Текст книги "Куда смотрит прокурор?"

Глава 5. Дело было…

По месту жительства он характеризуется отрицательно, по месту работы – положительно. Думайте, как вам будет угодно…

Из характеристики, представленной в прокуратуру

Прокурор Туз смотрел в своем кабинете по телевизору новости из столицы. В это время сотрудники прокуратуры старались его не беспокоить, потому что знали – для Жана Силовича это святое время, когда он осмысливает происходящее в стране и мире. Конечно, не столько сами новости интересовали Туза в процессе обдумывания происходящего. Ему, старому опытному следопыту, было любопытно все – порядок освещения новостей, расставляемые дикторами акценты, детали телевизионной картинки, случайно пропущенные в эфир слова, выражение лиц высокого начальства… Все ему было важно, все им учитывалось, бралось на заметку, сопоставлялось с теми сведениями, что поступали из других источников, а потом вписывалось в общую картину творившегося вокруг. И надо признать, Туз редко ошибался в своих умозаключениях.

Герард Гаврилович заглянул в кабинет Туза именно в эти неприкосновенные минуты. Туз недовольно покосился на Гонсо и только рукой махнул на стул – мол, садись да помалкивай.

Новости, судя по всему, шли к концу.

На экране появилось безбрежное поле колосящейся пшеницы, колышущейся под порывами теплого ветра. Просто картина художника Левитана из школьного учебника «Родная речь», подумал Герард Гаврилович. Или та самая картинка в букваре, с которой, как в песне поется, начинается родина.

И тут в кадре возник человек. Он вошел в волнующееся пшеничное море, задумчиво поглядел на далекий горизонт, потом сорвал несколько колосков и стал внимательно их изучать. Такие кадры Гонсо видел по телевизору сотни раз. Теле-корреспонденты не терзали себя муками творчества, выбравшись в сельскую местность. Они загоняли начальство в поле и заставляли теребить колосья. Все это называлось – «Труженики села вырастили богатый урожай зерновых».

Но с этим человеком что-то было не так, и Герард Гаврилович даже не сразу сообразил, что именно. Потом дошло. Человек был негром.

И тут диктор ликующим голосом сообщил, что сей молодой уроженец Африки после окончания института решил остаться в России и теперь работает агрономом в колхозе. А вот что он думает о таком волнующем всех российских граждан вопросе, как частная собственность на землю… Тут же уроженец далекой Африки с заметным еще акцентом и искренним воодушевлением поведал телезрителям о том, что земля не может принадлежать кому-то одному, ибо она божья и принадлежит всему нашему народу. «И священное это право на родную землю надо отстаивать и защищать изо всех сил, – с убеждением сказал африканец, – потому что коварные иноземцы только спят и видят, как бы скупить лучшие земли. И если их коварные планы сбудутся, российский человек сможет попасть на собственные земли только как наемный работник, батрак…»

– Ни хрена себе агроном, – прохрипел на этих словах Туз.

А Герард Гаврилович вздрогнул – Туз просто дословно угадал его мысли.

Но здесь неугомонный диктор сообщил, что телезрителей ждет еще один любопытный сюжет, на сей раз из старинного русского города. И снова на экране на фоне типично российского пейзажа появился совершенно черный человек, веселый и улыбчивый, говорящий уже практически без акцента. И говорил этот африканец удивительные вещи. Когда его, в частности, спросили, чем он намерен заняться в первую очередь, сообщил: больше всего на нынешний день его беспокоит подготовка города к зиме, то есть состояние городских котельных и теплосетей. Беспокойство африканского человека по поводу предстоящей русской зимы было понятно – пальтишко какое-никакое нужно, шапка, обувь подходящая.

– Эх, мама, мама, что мы будем делать, когда настанут зимние холода? – прохрипел Туз, и Герард Гаврилович опять поразился, как похоже они мыслят. – Котельные ему чего дались?

