Текст книги "Плывун"

«Счастливые стихов не пишут…»

 
Счастливые стихов не пишут
Ни в будни, ни по выходным.
Они рождаются и дышат
Счастливым воздухом своим.
 
 
Спокойные и трудовые,
Приученные ко всему,
Им эти точки, запятые,
Им эти строчки – ни к чему.
 
 
У них иное время быта,
Иная светит им звезда.
И что прошло – то позабыто,
А что случится – не беда.
 
 
А ты, растерзанный на части
Печалью, ложью и стыдом
Себе изобретаешь счастье
На трудном листике пустом.
 

1972

Из Анджея Бурсы

 
Те улочки, где нас не ждут,
Где дверь с замком скрипучим,
По ним бродили там и тут
Мы в детстве невезучем.
 
 
Те улочки, где нас не ждут,
Ничто в них не забыто!
По ним бродили там и тут
Мы в юности несытой.
 

1979

Перевод с польского

«Дарите себя, не стесняйтесь!..»

 
Дарите себя, не стесняйтесь!
Дарите решительно всем.
Влюбляйтесь, грешите – старайтесь
Себя подарить насовсем.
 
 
Дарите себя неумело,
Дарите житье и бытье,
И душу дарите, и тело,
И дело дарите свое.
 
 
Дарите пожитки, бумаги,
Дарите свой голос и смех,
Дарите в приливе отваги,
Дарите, не веря в успех.
 
 
Дарите себя, забывайте,
Когда подарили, кому…
Дарите, но не продавайте!
Вот, собственно, речи к чему.
 

1972

«Я с радостью стал бы героем…»

 
Я с радостью стал бы героем,
Сжимая в руке копьецо.
Светилось бы там, перед строем,
Мое волевое лицо.
Раскат офицерской команды
Ловлю я во сне наугад,
Пока воспаленные гланды,
Как яблоки, в горле горят.
 
 
Я стал бы героем сражений
И умер бы в черной броне,
Когда бы иных поражений
Награда не выпала мне,
Когда бы настойчивый шепот
Уверенно мне не шептал,
Что тихий душевный мой опыт
Важней, чем сгоревший металл.
 
 
Дороже крупица печали,
Соленый кристаллик вины.
А сколько бы там ни кричали —
Лишь верные звуки слышны.
Ведь правда не в том, чтобы с криком
Вести к потрясенью основ,
А только в сомненье великом
По поводу собственных слов.
 
 
Молчи, наблюдатель Вселенной,
Астро́ном доверчивых душ!
Для совести обыкновенной
Не грянет торжественный туш.
Она в отдалении встанет
И мокрое спрячет лицо.
Пускай там герои буянят,
Сжимая в руке копьецо!
 

1974

 
Меньше слов и больше дела.
Никому не нужен крик.
Важно, чтоб душа сумела
Для себя найти язык.
 
 
Важно быть честнее века,
Твердо стоя на своем,
Чтобы профиль человека
Был яснее с каждым днем.
 
 
Важно счастью научиться
И трудиться, а не ныть.
Что случится, то случится,
Значит, так тому и быть.
 
 
Значит, эти испытанья
Уготованы тебе,
Точно знаки препинанья
В предначертанной судьбе.
 

1972

Вещи

 
Ничто не проходит бесследно
Из верно служивших вещей.
Подсвечник какой-нибудь медный,
И тот попадает в музей.
 
 
Какой-нибудь стул колченогий
Векам оставляет портрет,
Исполненный кистью Ван Гога,
Влюбленного в данный предмет.
 
 
И дело не столько в поэте,
В художнике, где б он ни жил,
А больше в том самом предмете,
Который исправно служил.
 

1972

К вопросу о критике

 
Выходя из ресторана,
Не забудьте посмотреть
На творенье Монферрана,
Побеждающее смерть.
 
 
Можно спорить, осуждая
Архитектора за вкус,
И, себя не утруждая,
Слыть поборником искусств.
 
 
Можно даже, как нарочно,
Не заметить храма, но
Все же он поставлен прочно
И стоит уже давно.
 
