Текст книги "Актрисы старой России. От Асенковой до Комиссаржевской"

От «Собора Парижской богоматери» осталось только название

Пробить пьесу на сцену Александринки в точном соответствии сюжету романа Виктора Гюго оказалось невозможно, ведь фоном главного сюжетного построения служат революционные потрясения во Франции в конце XVIII века.

Император запретил пьесу.

Министр императорского двора генерал-адъютант светлейший князь Волконский Петр Михайлович (1776–1852) ответил инициаторам постановки пьесы:

«23 мая 1837 года.

Государь император, усмотрев из репертуара, что в бенефис актрисы Каратыгиной назначена пьеса “Эсмеральда”, высочайше повелеть соизволил оную не давать, а вместе с тем подтвердить, чтобы все переводимые с французского языка пьесы сего рода, прежде постановки оных на сцену, представлены были через меня его величеству.

Министр императорского двора князь Волконский».

Но в театре нашли выход. Государю представили пьесу, которую написала по знаменитой книге Виктора Гюго немецкая актриса и драматическая писательница Шарлотта Бирх-Пфейфер (1800–1868). Написала, что называется, на потребу публике. Такова уж была эта актриса-сочинительница. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона о ней сказано:

«В своих драматических произведениях, большей частью сентиментального характера, она с большим умением приноровлялась ко вкусам публики и обнаружила хорошее знакомство со сценическими эффектами…»

Перевела пьесу на русский язык ведущая русская драматическая актриса пушкинской эпохи Александра Михайловна Каратыгина (1802–1880), дочь знаменитой танцовщицы Евгении Ивановны Колосовой (1780–1869) и жена актёра-трагика Василия Андреевича Каратыгина (1802–1853).

Перевод делался так, чтобы пьесу всё-таки разрешили. Государь пролистал то, что осталось от того, что было у Виктора Гюго, и, учитывая настоятельные просьбы театралов, решил дозволить постановку, однако после редактирования текста. Редактуру он поручил драматургу и искусствоведу Степану Александровичу Гедеонову (1816–1878), выпускнику Петербургского университета, назначенному в 1835 году секретарём к президенту Императорской академии наук С.С. Уварову, а впоследствии известному как первый директор Императорского Эрмитажа, вступивший на эту должность в 1863 году, и особенно как директор Императорских театров с 1867 по 1875 год.

Завершив порученную работу, написал отчёт государю, который и подал через министра двора. В отчёте указал, почему пьеса может быть допущена к постановке. В новом варианте было так:

«1) Действие происходит не в Париже, а в Антверпене, не при Лудовике XI, а при Герцоге, которого имя не упоминается.

2) Вместо собора Notre Dame de Pari декорация представляет Антверпенский магистрат, куда скрывается Эсмеральда.

3) Вместо духовного лица сделано светское – синдик.

4) Фебус, по роману развратный молодой человек, заменен нравственным и платонически влюбленным женихом.

5) Возмущений на сцене никаких не представляется. В 4-м действии говорят о намерении цыган освободить Эсмеральду из магистрата, в котором она находится не по распоряжениям правительства, но вследствие похищения ее Квазимодо.

6) Окончание пиэсы благополучное, Эсмеральда прощена, и порок в лице синдика Клода Фролло наказан.

Вообще в пиэсе и в разговоре действующих лиц соблюдено должное приличие, сообразное с духом русского театра».

Император познакомился с отчётом и написал резолюцию:

«Ежели так, то препятствий нет, ибо не та пьеса, а только имя то же».

Ну что ж, не мытьём, так катаньем… Пьесу стали готовить к постановке и главную роль цыганки Эсмеральды поручили Варваре Асенковой.

Конечно, это было произведение, ничем уже не похожее на то, что создал Виктор Гюго. Возмущённый такими переделками, критик Аполлон Григорьев писал: «Но боже мой, боже мой! Что же такое сделали из дивной поэмы Гюго? Зачем изменили ничтожного Фебюса в героя добродетели? Зачем испортили сентиментальностью ветреную, беззаботную Эсмеральду, девственную Эсмеральду, маленькую Эсмеральду».

Мотив любви никто не отменял

И вот наступил день премьеры, на которой произошли события, описанные в самом начале повествования об актрисе.

Премьера, на которой Варвара Асенкова, неотразимая в костюме цыганки, казалось, пела только государю и говорила на ходу подправленные фразы так, что, казалось, они обращены к нему.

Она словно призывала: «Мы в страну серенад полетим, мой любезный!»

