Текст книги "Плывун"

За ними торопилась Гуля со своим выводком.

Все они успели уже одеться в зимние вещи.

– Уфф… Предусмотрительная ты все же, – сказал Пирошников Серафиме, закутывая Юльку в одеяло.

– Могли бы простудиться, – сказала она.

– Простудиться! Ты посмотри! – кивнул он на дом, который продолжал торжественно тонуть, как «Титаник».

– Ничего. Дело наживное, – сказала она.

Никто не звонил в милицию или в МЧС. Все понимали, что сами виноваты, не сберегли, просрали свой дом, прости Господи. Олухи царя небесного. И сколько там осталось внутри этих олухов, спящих в своих постелях – никто не знал.

Чем больше кренился дом, чем глубже зарывалась в почву его носовая часть, а корма возвышалась над землей, тем интенсивней было движение, тем страшнее тряслась земля. Окна всех этажей соседних домов горели. Соседи всматривались в эту катастрофу, наблюдая воочию кару для тех, кто не смог уберечь.

– Папатя… Что с ним случилось? Почему это? – услышал Пирошников голос Юльки.

– Наш крот устал. Столько лет одно и то же… И он ушел, махнув нам хвостом.

В этот момент крот действительно махнул хвостом, да так, что земля разверзлась и дом юркнул в нее, как мышь в норку, едва не захватив всех бывших своих жителей, наблюдавших на другой стороне улицы. Край ямы прошел по середине проезжей части. Гигантская воронка дымилась.

И тогда бедные жители осторожно придвинулись к краю ямы, чтобы заглянуть – а куда же все это делось?

Но ничего там не было, только черная дыра. Даже белых птиц не наблюдалось.

Пирошников поднял ком земли из-под развороченного асфальта и бросил его в эту гигантскую могилу. Домочадцы последовали его примеру.

Однако, что-то нужно было делать. И взоры нескольких сотен людей обратились к Пирошникову.

Пирошников машинально нащупал крестик под рубашкой. Он был жарким.

– Что ж… Пойдем, – сказал он и двинулся по улице, куда глаза глядят, катя перед собою коляску с Юлькой.

И люди пошли за ним, потому что идти было больше не за кем.

Рядом с Пирошниковым шла Сима с котом Николаичем, завернутым в куртку, от которой Пирошников отказался. С другой стороны шел Август с маленькой узбечкой на руках и рядом с ним Гуля со старшими дочерьми. А за ними шли остальные – и русские, и табасараны, и все сто тридцать народностей.

Мела метель по асфальту. Окна горели. Часы показывали полночь. Люди в окнах взглядами провожали толпу, бредущую куда-то за своим королем-клоуном, явно сумасшедшим, только что утопившим собственный дом.

Так ему и надо.

А он шел, и ему становилось все легче, будто прибор Браткевича освободил его от тяготения и от ответственности за судьбу дома. Теперь ему осталось лишь привести три сотни человек в тепло.

 
…Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной…
 

Отряд – а это уже можно было назвать отрядом – вышел на проспект Добролюбова и повернул направо, к Тучкову мосту. И почти сразу же рядом, на проезжей части возникли две машины ДПС. Одна резко затормозила у головы колонны и выскочивший оттуда мент, тот самый, что приезжал по поводу табасарана Тимура, крикнул в толпу:

– Кто организатор мероприятия?

– Я, – ответил Пирошников.

– Санкционировано?

– Ну, лейтенант, кто же нам его санкционирует в полночь? – устало сказал Пирошников.

– Я вынужден прибегнуть к задержанию!

– Валяйте.

Но задерживать было некуда – ни автозаков, ничего. Да и силы были неравны, в случае чего.

Тут лейтенанту позвонили по рации и что-то сказали.

– Есть, – сказал он.

– Ну, мы пойдем? – предложил Пирошников.

– Погодите. Сейчас начальство приедет.

– Догонят в случае чего. Люди мерзнут, – указал на свой отряд Пирошников.

И они двинулись дальше по направлению к Тучкову. Менты тихо поехали следом.

Уже когда подошли к собору Святого князя Владимира, толпу нагнала машина Volvo с мигалками. Из нее вышел генерал милиции.

Он неодобрительно осмотрел наряд Пирошникова и сказал:

– Мы знаем о катастрофе. Людей предлагает приютить до утра директор Дворца спорта «Юбилейный», – и он указал налево, где сиял огнями дворец.

