Текст книги "Поперечный элемент"

– Как все просто и, одновременно, сложно. Неужели мозг на такое способен?

– Поверьте, способен. При всем при этом вы остаетесь разумной, рассуждаете здраво, мыслите ясно. Мозг не путает вам сознание, как происходит у многих пациентов нашего учреждения. Вы страдаете единственным следствием защитной реакции: придумыванием несуществующих историй. Если мы проработаем причину, прекратятся не только ваши видения, но и все вытекающие отсюда проблемы.

– Хотите, чтобы в итоге я перестала ненавидеть людей?

– А вы не хотите этого?

– Я не представляю как. Мне кажется, что ничего не получится.

– Внутри вас – война. Изо дня в день вы видите войну, во всём. В окружающем мире, во взаимоотношениях, в ситуациях. Враждебность и агрессия – ваш ответ на всё, что происходит. Но если врагов в этой войне полно, то где же союзники? Вы даже сама для себя не союзник. Давайте попробуем сделать маленький шаг к пониманию того, что необходимо изменить, чтобы наступил мир. Постарайтесь до завтра описать историю какого-то человека так, как её видели именно вы. Не отстранённо, не словами автора, не прячась за текст. Опишите ваши мысли, чувства в тот момент, когда ваши знания об этом человеке возникли у вас в голове.

– Я постараюсь. Теперь у меня есть удобный карандаш. Безопасный, – язвительно добавила.

Врач улыбнулся.

9.

Лада всегда хотела помогать людям. В детстве она мечтала стать врачом, но по мере взросления осознала, что лечение – это не только помощь, это неминуемое причинение боли. Не только пациентам, но и себе. Болезни, травмы, раны, кровь, смерти – она не хотела быть свидетелем всего этого. Людские страдания разрывали сердце, терзали изнутри. И с медициной не сложилось.

Закончив школу с золотой медалью, Лада почувствовала растерянность. Перед ней открывалось множество возможностей, стоило только выбрать нужный путь. Она остановилась на профессии психолога. После института оказалось, что найти работу по специальности не так-то просто. Реальная психологическая помощь не была востребована в избытке, на серьезные должности не брали без опыта работы. Проработав пару лет в отделе кадров специалистом по подбору персонала, Лада поняла, что мечтала не об этом. Она уволилась и устроилась в службу социальной защиты населения.

С тех пор прошло девять лет. Работа была непростой, но Лада чувствовала себя на своем месте. Под ее опекой числилось восемь пенсионеров – людей, доживших до преклонного возраста и нуждающихся в посильной помощи. Это число время от времени менялось – умирали, старели. Количество визитов в неделю к каждому пенсионеру не было одинаковым. Это зависело от общего состояния человека, от наличия в его окружении людей, которые могли и хотели о нем заботиться, от объема помощи, которая ему требовалась. Некоторых Лада навещала ежедневно, кого-то – через день, а кому-то и вовсе было достаточно одного раза в неделю. Таким пенсионером и был ее сегодняшний подопечный.

Старику летом исполнилось восемьдесят два. Он со всем справлялся сам: делал уборку, готовил обеды, совершал покупки, оплачивал коммунальные услуги, ездил в больницу. Ему не хватало общения. Каждый понедельник Лада приходила к нему на пару часов. Пили чай.

Лада никогда не видела его веселым. Он не скрывал душевное состояние за показными улыбками, он не улыбался. Раздраженно здороваясь, он живо отправлялся на кухню, не дождавшись, пока гостья разуется, словно бы и вовсе был не рад компании. Каждый его энергичный шаг был наполнен нервозностью, каждая его отрывистая фраза сочилась желчью.

Поначалу Лада терялась. Не зная, как себя вести, лепетала что-то про погоду, нерешительно спрашивала про самочувствие, терпеливо выслушивала грубую критику в адрес социальной службы. Она удрученно вспоминала уроки конфликтологии и пыталась применять на практике методы предотвращения конфликтов. Но потом поняла, что самый действующий метод – ее собственный: молчать, со всем соглашаться и пропускать мимо себя весь негатив. Слушать старика было совсем не обязательно.