Быть может, именно тогда и родилась сплетня, что Варенька Асенкова – любовница государя. Но главное было даже не в подозрениях зрителей, рождённых этой яркой сценой, – главное в том колоссальном триумфе актрисы, в том успехе, который ей никак не могли простить завистники.

Уже на последующих спектаклях она услышала из зала наряду с восклицаниями восторга шипение и пошлости.

Ну а что касается романа с государем, то придумать такое могло только воспалённое воображение людей, место которым разве что в психиатрической больнице. Ну что ж удивляться. Что касается великой бабушки Николая Павловича императрицы Екатерины II, там и не такое выдумывали, а ведь сходило и тиражировалось в истории. Ну представьте себе, как можно вести дипломатический приём, разговаривать с послом иностранного государства, в то же самое время обнимаясь за ширмой с фаворитом. Но ведь писали же, и читатели верили, как верили в то, что любовником Екатерины Великой был герой Отечественной войны Алексей Петрович Ермолов, который заступил на пост фаворита шести лет от роду, а покинул его в девять лет. Но такая информация и доныне кочует по интернету, взятая, впрочем, из книг!

Не учитывали те, кто распространял сплетни и доводил их до печатного слова, каково вообще было отношение императора Николая I к прелюбодеянию.

«Какое счастье жить семьей»

Во время путешествия по Европе, в котором в ту пору ещё великий князь Николай Павлович был представлен своей невесте, он разговорился о семье и браке с герцогом Орлеанским. Герцог признался, что необыкновенно счастлив в браке. И тогда Николай Павлович воскликнул:

– Какое это, наверное, счастье жить так, семьёй?!

– Это единственное истинное и прочное счастье, – ответил герцог.

Дочь поэта Фёдора Ивановича Тютчева Анна Федоровна, фрейлина цесаревны Марии Александровны, в своих воспоминаниях писала об императрице:

«Император Николай I питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золочёных решёток своей клетки».

Решая свои педагогические задачи, Николай Павлович прибегал к весьма оригинальным приёмам. По воспоминаниям врача Калинкинской больницы Реймера, в 1835 году Николай Павлович обратился к нему при обходе: «Я пришлю сюда своего сына, и ты покажи ему самые ужасные примеры сифилитической болезни на мужчинах и женщинах. Когда я был молод и ещё не женат, мой доктор Крейтон тоже водил меня по военному госпиталю, больные, которых я увидел, произвели во мне такой ужас, что я до самой женитьбы своей не знал женщин». Цесаревичу в 1835 году исполнилось 17 лет, и отец счёл необходимым познакомить сына и с неприглядной изнанкой «любви».

Николай I. Художник Ф. Крюгер

Дочь Николая Павловича великая княжна Ольга Николаевна вспоминала:

Что же касается заявлений некоторых пасквилянтов, то они голословны. Возьмём, к примеру, сплетни о романе императора с Варварой Нелидовой. Великая княгиня Одьга Николаевна рассказала следующее:

«На одном из этих маскарадов Папа познакомился с Варенькой Нелидовой, бедной сиротой, младшей из пяти сестёр, жившей на даче в предместье Петербурга и никогда почти не выезжавшей. Её единственной родственницей была старая тётка, бывшая фрейлина императрицы Екатерины Великой, пользовавшаяся также дружбой бабушки. От этой тётки она знала всякие подробности о юности Папа, которые она рассказала ему во время танца, пока была в маске. Под конец вечера она сказала, кто она. Её пригласили ко Двору, и она понравилась Мама. Весной она была назначена фрейлиной.

То, что началось невинным флиртом, вылилось в семнадцатилетнюю дружбу. В свете не в состоянии верить в хорошее, поэтому начали злословить и сплетничать. Признаюсь, что я всегда страдала, когда видела, как прекрасные и большие натуры сплетнями сводились на низкую степень, и мне кажется, что сплетники унижают этим не себя одних, а всё человечество. Я повторяю то, о чём уже говорила однажды: Папа женился по любви, по влечению сердца, был верен своей жене и хранил эту верность из убеждения, из веры в судьбу, пославшую ему ее как ангела-хранителя.