– …Но кто хочет, может переждать в храме. Отец Владимир распорядился открыть двери, – продолжал генерал тихо, как бы извиняясь.

Пирошников посмотрел на Серафиму.

– Пошли на стадион. Недостойны мы храма… – вздохнул он.

– Знаешь, там разберутся – достойны или нет, – ответила Сима.

Она повернула направо и пошла к церковным воротам. И все домочадцы, гости и сто тридцать народностей пошли за нею, потому что там было тепло.

Пирошников и Сима вошли в церковный двор первыми, пересекли его и, перекрестившись, вошли в храм. За ними потянулись другие. Кто крестился, кто падал на колени и утыкался лбом в пол, проводя по лицу ладонями, будто омывая его. А Иисус смотрел на них с иконостаса, по-видимому, не совсем понимая, нужна ли ему эта паства.

Санкт-Петербург, 2009–2011 гг.

Избранные стихотворения

Разговор с домовым

 
Вот и дождался метели.
Все предвещало метель:
Окна в домах запотели,
Снег заплясать захотел,
 
 
Ветер кружиться задумал,
За угол вихри замел,
Кромку сугробную сдунул
И домового привел.
 
 
Слушай, приятель! За печкой
Завтра бутылки найдут.
Попика с тонкою свечкой
Под руки в избу введут.
 
 
Тот совершит отпущенье.
Мелко тряся бородой,
Он окропит помещенье
Снежной святою водой.
 
 
Дух домового изгонит,
Душу мою вместе с ним.
Что ж это ветер так стонет?
Снежный качается дым?
 
 
Выпьем, старик! До рассвета,
Как до весны, – канитель!
В снежные стороны света
Рвется шальная метель.
 

1966

«Я виноват перед тобой…»

 
Я виноват перед тобой.
Пришли мне в утешенье
Листок бумаги голубой
В день моего рожденья
 
 
Пускай ко мне он прилетит
Морозным ясным утром,
Когда на крышах снег блестит
Хрустящим перламутром.
 
 
Когда дыхание, клубясь
Коротким разговором,
Плетет невиданную вязь
Игольчатым узором.
 
 
Я перечту твои слова
Раз десять, и не сразу
Поймет хмельная голова
Написанную фразу.
 
 
Увижу на краю листа
Зачеркнутое слово,
И круговая пустота
Меня охватит снова.
 
 
Потом я молча буду ждать,
Когда наступит вечер,
И можно будет зажигать
Рождественские свечи.
 
 
Затеят огоньки игру,
Качаясь и мигая,
И будет виться по двору
Метелица сухая.
 

1966

Воспоминание о старой квартире

 
Милые, добрые люди
Носят тазы и бокалы.
Пыль оседает на груде
Старых газет и журналов.
 
 
Бабушкина чернобурка
Прочно выходит из моды.
Валится вниз штукатурка
После дождливой погоды.
 
 
Жирные синие мухи
Сонно сидят на картине.
Ходят упорные слухи
В старой прокисшей квартире.
 
 
Кто-то уехал в Сухуми,
Кто-то в субботу напился,
Кто-то давно уже умер,
Кто-то еще не родился.
 

1966

«Ах, черт! Поди-ка, что за шутка?..»

 
Ах, черт!
Поди-ка, что за шутка?
Смотри, ты видишь, видишь, там
Гуляет жареная утка
По телеграфным проводам.
 
 
Смотри, она еще дымится,
Румяной корочкой хрустит,
И, аппетитное на вид,
Крыло на солнце золотится.
 
 
Но кто позволил?
Почему
Там не душа парит, а тело?
Царит промасленный Отелло
В горячем кухонном дыму.
 
 
Он говорит:
– Сегодня пир.
Духовной пищи жаждет мир.
С душою поменявшись, тело
На небеса лететь хотело,
Но не смогло и ходит там
По телеграфным проводам.
 

1966

Нарекаци

 
По белому свету шатался
Один пожилой армянин.
Он грамоты где-то набрался
И жил совершенно один.
 
 
Жены не имел он и дочки,
Жилья не имел и стола,
Лишь книга на желтых листочках
При нем постоянно была.
 
 
Читал он старинную книгу
В гостиничном чахлом дыму,
И гор обнаженные сдвиги
В душе рисовались ему.
 
 
Потом он вставал на колени,
Вздыхая от старости лет,
И Бога просил избавленья
От внешних и внутренних бед.
 
