны нам и законы, положительно запрещающие всякие насильственные действия по отношению не только к подозреваемым в преступлениях, но даже и относительно признанных судом виновными… Мы заявляем, что в наблюдавшихся нами восемнадцатого января случаях прямо нарушены были 345 и 346 статьи Уложения о наказаниях, то есть совершены были преступные деяния, которые не могут и не должны остаться без наказания… Высочайший Указ от 12 декабря 1904 года, требующий соблюдения строгой законности, дает нам надежду на то, что со стороны Прокурорского надзора будут приняты все меры к подробному и всестороннему выяснению как фактов совершения вышеуказанных преступлений, так и установлению личностей потерпевших и виновных».

– М-да, – оторвавшись от чтения документа, разлепил губы прокурор. – Занятно… И каких же последствий вы, господа, ожидаете от подачи вашего заявления?

– Наша совесть не позволяет нам молчать, – сказал Блиновский. – Мы ожидаем расследования и надеемся получить возможность лично перед органами судебной власти изложить известные нам обстоятельства преступлений, совершенных низшими полицейскими и воинскими чинами.

– Хорошо, хорошо, – пожевал губами прокурор, откладывая заявление. – У вас все, господа?

Барсуков и Крапп с облегчением кивнули. Блиновский проследил за тем, с какой привычностью бумага была отложена в сторону, и уже без особой надежды проговорил:

– Повестки о вызове нас для дачи показаний просим послать по месту нашей службы.

Как только дверь за депутацией затворилась, прокурор связался по телефону с начальником губернского жандармского управления.

– Добрый день, Сергей Александрович.

– Здравствуйте, Анатолий Григорьевич, – отозвался Романов.

– У меня сейчас была депутация из городской управы…

– С петицией?

Прокурор по интонации полковника догадался, что тот улыбается.

– Уже знаете? – хмыкнул он.

– Служба такая…

– И содержание вам известно?

– В общих чертах, – ответил полковник.

– Я направлю вам копию заявления.

– Если вас не затруднит, – сказал Романов. – Честно говоря, содержание сего документа меня не очень интересует. А вот лица его подписавшие… велите список приложить.

– Хорошо, Сергей Александрович, велю. Они все в заявлении указаны.

– Благодарю, Анатолий Григорьевич.

– Да не за что, – протянул прокурор, потом добавил: – Сергей Александрович, вам не кажется, что нижние полицейские и воинские чины, разгоняя демонстрацию, несколько переусердствовали, так сказать, проявили излишнее рвение?

– Время такое, – вздохнул начальник жандармского управления. – Революция. Вы же знакомы с содержанием телеграммы министра внутренних дел.

Прокурор тоже вздохнул:

– Знаком… Но ведь наши либералы ничего этого понимать не хотят, не клюнул их еще жареный петух. Профессура возмущена, требует немедленного прекращения насилий над молодежью. Как-никак пятьдесят два человека подписали петицию. На всю Россию шум подняли.

– Пусть их, – усмехнулся на другом конце провода полковник Романов. – Чем им еще заниматься? И университет, и Технологический бастуют. От безделья и строчат.

– Так-то оно так, но вы, Сергей Александрович, все-таки примите к сведенью то, что я вам сказал.

– Непременно, Анатолий Григорьевич.

Опуская трубку на рычаг, прокурор поморщился. В ответах Романова явственно слышалось какое-то, пусть и едва уловимое, но пренебрежение, и от того, что всякие солдафоны и жандармы теперь начинают играть все большую роль в деятельности государственного аппарата, оттесняя все прочие ведомства, прокурору стало еще больше обидно. Вспомнилось вычитанное когда-то: даже знаменитыйМуравьев, прозванный либералишками «вешателем», до такой степени презирал жандармов, что на рекомендательных письмах лиц, которых он подозревал в причастности к этому кругу, писал: «Может быть принят, но только по жандармскому ведомству!»

Прокурор усмехнулся и нажал кнопку электрического звонка. Дождавшись секретаря, передал ему заявление:

– Снимите копию и перешлите с курьером в жандармское управление. Фамилии подписавших укажите как можно разборчивее.

Секретарь понимающе кивнул.

Глава вторая
В городе и в лесах

1

Анисим и Яшка шли на северо-восток. Они давно потеряли счет времени, речушкам, через которые переходили, сопкам, через которые переваливали. Их обмороженные лица покрылись струпьями. Сил хватало только на то, чтобы дышать да переставлять усталые ноги. Шли молча, тупо глядя перед собой. Вот лечь и не вставать! Никогда больше не вставать! Но рядом шел другой и оставшемуся в живых пришлось бы вдвое тяжелей.