 
А суждения о стиле
Бесполезны и смешны.
Что бы вы ни говорили,
Он стоит и хоть бы хны.
 

1972

Немой

 
Я расскажу, как стыдно быть немым
В пивной, где виснет папиросный дым,
В трамвае, утомительно бренчащем,
Как мелочью, усталыми людьми,
На пыльном тротуаре, где прохожий
Походит на тебя не только кожей,
Но и душой, которую едва
Возможно ль толком воплотить в слова.
 
 
Как стыдно быть немым, когда в тебя
Заглянет человек, стоящий рядом:
«Вы, кажется, листаете словарь?
Ну, что там пишут новенького нынче?»
А что сказать?.. Скажу ему: душа!
Тогда другой (он пьян, стоит нетвердо)
Обидится и скажет: «Ни шиша!» —
И будет прав… Как стыдно быть немым,
Когда взирают на тебя с надеждой
И ждут, что вот сейчас, еще немного,
И будет слово каждому дано.
 
 
«Вот, например, – скажу, – любовь. Чем плохо?»
Но женщина вздохнет: «Не та эпоха!»
И дядя согласится: «Нет любви.
Ты что-нибудь другое назови,
А то кругом помешаны на сексе…»
 
 
Ах, сердце! Для чего ты бьешься, сердце?
Ты телеграф, но я, не зная кода,
Твержу свое: душа, любовь, природа…
Перевожу: любовь, природа, смерть.
«От взрыва?» – уточняет тот же дядя.
Бегу вперед, ни на кого не глядя,
Растерянный, подавленный, немой.
 

1972

«Несчастные люди – поэты…»

 
Несчастные люди – поэты,
Которых не слышит никто.
Блокнот, карандаш, сигареты
В дырявом кармане пальто.
 
 
Стоит он на Невском проспекте
И смотрит на время свое,
Решая, в каком же аспекте
Ему трактовать бытие?
 
 
На вид ему где-то под тридцать,
И труден решительный шаг…
А время идет, как патриций,
Надменное, с ватой в ушах.
 

1972

«Не надо бросаться словами…»

 
Не надо бросаться словами
Такими, как «правда» и «ложь».
Воинственный крик, между нами,
На слабое эхо похож
Того, настоящего крика
Объятой смятеньем души,
Узнавшей, что все многолико
И нету ни правды, ни лжи.
 

1973

Круги времени

 
Где-то новый Монтень в эмбрионе
Ожидает, когда небеса
Уничтожат, как тлю на ладони,
Человечество за полчаса.
 
 
Набирается где-то терпенья
На грядущие тысячи лет
В виде клетки – дитя вдохновенья,
Девяностого века поэт.
 
 
Может быть, напрягаясь от муки
В той, неведомой нам, тишине,
Он найдет те же самые звуки,
Что сегодня услышались мне.
 
 
И строители будущей эры
Позаботятся также о том,
Чтоб принять надлежащие меры
И поэта исправить трудом.
 
 
Но Монтень потихоньку напишет,
И поэт потихоньку вздохнет.
Кто услышит, а кто не услышит,
А услышав, не всякий поймет.
 

1972

«Век не знает удачи…»

 
Век не знает удачи.
Утомлен пустотой,
Он, как мальчик, заплачет
Над своею мечтой.
 
 
Рассыпая игрушки,
Заводные слова,
Он услышит, как пушки
Утверждают права.
 
 
Он услышит раскаты
Победительной лжи
На фанерном плакате,
Что закрыл этажи.
 
 
Там на площади бравой
Оркестрантов семья
Тешит головы славой
Октября, ноября.
 
 
Расступитесь, витии!
Эти беды – не вам.
Все печали России —
Городам, деревням,
 
 
Матерям и солдатам,
Что в тревожном строю
Верят чисто и свято
Октябрю, ноябрю.
 