 
В конце прибавлял он привычно,
Одними губами шепча:
«Пошли землякам горемычным
Покой от огня и меча».
 
 
И вновь у подножия храма
В какой-то сторонке глухой
Твердил он в молитве упрямо:
«Пошли горемычным покой».
 
 
Он умер, а книга осталась.
Ее под рубахой нашли.
Она армянину досталась,
Не знавшему отчей земли.
 
 
И слово родное по буквам
С трудом разобрал армянин,
И горло наполнилось звуком
Гортанных высот и низин.
 
 
Тем словом старинным согретый,
Он бросил свой угол и стол
И с книгой по белому свету
Искать свое счастье пошел.
 

1965

Исикава Такубоку

 
Я – Исикава Такубоку.
Лежу под солнцем на боку.
Молясь языческому богу,
Слезы сдержать я не могу.
 
 
Среди разбросанного хлама
Лачуг и сосен, недвижим,
Сияет вечный Фудзияма,
И облака стоят над ним.
 
 
Мой остров мал, как панцирь краба,
И так же тверд, и так же сух,
Но, словно стяг, пылает храбро
Над ним несокрушимый дух.
 
 
И европейские привычки
Его не могут изменить.
Не подобрать к замку отмычки
И нашу волю не сломить.
 
 
Я – Исикава Такубоку.
Я вижу птицу и змею.
Своей стране, надежде, Богу
Я никогда не изменю.
 
 
И пусть немилостив упрямо
Ко мне годами дом родной,
Я буду горд, как Фудзияма,
Своею древнею страной.
 

1966

«Знай, что я еще другой…»

 
Знай, что я еще другой,
Не такой, как тот, старинный
Пастушок с печалью длинной
И печатью восковой.
 
 
Знай, что я еще могу
Весь рассыпаться на части,
Если глиняное счастье
Улыбнется пастуху.
 
 
В ожиданье перемен
Или скорого ответа
Не сворачивай на лето
Этот пыльный гобелен.
 
 
Знай, что я уже готов
Жить на шелковой подкладке,
Уважая все порядки
Карамельных городов.
 

1967

«Хорошие люди, читайте хорошие книги!..»

 
Хорошие люди, читайте хорошие книги!
На стертых страницах зеленый царит полумрак,
Там плещут моря, затеваются балы, интриги,
Крадется по городу серый с прожилками враг.
 
 
Там сразу не скажешь, какой из миров нереален.
Надейся на детство, а правду подскажет строка.
Почетному слову ты будешь слуга и хозяин —
Стесненным дыханьем свинцовая пыль дорога.
 
 
Когда буквоеды-филологи насмерть рубили
Священные рощи олив на библейских холмах,
И песни Гомера, покорные, словно рабыни,
Сгорали смешно и позорно у них на губах,
 
 
На каждое слово броню толстозадого смысла
Навешивал школьный заслуженный архиерей
И мелом стучал по доске, но не вышло, не вышло!
Посмейтесь над ним, покорители книжных морей!
 
 
И дрожь узнавания наивернейшего слова,
И собственный лепет без голоса, без пастуха
Испробуйте снова, счастливцы, испробуйте снова,
Пока острый глаз и пока перепонка туга!
 

1967

Чиновник

 
Не суди меня строго,
Я не царь, не герой.
В канцелярии Бога
Я чиновник простой.
 
 
Вот бреду я устало
Над невзрачной Невой,
Заморочен уставом,
Одурачен молвой.
 
 
Тень Петра и собора
Укрывает меня
От соблазна и спора
Уходящего дня.
 
 
Я, потомок и предок
Петербургских повес,
На Сенатской был предан,
На Дворцовой – воскрес.
 
 
Где-то скрыты пружины
Тех немыслимых лет.
Я не знаю причины,
Только вижу ответ.
 
 
Но темны и невнятны
Города и века,
Как чернильные пятна
На сукне сюртука.
 

1968

Стансы

 
По молодости лет не воевал,
Не странствовал, не плакал, не судился.
Свой век по-городскому куковал —
В квартирах пыль на лезвиях зеркал —
Опомнился – в окурок превратился.
 
 
Не важно, что мосты разведены,
Чугунные ворота на засове.
Не добежал до крепостной стены —
Мгновения за годы зачтены,
На флаге незаметна капля крови.
 
