Текст книги "Плывун"

– Вот так же я дарю вам мой дом со всем содержимым, включая этот кабинет, и бассейн, и столовую, и все финансовые документы, и персонал, если у него не будет возражений. За исключением арендаторов. С ними вы будете договариваться сами… Вот дарственные документы.

Он указал на лежащие перед ним бумаги и снова замолчал, любуясь произведенным эффектом.

Многолетняя привычка Пирошникова наблюдать за любой ситуацией со своим участием со стороны не позволила ему действовать пошлым образом, издавая невнятные восклицания, хватаясь за грудь и ища слова благодарности.

Он тоже сделал паузу, как бы обдумывая предложение, а потом сказал:

– А если я откажусь?

По лицу Джабраила Пирошников понял, что тот доволен таким ответом. Партнеры оказались достойны друг друга.

– Тогда я буду вынужден выселить оставшихся арендаторов, снести этот дом, заказать новый проект, потом строительство… Долго и дорого.

– Почему вы хотите отдать дом мне, если на то пошло?

– А кому? Вы один можете выправить его. В нынешнем состоянии привлечь арендаторов почти невозможно, значит, нужно непрерывно тратить деньги на содержание дома…

– А если мне не удастся это сделать? Или удастся, но не сразу?

– Я буду следить за финансовым состоянием объекта. Геннадий посылает мне бухгалтерские отчеты, я гашу долги… В разумных пределах. Я полагаю, что с вашей стороны злоупотреблений не будет.

– Спасибо, – кивнул Пирошников. – Можете быть уверены.

Собственно, тут только до него начало доходить, что речь идет не о зажигалке, а об огромном старом доме, практически пустом, с тремя подземными этажами, с полутора сотнями жильцов, живущих на глубине десяти метров, – доме, который погружается в землю, заваливаясь при этом набок.

И этот дом надо спасать, налаживать в нем быт, находить средства к существованию.

– Значит, по рукам? – спросил Джабраил.

Но Пирошников колебался.

– Знаете, я привык искать истинные причины событий, – ответил он. – Если я их не понимаю, я не знаю, зачем мне в них участвовать. Вы предлагаете революцию, смену власти. Я не понимаю причины… Вы же знаете, что я не владею методикой управления подвижками дома. И исследования Браткевича тоже пока ничего не дали. Зачем вы отдаете дом мне, вместо того чтобы просто назначить де юре управляющим Геннадия, который и так является им де факто?

Джабраил затянулся, выдохнул дым и хитровато взглянул на Пирошникова.

– А вы сами не догадываетесь?

– Нет.

– Дело в том… Геннадий – отличный работник, я его ценю. Но что бы он ни делал, ни говорил, ни думал… Как бы ни изворачивался… Дом не сдвинется ни на миллиметр. А на ваши движения души он почему-то реагирует.

– Но я же говорил… Это неуправляемо.

– И прекрасно. Это меня устраивает. Считайте, что я хочу посмотреть, что будет. Я историк. Я закончил Московский университет, сейчас учусь в Оксфорде. Моя специализация – новейшая история России… Если хотите, я ставлю эксперимент.

– А я и все арендаторы – подопытные кролики?

– Да. Впрочем, мы все подопытные кролики. Итак?

Джабраил достал из кармана пиджака связку ключей и протянул на ладони Пирошникову.

И Пирошников их взял.

Часть 3. Диктатор

Глава 25. Рекогносцировка

Разумеется, передача ключей от резиденции была увенчана обедом в столовой, оформленной росписями по шелку в мавританском стиле. Джабраил и Пирошников сидели вдвоем за овальным столом, устланным крахмальной скатертью, прислуживали им два официанта. Геннадий к столу допущен не был, однако Джабраил не забыл предложить Пирошникову позвать Серафиму.

Попытка Пирошникова не увенчалась успехом.

– Я совершенно не готова, – ответила она по телефону. – К олигархам либо при параде, либо никак.

Пирошников разглядывал мебель, посуду, картины на стенах, пытаясь испытать хоть какие-то чувства от мысли, что все эти вещи теперь принадлежат ему и документы, подтверждающие это, лежат рядом в папке. Напрасно! Ни удивления, ни довольства, ни алчного любопытства – что же тут есть еще и сколько может стоить – не возникло в его душе. Он был абсолютно равнодушен, как если бы ему подарили аквариум с золотыми рыбками.

