Текст книги "Естественный отбор"

– Неведомо мне про это, – развел руками отец Иов, достал из потертого бумажника крохотную писульку. – Меня просили сопроводить их до самой Москвы, а с Киевского вокзала позвонить из автомата по указанному здесь телефону и сообщить их ближние планы в столице, ежели, конечно, они откроются мне.

– Понятно, отче! – кивнул Мирослав и потянулся за бумажкой с номером телефона.

Взглянув на нее, он моментально протрезвел, а в висках будто молоточки застучали.

«Походин Николай Трофимович», – четким почерком красовалось на бумажке, а ниже был записан телефонный номер. Бесенятами заплясали перед глазами отца Мирослава эти три слова. Было время, когда судьба свела семинариста Влодзимежа Шабутского с майором КГБ Походиным, и запомнил Влодзимеж этого человека накрепко.

– Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходе своем, и возвращается ветер на круги своя, – пробормотал Мирослав и почувствовал, как сжалась от липкого страха его душа.

Не за себя так, до озноба, испугался отец Мирослав, а за тех троих ратоборцев из православной Сербии, которых он вызвался своими руками сдать христопродавцу Походину.

«Матка Боска ченстоховска, влип, Мирослав, как кур в ощип! – подумал он. – Ситуация…»

– Чем так смутилась душа твоя, Мирославе? – заметив его смятение, смиренно спросил отец Иов.

«Христопродавцем никогда не был и теперь не стану», – принял решение отец Мирослав, а вслух сказал как о чем-то само собой разумеющемся:

– Почту за честь оказать услугу братьям, воевавшим за православную веру.

Отец Иов удовлетворенно улыбнулся и показал отцу Мирославу три фотографии.

– Особенно присмотрись к этому вот войничку, – ткнул он пальцем в одну из фотографий. – Племяш баит, что бисов Интерпол всех троих за что-то ищет. Но то не наше церковное, а мирское дело, Мирослав, – строго добавил он.

С фотографии на отца Мирослава смотрел дюжий, цыганского обличья мужик в пятнистой униформе, с сильной проседью в бороде. Смотрел он хмуро, будто заранее обвинял Мирослава в каких-то тяжких прегрешениях. Взглянув мельком на обличья остальных двоих, задрожал мелкой дрожью отец Мирослав и потянулся за рюмкой, наполненной крепкой настойкой.

– Знаю я их, – опрокинув настойку в рот, выдохнул он. – Эти самые, как есть эти самые, намедни во сне ко мне являлись. И сон тот был тягучий и опасный, как таежные бамовские лежневки на болотах и марях…

– Чур тебя, чур, Мирослав! – торопливо закрестил его отец Иов. – Не доведет тебя до добра промысел сатанинский!

– И сон мой о том же, – согласился Мирослав. – А куда мне, грешнику окаянному, от него деться? И вспомнить сон до конца по какой-то причине не могу, чего со мной допрежь не случалось.

– Чур, чур тебя, Мирослав! – опять закрестил его отец Иов.

* * *

Три сербских ратоборца появились на перроне за минуту до отхода поезда. Из окна купе отец Мирослав узнал их сразу и успел заметить, как зыркнули они волчьими голодными глазами на киоск с водкой, напитками и бутербродами, но поезд громыхнул сцепкой, и они поспешно нырнули в вагон.

«Волки, чистые волки! Кровушки, поди, на них! – перекрестился отец Мирослав и тут же одернул себя: – Праведного и нечестивого судить будет Бог, и суд над всяким делом там, у него…»

Столик в вагоне-ресторане отец Мирослав занял сразу же, подумав, что «волки» непременно пожалуют туда утолить голод, и стал терпеливо ждать. При их появлении что-то внутри отца Мирослава оборвалось. Он нутром почувствовал, что неведомая сила увлекает его на путь, грозящий бедой, но противиться ей было выше его человеческих сил.

