Текст книги "Суженый Марии"

– А нельзя ли первых двух соблазнов как-то остеречься?

Колдунья медленно покачала головой и ответила:

– Но без первого не будет второго. А без второго не будет третьего. Не отведав горя, не отведаешь и радости. Такова уж твоя судьба, красавица. Таков твой путь к нему. Если пройдешь – узнаешь счастье. Если же нет…

– Ты говоришь о моем суженом, Чанди?.. Это к нему я буду идти через соблазны?

– Ты ждешь любви, красавица, – вздохнула ворожея. – Ты призываешь своего жениха днем и ночью, верно?

– Да, – пересохшими губами прошептала Мария. – Иногда я, грешница, повторяю как молитву: «Суженый– ряженый, где тебя искать, как тебя узнать?» А ты можешь мне сказать, какой он?

– Твой суженый – молодец богатырской силы и отваги. Глаза у него голубые, а речи непонятные…

– Может быть, он грек? – с надеждой спросила Мария.

– Нет, он русич. – Взгляд старухи остро сверкнул из-под насупленных бровей.

– Странно… – Мария даже почувствовала некоторое разочарование. – А осенью ко мне приедет свататься молодой и красивый грек по имени Гелиодор. Но я не знаю, какого цвета у него глаза…

– Сватают люди, а венчает Бог. Так ведь у вас, христиан, говорят?

Мария немного помолчала, опустив голову, а потом, прямо взглянув на Чанди, спросила:

– А ты не можешь ошибиться?

– Твою судьбу я вижу ясно.

– Но слова твои неясны. А ты всегда гадала правдиво? Ни разу не обманула тех, кто тебя слушал?

И вдруг лицо Чанди потемнело, а глаза сверкнули на нем, словно молнии из грозовой тучи. Колдунья топнула ногой, зашипела и, ни слова не говоря, скрылась в зарослях, будто и не было ее. Маша растерянно огляделась вокруг, пару раз позвала гадалку, а потом, испугавшись своего одиночества посреди поляны, кинулась догонять Янку.

Долго еще после странной встречи в голове Марии вертелась одна и та же мысль: кто он, этот могучий голубоглазый русич, которого нагадала ей старая Чанди? Искать ли его среди княжеских гридней? Они, может, и храбрые вояки, но при этом слишком грубые и неотесанные, на Машин вкус. А ученые монахи, с которыми ей интересно беседовать, отставлены от мужской сути. В памяти назойливо всплыли круглые голубые глаза Рагуйла. Нет, не он. Хотя чем он хуже других? И кто ей нужен? Где найти то сочетание мужественной силы и ума, которое непременно должно отличать избранника, созданного ее мечтой? Оставалось ждать ответа от самой судьбы.

Глава четвертая
Встреча у порогов

Никогда еще Зоил Оксивант не путешествовал с такой быстротой. Вожделение, которое вызвала в нем недоступная пока киевская красавица, гнало его вперед и заставляло забывать и об осторожности, и о любви к удобствам, коими даже в дороге он привык баловать свое полное, рыхлое тело. В начале июня он прибыл в Константинополь и, едва сойдя с корабля на берег, тут же готов был ринуться в бой за свое освобождение от постылых брачных оков, мешавших его будущему счастью. А действия, которые должны были последовать за разводом, Зоил с Хрисанфом уже обдумали и обсудили во всех подробностях.

Но в ромейской столице Зоила ждала новость, повергнувшая его в состояние легкого безумия: жена Оксиванта, пожилая и сварливая Ипполита, месяц назад скончалась, объевшись каких-то восточных лакомств. Грек не мог скрыть охватившую его радость даже от ближайших родственников. Он посчитал такой исход дела чудом, знамением свыше, и прямо в день прибытия напился в кругу друзей, хохотал и плясал, как сумасшедший. Тщетно Хрисанф призывал его к осторожности; пожилой купец настолько ошалел от счастья, что перестал быть похожим на самого себя.

Наутро после безумной ночи последовала расплата: Зоил, давно болевший ногами, вдруг почувствовал, что не может и шагу ступить. Ликование сменилось отчаянием. Теперь обездвиженный грек, лежа на кровати, кричал, что ведьма Ипполита, решив отомстить ему, достала его своими кознями даже с того света.