 
Куда вы делись, милые мои?
В Царицыне или под Перекопом?
Я опоздал. Закончились бои.
В живых остались только воробьи,
Вон за окном они дерутся скопом.
 
 
Тридцатый год цирюльнику служил,
На хищных птицах окровавив перья.
Тянули страхи из лаптей и жил,
И не было ни опыта, ни сил
Остановить поветрие поверья.
 
 
На черных тучах выросли кресты.
Я страх запомнил, не запомнив детства.
С сомнением на чайные мечты
История взирала с высоты
И строила преграды по соседству.
 
 
Из магазина запах колбасы.
Семейный быт налаживался прочно,
И Сталин улыбался мне в усы.
Кому же верить? Врут мои часы,—
Двадцатый век закончился досрочно.
 
 
Рыдайте! Век отходную поет.
Приобретайте новый холодильник!
Храните, как в сберкассе, старый лед,
А я на три столетия вперед
Перевожу поломанный будильник.
 
 
Когда наступит, – что там? новый быт? —
На всей Земле и даже на Аляске,
Мой сломанный будильник зазвонит,
Напомнив, торжествуя и навзрыд,
Все войны, революции и встряски.
 

1967

Ночной автобус
^{Маленькая поэма}

Глебу Семенову

 
Автобус вздрогнул и пошел,
Угрюмый, как таран.
Он разрезал ночной туман
Ножами острых фар.
Вот вдалеке возник пожар:
Медлительный закат
Бросал насторожённый взгляд
На дальние поля.
 
 
Лежала стылая земля,
Продутая насквозь.
Мы с ней так долго были врозь,
Что я забыл язык.
И голос сник, и глаз отвык
От серых деревень,
Бросающих косую тень
Почти за край небес.
 
 
Невидимый и мрачный лес,
Клонящий в сон мотор
Меня втянули в разговор,
Намеченный едва.
Блестела редкая трава
За световой стеной,
Посапывал сосед ночной
На жалобный манер.
 
 
Откуда взялся тот размер,
Которым говорю?
Губить вечернюю зарю
Поможет странный ямб,
Хромающий при свете ламп,
Как пьяный инвалид, —
Кривая тень его летит,
Перемещаясь вбок.
 
 
Печален родины урок,
Ночной тревожный гул.
И ты, покуда не уснул,
Все голову ломай.
Автобус мчится на Валдай,
Ямщик припал к рулю,
И те, которых я люблю,
Покинули меня.
 
 
Что было ясным в свете дня,
Обманчиво-простым,
Тяжелым воздухом густым
Мне сдавливает грудь.
Куда лежит незримый путь?
Кто караулит нас?
Еще один огонь погас,
Последний, может быть.
 
 
Но надо жить, и надо плыть
Среди кромешной тьмы,
Спешить от лета до зимы,
До старости – туда,
Где светит дикая звезда
Над родиной моей…
Нет, не туда, еще левей,
Еще больней, еще…
 
 
Соседа вечное плечо,
Его могучий сон
Напоминают: есть резон
Послушать голоса.
Когда слипаются глаза,
Когда покой и тишь,
Не спать, не спать, а слушать лишь
Души неясный звук.
 
 
И я не знал душевных мук
И спал беспечным сном…
Вот промелькнул аэродром:
Огромный бензовоз
В огнях посадочных полос,
Тревожащих лицо,
Как мамонт, загнанный в кольцо,
От ярости дрожал…
 
 
И я не жил еще – бежал,
Блистательный спортсмен,
Еще готов был на размен
И сердца, и ума,
Еще как будто ждал письма,
В котором некий бог
Уведомить меня бы мог,
Что вот я – победил.
 
 
Но триста лошадиных сил
Хрипели в глубине,
Деревни спали в стороне
И ночь была сильна.
Лежала целая страна,
Храня слепой покой,
Но не дотронуться рукой
И не остановить.
 
 
Летим, плывем… «Куда ж нам плыть?»
Неслышимы никем.
В нагроможденье вечных тем
И вечных неустройств.
Душа полна ненужных свойств,
Сосед мой крепко спит,
Но тот, кто Богом не забыт,
Не должен век смежать…
 
 
Еще не утро, но дышать
Приятно самому.
Прилежно рассекая тьму,
Увидеть робкий свет.
Автобус встречный сотню лет
Оставил позади,
А ты оставил боль в груди,
И значит, – уцелел…
 
 
Встречай рассвет! Немного дел
Достойных, чтобы жить,
Спешить, и память ворошить,
И выживать с трудом.
Но если пересохшим ртом
Не повторять слова,
То потеряешь все права
На завтра, на потом.
 

