Текст книги "Хорошая попытка"

Александра Ковалева
Хорошая попытка

© А. Ковалева, 2020

© М. Букша, дизайн обложки, 2020

© Е. Гугалова-Мешкова, художественное оформление, 2020

© Издательство «Фолио», 2020

Вместо предисловия

Каждые два дня человечество производит столько же информации, сколько создало за период от зарождения цивилизации вплоть до 2003 года. Так говорит Эрик Шмидт из Google. Он же говорит, что технологическая революция произойдет еще при нашей жизни. А мы к ней не готовы. Мы не готовы к революции, господа. Вот вам еще немного информации к тем массивам, которые ваш мозг давным-давно отчаялся обработать.

Человеческий мозг лихорадит, ведь он привык все систематизировать, всему придавать понятную структуру – именно через структуру он, в первую очередь, обрабатывает и запоминает информацию. И если о памяти, в нашем классическом ее понимании, уже в принципе можно потихоньку забывать – кажется, дружище в твоей черепной коробке решил плюнуть на это дело – то обрабатывать информацию он все-таки еще пытается. На зашкаливающей скорости. С перегревом мотора.

Нет, он не успевает так быстро перестраиваться под новые условия, и не надейся. Да, определенные химические маркеры в твоем геноме меняются в течение твоей жизни – но происходит это не так быстро, как хотелось бы. Прошли столетия, а твой друг в черепной коробке все еще считает, что тебе нужны коренные зубы, запасы жира и шерсть в труднодоступных местах. С тем же успехом ты можешь говорить ему «я сейчас читаю очередную глупую статью, принудительно смотрю рекламный ролик, скроллю ленту Инстаграма, реагирую, реагирую, реагирую, а ты не обрабатывай, пожалуйста, эту информацию, она не нужна» – нет, он не согласен, он будет ее обрабатывать. И мало того, он будет всеми силами стараться придать твоим новым знаниям вид удобной, понятной структуры. Будет силиться сотворить невозможное.

Мы потребляем слишком много информации, наш друг отстает от графика уже на годы, он аврально распихивает по углам и заметает под ковер детские воспоминания и темы лекций, а мы – все продолжаем скроллить ленту: эта статья важна, и эта, и эта тоже. Мы запасаемся противоречиями.

* * *

Когда-то в детстве я открыла для себя Конрада Лоренца, а вместе с ним, помимо этологии, еще и бихевиоризм, который – тогда казалось – так гладенько ложился на любые формы, так хорошо все объяснял. С тех пор меня преследовала идея (а я – преследовала ее) о том, что можно как-то согласовать между собой лимбическую систему и неокортекс, базовые инстинкты и сознание, биологию и культуру, науку и веру, рационализацию и мистику, словом – подружить рептилию, обезьянку и венец творения, которые как-то сосуществуют в каждом человеке, заключить их в хоровод логики. Кажется, где-то там лежал ключ ко всему.

Чтобы понять суть людей и, как следствие, – суть вещей, – мне было ну очень нужно согласовать их всех между собой. Но чем больше ты впихиваешь в себя информации, тем очевиднее недостаточность форм систематизации, предложенных этим миром.

Гегель и Кант взбивались до густой пены вперемешку с Рифкиным, Сапольски и Митио Каку, покрывались толстым слоем онлайн-курсов. Все это пропускалось через рационализацию и тщетные попытки организации знаний– в одну общую, красивую, все объясняющую картинку. Онлайн-курс по современному искусству бросила, основы генетики – дослушала до конца. Правда, из-за этого стерся из памяти Хайдеггер. Я испугалась и закруглилась с курсом экологии, но было поздно – меня покинул Делез, прихватив с собой остатки своей биографии, лишилось только послевкусие. А вот нейрофизиологию мучила до победного конца – даже помню, что ионы калия, точнее – их движение – обуславливает тот электрический заряд, в результате которого ты осознаешь, что другой человек коснулся твоей кожи.