Но болезнь не заставила Оксиванта отказаться от своих намерений заполучить вожделенную красавицу. Он призвал лучших врачей и знахарей, стремясь поскорее стать на ноги. Однако быстрого исцеления ему никто не обещал. А время не ждало. Теперь Зоил, понимая, что на Русь ему поехать не удастся, что придется ждать юную невесту в Константинополе, во всем должен был положиться на ум и ловкость Хрисанфа. Чтобы не сомневаться в верности хитрого помощника, Зоил позвал тавулария (нотариуса) и велел ему составить бумагу, согласно которой Хрисанф получает обещанное ему имение и деньги сразу же после женитьбы своего покровителя.

В ромейской столице было неспокойно: ходили слухи о скором начале крестового похода, к которому уже больше года призывал латинских королей и папа Евгений, и епископы, а пуще всех – воинственный бургундский аббат Бернар Клервоский. Старики еще помнили тяготы, доставленные Константинополю участниками первого крестового похода, когда недовольные холодным приемом рыцари внезапно пошли на штурм города, и только личная гвардия императора помогла ромейской столице выстоять. Но в те годы империей правил мудрый Алексей I, который сумел отделаться от рыцарей, задобрив их подарками и переправив через пролив на азиатский берег. А нынче у власти – внук Алексея Мануил, храбрый воин, но еще слишком молодой и горячий для хитростей дипломатии. Хватит ли ему рассудительности деда, чтобы уберечь столицу от разгрома?

Хрисанф прислушивался к этим разговорам, но про себя надеялся, что успеет отхватить свой кусок пирога и удалиться в какой-нибудь тихий уголок до того, как начнутся беспорядки.

Он нашел Никифора перед самым его отъездом в Трапезунд и передал ему письмо и подарки от Дмитрия. Также Хрисанф сообщил, что через месяц снова собирается в Киев и может доставить ответное послание Никифора. За годы службы у кесарей Никифор научился осторожности, но даже он не мог предположить, что у простого ромейского купца имеются причины что-то замышлять против Дмитрия и его семьи, а потому спокойно передал Хрисанфу и письмо, и подарки – красиво инкрустированный кинжал и отрез византийской парчи. Клинец в письме спрашивал друга, что за человек Зоил Оксивант, но ни словом не обмолвился о странном сватовстве грека. Никифор, не привыкший полностью доверяться бумаге, ответил на вопрос о Зоиле весьма немногословно.

Теперь в руках у Хрисанфа были почти все нити, из которых он собирался сплести ловушку для прелестной славянской птички. Он не имел никаких личных причин желать зла Марии или ее семье; временами он даже чувствовал к девушке некое подобие жалости. Но для Хрисанфа похищение Марии было единственным способом выбраться из той гнетущей кабалы, в которую он попал отчасти из-за стечения обстоятельств, а отчасти – из-за своего тайного порока.

Хрисанф родился в довольно состоятельной семье судейского чиновника. Он рос весьма смышленым ребенком, и его ранние способности к наукам были замечены и служили предметом гордости и даже хвастовства родителей. Жизнь Хрисанфа до одиннадцати лет была вполне благополучна; внутри семьи царил мир и покой, а от внешних бурь мальчика защищали заботливые родители. Но потом все кончилось. Как узнал впоследствии Хрисанф, его отец сделал ошибку, войдя в круг знатных вельмож, которые боролись за власть в империи. После смерти Алексея I Комнина они хотели провозгласить императором не сына его Иоанна, а зятя, мужа Анны. Когда противники Иоанна Комнина потерпели поражение, они, разумеется, оказались в опале. Но знатным и сильным многое прощается, в то время как мелких исполнителей по традиции ждет примерное наказание.