И теперь, стоя в холодном громыхающем тамбуре – после прыжка в метельную мглу взбешенного Засечного, – отец Мирослав попытался вспомнить свой странный сон, связанный с этими людьми. Но сон не вспоминался никак. Так, какие-то отдельные, не связанные между собой обрывки – и все… Видя, как его подопечные Скиф и Алексеев, не понимая, с какой стороны грозит опасность, нервничают, отец Мирослав молил про себя Бога, чтобы тот вразумил сербских войников доверить свою судьбу не христопродавцу Походину, а ему, попу-расстриге Мирославу. Зачем им и ему это было надо, он не знал, но твердо знал – надо.

К его удовлетворению, Алексеев без лишних слов покинул поезд в Сухиничах. Скифу же отец Мирослав возвращаться в свой вагон отсоветовал. У него все свое было при себе. Каждые полчаса они переходили из тамбура в тамбур. Поп проклятущий настолько заставил Скифа уверовать в опасность, что, когда тот оставил его одного и сам пошел в свой вагон за вещами, Скиф настороженно стал прислушиваться к каждому стуку.

Но отец Мирослав благополучно вернулся с дорожным саквояжем из ковровой ткани, с какой-то черной хламидой, перекинутой через руку:

– Надевай, воитель, через голову. А курточку свою поверх набросишь. Это мое старое облачение. Тебе будет впору, я с десяток лет назад гораздо тучен был. Заштопанное, грех его бери, да в темноте никто не приглядится.

Скиф натянул на себя черный мешок с рукавами. На голову поп нахлобучил ему черный же колпачок.

– Грех, прости, господи, мирянина в подрясник облачать, – суетливо перекрестил его отец Мирослав. – Но в грехе родимся, в грехе живем.

А скажи мне, воитель славы, – спохватился он, – стрелялки у тебя никакой нет или ножа за пазухой?

– Я профессионал. Работаю без оружия.

– Ну, тогда присядем на дорожку.

– Москва уже так скоро? – недоверчиво покосился на циферблат часов Скиф.

– До Москвы еще что пехом, что ехом – о-го-го сколько. А это Калуга. Стародавнее место сорока церквей и родина Циолковского.

Глава 6

На опушке дубравы кабанья семья, голов пятнадцать с подсвинками, вспахивала вытянутыми рылами припорошенные снегом-зазимком желтые листья, выискивая желуди. Молодняк, мешая взрослым наслаждаться сладкими, прихваченными первым морозцем плодами, забыв об осторожности, с веселым визгом носился по опушке. Вышедший из дубравы секач поворчал на них и отошел в сторону. Затем оглянулся вокруг и втянул в себя пахнущий прелыми листьями и первым снегом воздух. Внезапно чуткие уши зверя уловили далекий собачий лай. Он издал хриплый звук, и стая гуськом вместе со свиньей потянулась за ним в березняк за дубравой.

До березняка оставалось пересечь открытую луговину с мачтами высоковольтки, но по луговине, быстро приближаясь, катился собачий лай. Вепрь развернулся и ушел вправо, в заросли камыша по берегам схваченного ледком болота.

Он уже не раз уходил этим путем… Собаки мало беспокоили его. С лаем покрутятся перед болотом, но в ледяную воду не пойдут, как бы хозяева ни материли их. Однако секач хорошо знал, что, отчаявшись послать собак в воду, их хозяева начнут беспорядочную стрельбу по камышам. Чтобы скорее уйти подальше от людей с ружьями, он торопливо взламывал неокрепший лед своим грузным весом и, как ножом, срезал кривыми клыками встречающиеся на пути чахлые березки, чтобы подсвинки, обходя их, не ухнули в гиблую болотную топь.

Выбравшись из болота, кабаны стряхнули с себя тину и потянулись гуськом в овраг. За ним – поле с зеленями, а за полем – густой хвойный лес, где можно отлежаться до вечера в глухомани.

Звери уже достигли присыпанных снегом малахитовых зеленей, когда из ольховника, не сбрасывающего на зиму жухлую листву, внезапно выкатилась собачья стая и отсекла их от оврага.

Секач вздыбил дремучую, жесткую шерсть на загривке и бросился им навстречу, чтобы дать возможность своим сородичам прорваться в спасительный овраг.

В ольховнике пожилой человек с аскетичным лицом, в пятнистой офицерской куртке, снял ошейник с громадного пса с длинными ушами и свисающей волнами шкурой.

– Теперь твоя работа, Рамзай, – сказал он.