И тогда ликующий диктор сообщил, что котельные и теплосети волнуют молодого человека, работающего в больнице медбратом, вовсе не просто так, а потому, что демократические силы города выдвинули его кандидатом в мэры… А веселый медбрат, продемонстрировав во всем великолепии свою белозубую улыбку, клятвенно заверил уважаемых жителей старинного русского города, что в случае избрания не привезет из Африки на руководящие должности своих родственников и знакомых, а объявит честный конкурс на замещение вакантных должностей среди местных аборигенов…

– А родственников у него, видать, все племя, – пробормотал Туз, выключая телевизор. – Дожили, блин, до светлых дней!

Герард Гаврилович решил успокоить разволновавшееся начальство и примирительно сказал:

– Что делать, Жан Силыч, демографический кризис. Яма, как говорят ученые. Не хотим рожать, вот и приходится надеяться на иммиграцию. Либералы говорят, что нам нужно каждый год по миллиону человек ввозить, иначе экономика встанет.

– Ну, эти, конечно, знают! Эти посоветуют так посоветуют! – хмыкнул Туз. – Это что же – целыми племенами, что ли, из Африки завозить? А что с ними потом тут делать прикажешь?

– Воспитывать помаленьку, Жан Силыч, прививать им, так сказать, нашу культуру, наши ценности.

– Культуру! Иди привей ее миллиону человек, которые по-нашему ни бельмеса не понимают! Знаешь, я думаю, это не мы их Пушкина читать научим, а они нас быстрее обучат мумбу-юмбу на морозе плясать. Тем все и закончится, помяни мое слово! Мумбу-юмбу нам подавай! Пущай она за нас работает. Она наработает!.. Ладно, чего у тебя там? С панагиаром этим как дела? Нарыл что?

Герард Гаврилович, которому давно уже не терпелось поделиться с Тузом своими соображениями по особо важному делу, принялся докладывать.

Помня наказ Туза: «Тщательный осмотр места происшествия – прямой путь к раскрытию преступления», Герард Гаврилович старался как мог. С экспертом-криминалистом они облазили всю церковь и окрестности. Но следов, увы, было как кот наплакал. И даже меньше. Удалось найти только отпечаток ботинка какого-то огромного размера. Причем непонятно было, кому он принадлежал. Эксперт сказал, что ботинок такой может принадлежать лишь верзиле-баскетболисту за два метра ростом. А перепуганный своей ошибкой с Пирожковым староста теперь вообще боялся что-либо молвить. Только и молотил про то, что бес попутал и ввел его в соблазн клеветы. К счастью, батюшка, молодой и вполне деловитый, повысил на него голос и сказал, чтобы отвечал на все вопросы господина прокурора как на духу, иначе… Только тогда очумевший от невзгод староста сказал, что злодей был роста вполне нормального, но лысый и с бородкой…

– И тут до меня дошло, Жан Силович! Вспомнил я! Староста говорил, что он застал преступника, когда тот пытался подслушать, нет ли кого в церкви!

– Ну и что? Что нам это дает? – не понял Туз радости Гонсо.

– Как что? Он же ухом прямо к замочной скважине приложился!

– Ну, приложился, – раздраженно сказал Туз. – Тоже событие! А если бы он задницей приложился? Ты бы тоже тут скакал от радости?

Но увлеченный своими соображениями Гонсо раздражения начальства даже не заметил. Не до того было.

– Жан Силович, так ведь доказано уже, что строение ушной раковины человека так же неповторимо и уникально, как и папиллярный узор пальцев! Контуры завитка, противозавитка, козелка отличаются абсолютной индивидуальностью! И почти не изменяются при соприкосновении с какой-либо поверхностью! Независимо от силы придавливания!

– Ну, это, я думаю, зависит от того, как придавить, – не желал сдаваться Туз. – Если по уху дубиной двинуть, так, думаю, изменения там произойдут!

– Ну, у нас-то дубины не было, Жан Силович! А то придавливание, которое наблюдается, когда прикладывают ухо к замочной скважине, индивидуальные характеристики не меняет. Так что эксперт сказал, что отпечаток замечательный! Дайте, говорит, живое ухо – мигом идентифицирую!

– Ну, правильно! Есть у тебя отпечаток со всеми козелками и завитками, а где ты само это ухо возьмешь? В натуральном виде?