Август 1970 г.

Происшествие

 
В ночном трамвае умер человек.
Он, словно тень, без крика или стона
Упал в проходе, не сомкнувши век,
Прижав щекой ребристый пол вагона.
 
 
И вот, когда он замер, не дыша,
И равнодушно вытянулось тело,
Его душа тихонько, не спеша
В открытое окошко улетела.
 
 
Она была невидима тому,
Кто наблюдал за внешностью явленья,
Кто видел только смерть и потому
Расценивал все с этой точки зренья.
 
 
На самом деле было все не так:
Тот человек нелепо не валился,
Трамвай не встал, и не звенел пятак,
Который из кармана покатился.
 
 
Подробности тут были ни к чему,
Они изрядно портили картину.
И мало кто завидовал ему,
Вступившему в иную половину.
 
 
Его душа существенна была.
Она одна в тот миг существовала.
Расправив два невидимых крыла,
Она уже над городом витала
 
 
И видела встающие из тьмы
Тьмы будущих и прошлых поколений,
Всех тех, кого пока не видим мы,
Живя по эту сторону явлений.
 

1971

У Петропавловки

 
У Петропавловки, где важно ходит птица,
Поваленное дерево лежит.
Вода у берега легонько шевелится,
И отраженный город шевелится,
Сто раз на дню меняя лица,
Пока прозрачный свет от облаков бежит,
Горячим солнцем заливает шпили
И долго в них, расплавленный, дрожит.
 
 
Скажи, мы здесь уже когда-то были?
По льдистым берегам бродили
И слушали вороний гам?
Наверно, это вечность нас задела
Своим крылом. Чего она хотела?
И эта льдинка, что к твоим ногам,
Задумчивая, подплыла и ткнулась —
Она не берега, она души коснулась,
Чтоб навсегда растаять там.
 
 
Живи, апрельский день, не умирая!
Еще и не весна – скорей, намек
На теплый солнечный денек,
Когда, пригревшись, рядом на пенек
Присядем мы, о прошлом вспоминая
И наблюдая птицу на лету.
Когда увидим в середине мая
Поваленное дерево в цвету.
 

1971

«Предчувствие любви прекрасней, чем любовь…»

 
Предчувствие любви прекрасней, чем любовь.
В нем нет упрека,
Нет шелухи ненужных слов
И повторения урока.
 
 
Что там случится? Камень и вода,
Да ночи перстенек мерцает.
Предчувствия знакомая звезда
Горит, смеется, тает…
 
 
Ты так свободен в мыслях, что порой
Чужой переиначиваешь опыт,
И сердце, увлеченное игрой,
Заранее воспоминанья копит.
 
 
И видит улицу и дом,
В котором на ночь окна тушат,
Где лестницы имеют уши,
И двери отпираются тайком.
 

1971

«За окном дожди грибные…»

 
За окном дожди грибные
Утром, вечером и днем.
Если б не жил я в России,
Я бы тоже стал дождем.
 
 
Я бы тучкой синеватой
Проплывал над той страной,
Где родился я когда-то
Перед прошлою войной.
 
 
Я смотрел бы долгим взглядом
На Россию с высоты.
Все деревни были б рядом,
Все дороги и мосты,
 
 
Все леса, поля и нивы…
И повсюду на Земле
Люди жили бы счастливо,
Улыбаясь снизу мне.
 
 
Плыл бы я дождем желанным,
А потом когда-нибудь
Я упал бы безымянным
Тихой родине на грудь.
 

1971

Подражание Пушкину

 
Какое счастье – быть свободным
От разговоров, от статей,
От книг с их жаром благородным,
От любознательных друзей,
От развлечений, от погоды,
От женщин, Бог меня прости! —
От вдохновения, от моды
И от работы до шести.
 
 
Какая радость – жить счастливым
Для разговоров, для друзей,
Для книг с их миром молчаливым,
Для праздников, для новостей,
Для размышлений, для природы,
Для женщин, черт бы их побрал! —
Для вдохновенья, для свободы,
Которой так и не узнал.
 