Пес посмотрел на него умными, налитыми кровью глазами, проверяя, не ослышался ли он.

– Фас! – подтолкнул его хозяин. – Береги себя, мальчик. Фас!

Часть собак бросилась за кабанами, прорвавшимися в овраг, а часть отважно пошла на вставшего на их пути секача.

Однако два первых пса, напоровшись на кабаньи клыки, с визгом отлетели в стороны. Третий забился на зеленях с распоротым боком. Но какой-то поджарый доберман исхитрился-таки на лету цапнуть кабаний бок. Вепрь нацелился было прикончить его своими жуткими клыками, но внезапно услышал грозный рык сбоку. Громадный ушастый пес шел на сближение с ним, по-кошачьи мягко ступая по хрустящим листьям огромными когтистыми лапами и нервно поигрывая поднятым вертикально вверх толстым хвостом. Раздутые брылы на его морде обнажили мощные клыки, через которые рвался не привычный собачий лай, а грозный хриплый рык, напоминающий раскат отдаленного грома. Секач помнил его. Прошлой осенью этот самый ушастый кобель с кровавыми глазами убил подсвинка из его стаи, и ему самому пришлось тогда отведать мощь его клыков…

Не дожидаясь приближения врага, вмиг рассвирепевший вепрь первым бросился в атаку. Пес остановился в боевой позе и, поигрывая хвостом, ждал его. Секач готов был погрузить кривой клык в податливую собачью плоть, но кобель без разбега легко прыгнул вверх и на лету вспорол ему клыками шею.

Несколько раз кабан разворачивался и со свирепым храпом бросался на ненавистного противника, но после каждой атаки на его щетине кровянились рваные глубокие следы клыков бладхаунда.

Острая боль заставила секача отступить к оврагу. Но пес, опередив его, встал на тропе перед ним. Он легко уклонился от кривых клыков и полоснул кабана когтистой лапой по глазам и самому уязвимому его месту, пятачку в конце вытянутого рыла. Взвизгнув от боли, вепрь метнулся в зеленя, рассчитывая, видимо, расправиться с врагом на открытом пространстве. Однако пес не отставал, легко стелился сбоку и подгонял его грозным рыком. Едва секач притормозил, чтобы развернуться для атаки, бладхаунд полоснул его клыками по бочине, вспоров ее до ребер.

После этого вепрь не помышлял больше о схватке, а стремился скорее вырваться из круга у подножия холма, определенного ему псом, и нырнуть в овраг или добраться до леса. Но кобель каким-то образом разгадывал его намерения и каждый раз становился на пути, заставляя снова отступать.

С холма за его работой наблюдали хозяин и несколько возбужденных мужчин в полушубках и камуфлированных куртках. Морозный воздух доносил до них тугие удары копыт о подмерзшую землю, запаленный кабаний храп и грозный рык бладхаунда.

Председатель некогда богатейшего в Калужской области колхоза, затеявший эту охоту, чтобы хоть как-то поуменьшить потери хозяйства от бесчинств кабанов на полях, и без того худородных из-за скудости вносимых в них удобрений, воскликнул, показав на стелющихся по зеленям секача и пса:

– Гребаный день на плетень!.. Да за такой стриптиз с раздеванием, Егор Иваныч, в долларах брать надо!.. Последнюю корову со двора сведу, а от твоего пса говнюшонка ушастого куплю.

– Будет по весне алиментный щенок – подарю, Сан Саныч. И в пояс еще поклонюсь, потому как знаю – в добрые руки, – ответил польщенный похвалой своему ушастому любимцу хозяин и взглянул на часы: – Идите, ребята, выпейте у костра по лафитничку для сугреву. У них надолго, – кивнул он в сторону пса и кабана.

– Полтора чаша гонит, – прошамкал пузанок с генеральскими погонами на куртке. – В шекаче шентнера два – не возьмет такую махину твой пеш, Егор…

Хозяин промолчал.

Вепрь и впрямь не думал сдаваться. Вспоров зеленя, он вдруг затормозил всеми четырьмя копытами и выставил клыки навстречу летящему псу. От клыков тот успел уклониться, но с лету наткнулся на кабанью тушу и не удержался на скользких примороженных зеленях. Секач бросился на него… С холма невозможно было разглядеть, что он там делает с допустившим оплошность псом…

– Вще, угробили шабаку! – прошамкал пузанок.