Старик любил поговорить о политике. Хотя Лада была не сильна в этой теме, ей удавалось поддерживать беседу. Пока он яростно осуждал правительство, в бешенстве брызжал слюной и ехидничал, пока умничал обо всех несовершенствах системы, она кивала, вовремя поднимала брови якобы в удивлении, вставляла междометия в односторонний монолог. Ей нельзя было высказываться или спорить – старик неминуемо бы вознегодовал, начал бы возмущенно вопить о наглости молодежи, о глупости, о неопытности. «Отживи с мое, потома вякай», «молоко с губов не обсохло», «кажное поколение все тупее и тупее» – было самым безобидным, что пришлось бы услышать. Она выглядела вежливой и внимательной, создавала видимость сосредоточенности и заинтересованности, но мыслями была далеко.

Опыт работы с пенсионерами научил главному: видеть за недовольством и злобой жизненные трагедии. Ладе часто приходилось сталкиваться с колкостями, гневными выпадами, неприятными ругательствами. Но это давно перестало ее злить. Она думала о внутреннем состоянии человека. Что заставляет его ругаться, язвить, роптать? Неудовлетворенность прожитой жизнью, сожаление о собственных ошибках и неиспользованных возможностях, страх перед смертью? Что сделало человека таким? Глубокие обиды на людей, судьбу и обстоятельства? Или отсутствие понимания, внимания, любви? Сколько раз он был участником страшных событий, сколько понес потерь, сколько несправедливостей выпало на его долю? На некоторые вопросы Лада знала ответы, на некоторые – предполагала или догадывалась. Она научилась сочувствовать пенсионеру заведомо, даже не имея никакой информации о его прошлом. Просто потому, что несчастными никогда не становятся от счастья. Несмотря на высокую конфликтность, взвинченность, сложные характеры, несмотря на стабильные атмосферы негодования и напряжения, Лада жалела всех своих подопечных, и именно жалость не давала ей злиться на них.

Но сегодняшний пенсионер у Лады вызывал сострадание больше остальных. За озлобленностью на мир, это чувствовалось, скрывалась большая жизненная драма. Старик был никому не нужен. У него имелось двое сыновей, сколько-то внуков, сколько-то правнуков. И никто его не навещал, никто не звонил.

Лада не спрашивала напрямую как так вышло. Но сегодня старик обмолвился сам.

– Тык я всю жись на государство батрачил, а получки хватало токась до будующего месяца! – кричал он. – Чем работа от рабства отличается, скажи-кась мне, есьли получки токась на нужды хватает? И та́мо, и ту́то батрачишь за жравку! Они токась кличут ето свободой, зажрамшиеся белебени, а глянь-кась, ничамо ж не поменялося – таковое ж рабство, крепостное право. Запудрили мозга́, обозвали демократией, а все круго́м – дурачки – радуются, каковая ж славная теперя жись. А рабами были и остались, как не обзови. Медицину зачем, думаешь, развивают? Тык чтоб смертнось снизить и работопособнось повысить! Чем здоровее раб – тем больше денег приносит евойняя работа. А пенсинеры йим невыгодны, да, не сдались пенсинеры. Тык глянь-кась, есьли пенсинер в больницу придти захотит, как с йим тамо обращаются? Чой ты хотел, говрят, ты ж старый, все старые болеют. А? Поня́ла? А есьли пры смерти? Отжил свое, говрят они, лечи не лечи – помрёт, чой пилюли зря переводить. Тык и на пенсию свою никаких пилюль не докупишься, а знаешь почщему? А? Почщему? Тык чем меньше пенсия, тем быстрее помрёшь – пилюль-то не докупишься! Вона каковую систему устроили. Хитро́? А? Вся жись – это зависимось. Перво-наперво от матери зависишь, потома от зажрамшихся белебень, а потома и от тебя зависят – дети, а то и жинка. А потома? А потома никому ты не нужон, живёшь-доживаешь да всё не помираешь. А помрёшь, тык все обрадуются. И государство – что платить не надо, и дети – что наследство получут. А я вона своим шиш! Не достанется йим ничамо! Как придут за наследством радостные, тык и узнают, что не будет йим наживы. Я кре́дит взял точь-у-точь на стоимось квартиры, тык исчо ж и про́центы. А долги-то тож напополам, как и наследство. Хитро́, а? Ничамо не получут, обормоты! И деньги не найдут, запрятал тык. Квартиру продадут, по долгам заплатют, вона и выйдут в нуль. Нуль, шиш, кукиш! Как они мне, тык и я йим!