Варенька Нелидова была похожа на итальянку со своими чудными темными глазами и бровями. Но внешне она совсем не была особенно привлекательной, производила впечатление сделанной из одного куска. Ее натура была весёлой, она умела во всем видеть смешное, легко болтала и была достаточно умна, чтобы не утомлять. Она была тактичной, к льстецам относилась как это нужно и не забывала своих старых друзей после того, как появилась ко Двору. Она не отличалась благородством, но была прекрасна душой, услужлива и полна сердечной доброты. Она подружилась с Софи Кутузовой, дочерью петербургского генерал-губернатора. Из-за несчастного случая последнюю подвергали различным лечениям, как то: подвешиванию, прижиганию каленым железом и другим мучениям, так что она долго была полуумирающей. Она кричала день и ночь от боли, покуда Мандт (лейб-медик) не услышал о её болезни и не стал лечить её другим методом, который в конце концов, после долгих лет, исцелил её. Мама, которая очень любила мать Софи, часто навещала её из сострадания. Софи платила ей благодарностью и называла её матушкой. Она носила развевающиеся платья, чтобы скрыть своё убожество. Правильные черты её лица напоминали римлянку. Варенька и Софи жили дверь в дверь. Обе почти не выезжали и имели собственный круг знакомых. Я заметила, что женщины такого типа нравились деловым мужчинам как так называемые душегрейки. Папа часто после прогулки пил чай у Вареньки; она рассказывала ему анекдоты, между ними и такие, какие никак нельзя было назвать скромными, так что Папа смеялся до слёз. Однажды от смеха его кресло опрокинулось назад. С тех пор кресло это стали прислонять к стене, чтобы подобного случая не повторилось».

То есть ничего необычного в пасквилях о якобы завязавшемся романе государя с Варварой Асенковой нет. В упомянутом пасквиле, разоблачённом дочерью государя, острие удара было направлено на государя. А в сплетнях об отношениях с Асенковой и на государя, и на актрису.

Варвара Асенкова тоже переживала. Ей было обидно слушать небылицы, но что она могла сделать? Ведь как-то так повелось, увы, что доказывать пошлый пасквиль не требуется, а вот невиновность должна быть доказана.

Актриса продолжала играть в театре, старалась не обращать внимание на сплетни, но трудно было сохранять спокойствие.

Все свои переживания Варвара Асенкова таила в себе или старалась выбросить их за пределы сцены.

Отвергнутые поклонники неистовствовали. Так один негодяй купеческого звания специально скупил первый ряд партера и раздал билеты лысым мужчинам. Когда же открылся занавес и первый ряд оказался освящённым светом сцены, получилась забавная картина. Зрители не сдержались от почти что гомерического хохота. Возбуждение зала было так велико, что начинать спектакль уже было бесполезно. Рыдающая от обиды Асенкова убежала за кулисы.

Александр Иванович Вольф писал в «Хронике петербургских театров»:

«23 мая 1840 года на спектакле “Капризы влюблённых” П.С. Федорова несколько молодых людей под предводительством кавалериста А-ва, приняв изрядное количество рюмочек в буфете, вошли в зал, а сам А-в, заняв место в первом ряду, стал громко комментировать действия актёров, перекрывая их голоса. Особенно досталось бедной Асенковой. Ей пришлось выслушать самые непечатные циничные выражения, наконец она не выдержала, разрыдалась и убежала за кулисы… Всего примечательнее то, что ни соседи пьяной компании, и никто из публики не отважился вмешаться в дело и прекратить скандал. …Вслед затем занавес опять поднялся, и пьеса продолжалась своим порядком. Обиженную, конечно, приняли восторженно. Как было слышно, Г. А-ва перевели в армию тем же чином и отправили на Кавказ».

Но неужели же у неё не было иных поклонников, кроме императора, который ну ни при каких обстоятельствах не мог завести с ней роман. Нужно было просто знать государя! Знать его отношение к семье.

И вот однажды к Асенковой подошёл после спектакля молодой человек.

– Позвольте представиться! Павел Воинович Нащокин! – И прибавил: – Я близкий товарищ Пушкина.

– Очень приятно! – кивнула Асенкова и заметила: – Как интересно! Вы действительно дружите с Пушкиным?

– Да, мы с ним вместе учились в Царскосельском лицее. Но я выбрал воинскую службу. Состоял в Измайловском полку.

Однажды Варвара Асенкова пригласила его в гости. Он с радостью согласился.

У актрисы часто собирались писатели, поэты, художники, музыканты – все, кого объединяла любовь к театру.

Нащокин наговорил массу комплиментов. Он заявил, что часто бывает на спектаклях Варвары, что в восторге от её исполнительского таланта.

С тех пор, с того самого первого посещения Нащокин стал часто бывать в гостях у актрисы.

Однажды он обратил внимание на стоящий на столе подсвечник, при свете которого Варвара, как она сообщила, учила свои роли.

Варвара обнаружила, что подсвечник исчез. Выяснилось, что Нащокин выкупил его у гувернантки как память о ней, своей обожаемой актрисе.