Так случилось и с отцом Хрисанфа. Вскоре после его казни, не выдержав удара судьбы, умерла и мать. В одночасье одиннадцатилетний мальчик лишился и родителей, и дома. Его отдали на воспитание тетке – сводной сестре отца. Она ненавидела родителей Хрисанфа, завидуя образованию и успехам его отца, красоте матери. Теперь, злорадствуя, она вполне отыгрывалась на мальчике. Не меньше старались и две ее дочери – отменно злые и заносчивые девицы, умевшие больно унизить мальчишку. Хрисанф был уже не так мал, чтобы не заметить, что, ко всем прочим порокам, девицы еще и очень развратны и любого мужчину, попадавшего в их поле зрения, стараются склонить к греху своими сомнительными прелестями. Даже священник их прихода отец Ираклий подвергался атакам бойких сестер. Хрисанф не раз замечал, что священник смотрит на девиц презрительным взглядом, и это радовало мальчика, он проникся невольной симпатией к отцу Ираклию. Но того, что произошло дальше, он никак не ожидал.

Однажды священник ласково заговорил с Хрисанфом, объяснил, что давно замечает, каково приходится мальчику в семье тетки, и предложил ему свое покровительство. Хрисанф с радостью согласился. Он не чувствовал особого тяготения к духовному поприщу, но рад был уйти куда угодно из ненавистного дома. Вскоре отца Ираклия перевели в Никейскую епархию, и Хрисанф уехал вместе с ним. Ему все больше нравился красивый, добрый и еще сравнительно молодой отец Ираклий. И как-то само собой получилось, что Хрисанф стал не только верным послушником, но и любовником отца Ираклия. Хрисанф был достаточно вольнодумным мальчишкой и не слишком боялся греха. К тому же он не любил женщин, которые все казались ему притворщицами, столь же злыми и похотливыми в душе, как его двоюродные сестры. Потом отца Ираклия послали в один из монастырей Тавриды, и Хрисанф снова последовал за ним, приняв имя отца Варадата.

Шли годы, способный юноша постепенно поднимался на духовном поприще. Однако после смерти отца Ираклия у него начались неприятности. Привыкнув к противоестественной любви, он стал льнуть к молодым и красивым монахам и однажды был с позором изобличен. Отца Варадата вместе с письменным доносом о его грехах отправили в Константинополь на корабле купца Зоила Оксиванта. Грешник, улучив минуту, рассказал купцу о своем горе и попросил помочь. Зоил смекнул, что умный и грамотный монах еще очень может ему пригодиться, и устроил так, что два сопровождавших Хрисанфа монаха бесследно исчезли, а изобличительное письмо оказалось в руках у купца. С тех пор бывший отец Варадат, снова превратившийся в мирянина Хрисанфа, попал в постыдную зависимость от своего жестокого благодетеля.

Теперь, отправляясь на Русь добывать невесту для Зоила, Хрисанф старался прежде всего для себя. Он был уверен, что после женитьбы Зоил очень быстро сгорит в огне своих знойных чувств и уже не помешает рабски зависимому помощнику жить свободно и безбедно, пользуясь плодами тяжко заработанного наследства.

Перед самым отплытием из Константинополя Хрисанф еще раз побеседовал со своим хозяином. Зоил возлежал на высоких подушках, а его натертые бальзамом и перетянутые повязками ноги покоились на мягком валике.

– Мне уже лучше, и я надеюсь встать на ноги как раз к приезду моей нимфы, – заявил грек, блестя глазами.

– Да будет так, – пряча усмешку, сказал Хрисанф. – А еще дай Бог, чтобы за время моего отсутствия в империи ничего не случилось. А то ведь может статься, что твою нимфу некуда будет вести.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Зоил.

– Ты разве не слыхал, что латиняне опять собрались на восток? Конрад Германский и Людовик Французский еще в прошлом году дали обет начать крестовый поход. Знающие люди говорят, что крестоносцы двинутся в путь очень скоро, в конце этого месяца. Если они пойдут по старой дороге, как это уже было во времена Алексея I, то нашей столице несдобровать.

– Не очень-то я верю этим слухам, – проворчал Зоил, недовольный мрачными предсказаниями Хрисанфа. – Ведь наш император Мануил женился на племяннице Конрада, так что они с немцем теперь родственники. И потом, князь Раймунд Антиохийский принес ленную присягу Мануилу. А ведь Раймунд – дядя французской королевы. Нет, наш император сумеет договориться с крестоносцами, и они пойдут в обход Константинополя, через Геллеспонт.