Сухари доели бы давно, не окажись Яшка таким удачливым: то здесь, то там разыскивал беличьи кладовые – где горсть кедровых орехов, где грибы сушеные.

Шли…

С утра открылся вдруг перед ними распадок, разрезанный черной, незамерзающей даже в мороз речушкой. Над заснеженными берегами курилась легкая туманная дымка.

Комарин остановился внезапно, ткнул рукой в сторону виднеющегося из-за деревьев угла бревенчатой постройки:

– Люди! Аниська, люди!

– Обходить надоть, – тревожно шепнул Белов растрескавшимися губами.

Яшка потянул воздух ноздрями:

– Жилым не пахнет.

– Мало ли…

– И собак не слышно.

– Ох, попадемся!

– Все одно пропадать…

В голосе Комарина прозвучала такая обреченность, что Анисим понял: Яшка теперь в сторону не свернет.

Чем ближе подходили они к бревенчатой избушке, тем осторожнее становились их шаги. Каждое движение было по-звериному выверенным, пугливым, готовым и к отпору, и к неожиданному прыжку.

Тишину нарушало лишь журчание речки.

Пушистый нетронутый снег расстилался вокруг зимовья. Ни тропинки, ни следов человека, только одинокая строчка, оставленная лисой.

– Никого, – облегченно, но со скрытым разочарованием выдохнул Комарин.

Анисим глянул на снежную подушку, совсем закрывшую крохотное оконце.

– Никого… И, похоже, давненько…

Только теперь, когда напряжение спало, Яшка обратил внимание на густые клубы пара, валившие из-за сугроба, нависающего над скальным обрывом.

– Глянь, Анисим…

– Че это там? – устало повернул голову Белов.

– Черти чай кипятят! – хмыкнул Комарин, направляясь к сугробу.

В круглой проталине, в углублении, явно расширенном руками человека, пузырилась мутноватая вода. Яшка, скинув рукавицу, опустил в воду палец.

– Горячая!

– Да ну?! – не поверил Анисим.

– Раздевайся! – неожиданно гаркнул Комарин.

– Сдурел? – попятился от него Анисим. – Мороз…

– Раздевайся! – еще яростней, еще веселее гаркнул Яшка. – Живем, Аниська! Теперь живем!

Глядя на худющее, с выпирающими ребрами, сухое тело Комарина, Анисим покачал головой. Вот тайга зимняя что с человеком делает! Ведь и сам такой же… ну сколько бы они еще протянули? Неделю? Две?

Яшка, скинув одежду, топтался по ней, не решаясь ступить в воду. Кожа его покрылась пупырышками.

– Ой, сварюсь!

Не оглядываясь на дружка, он все же ступил в яму, ушел в воду по колено, потом, взвизгнув, присел, и, глядя на него, Анисим сам бросился в горячую воду.

Перехватило дыхание, промороженное тело пронзили миллионы сладких иголок. Щекоча, поползли по коже мелкие пузырьки, как живые, убаюкивали, укачивали Анисима. Век бы так лежать. Всю дорогу, считай, о таком вот блаженстве и думал, не зная, конечно, сбудется ли.

Глаза закрылись сами собой.

– Эй, Аниська! – вывел его из забытья голос Комарина. – Кончай дрыхнуть, навсегда в яме останешься.

– А че? – разлепил веки Белов.

– Вода, конечно, целебная, да сидеть в ней долго не надо. Сомлеешь, захлебнешься, тащи тебя потом. А то, говорят, мужики с той воды становятся совсем к бабам неспособные. Буряты сказывают, энто ихние чертяки под землей котлы кипятят. А в земле-то дырки имеются, вот и прорывается горячая водичка. Одним словом, родник тут под нами, чуешь, задницу-то как печет?

Почувствовав ломоту в суставах, Комарин повернул к Анисиму торчащую из воды плешивую голову:

– Все… Отогрелись – и будя. Давай вылазить.

Дверь зимовья никак не поддавалась.

Уже с четверть часа Комарин и Белов, отбросав снег, пытались открыть дверь, но все попытки оказывались безрезультатными.

– Неужто изнутри заперто? – недоуменно проговорил Яшка, вытирая пот со лба. – Или мы такие слабые?

– Похоже, изнутри, – сказал Анисим, прислоняясь к бревнам стены. – А это что за царапины?

Яшка пригляделся, провел ладонью по глубоким бороздам на толстых досках, из которых была сколочена дверь, хмыкнул:

– Мишка, кажись, тут до нас побывал. Ишь, как старался…

– Че делать-то будем? – не глядя на товарища, спросил Белов.