1976

Куплеты шута

 
Живите, как придется,
Любовью и трудом.
Чем больше чашек бьется,
Тем больше счастья в дом.
Учтите, что карьера
И важные дела —
Не более, чем мера
Падения и зла.
Значительно полезней
Быть бедным дураком,
Чем умным, от болезней
Умершим стариком.
Душевное здоровье
Не смогут уберечь
Ни молоко коровье,
Ни праведная речь.
Вы денег накопили,
Достигли вы вершин.
Но помните – могиле
Довольно трех аршин.
Богат не тот, кто может
Купить автомобиль,
А тот, кто вам поможет
Не обратиться в пыль.
И я, поэт бродячий,
Запечатлевший мир,
Значительно богаче,
Чем вор или банкир.
Поэтому не стоит
Жалеть меня, ей-ей!
Ведь тот, кто яму роет,
Всегда бывает в ней.
 

1975

Завещание
^{(Из Жоржа Брассанса)}

1.

 
Заплачу я, как плачет ива,
Когда наш Боженька с утра
Зайдет и скажет мне игриво:
«А не пора ли нам пора?»
Мне этот мир придется бросить,
Оставить навсегда его,
Но… пошумит еще средь сосен
Сосна для гроба моего!
 

2.

 
Когда в казенной колеснице
Меня к чертям поволокут,
Я постараюсь тихо смыться,
Хотя б на несколько минут.
Пускай могильщики бранятся,
Пускай пеняют на меня!
Могилы буду я бояться,
Как школьник доброго ремня.
 

3.

 
Но перед тем, как в ад спуститься
И души грешников считать,
Мечтаю я слегка влюбиться,
Мечтаю влопаться опять!
Сказать «люблю» какой-то пташке,
А хризантемы, что в венках,
Вполне заменят мне ромашки,
Чтоб погадать на лепестках.
 

4.

 
Великий Боже! Растревожа
Вдову, меня отправив в снос,
Ты не потратишь лук, похоже,
Чтоб довести ее до слез.
Когда ж вдова моя, к примеру,
Решится на повторный брак,
Пусть ищет мужа по размеру,
Чтоб он донашивал мой фрак.
 

5.

 
Ты, мой преемник незнакомый,
Люби жену мою, вино,
Кури табак мой, только помни —
Ко мне влезть в душу не дано.
Мое останется со мною,
И я смогу – сомнений нет! —
Стоять, как призрак, за спиною,
Коли нарушишь ты запрет.
 

6.

 
Итак, я кончил завещанье.
Здесь желтый листик погребен.
У двери надпись на прощанье:
«Нет по причине похорон».
Но я покину мир без злобы,
Зубных врачей покину я!
В могилу я отправлюсь, чтобы
Блюсти законы бытия.
 

1972

Перевод с французского

«Бросишь взгляд из окна, как монетку…»

 
Бросишь взгляд из окна, как монетку,
Что случилось? Как будто вчера
Я смотрел на зеленую ветку,
А сегодня она уж черна.
 
 
И ко мне наклонясь из потемок,
Ветка тоже угрюмо скрипит:
Что случилось? Вчера был потомок,
А сегодня уж предок глядит.
 

1977

Маше

 
Австралия по небу плавала,
Как облако с теплым дождем,
А Маша сидела и плакала,
И маму искала на нем.
 
 
Уехала мама в Австралию,
В Канберру, в такую дыру!
Ведет она жизнь очень странную
И прыгает, как кенгуру.
 
 
Вот с облаком мама сливается
И тонет в стакане вина.
С любовником Маша спивается,
Уходит от мужа она.
 
 
Над жизнью проклятие вечное
И в теле любовная дрожь…
Австралия, дура сердечная!
Да разве ж ты это поймешь?!
 
 
Пока в океане купается
Далекая эта страна,
Россия, как Маша, спивается
И плачет, как Маша, спьяна.
 
 
Никто ее душу не вылечит,
Ее дочерей не спасет…
Вот мама приедет и выручит,
И разных зверей навезет.
 

1976

«Писатель в ссылке добровольной…»

 
Писатель в ссылке добровольной
В чужой квартире бесконтрольной
Живет на первом этаже,
Романы пишет на обоях,
Детей не видит он обоих,
Покоя нет в его душе.
 