– Так ведь у нас не только ухо есть, Жан Силович!

– Ну да? А еще что?

– Зубы!

– Чьи зубы? Откуда зубы? Он что, еще и дверь зубами грыз?

– Он же старосту укусил, Жан Силович! Оттиск зубов оставил – просто загляденье. И тут я вспомнил! Мне же врач зубной сказал, что он по зубам всех своих пациентов помнит.

– Ну, сказать-то он может!

– Там оттиск необычный. Очень характерный!

– Ну, в общем, все ясно. Следов – море. Уши с зубами да сапоги-великаны, неизвестно кому принадлежащие! И что ты со всем этим богатством делать будешь?

– Преступника искать! Для начала надо обойти все зубные кабинеты – кто-то из дантистов может вспомнить.

– Может вспомнить, а может и нет. Только это, Гаврилыч, ты не забывай, что ты прокурорский работник, а не опер начинающий. Я же вижу – сейчас сам побежишь по зубодерам с высунутым языком. Пусть Мурлатов тебе людей выделит для оперативно-розыскных действий.

– Ага, и сам преступника поймает! – проговорился о своих тайных мыслях в азарте Гонсо.

Туз крякнул, но ничего не сказал. Потом поинтересовался:

– Там адвокат этот… Шкиль… Он не возникал? По поводу невинно пострадавшего гражданина Пирожкова?

– Да нет, Жан Силович.

– Ну и хорошо, а то он нам в последнее время столько нервов истрепал… Умеет, собака!

– Ничего, Жан Силыч, на то и адвокаты, чтобы прокуратура лучше работала! – утешил руководство Герард Гаврилович, из которого энтузиазм бил фонтаном. – Будем тщательнее готовить дела, доказательную базу отрабатывать и закреплять по полной программе… Если дело крепкое, никакой адвокат его не развалит!

– Никакой, может, и не развалит, а эта зараза Шкиль в любом деле дырку найдет. Он же не правду ищет, а с какой стороны следствие поддеть, к чему придраться… Ты мне лучше скажи, вы с Василисой вчера встречались?

Гонсо залился краской. Всякое упоминание о Василисе вызывало у него душевный трепет и стеснение в груди. Гонсо, конечно, давно уже не был мальчиком, да и студенческая жизнь много чему его научила по женской части, но в Василисе чувствовалась столь необъятная женская сила, что Герард Гаврилович невольно робел. Глядя на нее, он даже думать боялся, что эту мощную и прекрасную, как античная скульптура, девушку можно освободить от одежд, ласкать ее тело и даже вступить в обладание ее могучими чреслами…

На этом месте фантазии Гонсо обычно и вовсе обрывались.

– Встречались, Жан Силыч, – доложил Герард Гаврилович виноватым голосом.

– Ну и что, встреча прошла в дружественной атмосфере? – усмехнувшись, спросил Туз. Он прекрасно знал, какое впечатление Василиса производит на мужчин.

– В кино ходили, потом в кафе посидели…

– Ладно-ладно, – остановил его Туз, – я от тебя отчета не требую. Посидели – и хорошо. Просто родителям, сам понимаешь, всегда интересно, что там у детей… И потом, Василиса… Она, знаешь, вроде бы такая, что к ней и подойти боязно, а с другой стороны – впечатлительная, как ребенок, нервная ужасно, ее обидеть ничего не стоит.

Туз, как всегда, говоря о дочери, вдруг сбился и потерялся от нахлынувших на него чувств. Герард Гаврилович этот факт давно заметил и потому деликатно молчал.

Жена умерла, когда Василиса училась уже в третьем классе, и для Туза началась муторная и хлопотливая жизнь с дочкой, которую смерть матери страшно переменила. Василиса замкнулась в себе. Жан Силович призывал на помощь многочисленных ее теток, других родственниц, нанимал приходящих нянь, но видел, что дочь никак не может отойти от впечатлений от смерти матери, чувствует себя несправедливо обделенной и непонятно за что жестоко наказанной. И потому Туз постоянно этими обстоятельствами терзался и чувствовал себя рядом с дочкой в чем-то безнадежно виноватым. Ему казалось, что дочь живет только воспоминаниями о прошлом и ничем больше не интересуется.