Пирошников никогда не интересовался золотыми рыбками.

За обедом разговор шел об отвлеченных вещах: футбольном клубе «Челси», поэзии Бродского и визовом режиме Великобритании. Джабраил подчеркнуто не интересовался проблемами, связанными с домом, как бы говоря: я вам его отдал, решайте сами, это теперь не мой вопрос. И Пирошников, поняв это, тоже обходил стороной эти темы, хотя неожиданно в голове вспыхивало что-нибудь тревожное по поводу угла наклона здания и его влияния на работу лифтов. Понятно, что при каком-то критическом угле лифты перестанут работать, сила трения им не даст. Но что мог сказать молодой олигарх из Лондона о наших углах трения?

Поэтому они расстались, довольные друг другом и совершенной сделкой, и Джабраил отбыл в аэропорт в сопровождении шестерых двойников.

Пирошников остался один рядом с дверью лифта, куда только что скрылись Джабраил с клевретами, включая Геннадия.

Он оглянулся. Голубая вода, наклоненная к углу бассейна, образовывала зеркальную поверхность, по которой изредка пробегала рябь. «А ведь это неспроста, – подумал он. – Рябит, потому что смещаемся, ползем куда-то…»

И он, повинуясь какому-то внезапному азарту, желанию показать самому себе и даже этому бассейну, кто здесь хозяин, скинул брюки и туфли, разделся догола и прыгнул в голубую прозрачную воду.

Вода в том углу, который был наклонен более других, выплеснулась за край бассейна.

Пирошников сделал три гребка и оказался у противоположной стенки, оттолкнулся от нее и ушел в глубину, наслаждаясь свободой и невесомостью.

Когда он вынырнул, то увидел стоящего у края бассейна Геннадия, который с понурым видом ожидал, когда Пирошников покинет бассейн. В руках он держал большое махровое полотенце.

И это полотенце в руках у слуги было доказательнее любых дарственных.

Пирошникову сразу сделалось грустно и даже гадко. Почему? Что изменилось за этот час? Откуда взялось неравноправие?

Он махнул Геннадию рукой.

– Раздевайся! Вода прекрасная!

Но Геннадий лишь покачал головой. Пирошников понял, что допустил ошибку, и от этого стало еще тоскливее.

Уже растираясь полотенцем, Пирошников спросил:

– Ты знаешь, конечно?

– Я вам так скажу, Владимир Николаевич: Джабраил ошибся. Ничего вы с нашим домом не сделаете, а провалить все хозяйство можете. Вы только не обижайтесь…

– Но мы же будем… вместе…

– Так не бывает. Один рулит. Второй подруливает.

Пирошников и сам понимал, что теперь он отвечает за все, что происходит в этом доме, а значит, надобно ознакомиться с его устройством и населением. Но первым делом – поговорить с Серафимой. Если Геннадий стал его правой рукой, то Серафиме надлежало стать левой – той, что ближе к сердцу.

Новость она восприняла с тревогой. Это Пирошников заметил по тому, с какой частотой стала двигаться взад-вперед ее швабра. Серафима занималась ежевечерней влажной уборкой вестибюля. Она яростно терла пол и молчала.

– Тебе не нравится? – задал он глупый вопрос.

Она вдруг рассмеялась.

– Нет, я в восторге.

Пирошников вздохнул с облегчением. Главное – не скатиться в эту пропасть безнадежных проблем, пролететь над нею, улыбаясь, с легкостью птицы… Белой птицы, конечно.

– По существу меня назначили… знаешь кем? – спросил он.

– Падишахом! – провозгласила она, погружая швабру в ведро с водой.

– Примерно. А тебе придется быть шахиней.

– Ну прямо! Я больше чем на место в вашем гареме не претендую.

– Где ты видела этот гарем?! – вознегодовал Пирошников. – И прекрати называть меня на «вы»!

– Падишаха? На ты? Ну вы даете!