Полковник с летными погонами на куртке вскинул винтовку с оптическим прицелом.

– Отставить! – бросил ему хозяин.

– Искалечит же!

– Рамзай знает свое дело!

И действительно: следующую атаку кабана пес встретил уже в боевой стойке. Ослепленный яростью от утерянной близкой победы, секач снова и снова бросался вперед, но бладхаунд, будто насмехаясь, уклонялся от его клыков и, выпрыгивая легкими подскоками с места вверх, на лету полосовал его своими клыками.

В очередной раз уклонившись от атаки, он вдруг по-кошачьи грациозно, будто и не было в нем центнера веса, взлетел на широкую спину вепря и сомкнул грозные клыки на его загривке. Кабан, пытаясь сбросить собаку, волчком закрутился на месте, а сбросив, рванулся напролом к лесу. Но пес легко обошел его и опять встал на пути. Для новой схватки у секача уже не было сил. Подгоняемый грозным рыком, он метнулся назад к подножию холма.

– Гошподи, Егор, и школько штрашть такая продолжаться будет? – прошамкал генерал-пузанок.

– Бладхаунд обязан гнать зверя непрерывно, – бесстрастно ответил хозяин.

Мужчины еще потоптались несколько минут на месте и потянулись к заполыхавшему в ольховнике костру.

Вскоре на дороге показался военный «УАЗ». Он вскарабкался на вершину холма, и из него вышли двое.

– Товарищ генерал-лейтенант, полковник Шведов и майор Кулемза, из дальних странствий воротясь! – шутливо отрапортовал крупный мужчина лет сорока, с пронзительно синими глазами.

Хозяин сухо кивнул им:

– Докладывай, Шведов, коли «воротясь». Как там наши позиции? Прибыли ли в любезное Отечество сербские фигуранты Интерпола?

– По основному заданию и о наших позициях, если позволите, я доложу в служебной обстановке. Думаю, что СВР имеет более обстоятельную информацию по Балканам, но тем не менее свою точку зрения я официально изложу вам в рапорте. Скажу только, что принцип: разделяй и властвуй – по-прежнему остается главенствующим в доктрине НАТО. Мне представляется, что в ближайшее время Югославию, да и нас, ждут не лучшие времена. Что же касается наших фигурантов, то прибыли, – ответил полковник Шведов и засмеялся. – Но уже в поезде не сошлись характерами с братвой…

– Что за братва?

– Походинский отморозок с кодлой из Одессы возвращался. Кроме того, чья-то «наружка», то ли походинская или еще чья, их плотно пасла…

– Поп-расстрига с какого-то хрена буквально повис на них, еще цыгане вокруг них целым табором крутились, – вставил майор Кулемза, высокий атлет, смахивающий скулами на татарина или башкира.

– Цыгане? – переспросил генерал и повернулся к Шведову: – Это похоже на Фармазона. У него виды на ваших фигурантов?

– Возможно… Не много найдется офицеров с таким боевым опытом, – уверенно ответил тот. – Кстати, взгляните на всю троицу в сербских мундирах.

Генерал сперва кинул взгляд на пластающихся по зеленям секача и пса, потом на фотографию, на которой на фоне развалин среди сербских войников красовались Скиф, Засечный и Алексеев.

– Как отзываются о них наши сербские коллеги?

– Отзываются обо всей троице с большим уважением. Дело против русских войников считают сфабрикованным американцами и боснийцами. Их выдача Интерполу, без сомнения, вызовет у сербов негативное отношение к нашей политике на Балканах и осложнит положение российского миротворческого контингента в Югославии.

– Полковник Скиф у сербов чуть ли не национальный герой, – добавил Кулемза.

– Это который?

– Посредине, с бородой, – показал Шведов.

– Лицо знакомое, – вгляделся в фотографию генерал.

– Знакомое, Егор Иванович. В комиссии по амнистии афганцам вы рассматривали его дело.