А потом подошло время всяких женских дел, прокладок и циклов, и он попросил одну из теток Василисы обстоятельно поговорить с ней на эту тему.

Тетка заперлась с Василисой в комнате, а через час вышла из нее с изменившимся лицом.

– Ну, объяснила? – встревоженно спросил Туз, который все никак не мог поверить, что его дочь, вся сотканная из пуха и перьев, должна теперь жить непростой женской жизнью.

– Объяснила? – мотнула удивленно головой тетка. – Это она мне все объяснила да растолковала. Я ничего такого раньше и не знала! Это надо же, сколько лет прожила темная, как корова!

На этом просветительская работа с дочерью была закончена. Тем более что после убытия потрясенной открытиями тетки Василиса насмешливо сказала: «Пап, не надо заботиться о моем просвещении, ладно? Я уже сама все знаю».

А потом последовал звонок от классной руководительницы, которая попросила Туза зайти в школу. Выглядела она взволнованной, хотя Туз ее встревоженности сначала не понял. Подумаешь, Василиса в сочинении на тему «Мой любимый герой» написала, что ее героиня – гимназистка Оля Мещерская из рассказа знаменитого русского писателя Ивана Бунина «Легкое дыхание»… Что из того? Подумаешь, гимназистка! «А вы рассказ-то помните, Жан Силович?» – укоризненно спросила учительница. В ответ Тузу пришлось молоть чепуху про чрезвычайную занятость на работе и рост уровня преступности в районе в связи с историческим переломом, который постиг страну. «Я все понимаю, Жан Силович, – с грустным сочувствием произнесла учительница. – И про уровень преступности, и исторический перелом. Но рассказ вы все-таки почитайте. И тогда мы с вами вернемся к нашему разговору».

Поздно ночью, Василиса уже спала, Туз отыскал оставшуюся от жены книгу Бунина, нашел нужный рассказ и погрузился в чтение, хотя его еще ждала куча бумаг, принесенных с работы.

Чтение его увлекло. Тем более что после всего, что он узнал в школе, в молоденькой гимназистке с радостными, поразительно живыми глазами он так и видел свою Василису. Он с умилением читал про то, как нескладная девочка превращается в прелестную девушку, вызывающую всеобщую любовь и поклонение. Тут Туз совсем расчувствовался, но рассказ развивался дальше и дошел до места, где юная и прелестная девушка легко и чуть ли не радостно признается своей начальнице, что она давно уже не девочка, а женщина… И виноват в этом друг папы и брат начальницы…

На этом месте ошеломленный Туз вынужден был прервать чтение и сходить на кухню попить холодненького компота.

Дальнейшее чтение привело его в еще большее смятение. В небесной красоты и чистоты девушку стреляет на вокзале казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, которого она, как выясняется, завлекла и с которым стала близка…

Ошеломленный Туз читал страницы дневника Оли Мещерской, в которых сама девушка рассказывала о ее совращении «другом папы», с полным ощущением, что он читает дневник своей дочери!

Ужас, охвативший его после чтения бунинского шедевра, не поддавался описанию. Он понимал теперь, почему вдруг учительница захотела с ним поговорить, но и ясно видел, что говорить не о чем, потому как сделать он ничего не может.

Утром, когда Василиса убежала в школу, он, еще не отошедший от впечатлений от гениального рассказа, забрел зачем-то в ее комнату и обнаружил прямо на столе забытую пачку презервативов и видеокассету. Он сунул ее в видеомагнитофон и нажал кнопку воспроизведения. Это была самая грубая и мерзкая немецкая порнография. Глядя на похотливо сопящих и совокупляющихся в разных видах людей, Туз не мог представить себе свою дочь, смотрящей все это по собственному желанию. Легче было верить, что кто-то принуждает ее делать это. Но умом он прекрасно понимал, что этим кем-то была жизнь. Именно она превратила его нежную и трогательную дочь в чужого человека, о мыслях и чувствах которого он ничего не знает…

Туз наконец справился с мыслями о дочери своей Василисе.