За последний год помимо литературы, я, как водится в приличном обществе, училась не покладая рук. И ног. Проштудировала Arzamas, как все, проштудировала его производные, как все. Прослушала стэндфордский курс «Биология поведения человека» любимого Сапольски, курс «Нейрофизиология поведения» и «Генетика» от МГУ, теории языков и универсальной грамматики Ноама Чомски. Полирнула эпигенетику коэволюцией в исполнении французского антрополога Паскаля Пика. Сошла с ума. Спалила предохранители. Но продолжила.

В какой-то момент я решила выйти на переменку. Чтобы посмотреть на ситуацию со стороны.

Первое, что я вынесла из этого опыта, – я перегрелась. Предохранители таки нужно беречь.

Второе – память не выдерживает и нужно записывать, если хочешь сохранить даты и имена, а не просто расширенную картинку знаний.

И третье – чем больше ты знаешь, тем меньше в тебе желания учить. Этому много причин, но самая веселая из них, пожалуй, такая. Чем больше ты узнаешь, тем больше убеждаешься в том, что никто ничего не знает.

Ученые – святые новой эпохи – большую часть своего времени заняты попаданием то впросак, то в тупик, одни выдвигают теории, другие – задвигают их обратно, выдвигая новые. Это, разумеется, прекрасно – много красоты в этом танце принципа научного сомнения. Однако здесь интересно другое. Вышеуказанный процесс, насыщая мир новыми знаниями, параллельно обнаруживает – нет никаких констант и то, что вам вчера казалось очевидным, сегодня, под улюлюканье, снимается с доски почета. Да-да, релятивизм в его классическом понимании.

За последние пару десятилетий узкая специализация стала новой нормой. Следствие этого – к профессионализму, как величине, все чаще возникают вопросы. Предлагаемые пакеты знаний обычно настолько узкопрофильны, что зачастую почти не учитывают даже смежные сферы. Фотограф теперь нуждается в стилисте, мастере по свету, ретушере и нескольких других специалистах, знания которых еще двадцать лет назад не выносились в отдельную профессию. «Бессмысленная работа», описанная Дэвидом Грэбером, просачивается во все сферы жизни.

Но вот здесь начинается самое смешное. Я поняла, что не смогу упаковать свои знания, тем более так, чтоб они не устарели на следующий день. Эту книгу я писала три месяца, и даже за это время мне пришлось распрощаться с несколькими работами по причине того, что они потеряли актуальность. Всего за три месяца. Ключевые темы – хаос, скорость мира и связанная с этим тревожность – все это не кажется таким важным на фоне всемирного карантина, хотя три месяца назад это были животрепещущие темы. Поэтому я выбираю форму метафор. Никому ничего не навязывая. Не оформляя свои опыт и знания (весьма скудные, к слову) в упаковку значимости.

Как и в своей художественной практике, здесь, в этой книге, для меня крайне важно сотворчество с (в данном случае) читателем – его личные интерпретации. Его самостоятельное творение. Наше с тобой взаимодействие. Визуальный, художественный, образный язык здесь как нельзя кстати – он позволяет больше интерпретаций и, соответственно, больше личных смыслов.

Вы и сами догадаетесь, что в процессе написания этой работы мне иногда очень хотелось фамильярно так приобнять Делеза и с ним сигануть в формы ризомы. Она-то, по крайней мере, больше отражает беспорядочность окружающей нас реальности и, в отличие от линейного восприятия, ищет более объёмные конструкции, уходя от конкретики к хоть какой-то абстракции. Это было сложно. Очень сложно. Привычные паттерны так или иначе загоняют идеи в форму последовательного повествования, выстраивают рассказы в структуру и нарезают образы ровненькими кружочками. Но паутину взаимосвязей в историях, кажется, мне удалось сохранить. Или нет. Или да. Я не знаю.