– Да помню я… Помню, ты уж совсем обо мне плохо думаешь… – поднял глаза на Шведова генерал. – Тот самый десантный капитан, который в восемьдесят седьмом году накаркал развал СССР…

– Еще «Бурю в пустыне», Карабах, Приднестровье, Абхазию и даже Чечню, – подхватил Шведов. – Предъявленные ему тогда военным трибуналом обвинения можно считать утратившими силу, как говорится, де-юре…

– И в Югославии Скиф воевал на стороне сербов, вроде братьев наших, – вставил Кулемза.

– Братьев – без «вроде», – сухо уточнил генерал и повернулся к Шведову: – Они были там на правах «диких гусей»?

– Сербские коллеги сообщили мне, что все трое сразу отказались от статуса наемников и получали офицерское содержание на общих правах, – ответил тот и спросил осторожно: – А американцы по-прежнему настаивают на их выдаче Гааге?

– Настаивают, – кивнул генерал и показал рукой в сторону гона: – Смотрите, сейчас наступит развязка.

– Откуда знаете? – недоверчиво спросил Кулемза.

– Не знаю, – ответил генерал. – Сейчас я сам дам псу команду на завершение этой печальной истории.

– С такого расстояния Рамзай не услышит.

– Майор Кулемза, оперативник должен знать, что некоторые породы собак принимают на большом расстоянии мысленно посланные им команды.

– Разыгрываете, Егор Иванович, – не поверил Шведов.

– Увидишь, – скупо улыбнулся генерал и протянул ему бинокль.

По мере того как секач слабел, ушастый пес с кровавыми глазами, казалось, обретал второе дыхание. Он легко заходил кабану с любого фланга и направлял его грозным рыком в нужную сторону. Если запаленный кабан пытался остановиться, перевести дух, бладхаунд подскакивал к нему и полосовал клыками его задние ляжки и ноги. Нестерпимая боль и страх снова гнали зверя вперед, по замкнутому кругу, навязанному ему псом.

– Пора, мой мальчик! – сказал на вершине холма Егор Иванович и резко махнул рукой: – Фас! Смотрите вон на ту ложбинку, – показал он Шведову и Кулемзе.

К их удивлению, бладхаунд, будто и в самом деле услышав команду хозяина, внезапно увеличил скорость и, зайдя с правого бока, стал теснить вепря к небольшой впадине посреди поля. Направив зверя по низу ложбинки, сам он понесся верхом и внезапно мощным прыжком обрушился на секача, завалив его на землю. Потом пес на одно мгновение приник к кабаньей шее и, как-то сразу после этого потеряв всякий интерес к бьющемуся в агонии противнику, отошел в сторону и лег на зеленя.

– Что он сделал с кабаном? – ошалело спросил Кулем-за. – Почему секач сразу копыта задрал?

– Перерезал зверю сонные артерии, – бесстрастно ответил генерал и сказал в портативную рацию: – Все кончено, ребята, забирайте трофей.

Шесть крепких мужчин, соорудив из слег носилки, еле доволокли трофей до ольховника.

Пока они палили горящими головешками и еловым лапником дремучую кабанью шерсть и свежевали двухсоткилограммовую тушу, генерал сидел в сторонке на раскладном стульчике. Пес, положив огромную голову ему на колени, сидел рядом и задумчиво смотрел на костер.

– Ты хорошо работал сегодня, мальчик, – строго сказал ему генерал. – Но допустил одну ошибку, которая могла тебе стоить жизни. В нашем деле головой больше думать надо…

Рамзай скосил на него налитые кровью глаза и виновато шевельнул толстым, как дубина, хвостом.

Подошел Шведов и присел на корточки перед мордой пса:

– Меня вот что поразило, Егор Иванович, Рамзай, когда это… ну, последнее дело с кабаном делал… Он будто робот делал это… Без злобы…

– Работа у него такая, – почему-то вздохнул генерал и, посмотрев на Шведова, спросил вполголоса: – А Скиф пророчествовал у сербов?

– Говорят, изредка… Предсказывал направления прорывов противника, засады его, минные поля. Оказывал содействие сербской контрразведке в выявлении диверсантов и агентуры противника. И утверждают, почти безошибочно.

– Он сам как-то объясняет свой странный дар?