– Они вам что-то плохое сделали? – осторожно поинтересовалась Лада, отхлебывая чай.

– Плохое! Два здоровых лба токась и делали, что жиське меня учили! С днём рождением йих поздрувляй, домой к йим ходи, про внуков да правнуков узнавай. Я старый человек, я свое отработал, обязуннусти все выполнил, никому ничамо не должон, все! Поди запомни, скок у кого детей да скок внуков, скок правнуков, как йих всех звать, да кады у всей етой оравы дни рождении. А придут, и давай указувать. Стулка у тебя шатается, ризетка искрится, каструля прогорела, клюёнка подрана. Фартух выкинь, трикохи себе новые купи, ремонт давно пора делать, машину продай, раз не ездишь, нельзя кормиться токась салом и картохой. И внуков етих с собой тащут, а те просют, просют. То кепчук йим подавай, то майнанез, то кофий, то комфеты. И вопросами одолевают – что ети, что те. Чой ты економишь, деньги в могилу не заберёшь. Чой ты ети чёботы не набуваешь. А чумадан тебе на кой. А пластабубцев зачема стока. А потома я сказал: всё, хватит с меня! Терпение лопнуло, так вона! Яйцы курицу не учут! Нашлись умники! Как хо́чу тык и живу. И економить буду, и сало с картохой люблю, и к трикохам привык. А чёботы ети куда набувать? Помойку в йих выкидувать? Я и в старой обувке похожу. Зато как сохранились, чёботы ети – со свадьбы не набувал! – гордо похвастался он.

Старик действительно на всем экономил, и эта экономия, думала Лада, давно вышла за рамки нормальности. Посуду он мыл рваной тряпкой с хозяйственным мылом. Тряпка по оставшимся обрывкам походила на старые трусы. Он копил обмылки, чтобы потом слепить из них новый кусок мыла или натереть на терке. В туалете не было бумаги – вместо нее высилась стопка порезанных газетных квадратов. Вместо зубной пасты старик пользовался зубным порошком, у которого двадцать лет назад истек срок годности – Лада ненароком обратила внимание на маркировку, когда мыла руки. Она подозревала, что залежи зубного порошка были внушительны – раз он до сих пор не кончился.

Везде и всюду он ходил в вытянутых на коленках гамашах, которые сплошь были усеяны катышками, и в клетчатой фланелевой рубахе, которой, по прикидкам Лады, было не меньше тридцати лет. Ботинки не раз прошивались, кожа на них потрескалась и потерлась, они были стоптанные и выцветшие. При этом на видном месте красовались новые туфли старомодной модели. Лада до этого дня не могла даже предположить, что старик не обувал их больше полувека. Его зимний тулуп местами был поеден молью, зато осеннее пальто мышиного цвета источало едкий запах нафталина и бахромилось по подолу. А норковая шапка – его гордость – светилась залысинами и проплешинами в поредевшем от старости мехе.

Телевизор он включал только на время новостей и передач про политику, при этом на время рекламы – выключал. Он экономил электричество – ложился спать с приходом темноты. Зимой темнело рано, и, коротая вечера, старик читал при свече. А с приходом морозов и вовсе отсоединял от сети холодильник, замороженные продукты хранились в ведрах со снегом на балконе. Он сам хвалился своей предприимчивостью.

Вода тоже расходовалась продуманно и не тратилась попусту. Из тазиков от мытья посуды, полов, себя самого, из кастрюль от варки яиц и картофеля, оставшаяся после стирки, вода отправлялась в ведро в туалете, которое заменяло сливной бачок. Зимой было еще интереснее: старик, не стесняясь, носил ведрами снег и ссыпал его в ванну. Снег таял, и старик, радостный от своей хитрости и находчивости, пользовался бесплатной водой. Горячая вода из крана в этом доме была под запретом – так он и объявил Ладе в ее первый визит.