1972

Стансы офицера запаса

 
В расположении воинской части
Я, лейтенант, но лишь только отчасти,
Лежа на травке в цветущем лесу,
Думал о том, как я душу спасу.
 
 
Летние сборы – такая морока!
Призванный для прохождения срока
И изученья секретных систем,
Я, признаюсь, занимался не тем.
 
 
Вас, мой читатель, спасали ракеты.
Я же в лесу, изводя сигареты,
В небо глядел, по которому плыл
Ангел в сиянье серебряных крыл.
 
 
Как и положено, ангел на деле
Выглядел так же, как прочие цели,
Маленькой точкой, сверлящей экран,
Той, за которой следил капитан.
 
 
Он был готов, коль сыграют тревогу,
Выстрелить даже по Господу Богу,
Если всевышний (о Боже, прости!)
По индикатору будет ползти.
 
 
Он не шутя, с установленным рвеньем
Занят был вашим, читатель, спасеньем.
Он защищал вас в то время, как я
Думал о смысле его бытия.
 
 
Каждый из нас исполнял свое дело,
Обороняя кто душу, кто тело,
И в небесах наблюдая полет
Видел кто ангела, кто самолет.
 

1972

«Загораю на солнышке, веки прикрыв…»

 
Загораю на солнышке, веки прикрыв.
Надо мною висит одуванчика взрыв.
 
 
Муравей свою бедную ношу несет,
Бесконечное время куда-то ползет.
 
 
Поневоле подумаешь: сотни веков
Был порядок толков, а порядок таков:
 
 
Бессловесные твари рождались, росли,
Свою скромную ношу по жизни несли,
 
 
Не ища дополнительных неких причин,
Умирали под видом безвестных личин
 
 
И рождались, чтоб снова опять и опять
Просто есть, размножаться, работать и спать.
 
 
А теперь я осмысленно в травке лежу,
За свою драгоценную душу дрожу,
 
 
Чтоб она, не дай Бог, не пропала зазря,
Точно жизнь одуванчика и муравья.
 

1972

«Полк, в котором я служил…»

 
Полк, в котором я служил,
Был лихой гвардейской частью.
В нем полковник был, но, к счастью,
Нам до Бога далеко.
 
 
В молодецких сапогах
Мы ходили по болотам.
Часовой кричал нам: «Кто там?!»
Отвечали мы: «Свои!..»
 
 
В смысле атомной войны
Было тоже очень мирно.
Но зато команду «Смирно!»
Мы умеем исполнять.
 
 
Там свои и здесь свои,
Смирные, какой мы части?
Господи, в Твоей мы власти!
Все мы смертники Твои.
 

1972

«Прости, я думал о тебе…»

 
Прости, я думал о тебе
За проволочным загражденьем.
Вращалась в стереотрубе
Земля обманчивым виденьем.
 
 
Вращалась близкая земля,
Был каждый камень на примете,
Леса, озера и поля
И в общем, все, что есть на свете.
 
 
Простой оптический обман
Позволил мне увидеть разом
Дорогу, утренний туман,
Солдатика с противогазом.
 
 
Просвечивался каждый куст.
В трех километрах шел ребенок.
Был воздух невесом и пуст,
А взгляд внимателен и тонок.
 
 
Я видел зрением своим,
Усиленным десятикратно,
Ту часть Земли, где состоим
Приписанными безвозвратно.
 
 
Она была невелика
В кружке холодного металла,
И смерти черная рука
Еще стекла не закрывала.
 

1972

«Неужели так будет…»

 
Неужели так будет,
Что в назначенный час
Вой сирены разбудит
Перепуганных нас?
 
 
Нас, военных и штатских,
Не видавших войны,
Смерть окликнет по-братски
Безо всякой вины:
 
 
«Если жил на планете
Голубь ты голубой,
Значит, будешь в ответе
И пойдешь на убой.
 
 
С Богом или без Бога,
С чертом иль без души —
Всем одна вам дорога,
Смерти все хороши».
 

1972

«И все-таки, когда моя душа…»

 
И все-таки, когда моя душа,
Как говорят, покинет это тело,
Спасительной свободою дыша,
Она не будет знать предела.
 
 
Неправда, что всему один конец.
Душа моя – фонарик путеводный
Среди теней, которыми Творец
Не дорожит во тьме холодной.
 
 
Неотличим от прочих только тут,
Незримый свет храню я под секретом.
Но если все ослепнут и уйдут,
Кто уследит за этим светом?
 

1972