– Тебе, Гаврилович, опыта, понимаешь, надо набираться, – заботливо сказал он, решив, что нужно переменить тему. – Потому что книжки – это одно, а жизнь совсем другое. Такие козелки подбрасывает, что самому и представить невозможно. Я-то в твои годы такого уже насмотрелся!

Туз даже головой тряхнул, будто не веря собственным воспоминаниям.

– Я ведь в милиции начинал. Это потом в прокуратуру перебрался… Направили меня на работу в райотдел милиции на Украину. И было там большое, богатое село – тысячи две дворов, не меньше. Народ там жил… Не то чтобы как сыр в масле катался, но упитанно жил, ни в чем себе не отказывал. Самогон сулеями и четвертями пили. Кролей держали – орды, а кур и вовсе не считали. Борщ варили из всего, что в огороде растет, так что ложка в нем торчком стояла. По осени, как урожай соберут, гуляли так, что держись!

И вот был там один хороший парень, ветеринар, Рома Незабудько. Такой хороший паренек! И чистенький, и вежливый, и безотказный, и работу свою ветеринарскую любил. Но, правда, с какой-то грустью в глазах. Может, потому, что рос сиротой. Родители его разбились на машине, когда он только в школу пошел. Взяла его к себе сестра отца, и рос он все трудные подростковые годы в чужой семье. И видимо, это крепко ему в душу запало. В общем, выучился он на ветеринара, потому как с животными и скотиной ему, пожалуй, было легче, чем с людьми, общаться, и направили его в наше село по распределению. Ну, ему жить-то надо где-то, вот директор совхоза и устроил его в хату Самусихи и сам за него платил…

А Самусиха эта жила с дочкой Вероникой, но без мужа, который от нее давно уже сбежал, потому как она кого хочешь доконать могла своей злобой. Есть такие люди, которым обязательно кого-то надо ненавидеть, на ком-то злость свою вымещать, вот она из таких и была.

– Самусиха – это фамилия такая? – спросил внимательно слушавший Герард Гаврилович.

– Прозвище такое. Фамилия ее по мужу была Самусюк, вот и прозвали – Самусиха. И иначе ее за глаза никто не называл. Никто уж, наверное, и не помнил, как ее на самом деле звали. А Вероника ее, на оборот, была вся в отца – не от мира сего. Все время где-то в облаках витала. Ее спросишь о чем, а она тебя и не слышит. Потом посмотрит на тебя, глазищами похлопает и опять куда-то отъехала. Ну и, дело-то молодое, они с Романом друг друга и полюбили. А Самусиха уперлась против этого – и ни в какую. Не отдам дочку за осеменителя, и все тут. Видишь, почему-то ее донимало, что Рома по своей работе и осеменением занимался. Такая вот она была из себя аристократка! Она его этим осеменением затюкала до последней возможности. Может, потому, что о ней самой никакой осеменитель даже подумать не мог? А Рома терпел. Парень-то он терпеливый был – жизнь научила. Он мне как-то сам сказал: первая сиротская заповедь – терпи, сколько можешь. А когда уже не можешь, еще потерпи…

– Да, наука та еще! – с сочувствием к неведомому Роме согласился Гонсо.

– А ты думал!.. Но потом Самусиха помаленьку сдаваться начала – смотрит, что Вероника тоже удила закусила, ни о ком больше не думает, да и народ ее застыдил: что ж ты, злыдня такая, дочкиному счастью мешаешь! В общем, сдалась старая вешалка! Свадьбу сыграли, и стал наш Рома уже не квартирантом, а примаком… Так Самусиха совсем разошлась, потому как в тех краях примак – положение постыдное, его тюкать – святое дело, и никто за него не заступится. В общем, затюкала она его этим осеменителем да примаком до последней стадии!

– А что же дочка ее? Мужа не защитила?