 
А за окном метель шальная,
Собака бегает больная,
Трамвай несется по струне.
Писатель ищет оправданья,
Живет, как в зале ожиданья.
Покоя нет в его стране.
 
 
Соединяя душу с телом,
Он занят безнадежным делом.
Нелеп его автопортрет!
Соединяя правду с ложью,
Надеется на помощь Божью,
А Божьей помощи все нет.
 
 
Ему бы помощь человечью,
Чтоб сладить с неспокойной речью,
Что в глубине его звучит.
Звонок молчит. Трамвай несется.
Никто за стенкой не скребется
И в дверь тихонько не стучит.
 

1979

«Будем знать, какие люди…»

 
Будем знать, какие люди.
Будем знать, который век.
Будем верить, верить будем
Или слушать первый снег.
 
 
Будем в маленьком пространстве
Выбирать себе друзей.
Позабудем и о пьянстве,
И о пользе новостей.
 
 
Будем слушать, слушать, слушать,
Как сквозь слезы или смех
Мягко падает к нам в души
Свет небес, нелегкий снег.
 

1974

Прозаик

 
Зачем я родился? Зачем я живу?
Зачем сочиняю седьмую главу
Мучительного романа,
И мне это вовсе не странно?
 
 
Ведь был, вероятно, какой-нибудь план?
Неужто так важно закончить роман?
Творец потерпел неудачу,
Без цели решая задачу.
 
 
Заманчиво было составить меня
Из камня и стали, из льда и огня,
Чтоб я был покоен и вечен
И стойкостью личной отмечен.
 
 
Но я получился на редкость другим,
И вот, вопреки начинаньям благим,
Сижу над страницей романа,
Вкушая всю прелесть обмана.
 
 
А там, на странице, какой-то герой,
Лишь непреднамеренно схожий со мной,
Гуляет и служит примером
Дошкольникам и пионерам.
 
 
Меня он пугает, словами звеня.
Он создан из камня, из льда и огня,
Он равно покоен и вечен
И стойкостью личной отмечен.
 
 
А я, незадачливый тихий творец,
Немного мудрец и немного глупец,
Решаю все ту же задачу,
Смотря в темноту наудачу.
 

1979

Разговор со Стерном

 
Кусты за окном электрички,
Срываясь, бежали назад,
Как будто участвовал в стычке
Кустов тонконогий отряд.
 
 
Как будто с Земли стартовали
И там, в невозможной дали,
Подбитые снегом, сверкали
Рапирами в звездной пыли.
 
 
Вся жизнь, как нелепая шалость,
В двойном отражалась стекле,
С летящей поземной мешалась
И дергалась нервом в скуле.
 
 
Глазами сухими, как буквы,
Глядел я – до срока старик —
И видел английские букли,
Напудренный белый парик.
 
 
Спокойное око милорда
За плоскостью виделось мне,
А в тамбуре пьяная морда
Летала от двери к стене.
 
 
Милорд! Расскажите, как глухо
В осьмнадцатом веке жилось,
Как вам на перинах из пуха
Просторно и сладко спалось.
 
 
Поведайте мне, как писалось
Гусиным скрипучим пером…
Вся жизнь, как нелепая шалость,
Летит за вагонным окном.
 
 
От глупостей нету защиты.
Кончается год-черновик.
Качается с виду сердитый
В суконной шинели старик.
 
 
Щипцами билет мой хватает…
Куда же я еду? К кому?
Милорд за окошком гадает,
Кусты улетают во тьму.
 
 
Не может житейская повесть
До грани такой довести.
Но совесть… Ах, если бы совесть
Могла уберечь и спасти!
 

1979

«Добровольный изгнанник…»

 
Добровольный изгнанник
В комаровской глуши,
Я грызу черствый пряник,
А кругом – ни души.
 
 
Собираю по крохам
Твердокаменный мед
И глотаю со вздохом
Запах летних щедрот.
 
