Текст книги "Песнь торжествующей любви"

Ничего, только ночь и одно горящее окно павильона вдали.

Он осторожно открыл дверь, оглянувшись на спящую жену, и выскользнул из дома.

Следы ночной драмы он нашел тут же. На каменной террасе еще не высохла лужица крови на том месте, где он ударил кинжалом Венедикта. Он наклонился к ней, потрогал пальцем. Без сомнения, это была кровь. Капли крови уводили по дорожке дальше, к павильону.

Иннокентий направился туда крадучись и озираясь. Почему-то он ждал неожиданностей. У статуи сатира он вновь остановился, непроизвольно изобразил его нынешнюю позу, сравнил с прежней. Нет, не может быть, показалось…

В павильоне было тихо, горело лишь одно окно. Он увидел на ручке двери следы окровавленных пальцев, осторожно открыл дверь, прошел на цыпочках темную прихожую и остановился на пороге, пораженный увиденным.

Посреди комнаты, на персидском ковре, с парчовой подушкой под головой, покрытый широкой красной шалью с черными разводами, лежал на спине Венедикт. Лицо его, желтое, как воск, с закрытыми глазами, обращено было в потолок, дыхания не было заметно, он выглядел мертвецом.

У ног его, тоже закутанный в красную шаль, стоял на коленях малаец. Он держал в левой руке ветку неведомого растения, похожего на папоротник, и, наклонившись слегка вперед, неотвратно глядел на своего господина. Небольшой факел, воткнутый в пол, горел зеленоватым огнем и один освещал комнату.

Малаец не пошевелился при входе Иннокентия, только вскинул на него глаза и опять устремил их на Венедикта.

Время от времени он поднимал ветку и потрясал ею в воздухе, шепча губами беззвучные слова. На полу лежал окровавленный кинжал, которым Иннокентий поразил Венедикта.

Прошла минута.

Иннокентий приблизился к малайцу и, нагнувшись к нему, произнес сдавленнымс голосом:

– Умер?..

Малаец наклонил голову сверху вниз и, высвободив из-под шали свою правую руку, указал повелительно на дверь. Иннокентий открыл было рот, чтобы что-то еще спросить, но рука возобновила свой жест. Иннокентий, пятясь, покинул комнату.

Он снова оказался в ночном саду. Из-за деревьев он видел полоску нарождавшейся утренней зари – и она показалась ему кровавой.

И снова он направился к спальне, но не вошел в нее, а лишь посмотрел сквозь стекло на спящую Валерию. Она не проснулась, лицо ее было светло.

Иннокентий пошел далее, вошел в дом с главного входа и, подойдя к буфету, налил себе в рюмку водки. Опрокинул ее в рот, поморщился.

Отойдя к креслу, уселся в него, подперев голову руками, и незаметно уснул.

Разбудил его камердинер Николай, который осторожно трогал его за плечо, наклонившись к нему и участливо заглядывая в лицо.

– Иннокентий Петрович, извиняюсь… Велено срочно передать…

– А? Что? – встрепенулся Иннокентий.

– Слуга вашего друга, малаец, сейчас мне объявил, что его господин занемог и желает перебраться в город как можно скорее со всеми пожитками. Он просит вас, чтобы вы распорядились и дали в помощь людей для сборов. Вы позволите?

– Малаец вам это объявил? Каким образом? Ведь он немой, – удивился Иннокентий, просыпаясь по-настоящему.

– Вот бумага, на которой он все это написал, – камердинер протянул ему лист.

Иннокентий удивленно повертел его в руках.

– Однако, он правильно пишет по-русски… Так Венедикт, вы говорите, болен?

– Да, очень болен – и видеть его нельзя.

Иннокентий встал, подозрительно взглянул на камердинера – знает ли он о том, что произошло в саду ночью?

– За врачом не посылали?

– Нет, малаец не позволил.

– Он это тоже написал?

– Так точно, барин.

Иннокеннтий помолчал.

– Ну, что ж… Распорядись, – сказал он.

Николай удалился.

Иннокентий направился в спальню. Жена уже не спала, но лежала в постели. Супруги обменялись долгим, значительным взглядом.

– Его уже нет? – спросила она.