– Вероника? Да ей все было по барабану. Ее хоть коровой, хоть кобылой назови, она даже и не услышит. Всегда в отъезде – в небесах витает. И Роме тоже говорила: да ты не обращай на мать внимания! Но люди-то, они все разные, с одного все как с гуся вода, а другой из-за пустяка удавится…

И вот однажды в воскресенье Самусиха Роме говорит: мы с дочкой в кино пойдем, а ты к нашему приходу пару кролей заруби да разделай, это вот занятие как раз по твоей осеменительской части. И ушли с Вероникой в клуб. Ну, Рома от горя хватанул самогонки, а у них там первач градусов по семьдесят бывает, топор достал, двоих кролей во дворе зарубил, а сам чуть не плачет от обиды. Ну что за судьба такая несчастная ему досталась?! И сколько еще можно его терпение испытывать? До самой могилы, что ли?

А он, знаешь ли, в каких-то вещах чистый ребенок был! Ведь многие дети, когда их обидят, представляют себе, что вот они умрут понарошку, а все вокруг будут плакать и думать, как же мы были к нему несправедливы! А он будет все видеть и слышать… Вот и Рома так же думал иногда: «Только, наверное, когда я умру вдруг от несчастного случая, все и пожалеют, что так жестоко и несправедливо ко мне относились».

– Детдомовские дети так часто думают, – сказал Герард Гаврилович, вспомнив дело, в котором проходили несколько ребят из детдома. Они никак не шли у него из ума.

– Ну и Рома наш такой был. И тут ему что-то в доме понадобилось, газеты старые, что ли… Он прямо так с топором в руках в комнату вошел. А потом видит, что с топором по углам шарить неудобно, поло жил его на стол. Искал он эти газеты, искал да залез в стенной шкаф. Была у них, знаешь, такая глубокая ниша прямо в стене сделана, а в ней полки положены – для горшков и кастрюль. Закрывалось все это хозяйство от глаз людских двумя ситцевыми занавесками, сходившимися посередине… А верхняя полка была как раз Роме по горло.

Причем до стены она вплотную не доходила, нижних же полок тогда и вовсе не было – их во время ремонта вытащили… Рома, он худенький был, полку чуть от стены еще отодвинул и как раз между полкой и стеной поместился. Выпрямился и вдруг видит в зеркале напротив – его голова как будто отрубленная на верхней полке лежит! И топор весь в крови на столе…

От двери если смотреть – полная картина садистского убийства с расчленением и отделением головы от тела. Почему ему такое дело померещилось? Как такое в голову пришло? Черт его знает! Видимо, мыслями о собственной смерти себя уже до полного исступления довел…

– Ну, и самогон на этом психологическом фоне тоже не шутка, – сделал свое предположение несколько ошарашенный рассказом Герард Гаврилович. – С расстройства так развезти может!

– Ага, первач там был что надо, – согласился Туз. – В общем, смотрит он на свою как бы отрубленную головушку в зеркале и представляет себе, как Самусиха входит, видит такую картину, падает на колени и начинает каяться: что же я наделала?! Кто же нам теперь Ромушку нашего вернет? Да мы бы теперь на него надышаться не могли бы!..

И так ему, понимаешь, все это живо представилось, что решил он – надо достоверности добавить. Сбегал во двор, кроличьей кровью себе по шее полосу провел, по лбу да по щекам помазал, пол кровью побрызгал и опять в нишу за полку залез. Потом занавески задернул и под подбородком прищепкой бельевой прищемил. Посмотрел – ну, блин, полная достоверность! Ног и туловища не видно, одна голова на полке лежит… Аж самому жутко стало.

Кто его знает, чем бы все закончилось, но тут народ из клуба повалил гурьбой. Кино, кстати, я потом выяснил, тоже было не подарок на день рождения – какие-то убийства, пытки, вампиры. Самусиха с Вероникой заходят во двор. Вероника говорит: мне, мол, мама, до ветру надо после таких страстей в кино. И побежала в уборную. А Самусиха прямо домой – где там этот примак? Сделал, что ему велено было?