 
Чудо чудное – пряник!
Сладость высохших губ.
Был любезен избранник,
Но изгнанник – не люб.
 
 
Диким медом отравлен,
С перекошенным ртом,
Он забыт и оставлен,
Как прочитанный том.
 

1976

«Когда-нибудь наши обиды…»

 
Когда-нибудь наши обиды
И счеты – кто друг, а кто враг,
Под пристальным оком Фемиды
Бесславно рассыплются в прах.
 
 
Исчезнут нелепые тайны,
Остатки неловких острот,
И то, чем мы в мире случайны,
Надежно и прочно умрет.
 
 
Останутся, словно в насмешку,
Тетрадки неизданных книг,
Друзья и враги вперемешку
И время, связавшее их.
 

1974

«Что-то мало счастливых людей…»

 
Что-то мало счастливых людей
В государстве прекрасных идей.
Как-то мало счастливых минут
В той стране, где господствует труд.
 
 
Что-то мало безоблачных лиц
Среди жителей наших столиц.
Видно, только на периферии
Достигают они эйфории…
 

1978

Музыка

Памяти Д. Д. Шостаковича

 
Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!
Потому необычайно музыка слышна.
То ли пение блаженных, то ли простой вой
Наших душ несовершенных в битве роковой.
 
 
Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,
И бояться перестанем близкого конца.
Только музыка Вселенной будет нам опять
О загубленной и бренной жизни повторять.
 
 
Пейте жалостнее, флейты! Мучайтесь, смычки!
Подпоют ли нам о смерти слабые сверчки?
От тоски своей запечной, от немой любви,
От разлуки бесконечной в медленной крови.
 
 
Мы послушаем и всплачем, музыка-душа!
Ничего уже не значим, плачем не спеша.
На судьбу свою слепую издали глядим,
Утешаем боль тупую пением глухим.
 

1976

Ироническая молитва

Геннадию Алексееву

 
Господи, в твоей обители
Невозможны чудеса.
Вот сидим мы, просто зрители,
Пялим сонные глаза.
 
 
В соответствии с законами
Проходящих мимо лет
Мы живем хамелеонами,
Изменяющими цвет.
 
 
Мы зависим от случайности,
От статьи очередной,
От жены, от урожайности,
От соседей за стеной.
 
 
И на каждое событие
Есть согласие Твое.
Боже, разве это бытие?
Разве это бытиё?
 
 
Извини, но Ты, мне кажется,
Стал ленивым и слепым.
Как-то, Господи, не вяжется
С прежним обликом Твоим.
 
 
Может быть, с позиций вечности
Мелковаты наши дни?
Боже, больше человечности!
Боже, меньше болтовни!
 

1976

«Отпущена норма печали…»

 
Отпущена норма печали
И норма веселья дана.
Кто Богом считался вначале,
Зовется теперь Сатана.
 
 
Кто лириком был ради шутки,
Сатириком стал от тоски, —
Кто знает, которые сутки
До боли сжимая виски.
 
 
Кто пил, тот уже излечился,
Кто не́ пил еще, тот запьет.
А тот, кто писать отучился,
Навеки лишился забот.
 

1974

Ремонт

 
Один-одинешенек в сломанном доме остался.
Распилена мебель, печален и грязен паркет,
Лоскут от обоев, как флаг на ветру, трепыхался,
И выжить старался оставленный кем-то букет.
 
 
Ах, этот букет! Семь гвоздик – по рублю за гвоздику.
С кровавыми шляпками – семь длинноногих гвоздей.
Один-одинешенек, мастер по нервному тику,
С досадою смотрит на этих незваных гостей.
 
 
Вот жизнь обломилась, как ветка, и хрустнула звонко,
Как выстрел, как косточка в пальце, как старый сухарь.
Свернулась по краю видавшая виды клеенка,
Из зеркала смотрит сквозь пыль незнакомый дикарь.
 
 
Один-одинешенек в кухню бредет,
наслаждаясь страданьем.
Он мнителен, грязен, запущен, печален, небрит.
С утра колет в печени. Борется горло с рыданьем.
Под чайником синее пламя бесшумно горит.
 