На десерт. Недавно я столкнулась с одной, очень вкусной на мой взгляд, теорией. Это идея о том, что язык – это не инструмент коммуникации, а просто экстернализация сознания – механизм, позволяющий человеку воспринимать внутрипсихические процессы, происходящие в нем, как нечто внешнее, протекающее вне его. Отталкиваясь от этого, я почему-то захотела пообщаться с человеком (с тобой) именно в этом ключе. И в этом ключе, через метафоры, взаимосвязи и интертекстуальность, через иронию, а главное – через искренность, поговорить о том, что мне сейчас кажется важным.

Этот сборник коротких литературных форм рассказывает о чем-то, не буду объяснять, о чем, но о чем-то рассказывает точно.

 
Человек, бойся шума и похвал
И знай, твоё богатство тебя не увековечит
ты не андерграунд,
ты не андерграунд
ещё не андерграунд,
пока не андерграунд
Человек, бойся шума и похвал
Больше, чем ту суку, что ты подсадил на плечи
ты не андерграунд,
ты не андерграунд
ещё не андерграунд,
пока не андерграунд
Человек, бойся шума и похвал
Запомни, что богатство тебя не увековечит
когда ты андерграунд,
когда ты андерграунд
два метра андерграунд,
два метра андерграунд
И, человек, бойся шума и похвал
Не надейся, что ты будешь не замечен
ты будешь андерграунд,
ты станешь андерграунд
два метра андерграунд,
два метра андерграунд
Человек…
 

[масло черного тмина / kensshi / вьюга меня замела]

1

1.1

soundtrack: GoGo Penguin / Protest

Вот она. Она сосредоточенно смотрит сквозь свой телефон. Куда-то дальше, глубже. В ботинки, в пол, в грунт. У нее бордовое пальто и аккуратная короткая прическа. Ей около сорока, и ее туфли и сумочка подобраны в цвет. Она старается. Она очень старается. Она старательно гасит в себе подступающую скорбь. В ней все еще что-то бурлит. Если бы не эта рутина.

Вот она. Она сидит рядом. Она – в погоне за молодостью. Оттого неясно, сколько ей лет. Ей кажется, что она любит себя. Ей кажется, что она делает это все – для себя. Ей кажется – высокие каблуки, выбеленные закрученные волосы и час перед зеркалом каждое утро – это ее выбор. Она не задумывается. Задумываться – слишком муторно, затратно и чревато. Она не улыбается, чтобы не показаться дурой. Она хорошая. Пусть все это заметят.

Вот она. Она в недорогом плюшевом пальто базарного фиолетового цвета. Она выкрасила остатки своих коротких волос в, как ей казалось, теплый рыжий оттенок, – чтоб придать лицу свежести, – но седина превратила все это в розовый пух. Ее тонкая кожа пошла сухой рябью морщин. Она красит остатки рта яркой малиновой помадой, не замечая, как сильно подчеркивает этим недовольно опустившиеся вниз уголки губ. Она красит веки синими тенями, не замечая, как сильно подчеркивает этим грустно опустившиеся вниз уголки глаз. Лицо ее подводит. Она выглядит недовольной, скандальной, готовой кинуться в бой работницей того самого базара, где было куплено ее пальто. Но это только кажущаяся видимость. Она старается. Она занята делами и мыслями. Она не помнит, сколько ей лет. Она не обращает внимания на то, как стала вязкой. Рыхлой и громоздкой. Она уже не помнит, как это было – без усталости. Поэтому она не задумывается об этом.

Вот он. Он стоит передо мной. Ему около шестнадцати, он совсем худой, его лицо испещрено прыщами. На его черном бомбере батареи опознавательных знаков – сине-желтый флаг, четыре тризуба, нашивка «Азов», и еще какие-то круглые отличительные значки цвета хаки. Он – защитник. Боец. Уже. Поэтому его ноги расставлены шире чем нужно: для устойчивости, в готовности к чему-то, к чему бы то ни было, ну хоть к чему-нибудь. А рука – с усилием сжимает поручень (локоть чуть в сторону, чтоб занимать побольше места, чтобы казаться больше, чтобы больше быть). Он уверенно с вызовом смотрит вперед. Его челюсти сжаты, потому что так – красивей и строже. Он знает как надо, знает кто он и знает, что будет дальше. Таким он хочет казаться. Себе. В такого себя он верит. В нем очень много уверенности. Очень много. Уверенности. Наверное поэтому, когда он вдруг ловит мой взгляд, опускает глаза, вспоминает о прыщах и незаметно, как будто ему туда и было нужно, отходит подальше.