Старик ни разу при ней не обедал. Наверняка, что было ожидаемо, он просто не хотел делиться. Лада с легкостью могла поверить на слово, что ел он только картошку и сало.

Однажды в рамках благотворительной акции перед новым годом спонсорами были собраны сумки с продуктами питания для одиноких пенсионеров, нуждающихся в помощи. Одну из таких сумок Лада понесла старику. Конфеты, пряники, мармелад, фрукты, овощи, майонез, сыр, рыба, колбаса, курица. Предполагалось, что эти покупки в какой-то мере должны украсить праздничный стол. Старик очень обрадовался и сразу принялся разделывать курицу на части, чтобы заморозить. В том, что он не собирался запекать ее целиком, в общем-то, не было ничего странного. Да и какой одинокий пенсионер решится на такое: мало кому под силу одному это съесть. Но старик поразил ее своим экономным подходом. Такого разделения на порции Лада не видела никогда. Голень делилась на три части, крыло – на шесть. Шея разъединялась по позвонкам. От всей курицы у старика получилось, наверное, порций сто. По его словам, с каждого такого кусочка – будь то шейный позвонок или обрезок кожи с крыла – должен получиться превосходный наваристый суп. В тот день Лада покинула старика под острым впечатлением.

А один раз Лада стала свидетелем того, как старик, сварив бульон из голой кости, убрал ее назад в морозилку. Лада не спросила зачем, она не сомневалась: из этой кости старик сварит «бульон» еще несколько раз.

Все чистящие средства и порошки сводились к универсальному набору: сода, уксус, тертое хозяйственное мыло. На раковине у него, когда бы Лада ни пришла, сушились постиранные целлофановые мешочки. Старик не выкидывал их, наверное, никогда. Как-то раз Лада в недоумении замерла, увидев среди мешочков постиранный пакет из-под молока. Она не единожды впадала в недоуменный ступор, экономия старика доходила до абсурда, не знала границ.

На столе у него стояла тарелка с использованными чайными пакетиками. После того, как Лада увидела, что он сушит пакетики на батарее, чтобы заново их заваривать, она стала приходить в гости с новой пачкой чая. Каждую неделю старик снова ворчал, что чай вчера кончился, а он не успел купить. Лада была уверена, что все прошлые пачки прятались стариком от гостей, и что запасов чая, которые она приносила, у него хватит на много лет вперед – судя по его экономной манере. Но не купить новую пачку – означало пить чай из высушенного и заваренного десяток раз пакетика.

Обстановка в квартире тоже была весьма скромной. Стены никогда не видели обоев. Пожелтевшая штукатурка местами трескалась и вздувалась. Но только там, где покрытие облуплялось и отваливалось, старик подмазывал. От этого стены там и сям светлели свежими неровными пятнами.

Стекла окон помутнели от времени. Щели в деревянных рамах на зиму по старинке затыкались тряпками. Подоконники рассыпа́лись трухлявой стружкой и, чтобы как-то остановить разрушение, старик замазывал краской рыхлую поверхность.

Стены, окна, мебель, вещи – все, куда ни взгляни, находилось в негодном состоянии. Заношенное, истертое, изъеденное тщательно береглось. То, что пора было выкинуть, заклеивалось, зашивалось, скреплялось и неумело ремонтировалось. То, что было новым, не использовалось. Чайный сервиз на двенадцать персон тоскливо томился в серванте. Автомобиль практически с нулевым пробегом, по словам старика – совсем новый с завода, ржавел в гараже больше тридцати лет. Лада была уверена, что в шкафах у старика найдется куча вещей, пыльных и скрипящих от старости, ни разу не использованных по назначению.

Лада знала, что причина такой экономии не в недостатке денег. Старик, как бы он не жаловался, получал хорошую пенсию. Быть может, голодные годы войны укоренили привычку обходиться малым. Или старик таким образом протестовал против системы, не желая мириться с тем, что полученных денег должно хватать лишь на еду и одежду. Как бы там ни было, Лада предполагала, что с таким образом жизни старик давно уже миллионер. Вот только зачем ему столько денег, если он не собирался их ни тратить, ни отдавать, ни оставлять после себя в наследство – было непонятно.