 
Испытывал прочность судьбы,
жил любимчиком Господа Бога,
Бросался друзьями, любимыми – и преуспел.
В душе, как в квартире запущенной – пусто, убого,
Разбитые стекла, со стенки осыпанный мел.
 
 
Но странно – чем глубже душа погружается в бездну,
Чем голос слабее и в теле острее печаль,
Тем чище один-одинешенек, ближе к законному месту,
Тем меньше ему своего одиночества жаль.
 
 
Подвинув диваны, шкафы, и содрав все обои,
Себя распилив, и разрушив, и выбросив вон,
Из прежней надежды он заново завтра построит
Простое жилище и выкрасит дверь на балкон.
 
 
Уже притаились в углу инструменты и лаки,
Рулоны обоев торжественно пахнут весной.
Один-одинешенек слушает тайные знаки,
Сгорая от зависти к кисточке волосяной.
 

1978

«Ах, как много дураков!..»

 
Ах, как много дураков!
Больше, чем растений,
Насекомых, облаков
И других явлений.
 
 
Пробираясь сквозь толпу,
Глянешь осторожно:
Не написано на лбу,
Но прочесть возможно.
 

1976

«Ну что еще сказать? Что снова жизнь прекрасна?..»

 
Ну что еще сказать? Что снова жизнь прекрасна?
Что ветер над Невой все так же свеж и крут?
Что думать можно всяк, но говорить опасно
И спрятаться нельзя на несколько минут.
 
 
Казалось бы, родней не выдумать пространства.
Тянись к нему душой и воздухом дыши.
Истории пиши, где миг и постоянство
Сливаются в одно – и оба хороши.
 
 
Но родина стоит на глинах и суглинках,
Лежит тяжелый пласт, неслышим и незрим.
Оглянешься вокруг – и грусть, как на поминках.
Кому я говорю? Кому мы говорим?
 
 
Ну что еще сказать? Что жизнь прожить достойно
Случается не всем? Что истина внутри?
Но если не молчишь, то говори спокойно,
И если говоришь, то тихо говори…
 

1975

«Я хотел с этой жизнью спокойно ужиться…»

 
Я хотел с этой жизнью спокойно ужиться,
Не ершиться, не буйствовать, не петушиться.
Я считал неуместной ретивую прыть,
Потому что мне сущего не изменить.
 
 
Нелегко уподобиться Господу Богу!
Внешний вид нашей жизни внушает тревогу,
Но на всякий вопрос есть двоякий ответ,
Есть сомненья и мненья, а истины нет.
 
 
Наблюдая обычаи, нравы и страсти,
Я страшился своей удивительной власти,
Я расследовал каждый отдельный мотив,
Точно Бог-судия или Бог-детектив.
 
 
Получалось, что все замечательно правы:
Эти ищут любви, эти – денег и славы,
Третьих больше влекут благородство и честь,
Но нельзя никого никому предпочесть.
 
 
Все воюют и борются до одуренья,
Утверждая навечно свою точку зренья.
Я старался понять. Я был каждому брат,
Но остался один я кругом виноват.
 
 
Так что, братья мои, на ошибках учитесь!
И ершитесь, и буйствуйте, и петушитесь,
Неприятелей ваших сводите на нет,
Может, что-нибудь выйдет из этих побед.
 
 
Ну а мы потихоньку заварим кофейник,
Наблюдая внимательно наш муравейник,
И, свой век доживая простым муравьем,
Растворимого кофию молча попьем.
 

1976

Вторая ступень

Был такой поэт – Александр Житинский. Или нет: был такой электротехник. Потом поэт. Потом прозаик. Потом историк рока. Был и есть такой протей, превращенец, достигавший своего предела в одном и бравшийся за другое.