Вот она. Она заняла место женщины с недовольным лицом. Ей от силы двадцать пять. У нее светлые волосы и черные брови. На ней синие джинсы и белая футболка с маленьким черным прямоугольником в области сердца. Сверху наброшена куртка. Она слушает музыку и сосредоточенно кивает в такт. Она поглощает мир вокруг себя быстро, не пережевывая и не осознавая. Набирает все, все что дают, а разберется – потом, когда и если придет желание разбираться. Еще лет семь она не будет понимать, кто она на самом деле. Но не смейте говорить ей об этом.

Вот он. Ему тридцать пять. Он – настоящий мужик. Не нужно сомневаться, он не услышит ваших сомнений. Он – настоящий мужик и все. У него усиленно мужская стрижка, усиленно мужская кожанка, усиленно мужская стойка, усиленно мужская неспособность улыбаться, усиленно мужской подбородок. А если подбородок вдруг покажется ему недостаточно мужским, он подаст челюсть вперед. А заодно – приподнимет голову. А заодно – встанет пошире и локоть подальше отведет, совсем как тот мальчик шестнадцати лет, что стоял на его месте вечность назад. Он мужчина, силач, самец, победитель – в этом нет никаких сомнений. Наверное поэтому, когда он замечает, что я исподтишка разглядываю его, он начинает переминаться с ноги на ногу. Он дергается. Нервничает. Не из-за меня, нет, ничто не в состоянии выбить из колеи настоящего мужчину, у него какие-то свои причины, мужские, серьезные, стоящие. Их он рисует на своем лице. Не для меня – для себя. Нет, он не думает о том, что он низковат – не в этом дело. Он не думает об этом, нет. 168, 2 сантиметра – это отличный рост для мужчины, был выше среднего в средние века, он запомнил эту информацию, потому что у него мужской развитый мозг, а не по каким-то другим причинам. Он вновь ловит мой взгляд и снова отводит глаза. Его мимика становится еще мужественней, а подергивания и переминания – еще деловитей. Но это не связано с тем, что кто-то рассматривал его выходную стойку. Мужчины не стесняются и точно – не боятся. Ему с детства так говорили и приучили повторять.

Вот она. Она крепко сжимает дерматиновую сумку с большими золотыми буквами DG. Она рассчитывает что-то в уме, периодически щуря глаза и поджимая губы. Кажется, она готовит серьезный разговор. Или, скорее, остроумный ответ мелкому обидчику. Именно этот ответ она должна была бы произнести в тот самый, в нужный момент. Бросить ему в лицо. И уйти, не оборачиваясь. Вот это было бы ловко. Вот так бы она заткнула его за пояс. Вот так она бы победила, и ей сейчас не пришлось бы забивать эту горечь фантазиями. Она так хочет проявиться. Она такого не заслужила. Она выбирает злиться, чтобы не чувствовать себя побежденной.

Вот она. Она стоит, прислонившись к окну и почему-то старается не плакать. Она покачивается. Она поправляет выбившуюся прядь волос за ухо и неосознанно гладит меховую отделку капюшона своей зимней куртки защитного цвета. Это все не стоит того, но она не может остановиться думать.