Так они дурачились, чтобы скрыть от себя или хотя бы отодвинуть решение тех именно проблем, которые нависали над ними, как дом, кренящийся в сторону улицы. Но чувство самосохранения не давало им поддаться угрюмству, а звало к тому самому торжеству свободы, о котором писал Блок в связи с тем же угрюмством.

Впрочем, эти филологические ассоциации Пирошникова мало были полезны в настоящий момент. А вот план действий был совершенно необходим.

Посему уже на следующее утро падишах пригласил визиря Геннадия и шахиню обсудить несколько вопросов. Совещание состоялось в каморке под лестницей, Пирошников не пожелал подниматься в резиденцию.

Повестка дня была такова:

1. Когда и как сообщить населению минус третьего этажа о смене власти?

2. Когда и как сообщить о том же персоналу и определиться с его дальнейшим составом и режимом работы?

3. Нужно ли и как оповещать городские власти?

4. Реформы.

Последний пункт Пирошников вписал просто по инерции, полагая, что смены власти без реформ не бывает, хотя не придумал еще толком ни одной завалящей реформы.

По первому пункту Геннадий предложил вывесить приказ по дому.

– Чей приказ? – тут же спросил Пирошников.

– Ваш.

– Кто я такой, чтобы приказывать? Сам себя назначаю? Смешно!

– Тогда Джабраила.

– А Джабраил уже никто. Ему раньше нужно было приказы писать.

– Говорил я ему… – сквозь зубы пробормотал Геннадий.

– Так что давай без приказов. Я встречусь с людьми и скажу: так и так, я теперь буду главным… Люди поймут.

Серафима и Геннадий одновременно прыснули.

– Ну что? Что вы смеетесь? – рассердился Пирошников. – Поймут. Я уверен.

Он обвел свой кабинет министров взглядом и объявил:

– Вообще же завтра с утра переезжаем…

– Вот и правильно! – сказал Геннадий. – Такие хоромы пустуют.

– …На старое место. Вниз, – закончил Пирошников.

Геннадий этого вынести не смог. Он вскочил на ноги из-за стола, с грохотом отодвинул стул и нервно заходил взад-вперед.

– Зачем? Зачем это? Ближе к народу? Да?

– Чтобы люди поняли, что я не изменился. Я такой же, как они… А наверху подумаем, что сделать. Потом…

Лицо Серафимы вытянулось. Она прощалась с мыслью о бассейне.

Геннадий уселся на место, положил кулаки на стол.

– Делайте, что хотите. Но вы уже не такой, как они… Хотите правду скажу? Вы никогда и не были таким же, как они.

Пирошников нахмурился. Сказанное Геннадием больно уязвило его. Как это ни странно, но Владимир Николаевич всегда полагал себя плотью от плоти народа и гордился способностью быть своим в любой среде – будь то крестьяне, работяги, лауреаты литературных премий или менты.

Так ему хотелось думать.

На самом же деле такое впечатление было ошибочным. Он просто не любил обращать на себя внимание, стеснялся, попросту говоря, отчего и сходил за своего, однако в душе чувствовал себя бесконечно чужим в любой компании. Иногда же откровенно страдал, мучаился от необходимости присутствия среди людей далеких и грубых, хотя можно было бы встать и уйти.

Но это было «неудобно». Проклятое это слово преследовало Пирошникова всю жизнь, заставляя делать то, что принято и «удобно», и обрекая на муки.

Сейчас «неудобно» было, по его понятиям, занять хоромы на крыше и плескаться в теплом бассейне, в то время как домочадцы прозябают в глухом подземелье, несчастные и заброшенные.

Он именно так и думал о них, жалел их до такой степени, что горло сжимало и внезапная слеза скапливалась в глазу, стесняясь выкатиться наружу.

Стремился ли он к ним? Нет, конечно. В сущности, они были ему безразличны, безразлично-терпимы, если можно так выразиться. Даже странно, что при таком отношении его заботило их мнение, их любовь… Зачем ему любовь этих кротов, живущих в своих подземных норах?

Но он тут же говорил себе «фу», награждал презрительной виртуальной пощечиной и шел к ним с виноватой улыбкой на лице, потому что они были народом, а он народом никогда не был.