Иннокентий вздрогнул.

– Как… нет? Ты разве…

– Он уехал? – продолжила она.

У Иннокентия отлегло от сердца.

– Нет еще. Но он уезжает сегодня.

– И я его больше никогда-никогда не увижу?! – просияла она.

– Никогда.

Валерия вскочила с постели и бросилась в объятия мужа. Она поцеловала его.

– И те сны не повторятся?

– Нет, – улыбнулся он.

Она, танцуя, сделала круг по комнате. Потом остановилась, протянула обе руки к мужу.

– И мы не будем никогда говорить о нем, никогда, слышишь, мой милый? И я из комнаты не выйду, пока он не уедет. Да, постой!…

Она бросилась к зеркальному трюмо и, порывшись в ящичке, вынула из него жемчужное ожерелье, подаренное ей Венедиктом, и протянула его мужу.

– Возьми эту вещь и брось немедля в самый глубокий колодец!

Он принял ожерелье.

– А теперь обними меня – я твоя Валерия – и не приходи ко мне, пока… тот не уедет…

При последних словах какая-то болезненная усмешка исказила ее лицо.

Иннокентий обнял ее и вышел из дома с ожерельем в руках. Возле дома уже были заметны сборы. Дворовые люди носили в автомобиль ковры и сундуки. Шофер Георгий копался во внутренностях авто, готовя его к поездке.

Иннокентий пошел вглубь сада, прошел мимо заброшенного пруда и оказался возле хозяйственных построек за садом. Здесь был простой колодец с воротом. Он подошел к нему, заглянул – глубоко внизу блеснуло зеркало воды – и, взвесив на руке ожерелье, бросил его в колодец.

Из колодца показалось облачко зеленоватого дыма. Иннокентий отшатнулся от колодца, пошел прочь.

Неотразимое чувство влекло его посмотреть, что же сейчас происходит в павильоне. На этот раз он подкрался к нему сзади. Сюда выходило высокое круглое окно. Иннокентий сделал подставку из валявшегося здесь небольшого обрубка бревна и, забравшись на него, заглянул в окошко.

Венедикт уже не лежал на ковре. Одетый в дорожное восточное платье, он сидел в кресле, но казался трупом, так же как в первое посещение Иннокентия. Окаменелая голова завалилась на спинку кресла, и протянутые, плашмя положенные руки неподвижно желтели на коленях. Грудь не поднималась.

Около кресла, на полу, усеянном засохшими травами, стояло несколько плоских чашек с темной жидкостью. Вокруг каждой чашки свернулась, изредка сверкая золотыми глазками, небольшая змейка медного цвета; а прямо перед Венедиктом, в двух шагах от него, возвышалась длинная фигура малайца, облаченного в парчовую пеструю хламиду, подпоясанную хвостом тигра, с высокой шляпой в виде рогатой тиары на голове. Но он не был неподвижен; он то благоговейно кланялся и словно молился, то опять выпрямлялся во весь рост, становился даже на цыпочки; то мерно и широко разводил руками, то настойчиво двигал ими в направлении Венедикта и, казалось, грозил или повелевал, хмурил брови и топал ногою.

Все эти движения, видимо, стоили ему большого труда, причиняли даже страдания. Он дышал тяжело, пот лил с его лица. Вдруг он замер на месте и, набрав в грудь воздуха, наморщивши лоб, напряг и потянул к себе свои сжатые руки, точно он вожжи в них держал… и, к неописуемому ужасу Иннокентия, голова Венедикта медленно отделилась от спинки кресла и потянулась вслед за руками малайца…

Малаец отпустил их – и голова Венедикта опять тяжело откинулась назад; малаец повторил свои движения – и послушная голова повторила их за ними.

Темная жидкость в чашках закипела, а сами чашки зазвенели тонким звоном, и медные змейки волнообразно зашевелились вокруг каждой из них.

Тогда малаец сделал шаг вперед и, высоко подняв брови и страшно выпучив глаза, качнул головой на Венедикта… и веки мертвеца затрепетали, неровно расклеились, и из под них показались тусклые, как свинец, зрачки.