Вот он. Он держит в руках телефон. Он смотрит перед собой в пустоту. На нем болоньевая черная куртка, пегие джинсы и старые ботинки. Ему чуть за сорок, он кругловат и незаметно лысеет. Он сидит, широко расставив ноги, потому что так принято у уверенных мужчин, но глубокие складки у рта и на лбу говорят о нем больше, чем его сутулая спина. Он держится, крепится, но не может понять. Он куда-то бежал, чего-то достигал, с чем-то успешно боролся, иногда даже аккуратно шел по головам, он делал все, как положено, но теперь он сидит и не может понять, где его обещанное? Именно это – обещанное – он теперь недоуменно высматривает в пустоте перед собой. Вероятно, у него есть, дети, вероятно – у него все еще есть жена. Он все делал по правилам, шел по методичке, и вот здесь, в его «за сорок», он должен был быть уже не здесь. В методичке было написано: усердно работать, в методичке было написано – быть сильным, жениться, завести жилье и детей. Где он ошибся? Может быть нужен был другой порядок? Может быть тогда, в 1998-м, нужно было не туда повернуть? Или в 2001-м? У него нет сил все делать заново, он не думает о том, чтобы все делать заново. Он просто усиленно глушит в себе это странное чувство несбытости.

Вот он. Он широко улыбается. Он полон веселья. Он говорит по телефону. На нем рубашка и пробковая шляпа. Он – в джунглях.

«Алло, вышлите денег!» – кричит он радостно в свой телефон.

«Добло-Кредит! Деньги до зарплаты!» – также радостно сообщает белое облачко над его головой.

Он счастлив.

И нарисован.

Это – не селф-хелп

soundtrack: Ariel Pink & Weyes Blood: Morning After | Myths 002 – EP

Нас придавило постмодерном. Смыслы рассыпаются в пыль. Подхватив идею, мир слишком долго говорил с самим собой о конце истории. Это истощает.

Все было проще, когда черное было черным, белое – белым, плохое – плохим, а хорошее – хорошим. Когда можно было ткнуть пальцем и быть уверенным, что ты хоть куда-то попал, ведь правда?

При овердозе твое сознание разлетается на молекулы, а ты – пытаешься ухватить их руками, собрать в воздухе и засунуть обратно, почему-то – в голову. Этот мир сейчас, кажется, похож на такой же сумасшедший танец микрочастиц после взрыва. Каждый смысл оказывается миражом и рассыпается в твоих руках, как только ты коснешься его парой вопросов, своим критическим мышлением, своей сократовской майевтикой, заново переосмысленной в начале нового «нового» времени.

В этом и есть суть эпохи постправды.

Но в этом нет нигилизма, нет стирания, нет уничтожения, все наши с детства знакомые смыслы никуда не делись, они все еще здесь, но, утратив свое прежнее агрегатное состояние, они превратились в пар и смешались с воздухом. Теперь нужно дождаться конденсации – очередного синтеза. Но нас крутит. Бросает из стороны в сторону во всей этой турбулентности и остаются лишь попытки ухватиться за остатки знакомых концепций, как за вбитые колышки, потому что иначе – унесет, и самое страшное – унесет непонятно куда.

Кажется, если мы сможем задать правильные вопросы, все станет на свои места. Какие места – свои?

Пережив модерн, прохихикав со все большим ужасом в голосе всю эпоху постмодерна, мы, хотелось бы верить, проскочим этот неясный период на бешеной скорости – слишком ускорилось все, а там, за ним, возможно, сможем ухватиться за новые феноменологические основы. Трансмодернистские, например. Кажется он – трансмодерн – оттуда и родился, из усталости от условной бессмысленности. Нужно только до него целиком добежать, доплыть через уносящие течения, по пути старательно и дружно концептуализируя конечный путь назначения, чтобы, достигнув цели, не уткнуться в очередной рассыпающийся мираж.

Но пока что крутит в водовороте: венец творения стал обезьянкой, общество сменилось гипериндивидуализмом, идеалы – стадным инстинктом. Ценности – давлением. История – пропагандой. Правда – и неправдой тоже. И это – неплохо, просто как-то спутано все, турбулентно, нет стройности в смешавшихся, когда-то стройных рядах, нет гармонии в этом хаосе.