– Всё сказал йим, так вона! – продолжал распаляться он. – И что, за отца теперя не считают! Тык то исчо вопрос: отец я йим али нет. Я так и сказал старшо́му: а где гарантии, что ты мой сын?

– У вас есть сомнения?

– Да в нашей жизни никому нельзя верить. Почём я знаю, мож, жинка моя нагуляла йих? Неспроста ж они остолопы такие, уж никак не в меня! Де-энь-ка, говрю, сделайте, а там и поговрим.

– ДНК? И они сделали?

– Как бы ни так! Разобиделись, блажили, что я йиз ума выжил. И как след простыл! Не зво́нят и не пишуть.

– Может, они подумали, что вы за детей их не признаёте, вот и перестали.

– Подумали! Чем там думать? Говрю ж, остолопы.

– А на что они денег просили?

– На клад!

– На клад? – удивилась Лада.

– Вот йименно, на клад! Остолопы ж! Чой, говрят, у тебя пенсия копится под матрацем, давай деньги покладём в банку и в клад! Всё целее будут, говрят, про́центы тебе дадут исчо! По йихнему мнению, значить, кто-то под землёй исчо и приумножить моё состояние должон, в банку подкласть, а они потома и накопают мне ети про́центы. Думали, есьли сами дураки, тык и я такой же, исчо и старый, в ету чушь поверить должон. Поня́ла, как меня нагреть хотели? Вышвырнул йих вон! И как таких тупых на работу-то взяли?

– Может, повезло? – без эмоций предположила Лада.

– Вона йименно, повезло! Везёт же таким остолопам! А тупее кошки. Приехал как-то младшой на новой такой имомарке – антрекотовая, блястит как соплями намазана. И хвастает, чой ето ходка цэ-эр-у. Думает, я, значить, старый и тупой, поверю в ету чушь. Тык кому он тамо в цэ-эр-у сдался, чтоб на ходки йиво посылать! Бандюга небось, ворует, вона и покупает имомарки! Исчо и в акадэмии учился, и женился, и детей вона настрогали – таких же. От осинки не родятся апельсинки. Не мои дети, давно мне так кажется.

Лада прикинула: попытаться ли объяснить старику, что имели в виду его дети, когда предлагали «банку» и «клад»? Рассказать ли, что сын наверняка имел в виду «CR-V», а не «ЦРУ»? Но потом решила, что затея заведомо обречена. Не желая быть виновником нового конфликта, Лада продолжала слушать бушующего старика.

Как бы она поступила, если бы отец не считал ее своим ребенком? Если бы забывал поздравить с днем рождения, не помнил имена ее детей (если бы они были), любую помощь воспринимал бы как попытку обмана, твердил бы, что она глупая, выгонял бы ее вон? Лада не могла такое осмыслить.

Она давно допила чай, но старик не собирался обращать на это внимание. Молчала и Лада. Она представила лицо старика, если бы он услышал от нее просьбу долить чая, и ей стало смешно. Изо всех сил сдерживая улыбку, внешне она казалась абсолютно серьезной, но внутри продолжала воображать развитие событий. Что бы он сделал? Долил бы из чайника остывшей воды, чтобы лишний раз не кипятить? Поставил бы перед ней тарелочку с использованными пакетиками, сделав вид, что начисто забыл о новой коробке чая, которую Лада принесла? Или отказал бы вовсе, сославшись на то, что пить много чая – вредно? Лада по инерции кивала и хмыкала, поддакивала и кивала, давно упустив нить разговора. Но, кажется, от политики ушли. Хоть что-то.