«Поэт, не дорожи любовию народной…»

Ну, поэты как хотят, а Пирошников дорожил, а посему назначил переезд на минус третий силами охранников на завтра.

Кстати, об охранниках. Эти крепкие молодые люди попадались на глаза не слишком часто. В девять утра они просачивались сквозь турникет, устремлялись к лифту и исчезали в верхних этажах. Только их и видели.

Обратного движения не наблюдалось.

Геннадий сказал, что денег на содержание охраны, а также на коммунальные расходы хватит месяца на три, если минус третий будет исправно платить аренду.

– Но они уже сейчас нарушают… Как только вы дом сдвинули, так и перестали платить. Наиболее нервные, – сказал Геннадий.

– Вот видишь, – озабоченно проговорил Пирошников. – Надо их успокоить.

Он задумался, как бы взвешивая какие-то доводы, потом спросил:

– А кстати, какие у нас рычаги воздействия на арендаторов? Мы их можем выселить?

– Только по суду, – коротко ответил Геннадий.

– Вот как…

– Но есть другие способы. Отключение электричества. Или воды… Теплоснабжение можно отключать поквартирно…

– Ну это я так… На всякий случай… – проговорил Пирошников.

– А по-моему, – мечтательно вступила молчавшая дотоле Серафима, – вам надо пошить мантию, заказать корону и сидеть там, наверху. И чтобы к вам ходили на аудиенцию…

– А те, что платить не будут? – спросил Геннадий.

– Этих, конечно, расстреливать… Я бы их всех расстреляла, этих… Выкозиковых, – призналась она. – А то стихи им читай!

– Что ты такое говоришь! – поморщился Пирошников.

Он вдруг потерял настроение, подумав, почему, черт побери, он должен на старости лет заведовать этим пустым и кривым домом, заботиться о квартплате, теплоснабжении… Как это все же скучно – власть.

Да, власть скучна, мысленно подтвердил он эту неожиданную для себя максиму.

«Потому что это твой дом, – возразил ему внутренний оппонент. – Так что будь добр».

Пирошников вздохнул и велел Геннадию принести из бухгалтерии планы этажей и домовую книгу со списком жильцов. Когда Геннадий удалился, Пирошников вынул из кармана связку ключей.

– Хочешь в бассейн? – спросил он Серафиму, понизив голос.

– Да мне бы хоть в душ… – призналась она.

– Вот, возьми.

– А почему такая таинственность? Вам это все подарили или просто дали поиграть? – насмешливо спросила она.

– Я не хочу, чтобы знали пока.

Она пожала плечами, подхватила сумку с полотенцами и вознеслась на крышу.

Беглый обзор документов обнаружил семь пустых этажей от минус второго до пятого с одинаковой площадью, но различной планировкой, и сто пятьдесят семь домочадцев от годовалой дочери Шурочки Енакиевой до семидесятипятилетнего подводника Семена Залмана.

Пирошников расстелил перед собой план минус третьего этажа, справа положил список жильцов и стал заносить их фамилии в клетушки плана, как бы расселяя по квартирам. При этом пользовался комментариями Геннадия, который, как выяснилось, хорошо знал всех и каждого.

Здесь были люди разных возрастов, национальностей, профессий. Их объединяло одно – все они были бездомны, даже если имели собственное жилье в Питере или чаще – в провинции, которое сдавали, чтобы прокормиться. Много было русских беженцев – из Чечни, Казахстана, Абхазии, но с регистрацией. Неофициальных мигрантов в списках не было.

Пирошников знакомился с ними заочно, как дирижер оркестра, с которым надлежало сыграть новую симфонию. Беда была в том, что оркестранты ничего еще не знали ни о симфонии, ни о дирижере и вообще не считали Пирошникова дирижером, а просто свалившимся им на голову неудачливым фокусником. Почему и были настроены враждебно.

Со слов Геннадия он узнавал о подробностях жизни его новых подопечных. Он даже сам не мог бы сказать – зачем ему эти подробности, но чувствовал, что без них не обойтись. Зачем, к примеру, узнавать о том, что у того же Выкозикова трое дочерей мал-мала-меньше, а живут впятером в двух комнатах. И мамаша дома сидит с детьми, а много ли Выкозиков наработает со своим камертоном? Очень уж ему хотелось иметь маленького Выкозикова, пацана, которому он передал бы в свое время старый камертон…

Пирошников вздохнул и представил себе двух Выкозиковых – маленького и большого, – склонившихся над роялем и стучащих толстыми пальчиками по клавишам.