Нащокин «оправил подсвечник в серебро» и поставил его у себя в имении на самом почётном месте и часто подолгу смотрел на него, мечтая о новых встречах с Варварой Асенковой, мечтал быть с ней рядом всегда. Но мечта его оказалась несбыточной.

А злые языки, оставив в покое сплетни о романе с государем, стали нашёптывать Нащокину пасквили – рассказывали о её романах с различными чиновниками, о романах, которых на самом деле не было.

Доходили эти сплетни и до самой Варвары Асенковой. А поклонников действительно было много, хотя ни один из них не смог пробиться к её сердцу.

Поклонники были разные. Одни встречали с цветами у выхода из театра, другие забрасывали цветами на сцене, третьи толпились за кулисами… Это всё были люди искренние, безобидные, восторженные. Но существовали и другие, которые следили за зелёной театральной каретой, чтобы установить, где живёт актриса.

Был даже такой совершенно безумный случай, когда безнадёжно влюблённый офицер бросил в окно театральной кареты фейерверочную ракету, которая летала зигзагообразно и оставляла за собой огненный след. Ракета заметалась внутри кареты и вполне могла убить или изуродовать актрису, но запуталась в шубе сопровождавшего Асенкову соседа.

Император был взбешён этим мерзким поступком и приказал отправить офицера на Кавказ.

А через некоторое время Асенковой сообщили время, когда офицера провезут через Ораниенбаум, где она в ту пору отдыхала. Она вышла к дороге, по которой должны были этапировать офицера, причём не одна, а с целой свитой поклонников и, опершись на плечо генерала одной рукой, помахала другой своему обидчику.

Однажды один влюблённый проник в её дом и изрезал портрет актрисы.

Всё это нервировало, создавало невыносимые условия для жизни. Она оказалась беззащитной против подлости людской.

Стали приходить письма с угрозами. Вот так поклонники! Изверги какие-то.

А однажды в театре, когда выходила с поклонами на бис, заметила кавказца в военном мундире. Один раз осыпал её цветами, второй, третий. Он сразу бросался в глаза, потому что был высок, строен и настойчив, если не сказать нагловат.

Вскоре стали приходить от него записки. Первую открывала с опаской, ожидая прочитать всякие гадости и угрозы. Но там были горячие признания в любви.

Чем она могла ответить? Ведь объяснялись в любви многие.

Похищение актрисы

Домой Варвара Асенкова обычно возвращалась поздно. И в тот вечер зелёная карета промчалась по пустынным петербургским улицам уже далеко за полночь. Вот и дом. Она открыла дверцу и только хотела ступить на землю, как чья-то тень метнулась из темноты. Она услышала горячий шёпот на ломаном русском языке с явным кавказским акцентом, почувствовала, как на неё набросили что-то. Не сразу поняла, что шубу, и сжали в стальных объятиях. Она едва разбирала, что говорил напавший на неё незнакомец.

Для чего напал? Убить? Нет… Она всё-таки разобрала, что он говорил что-то вроде:

– Увезу к себе в горы, будешь моей…

Варвара закричала, прося о помощи. Зелёная карета ещё не успела отъехать, а на козлах в тот вечер был сам Павел Иванович, владелец зелёных карет. Он сам решил в поздний час отвезти домой дочь женщины, с которой жил уже несколько лет как с женой.

А похититель уже пытался перекинуть через седло своего скакуна Варвару, закутанную во что-то – издали не было видно во что.

Павел Иванович бросился на выручку и увидел перед собой кого-то в офицерском мундире. Ударить не решился – это уголовная статья. Перед ним офицер! Тогда он стал хлестать кнутом коня похитителя. Конь, напуганный странными действиями и хозяина, и кучера, рванул вдоль улицы, а вслед за ним бросился по улице похититель, оставив на тротуаре закутанную в шубу актрису.

Она только и смогла прошептать:

– Спасибо!

Павел Иванович помог встать и проводил до двери, пообещав теперь каждый день обязательно не только довозить до дома, но уезжать лишь после того, как Варвара будет уже за дверью.

Шубу они так и оставили на мостовой. Ночью её кто-то унёс. То ли похититель вернулся, что вряд ли, то ли поклонники, более адекватные, унесли.

Варвара Асенкова пыталась узнать, кто бы это мог быть. Точно выяснить не удалось. Правда, слышали, будто похитить её пытался какой-то грузинский князь.