– Дай-то Бог, я сам того желаю. Но у меня мало надежды на спокойную осень в этом году. Говорят, крестоносцы еще могут сговориться с Рожером Сицилийским, а ведь он отъявленный враг Византии, даже с мусульманами сговаривается против нас.

– Ну, этот норманн Рожер – просто безбожный пират, и василевс найдет на него управу. Говорят, Мануил уже сейчас вступил в союз с Венецией против Сицилийца.

– А если все же крестоносцы сговорятся с Рожером и пойдут на штурм Константинополя? Увы, наши стены в ветхом состоянии, а сил для защиты мало.

– Оставь свои зловещие пророчества, пифия, – недовольно поморщился Зоил. – Как бы ни были алчны крестоносцы, они не решатся штурмовать христианскую столицу. Все ограничится перебранкой. А королевские распри меня не очень волнуют. Я не державный муж, и хочу жить своей маленькой жизнью и иметь в ней свои большие удовольствия, хе-хе…

– Иногда маленькие люди расплачиваются за распри великих, – вздохнул Хрисанф, вспомнив судьбу своих родителей. – На востоке говорят: «Воюют цари, а страдает народ». А вдруг, узнав о грозящих Константинополю опасностях, русы откажутся выдать свою дочь за грека?

– Что?.. – насторожился Зоил. – Но ты ведь так рассчитал свой путь, чтобы прибыть в Киев в отсутствие Дмитрия и Константина?

– Да, но у Марии есть еще мать, сестра и другой брат. Что скажут они?

– А это уж твое дело – убедить их, что девушка должна уехать. Надеюсь, что любовь к отцу и брату окажется сильнее, чем страх перед поездкой в Константинополь. И потом, думаю, что до русов еще не докатились слухи о приближении крестового похода.

– Кто знает. В Киев часто приезжают иноземные купцы.

– Так поспеши, чтобы опередить эти слухи.

Отплывая из Константинополя, Хрисанф был уверен, что Дмитрий Клинец и его старший сын уже добрались до берегов Тавриды. Чтобы исполнить задуманное, грекам было необходимо отсутствие Дмитрия.

Между тем Клинец задержался с отъездом недели на две. Причиной тому была его тревога из-за появления в Киеве черниговских послов. Князья Давидовичи, словно желая разрушить то хрупкое спокойствие, которое установилось в столице после замирения Изяслава с половцами, прислали объявить, что просят его выступить против Юрия Суздальского и Святослава Ольговича, захватившего их земли.

Дмитрий был в числе тех киевских бояр, которые призывали Изяслава не верить черниговским князьям. Тысяцкий Улеб, выступая от имени этих бояр, предостерег великого князя: «Давидовичи – двоюродные братья Ольговичей и всегда действовали с ними заодно. Святослав Ольгович – союзник Юрия Суздальского. А Юрий, дядя твой, спит и видит захватить киевский престол. Мы думаем, что Давидовичи действуют по наущению Святослава и Юрия и хотят заманить тебя в ловушку. Не поддавайся на их просьбы, не начинай войны, – тем паче что киевляне не захотят воевать против Юрия, сына Мономахова».

С большим трудом Изяслава удалось отговорить от опрометчивых действий. Великий князь ограничился тем, что отпустил в Чернигов племянника – сына своей сестры и Всеволода Ольговича.

Лишь после того, как спокойствие в столице восстановилось, Дмитрий счел возможным уехать. Разлука с семьей всегда была для него тяжким испытанием, а уж в беспокойные времена и подавно. Но он утешал себя мыслью, что его поездка будет недолгой, а войны на Руси обычно начинаются зимой, а не летом, когда топи, реки и болота затрудняют путь княжеского войска.

Уезжая, Дмитрий наставлял Андрея:

– Пока мы с Константином в отъезде – ты в нашем доме остаешься за старшего. Защищай женщин. С Улебом и Фотием дружи и прислушивайся к их советам. И, что бы ни случилось, как бы ни повернулись дела в Киеве, всегда будь на стороне князя Изяслава. Сейчас он – наследник Мономаха.