Ты вдруг выхватываешь взглядом еще одну зацепку, тебе даже удается за нее ухватиться. Зацепка оказывается любовью, но и она вдруг теряет физическую плотность, разлетаясь на эндорфин, серотонин и окситоцин, разлетаясь на смесь инстинкта размножения и родительского инстинкта и детского. Становится сентиментальной идеей эпохи романтизма и методом контроля популяции.

Ты хватаешься за авторитеты, но оказывается, один – бухал, второй – ошибался, в академических кругах нет консенсуса, что же считать авторитетом, да и вообще, в какой-то книжке писали, что это все – поиски образа папочки и перекладывание ответственности и не бывает никаких альфа-самцов и дорожных карт.

Программирование мысли поселилось в заголовках. Теперь некого уличать в пропаганде – просто переставь слова местами, просто вынеси в заголовок правильную формулировку: не «экономического преступника через неделю сажают в тюрьму», а «известный бизнесмен в ближайшее время останется на свободе» – и все, все! И кто что может тебе предъявить? Разве ты врал? Разве есть твоя вина в том, что никто больше не читает ничего, кроме заголовков? Ведь ты волен так писать, потому что правда относительна, потому что ты имеешь право на свою точку зрения, потому что в любой момент – «не все так однозначно». Почему? Потому что идите к черту, вот почему. Несмотря на это щемящее чувство подспудного стыда внутри твоя совесть вроде как чиста, не так ли? Совесть каждого индивидуума теперь перманентно чиста, потому что нет больше ни норм, ни эталонов. И это прекрасно, жаль только, что мы пока еще все те же – привыкшие выживать и выкручиваться, – и отсутствие догматов воспринимаем не как идеальную форму свободы, а как приглашение к манипуляции.

Ты по привычке стараешься верить. Ты читаешь новости и постоянно нарываешься на ложь. И здесь ты можешь сказать себе, что если правды нет, то нет и лжи, но нет, это не так. Ложь появляется в том месте и тогда, когда тебя пытаются направить. В нужное русло – в религию, в идеологию, в удобную толпу. Если тебе кажется, что тебя на бешеной скорости разрывают в разные направления сразу – скорее всего тебя пытаются направить в панику, раскрутить в динамо-машине, чтобы ты не понимал, где верх, где низ, чтобы ты там устал, утомился, выблевал и, в конце концов, – подчинился. Помнишь, как приручают индийских слонов? Google it.

Человек физиологически чувствует фальшь. Кто-то больше, кто-то – меньше. Но мы всегда ее чувствуем. Эволюция не стояла на месте – мы неплохо считываем чужой язык тела и очень быстро обучаемся новым паттернам в фейкньюз. Любая ложь, а манипуляция правдой – ее производное, включает в нас реакцию «бей или беги». Немного так, не сильно. Но включает, поскольку внутренняя обезьянка в нас все еще считает, что врут только враги, а значит – нужно защищаться. Ты, конечно, приспособился к новому миру, ты, конечно, переосмыслил многие идеи. Ты, конечно, бог критического мышления. Или полубог, что в конечном счете одно и то же. Ты, конечно, знаешь, что правды нет – все слишком индивидуально. Но реакция на ложь все равно включается, ты просто глушишь ее. Так формируется еще один внутренний конфликт. Сколько их теперь у тебя? Это – тоже утомляет.

И здесь, во всей этой внутренней усталости, так хочется вернуться. Уцепиться за оставшиеся колышки смыслов, концептуализировать их заново, налепить на них, как на стабильную основу, все знакомое, что сумеешь ухватить в водовороте. Чтобы жизнь стала прежней. Простой. И понятной. Потому что пока она слишком хаотична. А у нас весьма консервативное отношение к неопределенности – мы ее не любим. Хотя могли бы полюбить.

Это называется – ностальгия.

А то, что мы сейчас переживаем – взросление. Наверное – взросление. Возможно. Выход из удобного инфантилизма тем и пугающ, что он всегда переживается впервые. Ты учился, шел на завод, шел на войну, растил внуков, оставаясь ребенком. Ты и взрослым умудрённым человеком себя считал, именно потому, что оставался ребенком.