Натерпелась Варвара – никому не позавидуешь. Но в Самойловой не проснулось даже чуточки жалости. Напротив, она была невероятно обрадована случившимся и пустила сплетню, что это был любовник Асенковой и что она ждёт от него ребёнка. Поэтому и хотел увезти к себе на Кавказ.

Вскоре этот случай забылся, и всё вернулась на круги своя. но Надежда Самойлова не успокоилась. Она выдумывала всё новые и новые небылицы. И подсылала всё новых и новых негодяев, которые угрожали, требуя оставить сцену: «Асенкова! Сиди дома и не высовывайся, иначе будешь искалечена и изуродована!»

Сплетни не отличались оригинальностью. Снова она, по словам пасквилянтов, заводила романы, даже беременела от кого-то.

Недаром поэт Николай Некрасов писал:

 
Увы, увы, не от актрис
Актрисе ждать пощады.
Младые грации кулис,
Прелестны вы – с эстрады:
Там вся поэзия души,
Там места нет для прозы.
А дома зависть, барыши,
Коварство, злоба, слезы…
 

Переживания, обиды не лучшие попутчики в жизни. Асенкова всё чаще стала чувствовать недомогания.

А работа в театре далеко не проста. Работа утомительна. Актёры постоянно находятся в напряжении всех моральных и физических сил. Ну а всем известно, насколько сильно зависят физические силы от моральных. Моральные же легко подрываются пасквилями и сплетнями.

Шесть лет играла Варвара Асенкова на сцене театра. Шесть лет ей завидовали многие, и, увы, прежде всего её подруга Надежда Самойлова.

Самый последний выход на сцену состоялся 16 февраля 1841 года.

Первые симптомы чахотки появились в 1838 году. Слабость, кашель…

Всё это трудно скрыть. Всё это было видно. Но Надежду Самойлову это нисколько не волновало. Она шипела, она выдумывала всё новые и новые пасквили. То, по её словам, Асенкова устраивала пьяные оргии у себя дома. Какие уж там оргии, если едва на ногах держалась, но продолжала играть, играть, играть. А ведь каждая новая роль – огромный труд.

Сильный удар ощутила Варвара Асенкова, когда в 1839 году умер её партнёр Николай Дюр. Умер совсем молодым, в 31 год.

Бывает, что человек сам назначает себе болезнь и скорую смерть. Конечно, чахотка неизлечима, но упадок настроения, упадок духа, уверенность в том, что жизнь вот-вот закончится, подорвали все силы.

Она ещё продолжала работать, она ещё играла новые и новые роли, но уже мысленно сделала поворот к неизбежному и страшному.

Драматург Николай Полевой старался поддержать Варвару Николаевну. Он был влюблён в неё сильно, но безнадёжно и безответно.

Он даже написал специально для Варвары Николаевны пьесу «Параша-сибирячка», и был назначен бенефис в феврале 1841 года. Но пьесу, несмотря на то что Николай Полевой постарался сделать её как можно более безобидной, запретили, усмотрев аналогии с событиями 14 декабря 1825 года. За основу драматург взял реальную историю, а потому кому-то она показалась знакомой.

А вот Асенковой пьеса понравилась. И, узнав о запрещении, она обратилась к государю. Тот решил сам прочесть пьесу и запросил её. Прочёл очень быстро и во время очередного посещения спектакля в театре сказал Василию Каратыгину, зайдя за кулисы и протягивая текст пьесы:

– Вот. Передайте Асенковой, что я почти прочел «Парашу-сибирячку» и не нахожу ничего, за что следовало бы ее запретить. Пусть идет! Варвара Николаевна будет счастлива!

16 февраля был не просто бенефис. Это был бенефисный поединок. Играли Надежда Самойлова и Варвара Асенкова. Самойлова была здорова, весела, горда и уверена в успехе. Но был полный провал. Она с позором убежала со сцены. Варвара сыграла «Парашу-сибирячку» и «Ножку».

Голос её звенел, слова проникновенны:

 
Зоря, зоренька,
Сестра солнышка!
Ты, румяная раскрасавица,
По поднебесью зарумянилась…
 

Героиня вымолила у царя прощение невиновно осуждённому отцу. И вот он на свободе. Многие плакали от трогательной сцены. Великолепно прошла и «Ножка»:

 
От старого обыкновенья
Мы не хотели отступить.
И этой «Ножке» снисхожденья
Должны у зрителей просить.
Быть может, что суха немножко,
Войдет ли в театральный круг…
Чтоб удержалась наша «Ножка»,
Не пожалейте ваших рук!
 

Она отдала бенефису все последние силы и уже в последующие дни не смогла больше выйти на сцену.