Андрей поклялся верно служить Изяславу и во всем ему подчиняться. Дмитрий знал, что это не пустые слова. Пылкая и одновременно суровая натура Андрея не позволяла юноше жить просто и буднично, без истового служения какому-нибудь важному делу. Окинув ласковым взглядом красивое, строгое лицо сына, его стройную фигуру с прямыми плечами, Дмитрий подумал, что, будь Андрей латинским воином, он наверняка бы отправился в крестовый поход.

Через неделю после отъезда Дмитрия послы от Давидовичей снова явились в Киев. Черниговские князья вторично жаловались на своего двоюродного брата Святослава Ольговича, отобравшего у них область, и призывали Изяслава выступить в поход против Святослава и Юрия.

В доме Клинцов это известие всех лишило покоя. Анна и Евдокия не находили себе места от тревоги. Андрей с самого утра отправился на княжеский двор. В полдень и Маша не утерпела и, пользуясь отсутствием Андрея и недосмотром матери, выскользнула из ворот и побежала к площади перед Мстиславовым двором, где великий князь собирал вече, чтобы посоветоваться с киевлянами о начале войны против Святослава и Юрия.

По дороге девушку увидел Рагуйло и, узнав, что она спешит на вечевую площадь, отправился вслед за ней. Мария, занятая своими мыслями, не обращала внимания на сопровождавшего. Девушка тревожилась, что из-за княжеских распрей в Киеве начнутся беспорядки и иноземные купцы перестанут сюда приезжать. А если в военный поход будут вовлечены еще отец и братья, то для семьи Клинцов вообще закончится нормальная жизнь. Тогда, в годину бедствий, стыдно и грешно покажется думать о каком-то неведомом женихе.

Шум веча Мария услышала еще издали. Протолкавшись поближе к окружившей Изяслава толпе, она встала на цыпочки, даже подпрыгнула, – но разглядеть великого князя ей не удалось. Отойдя в сторону, Маша увидела возвышение на месте старого вала и с помощью Рагуйла взобралась на него. Здесь уже стояли и другие любопытные – в основном женщины и подростки. А мужчины все собрались вокруг князя.

Изяславу было лет пятьдесят, но стан его оставался стройным и прямым, как у молодого воина. В блеске глаз, решительном взмахе рук и мощном звучании голоса угадывалась сильная кровь Мономаховичей, а со стороны матери – варяжских королей.

– Русичи! – обращался он к толпе. – Я хочу, чтобы вы охотно исполняли княжескую волю и врагов князя считали собственными.

Несколько одобрительных возгласов раздалось в ответ, и тут же все стихли, ожидая дальнейших слов великого князя. Изяслав был любим народом – и не только русичами, но и торками, и берендеями. Он искал народной любви и умел показать простым людям, что прислушивается к их суждениям. Помня и уважая уже ставший легендарным обычай Ярослава Мудрого говорить на вечах, Изяслав сам объяснял своим подданным, как обстоят дела в государстве и что он собирается делать для их улучшения.

И сейчас Изяслав говорил о том, что вторичная просьба черниговских князей его убедила и он отдал приказ войску собираться в поход на Святослава и Юрия. Он призвал киевлян одобрить это решение, а всех, кто носит оружие, просил присоединиться к княжескому войску.

Эти слова уже вызвали в толпе недовольство. Вначале выкрики были беспорядочными, а потом, посовещавшись, бояре выдвинули вперед Фотия, чтобы он высказал их общее суждение. Зять Марии был довольно хилым мужчиной, но говорил громко. Казалось, вся сила, отпущенная ему природой, сосредоточилась только в этом голосе, благодаря которому Фотий выдвигался Улебом и другими боярами как глашатай.

– Великий князь! – прозвучал над толпой его пронзительный голос. – Пойдем с радостью и с детьми на Ольговича. Но Юрий – твой дядя. Государь! Дерзнем ли поднять руку на сына Мономахова?