Биография Житинского по-своему очень логична. Те, кому он нравился в каком-нибудь одном своем качестве (например, как сочинитель остроумной и печальной фантастики), не всегда поспевали за его эволюцией. Задним числом все оказывалось единственно верным выбором, сделанным с помощью какой-то звериной интуиции. Очевидна сделалась даже главная интенция всего пути Житинского – поиск всечеловеческой общности, слияние с миром, растворение в людях. Житинский в силу самой своей жизнерадостной и легкой натуры счастливо миновал почти неизбежный романтический период омерзения к окружающим: некоторые байронические нотки и вера в свою художническую исключительность звучат у него разве что в цикле «Театр», но в сонные времена ранних семидесятых только такое противопоставление себя миру отчасти могло предохранить от конформистского болота. Оно и не таких засасывало.

Но в целом Житинский – поэт скромный. Подчеркнуто естественный, с замечательной органикой поэтической речи, с врожденной способностью высказаться, не форсируя голос. Любя тогдашнюю громкую поэзию и кое-чему учась у нее, он тем не менее постулировал свой выбор очень четко: «Я стал бы героем сражений и умер бы в черной броне, когда бы иных поражений награда не выпала мне. Когда бы настойчивый шепот уверенно мне не шептал, что тихий душевный мой опыт важней, чем сгоревший металл».

Это была позиция очень достойная, особенно во времена шумных деклараций и тотальной бескомпромиссности. То есть на компромиссы с собой все шли на каждом шагу, а вот друг друга терзали с истинно инквизиторским пылом. И главная лирическая задача Житинского была в том, чтобы совместить собственную ненависть ко всякого рода борьбе, высокомерию и трескучему пафосу – с пафосом подлинным. Иными словами, отстаивание личных принципов в эпоху торжества общих, личной неспособности диктовать и править – во времена поминутного и потому почти незаметного насилия.

Однажды Сергей Соловьев определил свою тему как путешествие идеального героя через реальность. Житинский исследовал то же самое, но главная проблема его лирического героя – преодоление одиночества, замкнутости собственного мира. Возможно ли слиться с человечеством – к чему звала вся советская и околосоветская идеология – и при этом не потерять себя?

Житинский понял, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательным, и перестал писать стихи, начав новые поиски новых общностей. От вполне традиционной поэзии он перешел к абсолютно нетрадиционной прозе, в которой решал свои задачи уже с изрядной долей условности. Проза и в самом деле предоставляет автору бо́льшую свободу. И в ней Житинский был уже совсем свободен от позы. Однако интонацию своих лучших прозаических вещей он нащупал в стихотворениях начала семидесятых годов – прежде всего в «Красной тетради», обаятельном дневнике офицера запаса. Нарочито прозаизированная, бытовая их интонация отлично сочетается с вечной лирической тоской, всегда обостряющейся у поэта при попадании в сапоги. Собственно, человек с таким душевным складом, как Житинский, всюду чувствовал бы себя до некоторой степени в казарме.

Дальнейшие приключения своего лирического героя Житинский разворачивал в условно-фантастических и вместе с тем приземленно-бытовых декорациях Ленинграда – самого призрачного города России, где, как и в лучших стихах Житинского, быт и гротеск соседствовали на каждом шагу, а архитектурные чудеса только выигрывали от соседства с полуразвалившимися зданиями и грохочущими трамваями.

Кстати, в своих стихах Житинский решал еще и эту задачу: совмещал быт и пафос, доверительную интонацию и приверженность несколько старомодному понятию чести. Иногда получалось, иногда нет, но в общем, чувствовалась непреодолимая двойственность: желание быть хорошим и четкое понимание, что хорошим для всех не будешь. Если бы Житинский и дальше писал стихи, возможно, они вывели бы его (как выводили, например, Галича) на подлинную бескомпромиссность, резкость, декларативность – но он предпочел прозу, более объективную и более соответствующую его натуре. В поздних его стихах начала проскальзывать откровенная мизантропия. Но Житинский, обладая всем необходимым арсеналом отличного прозаика, не имел, по счастью, некоторых невыносимых качеств, без которых нет поэта. Да и потом, прозу писать трудней. Прозаик обязан видеть, удерживать в голове, примирять куда большее количество взаимоисключающих вещей. Он обладает иной, большей высотой взгляда. Совмещать свою деликатность и свою принципиальность Житинскому естественнее было в прозе.