– …я, говрит, внучка твоя! Поня́ла? Внучка! А ножик-то в руке у меня, я ж картоху чистил. Ну и давай я йим махать! Я, говрю, покажу тебе внучку, мало не покажется! А она стоит на пороге, глазищами сверлит, гипнозирует, поня́ла? Я на её наступаю, с ножиком-то, а ей хоть бы хны! Взашей её выгнал, мошейницу! Вона до чего наше правительство докатилось, мошейники толпами ходют! То-то я не знаю внучек таких! Обдерёт как липку, и трикох не оставит, токась отвернись! Вона до чего докатились, да. Думают, раз я старый, то тупой, без памяти вовсе! Будто б я не знаю, что у етих остолопов сыновья одни. Нашлась внучка! Кто ко мне токась не приходил! И сатехники кран хотели за шышнацать тыщ поставить, и сковродку даром втемяшивали, есьли подедеяльник заднимя за сем тыщ куплю. Даже шубу предлагали купить по дешману, представь себе, шубу! И сектанты ети проклятые одолели! И Политиканы Обещалкины! А теперя исчо малолетки внучками прикидууются! И, главное, лицо ж такое знакомое, видел я её где-то, поня́ла? Наверно, выслеживали, гады! Я-то знаю, как они орудуют, шайки бандюганские! В магазине там али на почте поди стояла жертву искала, а тут увидела: о, старик старый, дай-ка облапошу!

Лада знала, что ее вопрос дорого ей обойдется, но не смогла удержаться.

– А вы уверены, что и вправду не внучка? Может, какая-то женщина когда-то и родила от вас, а вы и не знали.

Старик моментально взорвался.

– Много ты понимаешь, мелочь неотёсанная! – забрызжал он, потрясая указательным пальцем. – Ето как ж тык родить, чтоб я не знал? До таких лет дожила, а тупее ложки! Думаешь, незаметно родить можно? Вон так вота ходила-ходила обок, а потома взяла да родила, а я и не знаю ничамо, а и никто ничамо не знает? Ето ты серьялов месиканкских налупалась, а теперя всех под свое тугоумие ровняешь? Ты вона можешь незаметно родить? Прийдёшь в следующий раз и скажешь, что родила? Может, я и сходил по молодости на сторону, но уж дитёв никак не наделал, уж ето я бы знал! Да на моем месте любой бы мужик гулял, в таком дурдоме я жил! На прихвостней етих вся получка уходила, да исчо жинка замордовала: то купи, сё купи, молоко кажный день, хлеб кажный день! Попробуй такую ораву прокорми, жрут и жрут, жрут и жрут! А одень исчо! А с работы домой приходишь – то ето надо, то то, то сё! Устаёт она, лоботряска! От чего устаёт, лентяйка? Ей токась повод дай не работать! Готова́ была кажный месяц рожать, есьли б могла! Детей, говрит, люблю! Как же, тунеядка! Я жинке своей сразу сказал: покамесь етот визжащий поросенок разговаривать не научится, он для меня не человек, поня́ла? Что ето за человек такой: лежит, орёт, под себя ходит. А она мне, что я детей наших, глянь-кась, не люблю! За что любить-то? За то, что орёт и под себя ходит? Нашла любовь, тоже мне! Да и потома что поменялось-то? Вырасти выросли, а любовь тык и не заслужили! Любовь йим подавай, как же! Мне никто ничамо не дал! Остолопы! Допила свой чай? Йиди работай, рассиживаешься! Все лентяи, токась бы не делать ничамо, а получку получать! Да есьли бы ты батрачила, как я по молодости, тык и на глупые вопросы места бы в темечке не оставалось! Не знал я, что кто-то от меня родил!

– А когда приходила-то эта аферистка? – поспешно обуваясь, напоследок спросила Лада, чтобы как-то сгладить конфликт.

– Пустоголовая, говрю же! В ухо влетает, через нос выдыхает! Да сто лет назад приходила, буду я даты помнить исчо! Тоже мне внучка! Жучка! Поня́ла?

Лада закивала, попрощалась, вышла вон. Выдался сегодня день. С другой стороны, он не первый раз выгоняет ее в запальчивых чувствах. Лада была уверена, что через неделю старик встретит ее как обычно – нервно и не гостеприимно, и что разговор у них тоже пойдет в обычном ключе – если только она удержится от неуместных вопросов. Молчи и кивай – вот и все, что требуется.

Лада любила свою работу. Или, быть может, не хотела себе признаваться в обратном.

10.