– Уходит от объяснений и, говорят, даже тяготится им.

– Как судьба мужиком крутит! – вздохнул генерал. – Войны, тюрьмы, побеги и опять войны.

– Все трое такие… У Засечного за спиной двадцать лет войн в Африке и пять – у сербов. А Алексеев после ранения в Афганистане в милиции в Грозном служил… Гаду одному местному на мозоль наступил… Всю семью вырезали и против самого дело состряпали. Бежал. Воевал в Приднестровье, а потом Сербия, Босния…

– Вот что, Максим, дай повторный запрос американцам об обстоятельствах убийства Скифом офицера из ЦРУ. Так и укажи в запросе, именно «офицера ЦРУ». Если они не ответят на запрос, я потружусь, чтобы дело по передаче всей троицы Интерполу сдали в архив.

– Есть, товарищ генерал, – ответил Шведов и хотел еще что-то сказать, но генерал остановил его:

– И еще… Когда сербские войники надышатся «новым» дымом Отечества, познакомь меня со Скифом.

– Непременно! – обрадовался Шведов.

– Не к спеху, – бросил на него непроницаемый взгляд генерал. – И будет жаль, Максим, если Фармазон в пакостях их замажет. Позаботься, чтобы не случилось этого.

– Позабочусь, Егор Иванович.

Закончив свежевать кабанью тушу, охотники по традиции бросили внутренности обступившим костер собакам. Те сразу же сцепились из-за них… По ольховнику покатился яростный и злобный клубок. Напрасно охотники пытались его растащить. Из-за кабаньей печени и требухи с кишками собаки кидались даже на своих хозяев.

Бладхаунд Рамзай, внимательно наблюдавший за всем этим остервенением, вдруг оторвал голову от колен хозяина и, встав в боевую стойку, издал такой леденящий душу рык, что с ольховника посыпались жухлые листья, а генерал-пузанок, икнув с перепугу, откатился подальше от костра.

– Не шабака у Инквижитора, – прошамкал он летному полковнику. – Ж-жверь немышшлимый какой-то!

– Рамзай хороший, – засмеялся тот. – Просто лаять не умеет.

– Я и говорю: хороший, – вздрогнул от повторного рыка пузанок. – А вшеж – ж-жверь немышлимый!

От рыка бладхаунда, перешедшего в грозный рев, клубок из сцепившихся собак распался. Решив не искушать судьбу, доберманы, ротвейлеры и борзые откатились с добычей подальше в ольховник. А Рамзай, сразу потеряв к ним интерес, снова положил голову на колени задумавшегося о чем-то хозяина и смотрел на него преданными, налитыми кровью глазами.

* * *

Крохотная безлюдная станция, со всех сторон зажатая многовековым сосновым бором. По просеке прямо от нее единственная дорога со свечами фонарей. Ни человека, ни машины, ни приблудной собаки.

– Это что, волки? – Скиф задрал голову в снежную темень и при-слушался.

– Может, и волки.

– Какой же тут город Циолковского? Завез меня в свою монашескую пустынь.

– Не вводи себя в грех сомнения. Пошли на остановку. Сейчас автобус пойдет. С этой станции до города еще добрых десять километров.

Мела мягкая, словно из сахарной ваты, пурга. В добитом до дыр автобусе посвистывал ветерок. В этом темном шарабане они были одни, не считая водителя за перегородкой. В желтом свете фар каруселили снежинки. В долгополой рясе Скифу сделалось тепло и уютно, и он не заметил, как его убаюкала дорога.

Прошла ровно неделя, как они отплыли на украинском судне из Белграда вниз по Дунаю. Пять дней кошмарной дремы в трюме, когда и в сон морит, а не заснешь из-за духоты и тесноты. Два дня с вокзала на вокзал, где тоже глаз не сомкнуть…

Проснулся Скиф, когда автобус стало швырять из стороны в сторону на занесенных сугробами городских улицах. Потом был путь по извилистой тропинке за покосившимися темными заборами, потом бревенчатая избушка, вросшая в землю, и русская печка с потрескивающими березовыми поленьями. Где-то в углу возились и попискивали мыши или крысы. Домашние, безобидные. Не те вечно голодные волосатые твари из танкерного трюма. Нет более чуткой твари, чем крыса. Всю жизнь настороже, сколько небось за все время ей приходится инфарктов перенести? Никто и никогда не застанет крысу врасплох. Но стоит ее приручить добром и если она приживется среди добрых людей, то тогда уже не отыщется на свете более беспечного создания. Среди своих она спит крепким сном праведника на спине кверху брюхом, вольно раскинув по сторонам все четыре лапы и беззащитный хвост. За него спящую крысу можно смело таскать, переворачивать ее с боку на бок – не проснется.