Народ поддержал эти слова одобрительными возгласами. Когда шум поутих, над площадью раздался более низкий, чем у Фотия, но не менее громкий голос Изяслава:

– Нет причин сомневаться в верности черниговских князей! Мы дали взаимную клятву быть союзниками. Я выступлю в поход и призываю вас поддержать меня. А малодушные пусть остаются!

Беспокойство охватило площадь. Киевляне ожидали от своего государя совсем не такого решения. Мария поняла, что слова князя предвещают междоусобную войну, и сердце ее сжалось от тревоги. Грядущие распри грозили сломать не одну судьбу, и укрыться от них в своем доме было невозможно. Маша вдруг почувствовала себя в этом державном водовороте беспомощной, словно былинка на ветру.

Внезапно совсем рядом девушка услышала гневный окрик брата:

– А ты почему здесь?

Андрей, выбравшись из толпы, схватил сестру за руку и потащил ее с площади в сторону Феодоровской церкви. Маша была так опечалена, что без сопротивления следовала за братом. Рагуйло тоже шагал рядом с ними. Выйдя на менее людное место, Андрей сурово приказал сестре:

– Сейчас же возвращайся домой! Девушке тут нечего делать. Мать, небось, уже волнуется. Ступай, и пусть Рагуйло тебя проводит.

Ни слова не говоря, Маша уныло поплелась домой, сопровождаемая молодым эмальером, который всю дорогу сетовал на коварство черниговцев и доверчивость князя.

Вечером в доме Клинцов только и разговоров было, что о предстоящих событиях. Пришли Ольга с Фотием, и Андрей явился с двумя княжескими дружинниками. Они сообщили, что князь уже через два-три дня собирается двинуться к реке Супой. Один дружинник уверял, что Изяслав слишком доверяет коварным родичам, а другой возражал ему, что князь вовсе не так доверчив, а просто хочет воспользоваться поводом, чтобы приструнить наконец Святослава и помешать его сговору с Юрием.

А Марии было решительно все равно, по какой причине князь начнет войну; главным было то, что теперь может прерваться нормальное течение жизни, в которой она еще не успела познать главного – счастья любви.

Потом все стали слушать Фотия. Он рассказал, что верные люди донесли его дяде Улебу о тайном заговоре в Чернигове: Давидовичи хотят, заманив Изяслава, убить его или выдать Святославу и Юрию. Разумеется, Улеб сразу же уведомил о том великого князя, но Изяслав пока не верил. Однако завтра на рассвете Улеб с надежными людьми, в числе которых будет и Фотий, отправится к черниговцам и потребует от них новой клятвы в дружбе и верности. И если удастся обличить их вероломство, то союзные грамоты будут брошены на стол и князь Изяслав не поедет в стан Давидовичей, а начнет с ними войну. И в этом его, конечно, поддержит весь народ.

Когда гости уже покидали дом, Мария услышала, как Андрей, наклонившись к Ольге, говорил ей: «Муж твой Фотий – человек надежный, рассудительный, как и его дядя. Они верные люди. Держись за Фотия, сестра, люби его». Маша заметила, как Ольга опустила глаза и сжала губы, ничего не ответив Андрею.

А на следующий день, когда Фотий вместе с Улебом и его людьми покинул Киев, Маша пошла к сестре. Ольга как раз играла в саду со своим маленьким сыном Славятой. Мальчик был чудо как хорош: кудрявый, розовощекий, синеглазый, он напоминал маленькую Ольгу и так же заразительно смеялся, как она когда-то. Мария тоже с удовольствием поиграла с племянником. Потом малыша отдали няне, чтобы накормила его и уложила спать.

А сестры, оставшись одни, сели на скамейку под яблоней и грустно посмотрели друг на друга.

– Ты несчастлива с Фотием? – внезапно спросила Мария, хотя и так знала ответ.