Каким он мог бы стать поэтом, если бы перестал совмещать и начал разделять, отказался от поисков общности и начал упиваться непреодолимым трагизмом любого бытия, – показывает стихотворение «Музыка», написанное в 1975 году и посвященное памяти Дмитрия Шостаковича:

 
Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!
Оттого необычайно музыка слышна.
То ли пение блаженных, то ли просто вой
Наших душ несовершенных в битве роковой.
 
 
Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,
И бояться перестанем близкого конца.
Только музыка Вселенной будет нам опять
О загубленной и бренной жизни повторять.
 
 
Пойте жалобнее, флейты! Мучайтесь, смычки!
Пропоют ли нам о смерти слабые сверчки —
О тоске своей запечной, о немой любви,
О разлуке бесконечной в медленной крови?
 
 
Мы послушаем и всплачем. Музыка-душа!
Ничего уже не значим, плачем не спеша,
На судьбу свою слепую издали глядим,
Заглушаем боль тупую пением глухим.
 

Дальше была проза, а когда стала тесна и проза – начались поиски других общностей, увлечение роком, цикл «Записок рок-дилетанта», и организация рок-фестивалей была для Житинского таким же жизнетворчеством, каким для поэтов Серебряного века стали их радения в обществе сектантов, а для постмодернистов – их занудные хэппенинги. А потом Житинский и вовсе виртуализировался, превратившись в одного из самых активных персонажей Интернета. Здесь он наконец утолил свою мечту, которую пытался осуществлять и в поэзии, и в любви: общаться с максимальным количеством людей, не сближаясь с ними слишком. Общаясь – душами. Или, по крайней мере, самолюбиями. Втиснуть всего себя в стихи Житинский не мог и не хотел. В прозе он преуспел значительно больше, в общении с музыкантами – тоже, хотя и по-иному, а в Сети наконец совместил общность и неприкосновенность. Но стихи – вторая ступень эволюции Житинского после инженерства – остались его слабостью: в поэтической обсуждалке своего виртуального ЛИТО имени Стерна он бывает чаще всего.

Можно ли быть хорошим поэтом, не обладая ярко выраженным темпераментом поэта? Житинский, по-моему, доказал, что можно. Говоря в полный голос, впадая в надрыв, он тут же смущается и, как правило, стихи комкает. Но когда ему хочется быть нежным, или сентиментальным, или уютным, или попросту добрым, – он тут же обретает свой голос. Такого голоса в то время не было больше ни у кого, да и потом, пожалуй, подобные обертона в русской лирике были редкостью. Позиция отказа от борьбы, ухода от противостояния была очень не советской и очень христианской, ибо Житинскому и его героям проще отказаться от чего-либо, чем бороться за это. Но если речь заходит о чем-то, от чего отказываться нельзя, – эти герои становятся тверже кремня. И в стихах Житинского это чувствуется, пожалуй, отчетливее, чем в его легкой и элегической ранней прозе (поздняя гораздо жестче).

Эта очень естественная, местами на грани разговорности, поэзия не была особенно популярна в семидесятые. Но Житинского ценил знаменитый учитель лучших ленинградских поэтов и сам прекрасный поэт – Глеб Семенов. И девушкам его стихи нравились, что немаловажно. А когда я эти стихи стал у Житинского брать и показывать однополчанам (я тогда служил в армии в Питере), они неожиданно очень полюбили сначала его армейский цикл, а потом и любовную лирику. И когда некоторые его ранние стихи появились на страницах «Собеседника» – с опозданием на двадцать лет, – отзывы были восторженные. Может, время для грустной, непосредственной и ироничной лирики Житинского наконец пришло?

Во всяком случае, его дело было все это написать, зафиксировав уникальный, противоречивый и в то же время цельный душевный опыт. Он это сделал – а остальное зависит от нас, его читателей, которые с радостью и грустью смогут узнать в этих стихах себя.

Дмитрий БЫКОВ