Зашла она в комнату, видит на полу кровь, на столе топор окровавленный блестит. Ах, думает, гаденыш, весь дом изгваздал! Куда ж он сам-то подевался? А потом глядь – на полке голова Ромы лежит… Залитая кровью, с закрытыми глазами, язык вывален наружу… Отрубленная!.. Ну, у нее дыхание, понятное дело, и сперло. А тут голова сначала глаза так медленно открывает, а потом начинает губами шевелить…

Тут уж Самусиха, само собой, на пол бухнулась и затихла.

Рома тоже в своем шкафу стоит ни жив ни мертв. В голове туман, не знает, что делать. Понимает, что натворил чего-то, а что теперь делать, не понимает.

Тут как раз и Вероника из уборной подтянулась. Идет себе, что-то напевает с облегчения. Заходит в хату и видит картину – на столе топор в крови, на полу маманя родная лежит кулем, не шевелится, а на полке окровавленная голова мужа поставлена… Она сразу-то не упала, на крыльцо выбралась и как зайдется: «Рятуйте, люди добрые, нечистая сила!» И потом только с крыльца скатилась и на четвереньках к забору поползла. И продолжает мычать чего-то…

Народу ж, понятное дело, после кино на улице много. Я тоже тут при исполнении – всегда после сеанса наблюдал, как бы чего не вышло. Кинулись мы к ней, а она только мычит и на дом показывает: там, мол, там… А сама потихоньку к забору так и ползет, наши ноги головой раздвигает.

Ну, я, понятное дело, в дом. За мной еще народ. Вхожу – мать честная! На полу кровь, на столе топор, Самусиха лежит не шевелится, а на полке отрубленная голова с закрытыми глазами. Я за пистолет схватился, а потом думаю: ну и куда из него палить? В голову или в Самусиху?

И тут мне сзади какой-то доброхот задрипанный говорит: «Товарищ начальник, а вы ее кочергой потыркайте, чтобы проверить… Вдруг живая еще?» И кочергу мне в руку сует. Я, честно скажу, тоже растерялся, кочергу сдуру взял и так осторожненько стал в голову тыкать…

Народ затих. Тишина мертвая.

И тут этот, понимаешь, живой труп глаза открывает и зубами кочергу – цап! Народ взвыл и на улицу сыпанул. Я, Гаврилыч, честно тебе говорю, тоже следом…

– Это у него, у Ромы, видимо, нервный срыв случился от напряжения, – предположил Герард Гаврилович, очень сочувствовавший бедному осеменителю.

– Там, знаешь, не только у него нервный срыв случился, – помотал головой Туз. – В общем, стоим мы во дворе, а народ все прибывает, гудит… Что да чего? И уже кто-то говорит, что из Самусихи нечистая сила всю кровь выпустила, а Роме руки-ноги пооткусала! Кто-то кричит, что надо хату срочно поджигать, спалить ее вместе с нечистой силой к чертовой бабушке! А кто-то говорит, что за батюшкой бежать надо… Я сам зубами лязгаю и не знаю, что делать… А народ все валит, к крыльцу меня толкает, я упираюсь, да куда там! Ну, чувствую, сейчас меня затопчут. Выхватил пистолет да пальнул в воздух! Народ от страха осел, попятился…

И тут вдруг открывается дверь и выходит… Рома с топором в руке! Глаза горят, морда в крови… Жуть! А все еще, ты не забывай, после кино про вампиров под впечатлением находятся.

Смотрим мы на него и не знаем, что делать.

А он и говорит замогильным голосом:

– Жена моя тут? Где она?

И рукой с топором пот со лба вытирает.

Бабы в рев!

Не знаю, чем бы все закончилось, но здесь он сам топор выронил, глаза закатил и в обморок свалился…

– И что же его – осудили? – после некоторой паузы поинтересовался дотошный Гонсо.

– Да нет… Прокурором района хороший тогда мужик был, Толопко фамилия, не стал парню жизнь ломать.

– Ну и правильно, – облегченно вздохнул Гонсо.