Гордым торжеством и радостью, радостью почти злобной, просияло лицо малайца; он широко раскрыл рот, и из самой глубины его гортани с усилием вырвался протяжный вой…

Губы Венедикта раскрылись тоже, и слабый стон задрожал на них в ответ тому нечеловеческому звуку…

И тут Иннокентий не выдержал, рухнул со своего постамента и, крестясь, побежал домой. Он снова подбежал к шкафчику в холле, дрожащими руками налил стопку и выпил залпом. Затем попытался открыть дверь спальни, но она была заперта.

Тогда он побежал на второй этаж, в мастерскую. Холст с недописанным портретом Валерии стоял посреди мастерской. Он заглянул в него.

На лице Валерии появилось какое-то новое выражение. Взгляд был безумен, оскал хищен. Иннокентий отшатнулся от своей картины и выбежал на верхнюю террасу.

Внизу заканчивались приготовления к отъезду. Он вцепился руками в ограждение террасы и застыл в напряженной позе, ожидая, когда же это закончится.

У павильона уже стоял нагруженный с верхом открытый автомобиль. Георгий сидел за рулем. Рядом слуга держал под уздцы лошадку малайца в длинной попоне. Самого малайца пока не было видно.

Но вот дверь павильона распахнулась, и оттуда, поддерживаемый слугою, появился Венедикт в черном облачении. Лицо его было мертвенно, и руки висели, как у мертвеца, но он переступал ногами.

Из конюшни вывели под уздцы черную оседланную лошадь и подвели к павильону.

Медленно-медленно Венедикт приблизился к лошади и занес ногу, чтобы вдеть ее в стремя. Малаец помог ему, подсадил, и вот Венедикт уже сидел на лошади!

Затаив дыхание, Иннокентий следил за этой сценой.

Венедикт нащупал поводья и натянул их. Малаец вспрыгнул на свою лошаденку и дал знак шоферу. Авто тронулось первым, за ним посеменила лошадка малайца, следом шагом двинулась черная лошадь с всаддником в черном одеянии, который сидел в седле, как истукан.

В этот момент в общей тишине раздалось громкое ржание, доносившееся из конюшни.

И сразу же, как по сигналу, сначала тихо, затем все громче и громче, зазвучала мелодия песни торжествующей любви – мрачного и торжественного, всесокрушающего гимна.

Из ворот конюшни вышел белый конь, которого вел весь в белом, с белым лицом слуга.

Процессия замедлила шаг, почти остановилась у окон и дверей спальни, прямо под Иннокентием. Мертвец повернул голову, и Иннокентий увидел его пустые мертвые глаза.

Музыка звучала все громче.

Внизу раздался стук ставен.

Белый конь со своим провожатым догнал процессию и остановился рядом с черным всадником.

И тут Иннокентий увидел, что из спальни, прямо под ним вышла одетая в свой автомобильный костюм Валерия. Только вместо длинного пиджака поверх галифе была надета белая свободная кофта с большим вырезом, а на шее висело то самое жемчужное ожерелье, что он выбросил час назад в колодец!

Малаец помог Валерии сесть на белого коня.

Процессия двинулась дальше.

Никто из слуг не двинулся, не проронил ни слова.

В полном молчании, под нарастающую музыку гимна, в котором все более и более звучали нотки болезненности, процессия выехала из сада и стала удаляться по дороге.

Как пригвожденный смотрел на это Иннокентий. Он хотел двинуться, но не мог. Ноги его не слушались, он окаменел.

Процессия уже терялась вдали, медленно-медленно отъезжая. Только пыль вилась по дороге.

Наконец Иннокентий смог сдвинуться с места, побежал по лестнице вниз, спотыкаясь и чуть не падая, пробежал спальню, выбежал в сад и наткнулся на пустой пьедестал, где прежде стояла статуя сатира. Теперь на нем валялся лишь кинжал, которым Иннокентий убил Венедикта.

Иннокентий рухнул к подножию пустого пьедестала, обнимая его руками, и замер так. А песня удовлетворенной, разрушительной любви уходила в высоту, в самое небо, откуда так хорошо было видно растерзанное пустое имение, дом с распахнутыми дверями, растерянных слуг и хозяина, который еще вчера полагал, что владеет и этим домом, и своим счастьем, и своим будущим.

1996