Комарин вздохнул:

– Крышу придется разбирать.

Они долго возились, пока удалось снять несколько тесин с пологой крыши избушки; потом, напрягая ослабшие мышцы, с трудом сорвали с места тяжелое бревно, отдышались, сев прямо на снег, и лишь после этого Яшка заглянул внутрь. Оторвавшись от щели, он перекрестился с несвойственной ему набожностью и тихо проронил:

– Покойник.

Анисим тоже перекрестился.

Второе бревно вынули быстро. Комарин скользнул внутрь, отпер дверь, закрытую на тяжелый засов и выскочил на улицу.

Стараясь не шуметь, вместе они вошли в зимовье.

На полатях, запрокинув голову, задрав седую бороду и аккуратно сложив на груди иссохшие руки, лежал старик в белой полотняной рубахе до колен, в новых портах и онучах.

– В чистое обрядился, – уважительно заметил Яшка. – Давненько помер…

Спокойное, умиротворенное лицо старика, обставившего свою кончину с извечной народной простотой, придало уверенности беглецам.

Комарин вертел головой, оглядывая зимовье. Увидел на столе запыленную бутыль, лепешку рядом с ней и набитый чем-то кожаный мешочек, обрадовался.

– Вот дед! И помянуть чем оставил!

Подняв мешочек, Яшка взвесил его на ладони. Оторопел:

– Глянь, Аниська!

Жадно, задрожавшими вдруг руками, попытался развязать, но сыромятный ремешок ссохся, стал каменным. Яшка даже пустил в ход зубы.

– Золото! – плечи Комарина вдруг опали, как от великой усталости.

Анисим пальцем выковырнул из мешочка самородок величиной с ноготь, покрутил его равнодушно:

– Хлеба бы…

– Энто же золото! – возмущенно воскликнул Яшка. – Не понимаешь, что ли?! Мы на него не только хлеба, мы на него…

Анисим вздохнул:

– Сейчас-то чего с него толку?

– Ну, дурень! – суетился Комарин. – Теперь будем жить! Еще как будем жить!

– Не наше оно, золото, – досадуя на приятеля, напомнил Белов.

Опустившись на чурбан, Яшка Комарин наклонил голову и долго смотрел на Анисима:

– Ты в своем уме? Ты чего, впрямь думаешь, что покойничек золото на стол выложил просто так?

– Может, и не просто, – согласился Анисим, машинально потянул к себе кусок валяющейся рядом с высохшей лепешкой бересты, удивился, разглядев на ней какие-то знаки. – Глянь-ка, ты грамотный…

Комарин выхватил бересту, вгляделся:

– Буквы! Старик, значит, написал… – и медленно, почти по слогам, стал разбирать: – «Люди добрые… Сегодня помру… Похороните как следоват… Припасы в ларе… Ермил…» Вот! – закричал Яшка. – А ты говоришь «не наше»! Все наше! Ермил обо всем позаботился, оставил все добрым людям! То бишь нам с тобой, Аниська!

Не торопясь, они хлебнули из четверти, закусили промерзшей лепешкой и вышли из избы. Топором, найденным в зимовье, нарубили сухих сосенок, расчистив от снега площадку, разожгли широкий костер. Твердо решили: деда Ермила по-христиански положат в землю. Пусть пока мерзлота оттаивает.

– Гроб бы сколотить… Только из чего? – оглядываясь по сторонам, проговорил Белов.

Комарин раздумчиво протянул:

– Не может быть, чтобы такой хозяйственный мужик, как наш дед Ермил, и о таком деле не подумал… Не поверю, быть того не может!

Они обошли зимовье и под снегом, наметанным к задней стене, действительно отыскали покоящийся на поленнице дров выдолбленный из кедрового ствола гроб.

– Ишь, экую домовину дед Ермил сработал! – одобрительно присвистнул Комарин и, почесав затылок, с сомнением в голосе спросил: – Дотянем ли?

– Дотянем, – кивнул Анисим, приподнимая широкий конец домовины.

Кое-как они втиснули гроб в зимовье, бережно уложили в него негнущееся тело старика, сходили за крышкой. Анисим взял медный чайник, стоящий на печке, пошел к реке, а Комарин принялся за детальный осмотр избы.

Когда Анисим, вскипятив на жарко пылающем костре воду, вернулся, Яшка с довольным видом сообщил:

– Живем, Аниська! Жратвы хватит! Два ружья имеется, припас к ним! Сетешка! До весны проживем… На, завари.