Ольга отвела взгляд, и ресницы ее задрожали. Несколько раз судорожно сглотнув, чтобы подавить подступившие к горлу слезы, она сбивчиво заговорила:

– Умом понимаю, что Фотий – человек хороший, надежный, добропорядочный. А сердце не лежит к нему. Холодно мне от его неловких ласк, от ворчания… тошно бывает от одного его вида. Ну, чем я виновата, что не могу его полюбить, хоть и стараюсь? Ни разу я не была с ним счастлива, ни разу… Пять лет в браке живу, а не знаю, что такое любовная сладость… Другие женщины, бывает, хвастают своими радостями, а я молчу. Нечего мне сказать. У меня все не так, как мечталось… Фотий быстро свое удовольствие получит, да и рад, и в голову ему не приходит, что я с ним – как в неволе. А еще меня же и упрекает: ты, дескать, холодная, бесчувственная, потому и до любви не охочая.

– Может, надо тебе с Фотием откровенно обо всем поговорить? – попыталась дать совет Мария.

– Несмышленыш ты еще, сестричка, – вздохнула Ольга. – Говори, не говори, а человек свою натуру не сможет переделать. Да и зачем мне его ласки, если нет у меня любви? Вся любовь моя женская вытекла по каплям, когда Никола погиб…

– А с Николой ты… была когда-нибудь в близости? – осторожно спросила Мария.

– Нет… в том-то и дело, что нет! – воскликнула Ольга и, заломив руки, прижала их к груди. – Я ведь, как и ты, как и другие киевские девушки, воспитана в строгости. Никола был горячим, сильным, обнимал меня крепко, зацеловывал так, что голова шла кругом… но я все-таки от него вырывалась и твердила: «Нельзя, грех это до свадьбы. Потом, после, когда поженимся». А «потом» так и не наступило… Теперь вот твержу себе: надо было ни о чем не думать, отдаться его ласкам, а там – будь что будет.

– А как же грех? – спросила Маша, глядя на сестру широко открытыми глазами.

– Да я бы, может, сейчас этот грех вспоминала, как самое большое счастье в своей жизни, – вздохнула Ольга. – Пусть хоть один день, один час, – но с любимым ладой! Понимаешь?

Маша пожала плечами и ничего не ответила.

– А теперь я живу без счастья, и вспомнить мне нечего, – продолжала Ольга. – Иногда случайно увижу, как служанки хохочут, с любовниками забавляются, и думаю: даже последняя холопка счастливее меня, потому что не боится греха. А в моей жизни ничего нет хорошего, кроме сыночка. Он – единственное утешение, которое дал мне Фотий. Но каким он станет, когда подрастет и увидит, как безлюбо живут его родители?

– Да что ты, Ольга, не говори такого. – Маша, как могла, пыталась утешить сестру. – Смотри, как много семей, где супруги живут куда хуже вашего. А тебе-то грех жаловаться: Фотий ведь и в самом деле человек хороший, благочестивый, не пьет, не распутничает, руки на тебя не поднимает. Ну, не любишь ты его, так разве ж все девушки выходят замуж по любви? Любовь – она вообще редко встречается. Это мы с тобой знаем о ней, потому что родители наши очень любят друг друга.

Ольга ласково посмотрела на младшую сестру, поправила золотисто-русый завиток ее волос и с печальной улыбкой сказала:

– Ведь и ты ждешь любви, я знаю. Помни, Марусенька: если встретишь свою любовь – иди ей навстречу без оглядки и никогда не предавай ее. Иначе будешь несчастлива, как я.

– Что ты такое говоришь, сестрица? Разве ты предала свою любовь?

– А разве нет? Когда Никола погиб за меня, я не должна была соглашаться на замужество. Если бы ушла в монастырь, как Ульяница, – была бы, наверное, счастливей. Уж, во всяком случае, предательницей себя бы не чувствовала. – Ольга подперла щеку рукой и задумчиво посмотрела вдаль. – Когда мы были в Новгороде, я с Ульяницей много о чем переговорила. Она мне про Никиту своего рассказывала. Они собирались пожениться, а тут военный поход объявили. Никита был в войске. Он словно что-то предчувствовал, сказал Ульянице: вдруг я из боя не вернусь? И в ночь перед этим походом Ульяница осталась с Никитой. Когда его убили, она ушла в монастырь. Ульяница была женщиной только одну ночь, но эта ночь с любимым ладой дороже многих ночей супружеской повинности. Так-то, милая.