Ненужная нежность возникала там, где должна была быть железная решимость и воля диктатора.

Или вот активистка Енакиева. Похоже, что зачала от Святого Духа, потому как никаких контактов с лицами мужского пола последние два года зафиксировано не было. Геннадий божился.

Витек-гармонист из Иванова. Чего ему там не сиделось? Работает живой рекламой на Сенной, носит на спине и животе плакаты ресторана «Гуляй-поле».

Даже негодяй Данилюк выглядел при таком рассмотрении вполне симпатичным, хотя и несколько занудным законником, и профессиональная дружба с Даниилом Сатрапом его не очень портила.

– А кстати, – вспомнил Пирошников, – ты докладывал Джабраилу о возбуждении уголовного дела?

– Обижаете… Хозяин все уладил в один миг.

– Как?

Геннадий с сожалением взглянул на Пирошникова.

– Как-как… Конфетку послал районному прокурору.

– А-а-а… – протянул Пирошников.

Наконец последняя клеточка на плане заполнилась фамилиями, теперь весь оркестр был как на ладони.

Дело было за музыкой.

Глава 26. Хождение в народ

План Пирошникова заключался в тихом и неприметном возвращении в старые апартаменты на минус третьем и дружеском оповещении домочадцев о произошедшей смене власти. Так, невзначай, в разговоре за чаем сказать: «Да, кстати, совсем забыл… Я же теперь здесь командую…»

Сомнения были в глаголе. Командовать, править, руководить – все это было не совсем точно. Царствовать – вот достойный глагол, но царство маловато, да и кто его на царство помажет?

Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.

– Помазанный, – сказал он.

– И перемазанный, – добавила Серафима.

– Царь – помазанник Божий. А народу – Царь-батюшка…

Прошедшие годы радикально изменили политические взгляды Пирошникова. Как и почти все, родившиеся в середине века, он был воспитан в социалистических идеалах, которые частично рухнули после Двадцатого съезда, а полностью исчезли в Перестройку. Вместо них стихийно, а точнее, под воздействием прессы и телевидения, явился набор либерально-демократических идей насчет свободы слова и собраний, всеобщих выборов, рыночной экономики. Однако свобода слова превратилась в политическую демагогию, выборность обернулась фальсификацией голосов, а рыночная экономика вместе с обилием товаров привела к такой чудовищной власти денег, цинизму и расслоению общества, о каких ранее просто не слыхали.

А главное, народ перестал ощущать себя единой нацией, одной семьей, во главе которой стоит Тот, Кого Любят.

С этим последним всегда была досадная недостача. Просто любви без дополнительных условий как-то не получалось. Необходимо было прикладывать к ней страх, зависимость, корысть, зависть, а также глупость, близорукость и невежество. Вот тогда и получалась государственная любовь, и шли ходоки на поклон, хотя чаще не доходили, увязая кто в лесах, кто в застенках, но тем пламенней была любовь к Государю, какими бы словами ни называлась эта должность в разные времена.

Нет, Государя следовало любить за то, что он есть, больше ни за что. И верить ему, и любоваться им, не особенно вдаваясь в его деятельность. Он должен быть красив, молод и мудр – и совершенно ничего не знать о России. Династия Романовых справлялась с этими требованиями, пока ее не упразднили, дальнейшее было печально – и не столько из-за недостатка молодости и красоты государей, сколько из-за проблемы престолонаследия.

Казалось бы, простая вещь, рассуждал Пирошников. Как сказано у Булгакова, нить может перерезать тот, кто подвесил. Отсюда следует вывод, что демократически избранный Государь может быть смещен с трона, а тогда какой же он Государь?

Государь – это нечто незыблемое, как само Государство, и лишь естественная смерть и законное престолонаследие охранят эту незыблемость.

И тогда успокоятся горлопаны, а всякая попытка бунта будет пресекаться решительно и жестоко, со всею любовью. Ибо любовь Государя – это кара предателей.