Скиф первый раз за последние десять лет не умом, а каким-то неведомым чувством проникся ощущением того, что он среди своих. В жарко натопленной избе он проспал почти сутки, и его никто не будил.

* * *

Последний раз он спал вот так спокойно больше двадцати лет назад, да еще с гаком. Скифу тридцать восемь лет, если можно верить человеку без документов, а тогда было четырнадцать, когда он увидел свой первый странный сон. Тогда еще не было Скифа – Скворцова Игоря Федоровича, – а был восьмиклассник Игорек со смешной фамилией Вовк. Смешной потому, что он сам был похож на взъерошенного волчонка с недоверчивым взглядом. И была квартира на первом этаже с окнами в палисадник с высокими мальвами. Были еще живы мать, отец, сестра и брат, даже бабушка была тогда еще жива. И все умещались в одной четырехкомнатной квартире.

Скиф из детства не помнил ни одного туманного росистого утра. Он мальчишкой был большой любитель поспать, а когда продирал глаза, в высоких тополях напротив окон весело играло южное солнце и вовсю распевали птицы, каждый день будившие его на каникулах. Потом ему ни разу в жизни нигде не довелось чувствовать себя по-домашнему комфортно. В пятизвездочных отелях солдат на постой не ставят, а в дешевых всегда пахнет казармой.

Тот самый первый из всех памятных снов начинался обрывистыми горами. Вот он стоит на остром хребте, а вокруг кроваво-коричневые ущелья, по дну которых плывут потоки огня. Пламя поднимается все выше и выше, и вот над бушующим морем огня торчат только красноватые пики гор. Кстати сказать, в то время он настоящих гор еще не видел.

Летний ремонт своими силами был святой традицией в его далеком доме. Да не просто ремонт, а чтоб с блеском и шиком. Чтобы краска на окнах и дверях блестела, олифу нужно было предварительно разогреть на газовой плите. Тут главное – не упустить момент, когда она начинает закипать и пучиться пенной шапкой из кастрюли… И вот однажды в тот самый последний миг недосмотрели. Кипящее масло вспыхнуло. Огонь пылал, словно продолжение сна, когда Игорь проснулся. Его, завернутого в одеяло, отец успел выбросить из окна в палисадник с цветущими мальвами…

А за несколько минут до беды отец неожиданно для всех крикнул из кухни, чтобы ему открыли входную дверь. Нужно было вышвырнуть кипящую огнем кастрюлю на улицу. Вся семья, налетая друг на друга, кинулась в коридор к дверям. Все с ужасом смотрели, как отец на вытянутых перед собой руках проносит мимо них пылающее варево. Горящая олифа с шипением расплескивалась, и пламя расползалось по его рукам. С треском лопалась на них обугленная кожа.

Отец поскользнулся на одной из горящих лужиц, которые оставлял по пути. Кастрюля со зловещим потрескиванием покатилась по полу, и сотни липких огненных брызг обдали прижавшихся в страхе друг к другу родственников. А на кухне пылали еще две кастрюли.

Так Скиф впервые узнал, на что похож настоящий напалм. Некоторым из объятых пламенем родственников удалось-таки вырваться из огненного ада. На стенах, вдоль которых они шли вслепую, оставались горящие лоскутья кожи…

Покойный отец был военпредом на «Ростсельмаше», военной формы не носил и только с Великой Отечественной сохранил воспоминания о тяготах службы. Так что говорить, что в душе Скифа с детства звенела армейская струнка, вряд ли стоит.