– Нет, не так! – возразила Маша. – У тебя есть сын, и еще будут дети. А что у Ульяницы?

– Да, верно, ничего, – вздохнула Ольга. – Только одна береста…

– Какая береста? – не поняла Мария.

– Письмо, которое однажды ей прислал Никита. Она эту бересту, как икону, хранит. «От Никиты к Ульянице. Пойди за меня. Я хочу тебя, а ты меня…»

Ольга вдруг заплакала, уронив голову на руки, а Маша обняла ее за плечи и сама едва удержалась от слез. Откровения сестры глубоко запали ей в сердце.

…Для Киева наступили беспокойные дни. Из Чернигова доходили вести о предательстве Давидовичей, изобличенных мудрым Улебом. Князь Изяслав двинулся к реке Супой, поручив столицу своему брату Владимиру. Скоро гонцы уже понесли в Киев, Смоленск и Новгород весть о предстоящей войне.

Анна в отсутствие мужа и старшего сына чувствовала себя хозяйкой, отвечающей за всех домочадцев, обязанной защитить их в лихую годину.

Ворочаясь с боку на бок бессонными ночами, она думала-передумывала о каждом из своих близких. Как уберечь Марию, если вдруг начнутся в городе беспорядки? За Ольгу, за Евдокию и внуков тоже страшно. Но они хоть сидят дома в беспокойное время, а Маруся-то все норовит выбежать, чтобы самой увидеть и услышать, что в городе творится. И за Андрея душа болит – уж больно горяч, в отца, а рассудительности отцовской нет. И где-то теперь Дмитрий и Константин? Дай им Господь счастливой дороги…

…Между тем Клинец и его старший сын как раз находились на одном из самых трудных отрезков пути – у Ненасытецкого порога. Здесь ладьи разгружались от людей и товаров и на волокушах или катках переправлялись до конца порога. Ненасытец тянулся почти с версту, а высота его водопадов была в два или три человеческих роста. Купцы, шагая вдоль обрывистого берега, со смесью восторга и ужаса любовались кипящим пенным разливом реки, похожей здесь на бушующее море. Водный путь устилали огромные скалы, цепи гранитных гор, ряды хребтов. Со страшным грохотом и силой исполинские волны неслись от одного каменного великана к другому, вздымаясь водной стеной, а потом стремительно падая вниз, откатываясь по уступам и обнажая бездонные пучины.

Здесь, на границе самого опасного из порогов, Дмитрия и Константина ждала не слишком приятная встреча. От Ненасытца до следующего, Волнигского, порога было четырнадцать верст, и этот путь уже можно было проделать по Днепру. Пока киевские купцы загружали свои товары обратно в ладьи, переставленные теперь с волокуш на воду, другие путешественники, идущие вверх по Днепру, разгружались, чтобы тянуть ладьи волоком до конца порога. Это были греческие купцы, и Дмитрий, столкнувшись взглядом с одним из них, узнал молчаливого и незаметного спутника Зоила Оксиванта. Хрисанф, разумеется, тоже узнал Клинца, и для него эта встреча оказалась неожиданной. Но грек не подал виду, что неприятно удивлен, и обратился к Дмитрию и Константину с подчеркнуто вежливым приветствием. Они разговорились. Хрисанф узнал, какие события задержали Дмитрия в Киеве. А на вопрос Клинца, почему грек так быстро вернулся на Русь и не связано ли это с Марией, Хрисанф принялся уверять, что все дело только в торговых выгодах, а сватовство Гелиодора к Марии тут ни при чем, и молодой грек приедет в Киев не раньше осени, как и было условлено. Когда Дмитрий спросил о своем ромейском друге, Хрисанф с готовностью отдал ему письмо и подарки от Никифора. Прочитав письмо, Клинец задержался взглядом на последней странице, где написано было о том, какие превосходные люди Зоил Оксивант и его племянник и каким преданным, надежным слугой является их помощник Хрисанф. Что-то в этих похвалах показалось Дмитрию странным. Трудно было поверить, чтобы Никифор мог питать особое уважение к Зоилу. Но эти строки были написаны той же рукой, что и все остальные, и не узнать почерк друга было невозможно.