Но не о таком карающем правителе мечтал Пирошников, а именно о царе-батюшке, об отце, которого был почти лишен в детстве, и о семье, в которой любят и помогают друг другу. Он был уверен, что так называемый «советский проект» (омерзительное техническое название семидесятилетней жизни народа) создал-таки оболочку нового, советского человека, которая не успела прорасти вглубь и быстро слиняла, как змеиная кожа, обнажив змеиную, звериную сущность.

Теперь эта сущность мстила прекрасным воспоминаниям о любви и братстве свинарок и пастухов на фоне единственной в мире широкой страны, где было много лесов, полей и рек, а диких обезьян, наоборот, не было.

Теперь обезьян стало существенно больше.

Пирошников вполне сознательно лелеял в себе эти безумные реакционные взгляды, понимая, что только они могут противостоять либеральному безумию.

Клин, как всегда, вышибался клином.

Поэтому его возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было скорее попыткой приобщиться к роли если не царя, то батюшки.

Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.

Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.

Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.

Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.

Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.

Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.

Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.

«В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» – повторял он про себя.

Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.

В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.

Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.

Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:

ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА! —

очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.

Этот плакат по просьбе Пирошникова изготовили в свое время члены объединения «Стихиия».

Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.

Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.

Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.

– Эй, Август… – тихо позвал Пирошников.

Юноша открыл глаза, и в глазах этих отразилось смятение. Он поспешно вскочил на ноги и стал зачем-то кланяться Пирошникову по-японски, сложив ладони лодочкой у груди и повторяя:

– Сэнсей! Сэнсей!

И бормоча неразборчиво слова извинения и благодарности.

– Ничего страшного… – покровительственно заметил Пирошников. – Вы мне нисколько не помешали… И не навредили.

Август поспешно закивал: да, да, не навредил нисколько!

– Вы уж извините, – Пирошников развел руками, – но мы вынуждены возвратиться на круги своя…

– На круги, понял… – продолжал кивать Август.

– Заходите, в общем.

Август поспешно подхватил свою куртку и матрас и принялся протискиваться с надутым матрасом в проем двери. Охранники помогли ему сложить непокорный матрас вдвое, он выскочил с ним в коридор, раздался хлопок распрямившегося матраса – и Август ринулся куда-то вверх по направлению к кафе «Приют домочадца».

А к двери бокса № 19 уже плыл диван, сопровождаемый Серафимой, которая несла на руках кота Николаича.

Пирошников вышел в коридор встречать своих и руководить размещением мебели.

– Второе пришествие Николаича! – приветствовал он кота, на что кот надменно взглянул на Пирошникова, а тот смутился, поняв, что сказал глупость.

Так или иначе, переезд состоялся при полном отсутствии публики. Домочадцы не спешили предъявлять верноподданнические чувства, может, потому, что не знали еще о смене статуса соседа по этажу.

Однако вскоре выяснилось, что это не совсем так.

Дина показалась из своей квартирки ровно тогда, когда последний охранник, получив от хозяев мебели сердечную благодарность, покинул этаж. Пирошников был рад ее увидеть, хотя в тот момент был бы рад любому. Безлюдность коридора угнетала его.

– Заходите, заходите! – с преувеличенным радушием пригласил он соседку в дом, хотя там еще царил хаос переезда, который пыталась ликвидировать Серафима.

Он почувствовал, что ему не терпится рассказать о визите Джабраила и неслыханном подарке, и смутился: стоило ли придавать этому столь большое значение? Неужто он и впрямь намеревается властвовать?

Поэтому он все же усадил соседку за стол и попросил Серафиму приготовить чай, а пока она это делала, задал Дине несколько вопросов про ее здоровье и бизнес, которые его, если честно, вовсе не интересовали, и про обстановку на этаже, которая интересовала его гораздо больше.

Дина отвечала с вежливой улыбкой, однако было видно, что ее забавляет неуловимая перемена, произошедшая с Пирошниковым. И когда тот наконец покончил с вежливыми расспросами и уже готов был выложить важнейшую для себя новость, она, словно невзначай, добавила:

– Ну и, конечно, всех интересует, будете ли вы повышать арендную плату?