– Так самое интересное, жизнь у них с тех пор наладилась. Самусиха язык свой поганый прикусила, когда малость очухалась, и так Рома с Вероникой хорошо зажили! Выходит, Гаврилыч, терпеть, конечно, надо, да не до бесконечности. И нельзя человека до крайности доводить, а то он так взбрыкнет, что мало не покажется. Я себе представляю, как Самусиха с тех пор на зятя смотрела. И что ей при этом мерещилось…

Туз замолчал, думая о чем-то своем.

Гонсо решил, что пора начальство оставить в одиночестве, и заерзал в кресле. У него душа горела – так хотелось вернуться к расследованию.

– Погоди, Гаврилыч, не спеши, – остановил его Туз. – Давно хочу с тобой об одном деле поговорить. Похоже, у нас тут своя нечистая сила завелась, а вот что с ней делать, я никак не соображу. Не знаю, как подступиться.

– Ну, вы и не знаете? – не поверил Гонсо.

– Тут закавыка есть, – сокрушенно вздохнул Туз. – В городе у нас несколько случаев шантажа и вымогательства произошло, а обращений в органы по этому поводу нет.

– Ну, если среди криминальных элементов, то дело понятное.

– Да если бы речь шла о криминальных элементах, – мечтательно сказал Туз, про себя вообще-то считавший, что чем больше бандюганы друг друга мочат, тем лучше. – На нормальных людей наезжают.

– Чего же они молчат?

– Потому что наезжают так – по-хитрому. Подло так наезжают. Да не на самих мужиков наезжают, а на их ребятишек. В общем, ситуация такая. Получает один известный в городе и состоятельный человек письмо с фотографиями. А на фотографиях его дочь в гнусных видах с каким-то неизвестным парнем… Как говорится, любовью занимается…

– Что, совсем малолетка?

– Да нет, не в этом дело, восемнадцать ей исполнилось! У нее свадьба, понимаешь, на носу. К которой уже все готово. А другой известный человек получает такую же, понимаешь, документацию, только там сынок его упражняется, который жениться собрался. У третьего сын в престижную фирму практически устроился на работу… Что интересно, работают так, знаешь, интеллигентно. Письма без угроз. Вежливые. Мол, надо оплатить полученное удовольствие, да и за выпитое и съеденное ваши детишки не рассчитались. И главное, требования денег – вполне посильные. То есть человека, как Самусиха тогда Рому, в угол не загоняют. Предлагают заплатить хорошо, но не так, чтобы разорить. Причем явно предварительно проведена основательная работа. Какими средствами человек располагает на данный момент, пойдет ли на скандал, готов ли за ребенка отдать свои деньги – все просчитано.

– А откуда вам все это известно, Жан Силович, раз с заявлениями никто не обращается?

– Проработаешь тут с мое – тоже будешь все знать. Я к одному человеку сунулся, к другому, пишите заявление, а они мне: «Ты что, Силыч, ничего такого у нас не было». Но я-то знаю, что было!.. И главное, говорят: «Силыч, только ребенка не трогай».

– А фактор насилия?

– Да в том-то и дело, что нет никакого насилия! Появляется откуда-то симпатичный парень или девка, знакомится, соответственно, с женихом или невестой. Выпили, поплясали, покувыркались где-то перед фотокамерой… И – ждите письма папе.

– А деньги как передаются?

– Тоже хитро. Перевести на счет в Узбекистане. В Ташкенте. Что, из-за этого в Ташкент отправляться? Опять же сумма, понимаешь, не та… Да и не найдешь там никаких концов, наверняка все продумано. В общем, работает человек неглупый. Подход, можно сказать, научный.

Гонсо невольно почесал в затылке.

– Тут или детей раскручивать…

– Отпадают дети, Гаврилыч. Во-первых, официально мы не можем с ними работать ввиду отсутствия обращений. Во-вторых, родители не дадут. В-третьих, дети не захотят. Они-то вообще не чувствуют себя ни в чем виноватыми – подумаешь, оттянулся с классной телкой! И обиженными себя тоже не чувствуют – им такое приключение только в радость. Говорю тебе, все продумано от и до!

– А если этих поискать, соблазнителей?

– Тоже не срабатывает. Они появляются и исчезают. Никто их не знает.