Приложение 33

Большой город был пустынен и тих. В желтом свете фонарей глянцевой черной глазурью блестел асфальт. Небо через мелкое сито лениво рассеивало дождь. Поздний вечер плавно уступал место ночи.

Спокойствием и свободой дышала центральная аллея уютного парка. Ароматы сырой хвои и мокрой пыли мягко наполняли воздух. Пихты и сосны соревновались в причудливости своих теней, расчерченных четкими контурами на тротуарной плитке.

Неторопливо, нарочито медлительно, по аллее шла девушка. Она не спешила домой. Наслаждалась отсутствием людей, дышала глубоко, с удовольствием. Только в такие часы, редкие на прохожих, можно было расслабиться.

Он вышел из темноты стремительно и внезапно, на ходу расстегивая ремень. Высокий, жилистый, мордастый. Глубокие залысины компенсировались густыми кучерявыми бровями, провалившиеся глаза смотрели насмешливо и надменно. Рыхлый расплывшийся нос хаотично был исчиркан красными капиллярными сетками.

Она разглядела его за мгновение. Он не успел и рта открыть, а она уже знала о нем все. Обстановка была оценена молниеносно. Бежать бесполезно, он догонит в два шага. Кричать бесполезно, ему понравится. И драться бесполезно, силы неравны.

Страха не было. От одной мысли о ближайшем будущем стало мерзко. Губы сами собой скривились в презрительной усмешке.

– Скоро сдохнешь, – едко прошипела она и расхохоталась в голос. – Да ты и сам знаешь, ублюдок. Завернёшься, как низкосортная скотина. Это и к лучшему, твоя жизнь не стоит того, чтобы за неё цепляться. Никчёмная, бесполезная жизнь. Бог с рождения забрал у тебя всё: семью, друзей, удачу, деньги. Ты никогда этого не имел.

Уверенность, манера поведения или что-то в ее глазах заставило мужчину замереть. Она не знала наверняка, что у него на уме, но продолжала издеваться.

– И брат убит, и мать повесилась, а отца ты вообще не знал. Думаешь, тебя болезнь убьет? Болезнь и боль – твоя жизнь. Тебя зарежут раньше, чем ты выплюнешь лёгкие. Так Бог захотел.

– Нет Бога, – хрипло квакнул мужчина.

Залысины заблестели от выступившего пота. Он пытался заново застегнуть ремень, но руки трусились, ничего не получалось. И уйти, убежать отсюда тоже не получалось, какое-то чувство внутри него заставляло слушать все, что она говорила.

– Бог есть, но не для тебя. Ты в чёрном списке, понял, дядя? – насмехалась говорящая. – Ты в чёрном списке с рождения. И родня твоя там же. Убийств, самоубийств, врождённых болезней на пальцах не сосчитать. Скоро сдохнешь и ты, – нараспев довольно заключила она и, вразвалку пройдя мимо него, пошла прочь.

– Помоги же мне! – закричал вслед. – Что мне делать?

Она услышала за спиной торопливые грузные шаги. Догнал.

На что способен неуравновешенный мужчина, которому нечего терять? Который мстит всему миру, вымещает злость на первых встречных, упивается чужой болью и беспомощностью? Который в двух шагах от смерти?

Решение созрело тотчас. Это был циничный расчет. Она обернулась через плечо:

– Лечи лёгкие, как тебе сказали врачи. Оперируйся.

Он остался стоять в парке среди безмолвных вечнозеленых свидетелей. Осмысливал, недоумевал, пытался припомнить все, что она говорила. Наверняка думал, что в ее лице встретил шанс на спасение.

Девушка больше не оглядывалась. Ровным шагом ушла в темноту.

Начался ливень. Ощущать, как по лицу, шее и плечам стекают крупные прохладные капли, было приятно. Вода словно смывала невидимую грязь, в которой только что пришлось копаться.

Она никогда никому не помогала, это был ее принцип. Все, абсолютно все заслужили то, что с ними происходит. Это личные проблемы и испытания, разбираться с которыми нужно самим участникам. Да, она знает об этой грязи, но помогать никому не обязана. Но сегодня мужчина вынудил ему помочь.