– За что? Как? – смешался Пирошников.

– Вы же теперь управдом?.. – с непередаваемо иронической интонацией не то спросила, не то сообщила ему Дина.

«Управдом… – с горечью подумал он. – Управдом-батюшка».

– Да, – сказал он сухо. – Впрочем, это совершенно неважно. Все службы работают, как и работали.

– Вот как… – разочарованно проговорила Дина. – Вы считаете, что у нас все в порядке?

– Нет, конечно. Надо думать о вертикали. Вертикаль по-прежнему не вертикальна.

– О ней уже думают, – сказала она.

– Кто?

И Дина рассказала, что после того памятного сеанса, когда дом покосился набок, Подземная рада регулярно пытается сдвинуть дом с места. При этом особые надежды возлагаются на молодого приходящего демиурга Августа.

– Он что, бездомный? Этот демиург? – с раздражением спросил Пирошников.

– Почему бездомный? – не поняла она.

– Потому что я только что разбудил его в соседнем боксе.

– Ах так? Я не знала. Очевидно, вчера заработались.

– И каковы же результаты? – с насмешкой спросил он.

– Честно скажу: не знаю. Судя по этой чашке, – она указала на стоящую перед нею чашку с чаем, верхняя поверхность которого демонстрировала явный крен стола, – ничего пока не изменилось.

Пирошников почувствовал нечто вроде профессиональной ревности. Неужто этот белобрысый сопляк сможет сдвинуть махину дома? Глупости! Откуда ему знать про плывун? Но то, что к нему обратились, уязвило Пирошникова, указало на несомненный транзит «глории мунди».

Серафима в разговор не встревала, да и за стол не присаживалась, а подав чай, ушла в салон, где занялась расстановкой книг на полках. На минус третий снова возвращалась Поэзия, слегка потрепанная в переездах.

Прощаясь с соседкой, Пирошников все же задал вопрос, откуда она узнала о назначении его «управдомом»? Сам он грешил на Геннадия, но оказалось иначе.

– Вы забыли о бухгалтерии, – сказала Дина. – Все документы проходят через нее, арендаторы тоже там бывают регулярно. Узнали сразу. Скорее всего, даже раньше вас.

Пирошников вспомнил двух теток средних лет, с которыми однажды уже имел дело. М-да… А он хотел преподнести сюрприз.

Эта новость немного отрезвила Пирошникова и заставила забыть об усыновлении домочадцев и роли царя-батюшки. Но оповестить народ официально все же полагалось, по его разумению. Пройти, так сказать, процесс инаугурации.

Поэтому на следующий день Геннадий развесил в нескольких местах по коридору объявления о том, что в субботу состоится общее собрание арендаторов, явка на которое обязательна. В повестке дня предполагались организационные вопросы и выступление В. Н. Пирошникова.

Домочадцы, встречавшиеся в эти дни Пирошникову в коридоре, здоровались с ним сдержанно и как бы отстраненно, будто с незнакомым. Его это нервировало, но вступить с ними в контакт он не решался.

Стороны будто готовились к бою, так ему казалось. Пирошников продумывал тезисы своей речи и аргументы в ответ на возражения оппонентов. Он уже забыл о роли батюшки – царя ли, управдома, – а просто хотел найти с этими людьми общий язык, чтобы вместе выправить съехавшую на сторону вертикаль, но он не знал – существует ли этот общий язык.

В ночь перед собранием Пирошников долго не мог заснуть, ныло сердце, пришлось выпить дополнительную порцию лекарств к тем, что он пил ежеутренне. Он мысленно представлял всю конструкцию дома – от темного векового Плывуна внизу до стеклянного замка на крыше с пустыми этажами между ними – и старался представить себе структуру власти, которая подходила бы к управлению таким домом.

Ничего не получалось. Пустым местом не управляют. Дом следовало заселить. Эта простая мысль взволновала Пирошникова, ему нарисовался многоэтажный дом-корабль с многотысячной командой и пассажирами, смело плывущий в будущее навстречу счастью. С тяжелым Плывуном, подвешенным к брюху дома, домыслил он. Но все равно!

Дом нужно заселять новыми людьми.