После трагической гибели всей семьи за Скифом приехал с Урала фронтовой друг отца, полковник-инженер, доктор технических наук Скворцов. У Игоря снова появились мать, отец и брат с сестрой, но спать, как прежде, беззаботно он уже не мог. Ему снились сны, которые стали частью его бытия.

Ему снились горы, города, в которых он никогда не бывал, но чувствовал их родными. Сны тянулись один за другим, как бесконечный сериал. В них звучала тягучая глубокая музыка, но почти не было слов. Он был в своих снах всегда главным героем и в каждом из них почти каждую ночь ехал куда-то, где его ожидали встречи с воспоминаниями детства и родными людьми. Этот несмолкаемый музыкальный призыв без слов и бесконечная погоня за уплывающим счастьем наполняли его сны привкусом дорожной романтики. Проснувшись, он был готов бросить все, отправиться на вокзал и сесть в первый попавшийся поезд.

Жить в новом доме Игорь больше не мог и скоро попросился в Суворовское училище в Свердловске. Его долго отговаривали новые родители, потом в спешке оформляли документы, а тут как раз пришла пора получать первый паспорт советского образца. Ему выдали на руки «серпастый и молоткастый» с записью: «Скворцов Игорь Федорович».

Паспорт он менять не стал – через пару лет все равно пришлось бы его сменить на военный билет, а затем на удостоверение личности офицера. Но и военный билет в Рязанском училище выправили на Скворцова, с этой же фамилией в удостоверении личности он и отправился воевать в Афганистан.

С выбором военной карьеры тоже вышла неувязка. Скиф закончил Суворовское училище всего лишь с одной четверкой по географии. Приемный отец, полковник Скворцов, ученый-программист с мировым именем, настойчиво упрашивал упрямого приемыша поступать в Харьковскую академию ракетных войск, но Волчонок, как звали его в новой семье, всякий раз встречал такое предложение в штыки: «Буду только боевым командиром!»

Скиф-Вовк утратил не только безмятежный сон, родную семью и фамилию. Обидную четверку по географии он давно уже исправил в скитаниях по дорогам войны на «отлично», семью обрел во фронтовом братстве, а имена менял с каждым новым документом. Но в нем осталась упрямая вера, что пусть хоть весь мир против тебя, зато у каждого в семейном тылу всегда есть человек, который примет тебя любого. Эту веру он ввел в закон жизни, и теперь у него оставались только два человека, ради которых он мог жить, – жена Ольга и дочь Ника. Жену свою он не видел почти десять лет, а дочери не видел никогда.

Еще мальчишкой придумал он себе слепую веру в непогрешимость семейного уклада. Он знал – верить можно только близким родственникам, которых у него тогда уже не осталось. Все жестче играли желваки на смуглых скулах взъерошенного пацаненка, злым волчонком посматривал он на мир прищуренными карими глазами.

Но майор Васильев, командир учебной роты, всегда держал Скифа подле себя, под попечительским крылышком. Знал, что, стоит отвернуться, он тут же устроит драку. Достаточно лишь косого взгляда или безобидной шутки, как воспитанник Скворцов мог налететь с кулаками даже на старшего по званию.

Из Суворовского его не смогли отчислить не только из-за почти отличной учебы, но и из-за прямого статуса круглого сироты, сына офицера. Ведь изначально суворовские училища были предназначены именно для ребят с такой судьбой.

В десантном училище вспыльчивость Скворцова понемногу улеглась, характер притерся – там все без исключения были сплошь задиристые хлопцы. Бесконечные сны о незнакомых городах и скалистых красноватых горах с ледяными пиками переросли, как и у большинства училищной десантуры, в мечту о грядущих подвигах. Но с самого начала учебы в Суворовском, а затем в десантном училище он как-то незаметно для самого себя стал искать предлог, чтобы не приезжать на каникулы домой к новым родителям. Из-за фамилии Скворцов чуть было не получил обидную кличку Шпак, что в переводе с украинского языка на русский обозначает «скворец». После этого он стал упорно насаждать среди друзей и знакомых будущий псевдоним – Скиф. Не выносил он и жалости к себе. Когда-то еще в школе родительский совет собрал деньги на новые ботинки для Игоря. Мальчишка сжал от обиды кулаки и швырнул подарок к ногам благодетелей.