И она помогла. На свое усмотрение.

Когда произносишь «тебя зарежут», сразу представляются пьяные разборки, потасовки, кухонные или складные ножи, ранения, несовместимые с жизнью. Но мало кто предположит, что можно умереть на хирургическом столе во время операции по удалению опухоли в легком.

Оперируйся.

11 октября 2016 года

Аделина принесла рассказ на занятие и несколько минут терпеливо ждала, пока психиатр прочтет. Не ерзала на месте, не переживала. Подперев рукой голову, безразлично смотрела на гнущиеся от ветра верхушки деревьев, виднеющиеся за окном.

– Как давно произошли события, описанные в рассказе? – наконец спросил психиатр.

– Может, год назад.

– Приходилось ли вам ранее защищаться от людей подобным образом?

– Да. Я часто предпочитаю говорить первая, если вижу, что кому-то от меня что-то нужно. Чтобы отстали.

– Такой способ защиты всегда эффективен, верно?

– Всегда.

– Вы пишите, что вам не было страшно, а испытывали вы лишь чувство омерзения. Это на самом деле так?

– Да, мне было мерзко от одной только мысли, что он может ко мне притронуться.

– Говоря иначе, собственная беспомощность вызывает у вас не страх, а чувство омерзения?

– Наверное, да.

– Как известно из наших бесед, вы любите читать. Скажите, какие книги вы любите?

Неожиданный вопрос заставил удивиться пациентку.

– Разные, – неуверенно проговорила она. – При чём здесь книги?

– Вы не ответили. Какие тематики вам интересны?

– Ну, я читаю произведения классиков, книги об искусстве, исторические…

– Вам ближе истории о жизни, нежели фантастические?

– Если выбирать между сказкой и документальным очерком реальных событий, вероятнее всего, что я выберу последнее. Хотя иногда я не против отвлечься и на сказку.

– Что скажете о детективном жанре?

– Если хороший детектив и хороший писатель. Например, мне нравится цикл историй про Шерлока Холмса. Артур Конан Дойл один из любимых писателей.

– Вам нравятся книги о преступниках, о расследовании преступлений?

– Это интересно.

– А книги о маньяках входят в категорию любимых?

– На что вы намекаете? Думаете, я сочинила этот рассказ? Взяла его из какой-то книги?

– Что вы, я уверен, что события в рассказе настоящие. Если вам интересно читать про преступников, я предположил, что и про маньяков должно быть интересно. Я ошибся?

– Нет, – нехотя призналась Аделина. – Как-то я читала несколько книг о серийных убийцах. Пыталась выяснить, как они думают, совершая такие мерзкие действия, и как потом живут с этим.

– Выяснили?

– Ещё раз убедилась, что маньяки – такие же ничтожные люди, как и все остальные.

– По-вашему, маньяки ничем не отличаются от обычных людей?

– Если верить статистике, большинство серийных убийц сформировала окружающая обстановка. Неблагоприятная семья, тяжёлое детство, угнетение, насилие, пренебрежение, унижение. Если ребёнок с младенчества сталкивается только с жестокостью, если то и дело оказывается в эпицентре агрессии и насилия, что можно от него ожидать? Он смиряется с жестокостью, и она становится нормой для него. А потом окружающие пожинают свои же плоды, но только обвиняют во всём маньяка. Да никто не лучше и не хуже, все одинаково ничтожны, одинаково жестоки.

– Не кажется ли вам, что сейчас вы выделили общие составляющие жизни большинства маньяков? Неблагоприятная семья, тяжёлое детство, насилие, унижение, пренебрежение. Если верить статистике с ваших слов, получается, что, взяв любого маньяка, можно с высокой вероятностью сказать, что его жизнь подходит под общее описание.

– Так и есть. И что?

– Вы встретили у себя на пути маньяка и, повинуясь внутреннему инстинкту и интуиции, начали выдавать ему свои знания из книг так, словно бы на самом деле видели его прошлое. Всего-то надо было сказать про никчёмную, бесполезную жизнь. Про то, что Бог забрал у него всё – и семью, и друзей, и деньги. Мало какой маньяк всё это имеет, верно?