Ты помнишь тот момент, когда родители усадили тебя на коленки и тихим вкрадчивым голосом объяснили, что Деда Мороза не существует? Было у тебя такое? Или это произошло как-то иначе – и ты просто однажды зашел на кухню и внезапно увидел, как Дед Мороз, вот тот самый Дед Мороз, приходивший к тебе каждый год, сейчас сидит на табуретке, оттянув свою седую бороду на лоб и глушит водку, и лицо у него почему-то соседа дяди Коли или, что еще страшнее – твоего отца. И тут ты вспоминаешь, что каждый год, в хороводе вокруг елки, ты тихо спрашивал маму: «А почему Дед Мороз – в папиных тапках?» – но никогда не слышал ответа. Ты помнишь этот момент? Дед Мороз был ненастоящим. Дед Мороз утратил свое агрегатное состояние и превратился в пар.

Нет ничего нового в экзистенциализме. Распад старого мира был описан Ницше больше ста лет назад. В каждый исторический момент цивилизационных вызовов, в каждый период смены парадигм человечество проваливалось в философию существования. Каждый раз. Начиная с Блаженного Августина и заканчивая Сартром. В любой непонятной ситуации – ныряй в экзистенциализм, как бы говорит нам вся человеческая история. На самом деле мир распадается всегда. Мир, как и человек, никогда и не был целым.

Но каждый раз, в момент очередного потрясения – война, технологический скачок, всемирный карантин, очередная пандемия, you name it – этот нарратив восстает из пепла – «Мир изменился Мир больше никогда не будет прежним». Из каждой рубки, из каждой глотки – льётся эта homespun truth и преподносится как важное открытие.

Но мир никогда и не был прежним. Мир – всегда другой, мы просто забываем. А мир, как и ты, менялся каждую секунду. Вот тебе десять, а вот – тридцать. Вот ты звонишь из таксофона, прокручивая диск цифра за цифрой, вот – не звонишь со смартфона никому, потому что есть же мессенджеры. Вот 80-летний генсек партии, а вот – шутник из телевизора. Вот в тебе одна клетка в окружении многих других, а вот – спустя секунду – клетка разделилась, теперь их две – полимераза достраивает цепь твоей ДНК в новой клетке, нуклеотид за нуклеотидом – аденин, гуанин, цитозин, тимин. Теперь в тебе на одну клетку больше. Мир никогда не будет прежним.

Мир никогда и не был прежним.

То, что казалось логичным, спокойным, постепенным изменением реальности на комфортной скорости, было лишь дефицитом нашего внимания. Когда внимания хватает – тогда и изменения обнаруживаются, как в лупу. А обнаружившись – пугают, как пугает все новое или кажущееся новым. И вот любой посыл оканчивается конвенциональной мудростью, dime-store philosophy – мир никогда не будет прежним.

Конечно.

Мир продолжит меняться, просто потому что все вокруг тебя, да и ты тоже – поток, а не статика.

Но мы все стремимся воспринимать себя монолитными, неизменяемыми и – по своему образу и подобию – воспринимаем статичным все, что нас окружает – от истории до идей. Говорят, релятивизм – пройденный этап философии, но я люблю его и все равно считаю, что с таким статичным восприятием мира, которое присуще нам сейчас, мы обречены каждый раз проваливаться во внутренний конфликт. В кризис. Бывает больно. И здесь ты можешь спросить, что же делать. Но это – не селф-хелп.

___________________

* Если заплыли слишком далеко и устали, расправьте руки и ноги, лягте головой на воду, закройте глаза и расслабьтесь. Чтобы удерживаться в горизонтальном состоянии, наберите в легкие воздуха, задержите его и медленно выдыхайте. Удержаться на воде также можно сжавшись «поплавком». Для этого следует сделать вдох и погрузить лицо в воду, обнять колени руками и прижать их к телу. Медленный выдох в воду, вдох и т. д. Если во время ныряния вы потеряли координацию, немного выдохните: пузырьки воздуха укажут путь наверх.