Белов взял пахучие ломкие смородиновые листья и бросил их в чайник. В зимовье сразу запахло летом.

Грея руки о берестяную кружку, неторопливо прихлебывая душистый напиток, Анисим посматривал на приятеля. Потом все-таки поинтересовался:

– Ты че про весну-то разговор завел? Здесь, что ли, оставаться решил?

– Не могет быть, чтоб дед в энтой глуши за просто так жил, – почесал плешивую голову Комарин. – Золотишко-то где-то неподалеку мыл. Старый же, далеко ходить тяжело было.

– А нам этого не хватит? – Анисим кивнул в сторону мешочка с песком и самородками.

Комарин сокрушенно покачал головой:

– Ох, и дурень ты. Золото, оно такое. Сколько ни есть, все мало. Такой фарт, и упустить! Ладно, айда могилу рыть.

Анисим пожал плечами, подхватил заступ и вышел следом за Яшкой.

2

Сотниковский священник отец Фока обвенчал молодых сразу после Покрова.

Еще вчера желтели березы, багрово горели осины, еще вчера мужики стригли овец и засыпали картошку в ямы, а вот сразу вдруг лег снег. Старики говорили: это на лютую и снежную зиму. А и хорошо, говорили. Такие зимы всегда к хорошему урожаю.

Свадьба Тимофея Сысоева да Кати Коробкиной собрала все село. Свободные от дел сотниковцы толпились у паперти. Кто в церковь войти не смог, заглядывали через головы, слушали бас отца Фоки:

– Сочетается браком раб Божий Тимофей…

Тимофей стоял растерянно. Он то ликовал уже от одной мысли, что вскоре Катя станет принадлежать только ему, то вдруг сжимала ему сердце неявная какая-то, но тяжелая, как камень, тревога. Летом сысоевские сваты от Коробкиных вернулись ни с чем, а под осень зато к Сысоевым сам Кузьма Коробкин пожаловал. Тимофей заглянул в горницу, а Коробкин во всю спорит с отцом. Бог их знает, что обсуждали, но, увидев сына, Лука Ипатьевич плеснул в стакан чуток самогона, подмигнул:

– Дочерь вот евонная согласная, а сам-то… торгуется!

Тимофей сипло выдавил, не веря своему счастью:

– Не упорствуйте, папаша…

– Эк тебя разобрало! – даже обиделся Лука Ипатьевич.

Кузьма Коробкин меж тем, опорожнив стакан и стукнув его донышком по столу, веско заметил:

– Катька моя – девка ладная. Кому другому и не отдал бы, так что ты не сквалыжничай, сват, сына послухай!

Только тогда, Тимофей понял: дело решенное.

Мучило, конечно. Помнил, как бесстыдно смотрела Катька на Петьку Белова, как диковато все сманивала парня куда-то… Так ведь в прошлом все это, че поминать?..

Отец Фока сунул крест под губы Тимофея, и тот испуганно вскинул голову.

«Боже мой, – подумала Катя. – Этот угловатый нелюдимый парень, он ее муж?… Что ж будет? Что ж будет?…»

А бывало, Тимофей бил Катю.

Бил подолгу, молча. Не девкой ведь пришла к нему. Бил, а потом, как сраженный, падал на пол, плакал, закрывая лицо широкими крестьянскими ладонями.

Горькие и беспросветные дни…

Днем Катя помогала свекрови по хозяйству, всем телом ощущая ее непреклонную ненависть – догадывалась свекровь о многом, а ночами долго не могла уснуть. Страшил и пугал Тимофей, безмолвно притихший рядом, но и обида непонятная брала – ишь, лежит. Когда однажды Тимофей, не выдержав, развернул ее все же к себе, раздвинул коленом ноги, она даже обрадовалась смутно и все ж его оттолкнула.

Задохнувшись от ярости, Тимофей принялся охаживать ее кулаком, но она и не пыталась уклоняться от ударов. Испугавшись собственного неистовства, Тимофей, как был, в исподнем выскочил на крыльцо, закурил жадно, растерянно, а Катю вдруг снова пронзила странная жалость. Когда продрогнув, Тимофей вновь вернулся в постель, она уже не стала его отталкивать…

Как-то вдруг Катя поймала на себе ощупывающий взгляд свекрови. Ребенок Петра уже не желал скрываться. Надо было решаться на что-то и Катя решилась.

Вечерам пошла навестить родителей.

Мать обмерла, услышав что Катя в тягости.

– Виданное ли дело, – запричитала она. – Не успела в замуж, а пузо уже к носу лезет. Под кого ж ты это подкатилась, срамница?

Катя неласково глянула на мать: