Текст книги "Таланты и покойники"

Сцена вторая
Премьера

Премьера была назначена на субботу, и у бедной Виктории Павловны с утра все валилось из рук. Хорошо, хозяйственные дела взял на себя Лешка. Вчерашний скандал сильно действовал Вике на нервы, но она утешала себя мыслью, что норма по скандалам, наверное, уже выполнена, так что нынче неожиданностей не будет.

Как бы не так! Полвторого позвонила Таша. Заливаясь слезами на другом конце провода, она сообщила, что играть сегодня не может, и положила трубку. Слава богу, у Виктории Павловны имелись адреса членов студии, и она срочно отправилась к девочке на дом. Таша, такая ответственная, такая серьезная, и вдруг подвести всех, сорвать спектакль! Просто наваждение!

Лицо девушки опухло, глаза покраснели и ввалились. «Умер кто-то из родителей», – с ужасом подумала Вика. Она знала, что Ташины родители работают по контракту за границей и вернуться должны не скоро.

– Что случилось, Ташенька? Расскажи мне, тебе станет легче!

Таша судорожно показала рукой в угол комнаты и зарыдала. Там лежала какая-то тряпка, рядом стояло блюдце. Ну и что? Постепенно из бессвязных слов Виктория Павловна восстановила картину случившегося. А произошло следующее.

Часов в двенадцать к племяннице явился Преображенский. Он был возбужден, как обычно перед спектаклем, носился по квартире, тискал котенка. Котенок этот жил у Таши всего неделю, но она успела очень его полюбить. Такой серенький, пушистый, ужасно доверчивый и ласковый. Даже коготки никогда не показывает, представляете? Прыгает вокруг и ждет от жизни только хорошего и всех любит!

– И что дядя? – вернула Ташу к теме Виктория Павловна.

Евгений Борисович привычно дразнил племянницу бездарью, но она не обижалась. Она знала, что в дни премьер он не в себе.

– Повезло тебе, бездарь! – разводил руками он. – Мариночка наша словно лично для тебя роль писала. Будет у тебя успех, а там, глядишь, и в сериал какой сняться позовут. Вичка-то наприглашала зрителями этих халтурщиков, которые фильмы пекут как блины, по сто штук на одной сковородке. Для них такая бездарь, как ты, – самое то, просто находка.

– А я не соглашусь, – засмеялась Таша. – Мне халтура ни к чему.

– И дура будешь, если не согласишься. За эту халтуру неплохо платят.

– А мне хватает.

Он хмыкнул:

– Пока я содержу, так хватает. Но я ведь все-таки не Дед Мороз!

Таша почувствовала себя задетой.

– При чем здесь ты? Мне присылают родители.

– Ну да, присылают и через меня передают! – расхохотался дядя. – А ты, дура, поверила? Думаешь, за границей – золотые горы? Умный человек, он и здесь разбогатеет, а неудачник – тот и в Африке неудачник. Вот это – про твоего папашу. Говорил я Светке, куда тебе этот недоделанный, но бабе разве объяснишь? Вот теперь бедствуют в эмигрантском квартале, еле на квартиру зарабатывают, а все бьются, кретины, надеются зацепиться да получить гражданство. Больно они там нужны! Я их сразу предупредил: «Вам ни копейки не дам, а девчонку, так и быть, содержать буду, пока в возраст не войдет». Но я-то не вечный, ты на это не рассчитывай.

Сердце Таши бешено заколотилось, в горле пересохло, и она холодно сказала – нет, попыталась холодно сказать, а вместо этого хрипло выдавила:

– Я переведусь на вечерний и пойду работать.

Евгений Борисович, покачав головой, притянул девушку к себе.

– Бедная моя дурочка, – нежно произнес он. – Ну нельзя же всему верить. Уж и пошутить с нею нельзя! Как же ты, такая доверчивая, жить-то будешь?

– Пошутить? – повторила та.

– Ну конечно! Ты что, первый день меня знаешь? Обыкновенная шутка. Все у твоих родителей хорошо, и в помощи моей они не нуждаются. Впору, чтобы они мне помогали.

– Это точно? Ты точно тогда шутил, а не теперь?

– Честное пионерское! Ох, Таша-Таша, – дядя вздохнул. – Когда же ты повзрослеешь? В двадцать лет вроде уже пора. Честное слово, смотрю я на тебя и думаю: неужели до сих пор в старых девках ходишь? По нынешним временам уже в двенадцать без презерватива на улицу не показываются, одна ты у нас со странностями. Или, наконец, кого-нибудь завела?

– Не твое дело! – покраснев, ответила Таша.

– А почему не мое? У меня для тебя жених имеется. А то не знаешь? И, главное, любит тебя очень. Ведь для тебя же внешность наверняка не главное, так? – съехидничал Евгений Борисович. – Тебе важны чу-у-уйства!

Таша снова разозлилась.

– Если ты о своем Сергее Андреевиче, то я и слышать о нем не хочу! И не только потому, что он старый и толстый, а вообще – отвратительный, скользкий, беспринципный тип.

– Да, – охотно подтвердил Преображенский. – Зато богатый. Куда богаче меня. Вот станет моим племянничком – и подкинет мне бабок на развитие бизнеса. Впрочем, и бабок не надо. За ним такие силы – ему стоит слово сказать, и мне снова разрешат вернуть ларьки на прежнее место, к метро, а не куковать, как остальным, на отшибе. У метро знаешь какая торговля? Не зря теперь туда абы кого не пускают. Учти, таких денег, как он, тебе никто больше не предложит.

– Не нужны мне ваши деньги!

– Ну конечно, тебе же чу-у-уйства нужны. Так ты заруби себе на носу, дорогуля. Это пока ты свеженькая да молоденькая, так кое-кому требуешься, и на заскоки твои не очень обращают внимание. Нас, мужиков в возрасте, часто на свежатинку тянет. А станешь старше, никто тебя замуж-то больше не позовет – останешься одна со своими заскоками. Я, между прочим, серьезно говорю! И о Сергее Андреевиче – тоже серьезно. Он мне все уши про тебя прожужжал. Никто не требует, чтобы ты сразу ложилась в постель, но в ресторан с ним пару раз сходить – трудно, что ли? От тебя не убудет.

– Убудет, – хмуро парировала Таша. – Я не стану подавать ему надежд, которые не собираюсь оправдывать.

– О боже, какой детский сад! Да все ваши женские завлекалки состоят из надежд, которые вы не собираетесь оправдывать! Ума-то когда-нибудь собираешься набираться или так до старости и будешь в котят играть?

Преображенский, усмехнувшись, в очередной раз подхватил котенка. Тот пискнул.

– Не трогай его! – закричала Наташа, пытаясь отобрать питомца, нервно бившегося в чужих руках. – Ему больно!

– Вот и правильно. Пора тебе отвыкать от дурацких игрушек, а жить настоящей взрослой жизнью. Да какое тебе дело до этого живого куска мяса, а?

– Большое! Отдай! Он же живой!

Таше очень не хотелось снова оказаться в глупой роли человека, не понимающего шуток, и, тем не менее, она сейчас просто теряла голову, видя, как Евгений Борисович все крепче сжимает пальцы. Тот, довольный производимым эффектом, продолжал стискивать их вокруг маленького, серенького, пушистого существа, отчаянно бьющего лапками. Неожиданно раздалось короткое, хриплое мяуканье, тельце резко рванулось и обмякло. Несколько пораженный Преображенский раскрыл ладонь, и оно упало на пол.

Таша схватила еще теплый трупик, прижала к груди.

– Да куплю я тебе другого котенка, – растерянно пообещал дядя. – Не помоечного, а хорошего, породистого, самого дорогого. Хочешь?

– Я хочу, чтобы ты умер, – спокойно и внятно произнесла Наташа. – Чтобы тебя вот так же кто-нибудь убил. И я знаю, рано или поздно тебя обязательно убьют. Я прошу Бога, чтобы это сделала я. А теперь уходи!

Он ушел, а она рыдала, пока совсем не обессилела, а потом вырыла за домом могилку и похоронила там доверчивое существо, ожидавшее от жизни только хорошего. А после вспомнила про премьеру, но играть она сегодня не сможет, ей очень неудобно перед всеми, но она не сможет, вы же видите, Виктория Павловна, невозможно, невозможно!

Вика тихо всхлипнула. Было жалко котенка, жалко Ташу, но гораздо жальче себя и свою загубленную судьбу. Спектакль не состоится, студию закроют, и останется она, Вика, у разбитого корыта, одинокая, никому не нужная пожилая баба, которой прямая дорога в психушку. Пусть не совсем никому не нужная, ведь она нужна Лешке, но нужна деятельной и энергичной, а не опустившей руки истеричкой.

– Ничего страшного не случится, ведь в жизни всякое бывает, – продолжила уже не о себе Таша. – Студию не закроют, Виктория Павловна, это же невозможно! Я все время смотрю на вас и восхищаюсь, честное слово. Вы – настоящая подвижница. Вот говорят, все сейчас за деньги, а ведь вы всю душу нам отдаете, я вижу. Да они на вас молиться должны!

– Ох, Наташенька, – Вика лишь махнула рукой, – если бы так. Ты многого не знаешь. Если премьеры не будет, тогда точно сделают из нашей студии бильярдную, а надо мною будет смеяться весь город. Может, ты все-таки попробуешь, а? Ты ведь – артистка. Анна Павлова танцевала в день смерти своей матери, с температурой под сорок, но никто из зрителей ничего не заметил. Она считала, что зрители не виноваты и не должны пострадать. Подумай – они приедут к нам, соберутся со всего города, и окажется, что это зря! Как мы будем перед ними выглядеть?

– Но, Виктория Павловна! Я ведь не говорю, что не хочу, – я не могу! Вы посмотрите на меня: я как вспомню про Ушастика, сразу слезы текут. Вдруг так будет на сцене?

– На сцене – не будет, – твердо заверила Вика. – Поверь моему опыту. Выйдешь на сцену – все забудешь. Там – другая жизнь, другой мир. Там тебе станет легче. Ты ведь попробуешь, родная, хорошо? Ради нас всех!

– Ох, хорошо. Я попробую, Виктория Павловна.

– Ты придешь? Обещаешь мне?

– Обещаю.

Еле волоча ноги после тяжелого разговора, Вика, не желая возвращаться домой, отправилась в Дом культуры, хотя было еще рановато. В пустом зале сидела Марина, какая-то зеленая и не слишком похожая на себя.

– Волнуешься? – догадалась Виктория Павловна. – Ну и видок – краше в гроб кладут. Подгримировать тебя, что ли?

– Никогда не стану больше писать пьес! – экспрессивно поведала та. – Что угодно, только не пьесы! И какой черт меня дернул, сама не понимаю? Может, отменить, пока не поздно? Сказать, что все мы заболели и умерли…

– В гроб меня вогнать хочешь? Сама знаешь, для меня эта премьера – вопрос жизни и смерти.

– Это тебе только кажется, – мрачно возразила Марина, – ты просто создала себе идею фикс, вот и все. А на самом деле здесь вопрос вовсе не жизни и смерти, а престижа и карьеры. Радует одно, – оживилась она, – что мы с тобою не актеры и нам не надо выходить на сцену. Я бы не сумела даже под угрозой казни. Меня сейчас просто шатает. – Помолчав, она безжалостно добавила: – Кстати, тут бродит Тамара Петровна, совершенно несчастная. Она считает, ты завтра же выгонишь ее из студии. Я попыталась успокоить ее, что нет, но она не верит, что ради нее ты пожертвуешь Преображенским. Поскольку я тоже в это не верю, я, наверное, убеждала ее недостаточно красноречиво, да тут еще он сам вмешался, и она ушла вся в слезах. Поговори с нею ты!

– Не нервируй меня! – резко выкрикнула Вика. – Еще мне ее слез не хватало. Вот отыграем премьеру, тогда поговорю с кем угодно, а пока меня не трогайте! И ты не трогай, а то хуже будет!

Она встала и побежала за кулисы. Из мужской гримерки слышались резкие голоса, кто-то явно ссорился. Виктория Павловна меньше всего на свете хотела сейчас ввязаться в очередной скандал, поэтому собиралась быстренько прошмыгнуть мимо, однако не успела. Как ошпаренный, в коридор выскочил Кирилл, бормоча ругательства, и рванул в направлении подсобки. Кирилл славился спокойствием, почти флегматичностью, так что Вика легко догадалась – его собеседником был не кто иной, как Преображенский. «Сволочь! – подумала она. – Живого котенка придушил, да еще прямо в день премьеры, зная, что Таша такая чувствительная… Честное слово, Маринка права, и этот тип – энергетический вампир, который питается нашими эмоциями. Еще и улыбается, гад!»

Евгений Борисович действительно улыбался.

– Милая моя Виктория Павловна! Как это похоже на вас – прийти заранее, чтобы проверить, все ли в порядке. Такой трогательный, такой прекрасный, такой редкий энтузиазм!

«Так бы и двинула по роже», – мелькнуло у Вики в голове, а губы уже любезно произносили:

– Главное, что вы здесь! Зрители, критики – они ведь все, в первую очередь, придут ради вас!

– Да, – не стал спорить с привычной лестью собеседник. – Хотя свежая пьеса – это тоже интересно. Мы тут с Мариночкой обсудили ситуацию. Вы, конечно, не знаете, но у нее есть другие вещи, которые она тоже без проблем может переделать в пьесы или, например, в киносценарии. Представляете, как выигрышно, как эффектно – цикл детективных спектаклей одного автора. И в каждом я играю новую роль, совершенно не похожую на предыдущие. В первом убийцу, во втором героя-любовника, в третьем следователя. Мой талант преображения раскроется в полной мере!

– О-о-о! – изумленно выдавила Вика.

– Разумеется, – безмятежно добавил Преображенский, – для такого масштабного проекта требуется добротная, профессиональная режиссура, а не примитивная самодеятельность. Мариночка полностью со мною согласна. Впрочем, вы ведь и не воспринимаете свое увлечение театром всерьез, правда? Так, женское хобби. Вы даже договора с нею не подписали, не поинтересовались, готова ли она продолжать сотрудничество. Я думаю, закрытие студии не очень вас огорчит, правда, Виктория Павловна? Я бы не хотел вас огорчать, вы мне так симпатичны! Этот милый, дилетантский энтузиазм – он просто чудесен. Но вы ведь сможете проявить его в какой-нибудь другой области, да? Одно дело, если б у вас был хотя бы небольшой режиссерский талант, но его же нет, согласитесь? Вы организуете что-то иное, не менее милое! Например, фитнес-клуб. Или клуб «Кому за тридцать». Помогать одиноким сердцам – это ли не благородная задача? Уверяю вас, я сам похлопочу, чтобы директор предоставил вам помещение. И попрошу похлопотать об этом Мариночку. Директор к ней неравнодушен, он не откажет. Надеюсь, вы на нас не в обиде? Вы же видите, что мы хотим вам только хорошего. Но своя рубашка как-то ближе к телу, такова жизнь.

Кровь стучала у Вики в висках – бум, бум, бум. Слова сливались, теряли смысл, превращались в гирлянду, в узор, странный, завораживающий. Голос актера, красивый, богатый интонациями и обертонами, лился журчащим потоком, накрывая с головой, не давая дышать. Наконец, хватило сил выдавить:

– Я не очень поняла… вы говорите о закрытии студии?

– Ну да. Как трамплин для дальнейшего сегодняшний спектакль очень даже уместен. Зритель, критики познакомятся с Мариночкиным творчеством и увидят, как удачно оно оттеняет мою гениальную игру. Быть гениальным в роли современника – это потрудней, чем в роли Лира, однако мне по зубам. Но всякому будет ясно, что ваша режиссура – или, если говорить откровенно, отсутствие таковой – в лучшем случае не загубила спектакль и уж всяко не способствовала его успеху. А если кому это будет непонятно, я им объясню. Я, как вам известно, имею кое-какой вес в театральном мире. Успех должен быть нашим – моим и Мариночки. Вы со своей студией будете нам только мешать. Зачем нам такой шлейф за спиной? Да и вообще, – Евгений Борисович доверительно понизил голос, – не нравится мне, что будут болтать – мол, Преображенский играл в самодеятельности. Это пока я не собирался возвращаться в театр, мне было безразлично, а теперь – нет, теперь подобная болтовня ни к чему. А не станет студии, люди быстро забудут. Короче, я решил – а ну ее, эту студию, закрою-ка ее от греха подальше. Разумеется, я так и сделаю. Вы ведь не в обиде, Виктория Павловна?

И, неожиданно поцеловав молчавшую в оцепенении Вику в щечку, засмеялся:

– Боже, ну какая же вы прелесть!

И скрылся. А она осталась стоять в коридоре, разъяренная, ошеломленная, тихо, но с чувством повторяя: «Убью, сволочь! Убью! Убью!» Ей хотелось броситься за мерзавцем и выцарапать ему глаза, трясти его, колотить о стенку. Затем, чуть придя в себя, она горько констатировала: «А Марина – подколодная змея. Хоть бы предупредила, намекнула бы, а не строила козни у меня за спиной… Никогда бы не подумала, что она такая стерва. Еще посмела утверждать, что для меня театр – вопрос не жизни и смерти, а престижа и карьеры. Как будто не знает, что это не так!»

Но времени предаваться скорби не было – пора было поднимать занавес, зрители уже заполнили зал. «Пришла ли Таша?» – всполошилась Виктория Павловна. Да, Таша на месте, бледная, с крепко сжатыми губами, с глазами, глядящими в неведомую даль.

Премьера стала ее звездным часом. Никто и предположить не мог, что эта девочка умеет так играть! В ее совместных сценах с Преображенским у Вики в буквальном смысле стучали зубы. А ведь Вика помнила текст наизусть, видела репетиции десятки раз! Но такой накал неукротимой ненависти витал в воздухе, что становилось жутко. Впервые два полюса – добра и зла – были равны по силе. И впервые – они вдруг оказались чем-то схожи.

Впрочем, эти выводы, разумеется, принадлежали не Виктории Павловне, а Марине, которая с удивительным цинизмом бросилась к Вике в антракте, словно к лучшей подруге, и принялась в своей вечной дурацкой манере за идиотские, никому не нужные абстрактные рассуждения.

– И ведь в чем-то Таша права! – горячо восклицала она. – Действительно, когда даже самый порядочный человек берется судить другого, когда он уверен в собственной правоте, он ступает на тот самый путь, который от этой правоты уводит… Юная девочка, всего двадцать лет, а как глубоко она прочувствовала роль! Я раньше не верила, что актеру и впрямь требуется полный зал, чтобы проявить себя по-настоящему, а теперь убедилась. На репетициях Таша не выдавала и десятой части того, что сейчас. Удивительно, правда?

– Не очень, – холодно заметила Вика. – Просто ваш любимый гений задушил ее котенка. Котенка звали Ушастик.

Марина опешила, осеклась, глупо уточнила:

– Как задушил?

– Руками.

Виктория Павловна с удовольствием глянула в ошарашенное лицо собеседницы, однако развить успех не удалось – прозвенел звонок на второй акт.

После премьеры предполагался банкет для актеров и почетных гостей. Частично средства выделил тщеславный директор Сосновцев – кстати, он был тут как тут и с упоением крутился возле известных лиц. Частично Вика вложила свои деньги, взятые в долг. И теперь до нее вдруг дошло, что она сама себе вырыла яму. Они собрались здесь, влиятельные в театральных кругах люди, они станут есть, пить за ее счет… и попутно слушать Преображенского, который хотя и склочный тип, но из их среды, к тому же славится чутьем. И он известит всех, что режиссура никудышная, хотя текст хороший, игра же гениальная… И они будут кивать. Соглашаться и кивать! Лучше бы не было этого банкета, лучше бы ничего не было!

Подобные мысли терзали Викторию Павловну весь второй акт, и она мечтала, чтобы он длился вечно, потому что потом для нее начнется ад. Но спектакль, разумеется, завершился, публика принялась с энтузиазмом хлопать, актеры вышли на поклон, потом на сцену вытащили Вику, и Обалдевший поклонник вручил ей потрясающий букет. Букет выглядел так, словно этот тип сказал продавщице из цветочного ларька: «Сделайте, пожалуйста, самый красивый, какой только можно, и не считайтесь с ценой». Вика аж задохнулась от неожиданности и восторга, взяв в руки тяжелый, душистый сверток, на глазах ее выступили слезы, и она молча переводила взгляд с дарителя на подарок. «У вас широкая душа, – тихо заметил незнакомцу Преображенский. – От имени всей труппы приглашаю вас на банкет». Как будто не сам издевался над ним совсем недавно!

А дело было так. После премьеры «Лира» на сцену поднялся мужчина лет сорока пяти, явно собираясь присовокупить свои несколько гвоздик к немалому урожаю Евгения Борисовича, но, увидев появившуюся из-за кулис Вику, вдруг круто повернулся и отдал цветы ей. «Совсем обалдел зритель, – удивленно констатировал тогда Преображенский, – мои цветы абы кому дарит».

Виктория Павловна не обратила на эпизод особого внимания, однако на следующем представлении глазастая Дашенька заявила:

– А ведь в зале сидит ваш поклонник!

– Какой поклонник? – изумилась Вика, и Дашенька простодушно пояснила:

– Ну, про которого Евгений Борисович сказал, что тот обалдел.

Все расхохотались, и прозвище Обалдевший поклонник прижилось. Прижился и он сам. Он ходил на каждый спектакль по много раз, не забывая преподнести Виктории Павловне по окончании хоть небольшой букетик. Причем познакомиться не пытался, поэтому Вика тешила себя надеждой, что обрела ценителя своего таланта. В качестве же настоящего поклонника он не был ей интересен. Во-первых, она продолжала любить Сашку и не думала о возможности появления в своей жизни другого мужчины, а во-вторых, уж слишком неказистый вид был у странного зрителя. Нет, не потрепанный, не ужасный, а именно скучный, бесцветный, неказистый. Ей это надо?

Однако теперь мысль об Обалдевшем поклоннике грела. И хорошо, что он будет на банкете, – пусть там окажется хоть кто-то, кому по-настоящему нравится Викино творчество, кто ее похвалит, защитит от нападок. Хотя неприятно, что пригласил его именно Преображенский. Мало того что пригласил – еще и шепчет ему что-то на ухо, и подмигивает! Неужели собирается перетянуть на свою сторону? Господи, что же делать? Как бороться?

Виктория Павловна не отличалась склонностью опускать руки в сложных ситуациях, но теперь энергия ее иссякла. Напряжение последних дней, разговор с Ташей, затем с ее дядей… Вика заранее настроилась, что главное – пережить премьеру, а там можно будет расслабиться, отдохнуть, и вот вожделенный миг настал, а расслабиться, выясняется, нельзя, надо продолжать бороться. «Надо!» – твердила она себе, а на деле покорно следовала за Евгением Борисовичем, виртуозно управлявшим ситуацией. Он был бодр, счастливо улыбался и принимал поздравления.

– Дорогие мои! – начал он, поднимая бокал с шампанским. – Я не зря посадил именно вас за свой стол. Именно вас я хочу видеть сейчас здесь, потому что…

Он сделал эффектную паузу, и Виктория Павловна успела оглядеться. Рядом с Преображенским красовалась его жена, Галина Николаевна, в вечернем платье, некстати открывающем крайне поблекшую шею. Таша и Дашенька по контрасту выглядели на редкость свежо. По правую руку Дашеньки, разумеется, находился Денис, около него Кирилл. С другой стороны от Евгения Борисовича – Сосновцев, пыжащийся от гордости. Он откровенно ухлестывал за змеей Мариной, которая пребывала в чудесном настроении и казалась почти красавицей. Да, еще за столом были мрачная, испуганная, вжавшая голову в плечи Тамара Петровна и Обалдевший поклонник.

– Именно вас я хочу видеть сейчас здесь, – повторил Преображенский, – чтобы… извиниться. Я виноват перед всеми вами! Виноват! – с упоением пропел он, демонстративно бия себя в грудь. – Но есть нечто высшее, управляющее моими поступками, и эта высшая сила заставляет меня делать то, что я делаю. Я не знаю, простите ли вы меня, да это и неважно. Главное, я попросил у вас прощения, попросил сегодня, в этот знаменательный, в этот – я не побоюсь этого слова! – великий день, и я пью теперь за вас, мои дорогие, и желаю вам счастья. Кто-то думает, наверное, что я сошел с ума, но один из вас понимает меня как никто, правда? Потому что наша встреча сегодня… этот важный разговор, который еще далеко не закончен и скоро продолжится…

«Он меня, что ли, имеет в виду? – зло подумала Вика. – Да он, похоже, еще не закончил свое гнусное дело. Чтоб его черти взяли!»

Она машинально обвела взглядом соседей, отметив про себя, что у них сейчас очень интересные лица, и выражение, лежащее на них, можно использовать для героев следующего спектакля. Галина Николаевна сжала губы в тонкую нитку, умудрившись при этом растянуть их в подобие улыбки. Таша остановившимся взором смотрит выше голов. Глаза Дашеньки округлились в искреннем удивлении, детский лобик наморщен в усилии понять, о чем идет речь. Денис набычился и сжал кулаки, а Кирилл застыл в ледяной неподвижности, словно статуя. Сосновцев, похоже, до предела чем-то возмущен, ему стало не до Марины, а она, кстати, аж подалась вперед, нервно вслушиваясь. Тамара Петровна не скрывает ненависти и горя, и даже Обалдевший поклонник – его зовут Игорь Витальевич – преобразился, сквозь его привычную бесцветность проступил легкий налет индивидуальности.

Продолжать тост Преображенский не стал, засмеялся и выпил. Остальные тоже выпили, зашумели, напряжение, витавшее в воздухе, рассеялось. Вика вдруг взяла и налила себе полный фужер водки, залпом опорожнила под изумленным взглядом Игоря Витальевича и почувствовала огромное облегчение, проблемы отступили далеко-далеко… плевать она хотела на проблемы! Время понеслось в бешеном темпе, подходили знакомые, поздравляли, восхищались, она улыбалась и кивала в ответ. А потом почему-то рядом возник Кирилл, он повторял одну и ту же фразу: «Виктория Павловна, что же теперь делать? Виктория Павловна, что же теперь делать?» Он мешал расслабиться, требовал ответа, и Вика неохотно взяла себя в руки, уточнив:

– Вы о чем, Кирилл?

– Там лежит его тело, – прошипел он. – Наверное, надо вызвать милицию?

– Чье тело?

– Да его, Преображенского, черт бы его побрал!

– В смысле… почему тело? Что вы имеете в виду, Кирилл? Пьяный?

– Скорее мертвый.

«Неужели повезло?» – мелькнуло в мозгу Виктории Павловны, но тут алкоголь мигом развеялся, и она негромко вскрикнула.

– Уверены, что он мертв? – раздался из-за плеча флегматичный голос Обалдевшего поклонника.

– Ну… мне так показалось… я не знаю… голова…

– Отведите меня туда, я посмотрю.

Кирилл нетвердыми шагами двинулся к выходу из буфета, за ним Игорь Витальевич, следом Вика. Они дошли до подсобки, и Кирилл мрачно информировал:

– Там.

Вика, заглянув, в ужасе закрыла лицо руками. Усомниться в гибели Евгения Борисовича было трудно – его голова превратилась в кровавое месиво. Что касается причины смерти, та тоже не подлежала сомнению – тяжеленный металлический блок. Когда-то он использовался для смены декораций, но затем вышел из строя и был перенесен сюда. Упав, блок, по нелепой случайности, придавил Преображенского, почему-то оказавшегося здесь в такой неподходящий момент.

Обалдевший поклонник, вытащив телефон, быстро нажал пару кнопок.

– Талызин говорит. Срочно отправляйте в ДК людей на труп. Что? Вероятно, несчастный случай, но уверенности нет. Я уже там. Жду.

Вика от изумления опустила руки и тут же в панике зажмурилась. Зрелище было непереносимым. Нет, пусть Преображенский был сволочью, пусть собирался разрушить Викину жизнь, но подобной участи не заслужил!

– Присядьте, Виктория Павловна. Вот так. Отсюда тела не видно. Мы должны побыть здесь до приезда группы. Страшная трагедия!

Виктория Павловна осторожно открыла глаза. Да, тела действительно не видно.

– Кошмар, просто кошмар! – вне себя выкрикнула она, но тут ее ум прояснился достаточно, чтобы созрел вопрос: – А кто вы, Игорь Витальевич? Почему вы… ну…

– Я, видите ли, следователь прокуратуры, причем данный участок – мой.

– Вы? – не поверила Вика. – Следователь?

– Да.

– И… и зачем вы тогда… зачем вы ходите к нам? У нас тут все хорошо… было.

– Ну, Виктория Павловна, следователь ведь тоже человек и имеет свои увлечения. Я люблю театр, а живу здесь поблизости. Услышал, что у вас выступает сам Преображенский, пришел посмотреть. Ваша постановка «Лира» очень мне понравилась. Если откровенно, я не сторонник всяких там новомодных штучек. Наверное, я консерватор. По крайней мере постановки предпочитаю традиционные, а их сейчас мало где встретишь. Вот и стал по возможности посещать ваши спектакли. А цветы – знак моего к вам уважения. Я ведь знаю, что вы – не только режиссер, но и душа этой студии. Все держится на вашем энтузиазме, вашем таланте. А цветы почему-то дарят исключительно актерам. Не очень-то справедливо, правда? А я во всем люблю справедливость.

Игорь Витальевич объяснял размеренно, несколько монотонно, и от этого Вика понемногу успокаивалась. К тому же слова следователя бальзамом омывали ее раны. То-то же, есть люди, восторгающиеся ее талантом, а этот самодовольный кретин уверял, будто таланта нет! Впрочем, она быстро вспомнила, что самодовольный кретин лежит в двух шагах с раздробленной головой, и мысли приняли другое направление.

Итак, бедный Евгений Борисович погиб. Интересно, успел ли он сделать свое черное дело и раскритиковать гостям Викину постановку? Хотя неважно. Если и да, то теперь эти высказывания померкнут по сравнению с ужасной вестью. Хотелось бы знать, как повлияет случившееся на резонанс премьеры? Конечно, нехорошо так думать, но Преображенскому уже не поможешь, а жизнь продолжается. Наврать бы, что он умер от сердечного приступа! Очень романтично, прямо как Мольер – почти на сцене. Все газеты с восторгом бы описали, а заодно похвалили спектакль. Но врать бесполезно, шила в мешке не утаишь. Все-таки удивительно беспокойный он был человек, умел доставлять хлопоты окружающим! Какой черт занес его в подсобку? Какой черт не закрепил как следует блок? Словно нарочно – вчера забыли прикрыть люк, сегодня – новая напасть. И, что характерно, оба раза именно с Евгением Борисовичем. Не мытьем, так катаньем он должен был оказаться в центре внимания! Но теперь это – в последний раз. Не устраивать ему больше скандалов, не произносить монологов ни на сцене, ни в жизни, не притягивать зрителей гениальной игрой. Как он играл сегодня – уму непостижимо… и больше никогда, никто этого не увидит. Несправедливо все-таки устроен мир! Почему люди умирают, не успев полностью реализовать себя? Его дар был в самом расцвете.

Додумать до конца не довелось – прибыла вызванная Талызиным группа. Все обращались к Обалдевшему поклоннику с почтением, весьма Вику удивившим. Тщательно осмотрев подсобку, приехвашие заинтересовались блоком. Виктория Павловна не слишком-то разбиралась в технике, о чем честно и сообщила. В свое время ей хватило информации, что блок не работает, поэтому она попросила мужчин перенести его сюда. Кого именно? Наверное, Кирилла с Денисом. Да, Кирилл?

Тот неохотно согласился. Но, можете быть уверены, блок они хорошенько закрепили. Он, Кирилл, лично проверил надежность конструкции, Денис вам подтвердит! Кто мог ее разрегулировать? Ну, например, Тамара Петровна Полякова. Подсобка – ее вотчина, она тут днюет и ночует. Разумеется, она не стала бы портить что-нибудь нарочно, но женщина есть женщина, от нее нельзя требовать понимания важности определенных вещей, очевидных любому мужчине.

Приведенная в подсобку Тамара Петровна тут же разрыдалась, хотя тело успели увезти.

– Это правда? – восклицала она сквозь слезы. – Это правда?

– Что именно? – флегматично уточнил Талызин.

– Что Евгений Борисович… что Евгения Борисовича… что его больше нет?

– Правда.

– Горе, о боже, какое горе! – заламывая руки, причитала Тамара Петровна. – Какая потеря! Вы ведь видели его игру, да? Он был гений, настоящий гений, и вот его больше нет! Театральный мир осиротел. Он был последний из могикан, среди нынешних таких не встретишь…